Публикация и вступительная заметка Екатерины Дмитриевой (Майминой)
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2018
Публикуемая пьеса «Бунт профессора Аврова» была найдена недавно и нечаянно в архиве моего отца, Е. А. Маймина. Мне неизвестны причины, по которым отец ее никогда не печатал и даже не старался напечатать, и никогда о ней не упоминал. Не очень даже понятно, в какие годы она была написана. Но во всяком случае, судя по некоторым деталям и присутствующим в ней завуалированным намекам, она не могла быть написана ранее 1957 года, когда в результате слияния Выборгского педагогического института, где отец в это время преподавал, и Псковского института он переехал в Псков. Уж слишком угадываются в Ларисе, сестре главного героя, черты одной весьма харáктерной преподавательницы института, одной из тех четырех дам, которых остроумный Ю. М. Лотман «обессмертил» в своей эпиграмме, написанной как бы от имени отца: «Как пройти мне биссектрисой / Меж Ларисой и Алисой, / Между Титовной и Верой, / Меж чумою и холерой» (только звали ее, разумеется, не Лариса). Раз уж приходится теперь распутывать Ариаднову нить всей этой истории, то могу сказать также, откуда берет начало и имя профессора Аврова. Так звали нашего соседа по Пушкинской (Царскосельской) даче, когда-то известного ленинградского хирурга, а на моей памяти — выжившего из ума старика, которому однако его сенильное состояние позволяло безбоязненно прославлять царские времена и ненавидеть советские. Впрочем, брат этого Аврова, действительно — и это звучит в финале пьесы, покоится на Марсовом поле как видный революционер.
Но, разумеется, речь здесь не об этом. Речь о том выборе, перед которым стояла в послевоенные годы профессура Ленинградского (да и не только Ленинградского) университета. И о феноменологии возможного конформизма. Равно как и нонконформизма. Примеров тому было достаточно. В апреле 1949 года, когда Маймин завершал обучение в университете (это был легендарный первый послевоенный выпуск филфака, среди студентов которого — В. С. Бахтин, Л. А. Дмитриев, М. Г. Качурин, Ю. М. Лотман), уличали в космополитизме профессоров Б. М. Эйхенбаума, Г. А. Гуковского, В. М. Жирмунского и М. К. Азадовского. Еще ранее, в 1946 году, Эйхенбауму пришлось говорить на общем писательском собрании о том, что «политически» он известное постановление поддерживает, но все равно считает Ахматову значительным и уважаемым поэтом.
Эйхенбаум был учителем — любимым учителем — Е. А. Маймина. В его семинаре он сделает первый свой — в профессиональном и человеческом смысле предельно важный — доклад «Проблема добра и зла у Лермонтова». И кандидатскую диссертацию «Роман Л. Н. Толстого „Воскресение“ (Вопросы художественного метода, стиля и мастерства)» (защитит он ее в 1954 году) он писал в тесном общении с Б. М. Эйхенбаумом — в общении, а не под руководством, поскольку в апреле 1949 года Эйхенбаум уже был уволен из университета за космополитизм.
Впоследствии, в 1970—1980‑е годы, когда отец стал писать воспоминания, одно из них он посвятил Б. М. Эйхенбауму, но тоже по каким-то таинственным причинам (слишком личным, которые, видимо, и пьесу не позволили ему напечатать) опубликовал не сразу, лишь в 1990 году, да и то в сокращенной редакции.[1] Но характерно, что в этих воспоминаниях, в которых рисуется столь по-человечески высокая и притягательная фигура Б. М. Эйхенбаума, трижды — а это немало — звучит тема предательства. И каждый раз, правя, отец ее всячески пытается заретушировать. Первый раз — когда вспоминает преподавателя Бер… (найдя первую, рукописную редакцию текста я рассмотрела зачеркнутую густо фамилию — Бердников), который в 1948 году советует отцу идти в семинар к Эйхенбауму («он лучше, чем кто-либо другой, может научить работать»), а год спустя, уже в качестве декана, в самый разгар кампании против «космополитов» произносит в адрес Эйхенбаума уничтожающие слова. И вот что написано у отца о Г. П. Бердникове дальше: «В качестве декана филологического факультета (об этом рассказывал мне покойный А. В. Предтеченский) он же, сообщая в министерство о тяжелой болезни Эйхенбаума, сделал запрос: „Если Эйхенбаум умрет до разоблачения, хоронить ли его как профессора или как космополита?“ Из министерства ответили: как профессора.[2] Говорят, что Бер…, занимающий теперь высокий пост, снова говорит хорошо о покойном профессоре Эйхенбауме и ценит его заслуги перед наукой».
Другой эпизод связан с Н. К. Пиксановым: оба — Эйхенбаум и Пиксанов — «встречались и расходились, точно не замечая друг друга. <…> Что между ними было? Я так никогда не узнал об этом», — писал отец в редакции, которая ушла в печать. Но слукавил, ибо… знал. В рукописи же проясняется: «На университетском собрании, посвященном разгрому космополитов, Пиксанов был единственным из профессоров, выступившим против своих товарищей и поддержавшим официальные обвинения. И сделал он это явно не по принуждению».
Третьим эпизодом предательства собственно и заканчиваются воспоминания об Эйхенбауме. Однокурсник отца, А. А. Титов, так описывал в письме к нему то, что произошло на поминках по Эйхенбауму: «К началу поминок я был немножко пьяным. И я увидел Б., который тоже пришел на похороны. Ты помнишь, как он написал в 1949 г. в нашей стенгазете, что Борис Михайлович 25 лет занимался Толстым, не любя его? Я знаю, что Борис Михайлович не придавал этому значения и продолжал считать Б. порядочным человеком. Он простил его. Но я простить не мог и не прощаю. Он сидел где-то поблизости от меня, а я сказал о нем, сказал громко, чтобы все слышали „Зачем он здесь! Как он смеет быть здесь после того, что он написал“. Тогда он взвизгнул, наверное, он тоже был пьян. „Уберите его! Уберите этого человека…“ Ко мне подошел Макогоненко и стал уговаривать. Но следом подошел ко мне Шкловский, отстранил Макогоненко и сказал: „Пусть он говорит. Пусть всё говорит!“ И тогда я уткнулся в жилетку к Шкловскому и заплакал. Заплакал пьяными и чистыми слезами. Ведь я любил Бориса Михайловича. Ведь ты тоже любил его, Женя?»
В первом издании воспоминаний отца этот эпизод был воспроизведен в сильно урезанном виде, так что непонятно становилось, из-за чего рыдал Титов. На мои тогдашние попытки выяснить, что на самом деле произошло на похоронах Эйхенбаума, ответа со стороны отца не последовало, а гадать, кто этот Б., в нашу задачу сейчас не входит. Важна суть, которую можно уловить из процитированного фрагмента. Он стал доступен много позже описываемых событий, когда в 2015 году я готовила по авторской машинописи переиздание воспоминаний. Несмотря на некоторую мелодраматичность, эпизод представляется достоверным. Александр Титов, любимец женщин, дебошир, талантливый филолог, автор прекрасной, но ныне — увы! — почти забытой повести «Лето на водах» (1973), посвященной последним месяцам жизни Лермонтова, бывал в иные минуты похож на бедную Лизу, но всегда правдив.[3] А потому с предательством не смирялся.
Я много раз потом задумывалась, зачем нужно было отцу приносить в жертву и, так сказать, историческую истину, и саму художественную занимательность воспоминаний. Ради того, чтобы не выступать обвинителем?
Собственно, это и есть, наверное, та основная проблема, которую ставит пьеса «Бунт профессора Аврова». Пьеса, посвященная бунту, который, в общем-то, так и не состоялся.
Конечно, тех, кого можно было бы назвать прототипами Аврова, было в те годы немало. Но, думаю, что именно тесное общение с Б. М. Эйхенбаумом и та ситуация свидетеля «блеска и нищеты» великого человека и педагога, в которую волею судеб и своей собственной волей отец был поставлен, и послужила поводом для ее создания. Да ведь и стихотворение, которое профессор Авров в начале пьесы читает своей жене и которое жена «не оценивает» — одно из тех шутливых стихотворений, которые Эйхенбаум писал уже «после всего». После увольнения из университета и своего третьего инфаркта:
В дни юбилея В. Гюго
И Николая Гоголя
Не получил я ничего!
Ни хлеба, ни алкóголя.
1. См.: Литературное обозрение. 1990. № 5; в полном виде опубликовано: Маймин Е. А. О русском романтизме; Русская философская поэзия; Лев Толстой. Путь писателя; Воспоминания; Переписка / Под ред. Н. Л. Вершининой и Е. Е. Дмитриевой-Майминой. Псков, 2015.
2. Эпизод анекдотический, подтвержденный, однако, еще одним свидетельством: Г. П. Бердников послал в Министерство высшего образования запрос: «„…Как быть с Эйхенбаумом, если он умрет раньше, чем его разоблачат? Хоронить его как космополита или как профессора?“ Было дано распоряжение упокоить как профессора» (цит. по: Дружинин П. А. Идеология и филология. В 2 т. М., 2012. Т. 2. С. 416).
3. Кстати, донос на него в связи с «делом» Эйхенбаума тоже зафиксирован: «… проф. Эйхенбаум занимается только с „талантливыми“. На остальных он не обращает внимания, работой остальных он не руководит, не учит их. В результате этого получаются такие доклады, как доклад Титова, который, разбирая „Песнь о купце Калашникове“, находит ее истоки в творчестве Вальтер Скотта». (Дружинин П. А. Цит. соч. С. 306).
Екатерина Дмитриева (Маймина)
СЦЕНА ПЕРВАЯ
Кабинет профессора. Большая удлиненная комната, вся в книжных
полках и книгах, в дальнем от двери конце комнаты, у окна, письменный
стол, старинного фасона, но свежеотполированный, заметно ухоженный. На столе бумага,
несколько книг, письменный прибор, нож из слоновой кости для разрезания бумаг —
все в образцовом, давно установившемся порядке. За столом сидит профессор Авров. Ему около шестидесяти, он сед, лысоват,
в очках, с живым, выразительным, очень интеллигентным лицом. О таких
говорят: «породистый интеллигент». Профессор сидит над листом бумаги, с пером
в руке, не то пишет, не то раздумывает, во всяком случае со спины он производит
впечатление человека, погруженного в свою работу. В то же время, несколько
раз с момента поднятия занавеса, в другом конце комнаты приоткрывается
дверь и через нее просовывается, осторожно заглядывает испуганно-встревоженное,
озабоченное и доброе лицо жены профессора Ольги Аверьяновны Авровой. Заглядывает — и тотчас же скрывается.
Ольга Аверьяновна очень старается, чтобы
ее не заметили, чтобы не помешать, но в последний раз ей это явно не удается.
На легкий шум приоткрываемой двери профессор кладет на стол ручку, снимает очки,
вместе со стулом разворачивается к двери.
Авров. Олюшка, это ты?
Ольга Аверьяновна. Нет, милый. Это я так. Пожалуйста, не обращай на меня внимания.
Авров. Ты мне что-то хотела сказать?
Ольга Аверьяновна. Я просто проходила мимо и заглянула. Прости меня. Я не хочу мешать тебе работать.
Авров. Ты очень волнуешься, дружок? Тебя беспокоит сегодняшний Совет?
Я ведь видел, как ты несколько раз ко мне заглядывала.
Ольга Аверьяновна. Почему же ты мне сразу тогда не сказал, что ты видишь.
Ах, я так нехорошо веду себя. Тебе нужно работать — а я мешаю. Ты готовишь свое выступление на Совете:
Авров. Ты уверена, что мне нужно там выступить? Но что я им скажу? Да и зачем? У них все давно решено. Они всегда решают заранее.
Ольга Аверьяновна. Откровенно говоря, я так боюсь за тебя. Я была убеждена, что ты готовишь свое выступление. Скорее бы кончился этот несчастный день.
Авров. Я решил ничего не писать, ничего заранее не готовить. Мне вдруг сделалось так спокойно, так все равно. Почему ты стоишь? Садись сюда. Я хочу тебе прочитать то, что я написал.
Ольга Аверьяновна (садится на стул рядом с мужем). Так ты все-таки написал?
Авров. Я написал стихотворение, и мне хочется, чтобы ты его вполне оценила. Слушай! (читает с пафосом и явным удовольствием):
В дни юбилея В. Гюго
И Николая Гоголя
Не получил я ничего!
Ни хлеба, ни алкоголя.
Каково? Ведь есть еще порох в пороховницах?
Ольга Аверьяновна. Очень милое стихотворение
Авров (минутное оживление покидает его, он как-то сразу становится опять очень серьезным и грустным). Тебе не понравилось мое стихотворение?
Ольга Аверьяновна. Мне нравится все, что ты делаешь. Так всегда…
Авров. Я знаю, мой дружочек. Спасибо. Конечно, в шестьдесят лет нелепо прыгать стрекозельчиком и писать стихи, да еще в таком роде. В шестьдесят лет, наверное, нужно чаще думать о смерти.
Ольга Аверьяновна. Боря, милый! Зачем ты так!
Авров. Нет, нет. Ты меня не поняла. Я не жалостливые слова говорю. Я хочу только сказать, что чем ближе человек к старости, тем чаще для него приоткрывается то заветное окошко, за которым вечность, за которым все наши загадки и тайны и самая большая боль. И этого не нужно бояться. Нужно чаще заглядывать в это окошко и никогда не забывать о нем, это должно укреплять человека в мужестве. Думать о смерти всерьез, по-обывательски, это значит также укрепляться в мужестве жить. Жить достойно. Как и подобает человеку.
Ольга Аверьяновна. Ты все время думаешь о Совете.
Авров. Да, и о Совете тоже. Я не спал всю ночь и много думал. И мне с удивительной ясностью пришла в голову мысль, что я не должен бояться. Я имею право не бояться. Ты понимаешь: Человек имеет право не бояться. И это особенно ясно вот перед тем самым окошком.
Ольга Аверьяновна. Японимаю. Ты не бойся. Верь и ничего не бойся, мы проживем. Я тоже постараюсь ничего не бояться.
Авров. Я ведь и правда сейчас очень спокоен. Теперь, когда я все обдумал и с абсолютной уверенностью знаю, что мне предложат уйти с кафедры, меня лишат моей работы, я стал спокойным.
Ольга Аверьяновна. Проживем. Пусть, мы проживем (пауза), и нужно же было так случиться, чтобы этот злополучный Совет назначили именно в этот день, день нашего Кости!
Авров (встает, подходит к жене, склоняется к ее руке, целует руку — все это с каким-то особенным значением и трогательно). Прости! Я должен был раньше об этом вспомнить. Сегодня ровно семь лет, как погиб Костя. Хотя как я мог об этом позабыть.
Ольга Аверьяновна. Ты и не позабыл. Просто так много всего в этот день! Разве мы можем забыть нашего Костю?
Авров. Погиб в боях под Сталинградом. Я до сих пор не могу до конца этому поверить, до конца осознать. Говорят, в Сталинграде будут ставить памятник неизвестному солдату, это памятник — и нашему Косте. Как это осознать, что наш голубоглазый, с родинкою на щеке Костя и есть тот самый неизвестный солдат!.. Я глубоко верю, всегда верил, что, если бы Костю не убили, из него вышел бы великий пианист. Так думал и его учитель Николаев. Он очень жалел Костю.
Ольга Аверьяновна (рыдая). Костенька! Никак не могу забыть. У него были такие славные глаза!
Авров. Не нужно плакать, Олюшка, я не могу видеть, когда ты плачешь, и я ничего не могу сделать, не могу помочь.
Ольга Аверьяновна. Я не буду. Я постараюсь. Сегодня ведь нам особенно нужно быть спокойными. Сегодня такой день.
Авров. Ты помнишь, как было в Гурзуфе, в тысяча девятьсот тридцать третьем, двадцать пятого июня? Помнишь то купанье? Это был тогда тоже злополучный день. А теперь вот так светло вспоминается. Ты вдруг обессилела и стала тонуть, а Костя, который был рядом и все видел, и ничего не мог сделать, ему было тогда девять лет, закричал пронзительным голосом: «Мама тонет! Моя мама тонет!» А ты, услышала этот голос — и откуда у тебя взялись силы? — каким-то чудом вынырнула на поверхность воды для того, чтобы сказать: «Нет, Костя! Успокойся, пожалуйста. Я вовсе не тону».
Ольга Аверьяновна (улыбаясь сквозь слезы). А потом подплыл ты и вытащил меня из воды, и все кончилось тогда так счастливо!
Авров. Ты всегда очень любила Костю. Это было видно.
Ольга Аверьяновна. Ты не находишь, что твой Коля чем-то напоминает Костю?
Авров. Коля очень милый мальчик и умный. Недаром наша Нюша называет его «талантом»!
Ольга Аверьяновна. Он потерял руку тоже под Сталинградом?
Авров. Нет. Кажется, под Лидой. В западной Белоруссии. Почти перед самым концом войны.
Ольга Аверьяновна. Мне он глубоко симпатичен, твой Коля. Как он относится к тому, что хотят сделать с тобой?
Авров. Он ничего еще не знает, и я не хочу, чтобы он узнал раньше времени. Зачем ему знать? Мальчик он горячий. Его нужно беречь. Он только что вернулся из экспедиции, один ездил в Заонежье за старинными рукописями, полон восторга от всего, что увидел, людей, мест. Говорит, что на будущий год опять туда поедет и непременно возьмет с собой меня. Даже если; я буду сопротивляться, он все равно возьмет. Очень он молод и очень мил. Он и не догадывается, что еще задолго до наступления будущего года меня уже не будет я институте.
В кабинет почти бесшумно, как тать, входит отец Аврова Евгений Николаевич. Это высокий, совсем седой старец, необыкновенно почтенный на вид. Но взгляд его безжизнен. Он идет очень прямо, слишком даже прямо! не идет, а точно переставляет ноги, бережно, с достоинством, почти никого не замечая. Дойдя до сына и не обращая никакого внимания на невестку, он останавливается и говорит размеренно-металлическим, как из грамофонной пластинки, голосом. Так теперь он говорит всегда.
Евгений Николаевич. Это ты, Боря? Ты знал доктора Федорова? Сергея Петровича? Я знал его хорошо. Он был одно время лейб-медиком его императорского величества Николая II. Он на войне его сопровождал. Культурнейший был человек. Я у него и на дому бывал. У него в зале была большая библиотека, много шкафов. Очень был культурный. Его похоронили в одна тысяча девятьсот тридцать втором году в Александро-Невской лавре. Там есть кладбище. Я был там у него. Приятная могилка. Да. Теперь уже таких людей нет. (Проговорив это и не ожидая ответа, он поворачивается к двери и выходит из комнаты все той же своей, как будто искусственной походкой.)
Авров. Ты на него не обижаешься, Олюшка?
Ольга Аверьяновна. Конечно, нет. Я привыкла и все понимаю. В последние два года он меняется прямо на глазах. Это не обидно, но это больно видеть. Ведь я хорошо помню его многие годы интересным, блестящим. С острым умом. Он так любил Костю. А теперь ни разу о нем не вспомнил. Даже сегодня.
Авров. Ему восемьдесят девять лет.
Ольга Аверьяновна. Да. Я знаю. С некоторых пор он совсем перестал со мной здороваться. И как будто не замечает меня.
Авров. Это феноменально, но я заметил, что отец стал плохо относиться вообще к женщинам. Именно женщин он перестал замечать. Он не разговаривает даже с собственной дочерью Ларисой.
Ольга Аверьяновна (смеется). Действительно феноменально.
Авров (тоже смеется). Ты имеешь в виду Ларису? Да, ее не заметить и сней не разговаривать, кажется, положительно невозможно. Она просто не позволит себя не заметить.
Ольга Аверьяновна. А она с отцом разговаривает? Не может быть, чтобы она молчала. Мне Вася Голицын рассказал об одном режиссере, который пытался соблазнить Ларису. Как он ни старался, у него ничего не получилось, и не потому, что Ларисе он не нравился или она так уж дорожила своей честью. Просто она его заговорила. Она говорила так много и так безостановочно, что бедный режиссер так и не нашел времени и возможности сказать, чего он хочет. Вася твердо верит, что по причине ее словоохотливости у нее не было и не могло быть любовников. Как он сам стал ее мужем, он этого никогда мне не говорил. Она ведь очень мила, твоя сестра Лариса. В сущности, я к ней очень привязалась и люблю ее. Даже ее слабости и недостатки — люблю. Я думаю, она сегодня придет. В Костин день она всегда приходит (встает). Вот и я тоже заговорила тебя. Прости, милый. Я пойду. Тебе нужно отдохнуть, побыть одному, все обдумать. Господи, как это все ужасно — этот Совет, этот инквизиторский жуткий суд над тобою, таким добрым, умным, великодушным, никому не сделавшим зла. За что они тебя! Что ты им сделал дурного!
Авров. У тебя, Олюшка, совсем не государственный подход к вопросу.
Ольга Аверьяновна. Да. Разумеется. Я пойду, милый. Через полтора часа мы будем обедать.
Авров. Я не хочу обедать, и ты не уходи. С тобою я отдыхаю, и с тобою мне покойно. О Совете я сейчас просто на думаю. Позабыл думать. Как говорил толстовский солдат, главное — не думать. Оттого, что думаешь, все и происходит. Я не думаю и как-то удивительно сейчас спокоен. Это все благодаря тебе (целует ей руку). Ты мой милый, мой старый добрый дружочек. Побудь со мной еще. Все равно ничего готовить, ничего писать я для них не буду.Ведь им все ясно. И мне все ясно.
В передней раздается звонок.
Ольга Аверьяновна. Кто бы это? Я пойду открою. Я сейчас вернусь.
Авров (один). Да что я могу написать! Что я могу сказать! Что бы я мог сказать этим людям, владеющим безукоризненными истинами, этим твердым и всегда уверенным, с головы до ног вооруженным банальностями. Против такого оружия я никогда не умел воевать. Но я опять слишком много думаю об этом. Я не должен думать. Не должен. Я должен быть абсолютно спокойным.
В кабинет быстрой походкой входит, почти вбегает маленькая сорокалетняя женщина, хорошо и со вкусом одетая. Это Лариса, сестра Аврова, о которой только что шел разговор. Она тонкая, изящная, хрупкая, с маленькими живыми глазками — такие, как она, еще могут нравиться мужчинам.
Лариса. Пока он там раздевается и разговаривает с Олей, я хочу у тебя спросить: это правда, что тебя собираются уволить с работы?
Авров. Подожди, Лариса. Ты, как всегда, воплощение бури и натиска. Во-первых, здравствуй. Во-вторых, кто это он, который разговаривает с Олей?
Лариса. Здравствуй (целует брата). Не притворяйся, пожалуйста, глупым. Он — это, конечно, мой Вася. Я не хотела говорить при нем, потому что не уверена, что тебе это будет приятно. Тебя увольняют или это все только досужие вымыслы и слухи?
Авров. Да, меня собираются уволить.
Лариса. Но как же это может быть? Где же ты тогда будешь работать?
Авров. Я не буду работать.
Лариса. Значит, ты будешь вроде тунеядца?
Авров. В шестьдесят лет это уже не называется тунеядством.
Лариса. Не притворяйся глупым. Ты выглядишь значительно моложе своих лет. Утебя бодрый и моложавый вид. Тебе еще рано бросать работу. И потом, как же будет тогда твоя наука?
Авров. Но я же не по своей воле бросаю работу.
В кабинет входят Ольга Аверьяновна и Василий Васильевич Голицын, муж Ларисы. Он высокий, красивый, с заметно припухшим лицом, совершенно седой. В присутствии своей жены он имеет несколько унылый вид человека, обреченного на вечную радость.
Лариса. Ты слышал, Вася? Мой ученый брат хочет стать тунеядцем.
Голицын. Подожди, гуля! Здравствуй, старина. Я очень рад тебя видеть.
Авров. Спасибо, Вася. Я тоже рад. Как всегда.
Голицын. Мы хотели прийти вечером, выпить за упокой Костиной души…
Лариса. Тебе бы все только выпить. Хоть при посторонних постеснялся бы.
Голицын. Какие же они мне посторонние, гуля? Собирались мы вечером на поминки Костиной души, а тут вдруг моя родненькая узнала от кого-то, что у тебя, Боря, крупные неприятности, пристала ко мне как банный лист, пойдем, мол, немедленно, нечего ждать.
Лариса. Фу, Вася, как ты вульгарно говоришь: «банный лист». Ты хоть бы постеснялся в этом доме.
Голицын. С шести утра ко мне пристала: пойдем и пойдем. Борю обязательно нужно поддержать. Если мы не поддержим, то кто же поддержит?
Лариса. Разве я неправильно сказала?
Голицын. Яговорю: рано, ведь неудобно, Боря и сам еще спит, пойдем попозже. Разве ей докажешь? Уперлась — и ни в какую. Хорошо еще, что она вспомнила о примерке, к десяти часам ей нужно было, а то бы разбудили вас ни свет ни заря.
Лариса. Вася, о чем ты говоришь?! Ты просто не понимаешь, о чем говорить прилично и о чем не прилично.
Голицын. Лапонька ты моя, дай я тебя поцелую (целует ей руку).
Лариса. Ужасный человек. Не понимаю, за что только любил его Костя? Ты помнишь, Оля, Костя называл его Бармалеем? Да, я совсем забыла, мы отвлеклись от главного. За что же тебя, Боря, выгоняют с работы? Неужели из-за этого Василевского?
Голицын. Не Василевского, гуля, а Веселовича.
Лариса. Я и говорю! Василевского. Пожалуйста, мне не мешай. Я знаю лучше тебя. Представь себе, Боря, меня это ужасно мучает. Разве можно выгонять с работы за то, что хорошо говоришь о человеке, который давно уже умер? Яхорошо помню, ты рассказывал, что он был твоим школьным учителем и ты его очень ценил и уважал. Ты всегда говорил, что Василевский…
Голицын. Гуля, его фамилия Веселович.
Ольга Аверьяновна. Ларочка, милая, он действительно Веселович. Академик Веселович. И он был не школьным, а университетским учителем Бори.
Лариса. Ну, это все равно. Может быть, я и в самом деле что-то перепутала. Не в этом дело. Я очень тебе сочувствую, Боря. Я сегодня всю ночь не спала и все думала о твоих делах. Представь, Вася долго не приходил со своего спектакля, и я не могла заснуть. Это он не в первый раз так задерживается. Боюсь, не завелась ли у него какая-нибудь очередная интрижка. Я просто не представляю себе, как ты все это переживешь, Боря? Я имею в виду Василевского и твое увольнение. У Васи сегодня оказался неожиданно выходной день, отменили репетицию «На дне», он играет там Сатина, помните, «Человек — это звучит гордо» — и я сказала ему: Вася, пойдем к Боре, узнаем, как у него дела. Если мы его в трудных обстоятельствах не поддержим, то кто же еще может поддержать. Это ужасно, ужасно. (Звонит телефон. Авров берет трубку.)
Авров. Алло. Авров у телефона. Это вы, Коля? Ваш голос я всегда узнаю`. Я рад вас слышать. Спасибо. Что вы говорите? Вы убеждены, что это так? Но это же чудо как хорошо. Я вас сердечно поздравляю, милый Коля. Я счастлив вас поздравить. Да, конечно. И непременно буду вас ждать (вешает трубку). Это Коля.
Лариса. Это твой любимый ученик? Ты так часто о нем говоришь. Очень жаль, что я его еще не видела. Он интересный?
Авров. Кажется, он нашел неизвестное письмо Толстого к Н. Н. Страхову об одном совершенно постороннем деле. Я так рад за него. Письмо уникальное. Там идет речь об «Анне Карениной», о истории ее создания.
Ольга Аверьяновна. Я тоже рада за Колю. Он такой славный.
Авров. Он придет сегодня ко мне и все расскажет. Я просил его прийти.
Ольга Аверьяновна. Он придет вечером? После Совета?
Лариса. Но как же он может к тебе прийти, если тебя к тому времени уже уволят с работы?..
Ольга Аверьяновна. Может быть, его лучше было бы позвать завтра? Или послезавтра. Тебе после всего этого трудно будет с ним говорить, видеть… После этого кошмарного Совета.
Авров. Олюшка, при чем здесь Совет. Какое мне сейчас дело до Совета, до своей службы, до всей этой суеты. У моего ученика радость. У меня радость. Найдена неизвестная досель страница Льва Толстого! Вы понимаете, что это значит?!
Лариса. Ты ненормальный (смеется). Посмотрите на этого ненормального профессора, моего брата. Кстати, тебе это очень идет, такой ты мне нравишься, глаза горят, гордая осанка, в такого в тебя можно влюбиться. Оля, ты никогда об этом не думала? Ты не боишься за Борю?
Голицын. Помолчи ты, гуля. Когда она захочет поговорить — а она всегда хочет, — ее ни за что не остановишь. Она просто не способна остановиться. На днях моя гуля на меня сильно обиделась. После спектакля спускаемся с ней вниз по лестнице, а она мне что-то рассказывает. Тут я вспомнил, что забыл сказать что-то важное нашему очередному режиссеру, извиняюсь перед лапонькой, прошу обождать, а сам возвращаюсь за кулисы. Прошло минут десять, я еще не кончил своего дела с режиссером, вдруг врывается моя благоверная и просто накидывается на меня: Вася, говорит, ты совсем сбрендил. Я добрых пятнадцать минут говорю с тобой, а тебя, оказывается, нет!
Авров (смеется). Очень мило. И очень похоже.
Лариса. Он рассказывает об этом уже седьмой раз.
Голицын. И каждый раз это производит сильное впечатление.
Ольга Аверьяновна. Ларонька, это ведь в самом деле на тебя очень похоже.
Входит Евгений Николаевич. Никого не замечая он проходит по комнате, садится на стул, точно выключив себя из всего окружающего, смотрит своими безжизненными глазами прямо перед собой, вдаль, в стену.
Лариса. Здравствуй, папа. Ты разве не слышишь? И Вася тебе говорит «здравствуй». Почему же ты не отвечаешь? Ты как себя чувствуешь? Представь, явчера чуть не упала в люк. Шла по улице, с кем-то разговаривала и вдруг — оступилась. Ужас. Хорошо, что меня успел подхватить один молодой человек. Ничего, интересный, и у него прическа, какую теперь многие носят. Знаешь, эта, по последней моде. Боря, теперь тебе легче стало? Ты успокоился? Но все-таки как же ты будешь без работы? Я просто не могу себе представить. Кстати, где ты достал этот ножичек из слоновой кости?
Ольга Аверьяновна. Это подарили Боре его ученики из семинара.
Лариса. Коля?
Ольга Аверьяновна. Не только Коля.
Лариса. Боря, а у тебя очень много учеников?
Авров. Много, Лариса.
Лариса. И все они милые?
Авров. Бывают разные. Но больше — хорошие, славные. По крайней мере мне они такими кажутся.
Лариса. А как же ты будешь без своих учеников, когда тебя уволят?
Авров. Этого я и сам не знаю.
Лариса. Прелесть как хорош. Я говорю о ножике. Я на днях тоже достала прелестный дамский гарнитур.
Голицын. Лапонька моя, почему «тоже»?
Лариса. Помолчи, пожалуйста. Когда в нашей поликлинике,я в особенной записана, для людей заслуженных, и не только потому, что я жена заслуженного артиста, но и благодаря личному обаянию, я говорю совершенно серьезно, почему вы улыбаетесь? О чем я говорила? Да. Короче говоря, когда в нашей поликлинике делали мне вливание, все сестры и даже сам врач, мужчина, довольно молодой, не могли отвести глаз от моего белья. Я уверена, что сестры просто лопались от зависти. Я видела это по их глазам. Правда-правда. Я делаю теперь себе вливание регулярно через день. У меня боли в левом боку, и я боюсь, что у меня начинается рак. У отца моей знакомой был рак, недавно его хоронили, и она говорит, что у него тоже часто болело в левом боку. Кстати, папа, ты все молчишь, ты так и не ответил мне, как ты себя чувствуешь.
Евгений Николаевич (как-то неожиданно, очень глухим, металлическим голосом говорит словно сам для себя, не выходя из своего замкнутого, строго обособленного мира). А! Тишина! Благодать! Ничто не шелохнется.
Лариса. Вы слышали, что он оказал? Какой ты смешной, папа. Я все говорю, говорю, а ты вдруг: тишина! Ты очень изменился, папа, за последнее время. Но выглядишь ты хорошо. В тебе сейчас какой-то особенный шарм. Ты просто великолепно выглядишь для своих лет. Тебе сколько уже лет, папа? Он совсем меня не замечает. Это ужасно. Ведь я его дочь все-таки. Я ничего не сделала ему плохого. Почему же он меня не слышит?
Ольга Аверьяновна выходит из комнаты.
Евгений Николаевич. (Его глаза чуть-чуть оживляются, но это никак не связано с чем-либо внешним; он устремляет свой взор на Голицына и смотрит только на него и обращается исключительно к нему.) Вы кто такой? Вы пришли к кому-нибудь в гости? Раньше я вас здесь никогда не видел.
Голицын. Видели, дорогой Евгений Николаевич, и многократно. Вы наши отцы, а мы ваши дети. Я Голицын, Василий Васильевич. Не может быть, чтобы вы меня совсем не помнили. Я муж вашей дочери. Мне всегда казалось, что мы были с вами друзьями.
Евгений Николаевич. Вы не родственник тому Голицыну Василию Васильевичу, о котором пишется в истории Платонова?
Голицын. Едва ли. Очень в этом сомневаюсь. Мой дед, как у тургеневского Базарова, землю пахал. Моя фамилия хотя и историческая, но в другом роде. Впрочем, платоновский Голицын тоже, наверное, водку потреблял?
Лариса. Вася, ты опять за свое!
Евгений Николаевич. Прекрасный человек был Платонов Сергей Федорович, культурный. Я с ним неоднократно беседовал. Приятный человек. Он умер в одна тысяча девятьсот тридцать третьем году. Я был на его могиле. Теперь таких нет…
Лариса. Папа, так как же твое здоровье? Может быть, ты теперь мне ответишь.
Евгений Николаевич. Да. Теперь таких людей нет. (Встает со своего места, медленно идет через всю комнату к двери, в дверях сталкивается с Ольгой Аверьяновной, в руках у которой свежая газета, проходит мимо жены своего сына, словно не замечая.)
Лариса. Удивительно странный человек. А выглядит он совсем не таким уж безнадежно старым. Кстати, Боря, я давно у тебя хотела спросить: а ты без Василевского не можешь разве заниматься своей наукой? (Телефонный звонок. Авров берет трубку.)
Авров. Алло. Профессор Авров у телефона. Да. Здравствуйте. Я вас слушаю. Я слушаю. Так. Так. Так. (В процессе разговора Авров заметно меняется в лице; лицо его делается не то чтобы бледным, но каким-то серовато-зеленым, одновременно гневным, растерянным и жалким.) Что же вы надеялись от меня услышать? Разумеется, я буду думать. Но едва ли я надумаю то, чего вы от меня хотите и что мне предлагаете. Извините. До свидания (вешает трубку).
Ольга Аверьяновна. Боря, что-нибудь очень плохое? На тебе лица нет. Тебе дать капель?
Авров. Нет. Никаких капель. Я вполне обойдусь, Олюшка. Ты только не волнуйся. Это декан звонил. Он предложил мне выступить на Совете с покаянной речью, и тогда меня готовы простить, тогда меня не уволят.
Голицын. Какие наглецы!
Ольга Аверьяновна. Тебя это очень расстроило, милый?
Лариса. А они в самом деле тебя тогда не уволят?
Авров. Давайте не будем об этом больше говорить. Я не должен об этом думать, мне трудно. Когда я знал все твердо, когда я знал, что меня увольняют и у меня нет никакого выхода, мне было проще, я чувствовал в себе достаточно мужества. Мне необходимо сохранить мое мужество. Мне нужно. Не будемте больше об этом говорить. Каким добреньким, вкрадчивым голосом говорил со мной декан, как он был вежлив со мной! О, эта вежливость инквизиторов! Они могут себе позволить быть вежливыми.
Лариса. Прости меня, Боря, но разве так трудно покаяться? Ты никак не можешь этого сделать? Я говорю совершенно серьезно. Я бы на твоем месте обязательно это сделала. Не считайте меня глупенькой! Ну к чему тебе твой Василевский?
Голицын. Глупенькая моя гуля! Не Василевский, а Веселович.
Лариса. Отстань. Какая разница. Покайся, Боря, и ты снова тогда сможешь заниматься своей наукой.
Ольга Аверьяновна. Лара, милая, о чем ты говоришь. Боре шестьдесят лет. Он всю жизнь работал, сидел над своими книгами, думал, писал, учил студентов, он всегда старался приносить людям только добро, — почему же и зачем должен теперь каяться?
Голицын. Прекрасно сказано, Оля.
Лариса. Помолчи, прошу тебя. Ты в этом ничего не понимаешь. —
Голицын. Нет, лапонька ты моя, понимаю. (Декламирует.) В одном я никогда не обманусь: когда меж тем, что бело иль черно, избрать я должен, я не обманусь. Это Шекспир. Впрочем, может быть, и Алексей Толстой. Забыл.
Лариса. Это ты-то не обманешься? Помолчи лучше. Я согласна с тобой, Оля, ты права, конечно.
Ольга Аверьяновна. Я сама не знаю, права я или не права. Боренька, милый, ты один здесь судья, не; слушай нас.
Лариса. Я понимаю и согласна, что Боре не в чем каяться. Я бы очень удивилась, если бы дело обстояло иначе. Боря у нас всегда был идеальный. Он всегда очень дорожил своей честью. Не то что мой Василий!
Голицын. Гуля ты дорогая!
Лариса. Честь — это, конечно, самое главное. Но почему же она должна мешать. Я ведь говорю сейчас совсем о другом. Почему Боря не может покаяться, если он ни в чем не виноват? Ведь от него этого требуют, этого хотят другие люди. Вот недавно у Васи тоже были неприятности.
Голицын. Супружница ты моя. Вася здесь ни при чем.
Лариса. Нет, при чем. Покаяться — это совсем просто. Вы знаете Евлахову? Катерину играет в «Грозе». Играет — смотреть не на что, прямая истеричка, к тому же дура ужасная, не знаю только, за что ей дали заслуженную! Так вот, короче говоря, эта дура Евлахова недавно публично обвинила Васю в том, что он пришел на репетицию в нетрезвом виде. Я меньше всего хочу Васю защищать; конечно, он не без слабостей.
Голицын. Супружница ты моя ненаглядная!
Лариса. Слава богу, я лучше других знаю его слабости. Но в тот день, я сама этому свидетель, он был идеально трезвым. Я запретила ему пить, потому что накануне и еще два вечера перед тем он приходил со своими дружками в совершенно непотребном виде. Сам Вася хороший человек, но его друзья его определенно портят. Я поставила ему ультиматум: или я, или его пьяные дружки. Ион все до конца осознал, в тот день просидел до самой репетиции дома и был все время такой трезвый, такой услужливый, такой печальный, помог мне выстирать белье, потом вымыл пол на кухне. Откровенно говоря, мне даже жаль стало его, и я разрешила ему выпить вместе со мною маленькую; разумеется, я сама почти не пила, но я служила для него сдерживающим началом. А эта дрянь Евлахова — когда я смотрю на ее наряды, меня даже оторопь берет, никакого вкуса, — эта истеричка Евлахова всех уверяла, что Вася в тот день был пьяный. Подумать, до чего люди могут изолгаться. И представьте, дело все-таки разбиралось на парткоме. Но ничего. Все кончилось благополучно. Васе тоже предложили покаяться, он согласился, признался во всем — и его простили. Конечно, поставили на вид, не без этого, но дело обошлось без трагедий.
Голицын. Вот гуля моя и прояснила все вопросы и проблемы. А заодно и меня выставила в самом лучшем виде.
Лариса. А что, разве я не права? Покаяться всегда лучше, чем лезть на рожон. Ты теперь согласен со мною, Боря?
Авров (пока говорила сестра, он просматривал газету, теперь поднимает голову от газеты, говорит с улыбкою, доброю и очень грустно). Я всегда предпочитал не возражать тебе, Лара.
Голицын. Прекрасно сказано, Боря. Охотно подписался бы под твоими словами.
Авров (протягивает ему газету). Посмотри, Вася. Здесь целый подвал о менделизме-морганизме. Менделя называют мракобесом, а Вавилова и Полянского его выучениками и подпевалами. Так пишут о великом Менделе, о «скромнейшем из скромных», как назвал его Иван Петрович Павлов. Так пишут о человеке, которым должна гордиться наша наука, о Вавилове.
Голицын. Кто это пишет?
Авров. Статья подписана Обьедковым и Ползутиным.
Ольга Аверьяновна. И фамилии какие противные!
Голицын. Это чтобы лучше запечатлеться. В истории. В назидание потомкам.
Лариса. Как, как вы их назвали? Мне показались эти фамилии очень знакомыми!
Авров. Фамилии действительно знакомые. Боюсь, что теперь могут добраться и до меня. И тогда будет мне совсем плохо!
Ольга Аверьяновна (тихо, почти шопотом). Милый Боря, они уже добралась. Ты разве не видел? На другой странице. Статья Елкина о Веселовиче. И там дважды поминается твое имя.
Авров (сильно взволнованный). Что же ты до сих пор молчала? Вася, дай-ка мне газету. Где эта статья? (Находит, читает быстро, не все, выхватывая то, что представляется ему самым главным.) Каков негодяй! Нет, каков негодяй!
Лариса. Кто это такой Елкин?
Ольга Аверьяновна. Это бывший аспирант Николая Ивановича. Бедный Николай Иванович! Он такой милый, такой деликатный, такой умный. И нужно же было, чтобы ему достался такой аспирант. Это разбойник с большой дороги. Сам Николай Иванович называет его Елкиным-Палкиным.
Лариса. Я знала одного Елкина-Палкина.
Авров. Послушайте только, как он пишет. Каков язык. За один только язык подобный следует навечно отлучать человека от науки. Язык как подошва, как ржавое железо. Это превыше всякого разумения. Вы только послушайте, послушайте. «Текущий момент», «боевитость», «на фронте науки», «продал свое первородство за чечевичную похлебку». А вот и непосредственно обо мне: «Профессору Аврову прекрасно известно, что он попал в плен к идеалистам», «книга Аврова о русском героическом эпосе могла появиться только в порядке ошибки», «обвинения по адресу Аврова в том, что у него нет принципиального отношения к врагу, кладет, скажем прямо, жирное пятно на всю нашу науку». Мне кажется, чтоя схожу с ума.
Ольга Аверьяновна. Какая низость!
Голицын. Подонок! Я бы этому Елкину-Палкину сказал сейчас словечко. Туды его, растакую…
Ольга Аверьяновна. Как он только посмел. И за что!
Голицын. Туды его, растакую.
Лариса. Вася! Ты сейчас, наверное, прав, Вася, но уж очень ты грубый. Разве нельзя другими словами?
Голицын. Не то чтобы нельзя, гуля, просто невозможно. Это нормальная морская терминология.
Лариса. Боря, а ты твердо решил не каяться? Ты хорошо все обдумал? Одного Елкина-Палкина я действительно знала. Представьте, он даже за мной ухаживал. Вася, ты его должен помнить, он носил желтые носки и брюки в полоску.
Голицын (угрюмо). С желтыми носками, гуля, не помню.
Лариса. Ты должен помнить. Он у нас часто бывал. Может быть, он эту статью и написал? Обязательно нужно его разыскать и спросить.
Авров. Я хорошо помню, когда Елкин был еще студентом, он сдавал мне экзамен по русской литературе девятнадцатого века, и я ему поставил тогда «отлично». Он хорошо знал материал, но в его ответе все было так ординарно, ни одной живой мысли и слова все чужие, все помимо мысли, и тогда уже ржавые, отвратительно пустые слова. Слушать было тяжело. Я, наверное, и на том экзамене его сильно не любил. Оттого и поставил «отлично».
Лариса. В том, что ты говоришь, Боря, нет никакой логики!
Голицын. Моя гуля требует логики!
Авров. Когда не любишь, особенно боишься быть несправедливым.
Голицын. Слушай, гуля, и учись. Вот человеческая логика. Логика благородного человека.
Авров. А он не побоялся быть ко мне несправедливым.
Голицын. Запить бы нам теперь! На помин Костиной души и за живую Борину душу. Мне хочется поскорее выпить.
Лариса. Тебе всегда хочется поскорее выпить.
Голицын. Молчи, лапа, сейчас не до тебя.
Ольга Аверьяновна. Вася, голубчик, потерпи немножко. Скоро мы будем обедать. А Боре нельзя. В шесть часов у него Совет. Пока выпьем без него.
Лариса. Оля, ты говорила мне, что Совет будет в восемь.
Ольга Аверьяновна. Ларочка, милая, я всегда говорила, что в шесть. Я не могла говорить иначе.
Лариса. Ты точно говорила. Я даже записала где-то, не помню только, где. Я хорошо помню, как ты говорила и какое у тебя было при этом выражение лица.
Голицын. С гулей не нужно спорить. Гуля всегда все прекрасно помнит.
Лариса. Отстань и не иронизируй, пожалуйста. К счастью, память у меня прекрасная, и я надеюсь, что сумею сохранить ее еще надолго.
Ольга Аверьяновна. Я вас оставлю ненадолго. Пойду позабочусь насчет обеда.
Голицын. Иди, Олюшка, иди. Нам бы сейчас выпить, и цены бы нам не было. (Ольга Аверьяновна уходит.)
Авров. Я очень рад, друзья, что вы сейчас здесь, со мной. Спасибо вам. Не буду вас обманывать, тревожно сейчас у меня на душе. Почему-то сейчас — после этого ужасного для меня звонка декана — особенно тревожно.
Лариса. Я тебя хорошо понимаю, Боря. Представь, и мне сейчас тревожно.
Авров. Вот так, друзья мои. Ровно в шесть часов, теперь уже через два в половиной часа, начнется Совет, и на нем будет разбираться мое дело. Как в Судный день. Как с преступником. Мог ли я когда-нибудь и думать о подобном! Это я-то преступник? Профессор Авров, доктор филологии, автор более чем сотни научных трудов, многие из которых переведены на европейские языки…
Лариса. Я всегда гордилась твоей ученостью, Боря. И всем рассказывала.
Голицын. В том, что ты всем рассказывала, мы не сомневаемся.
Авров. Я не то, совсем не то говорю. Я просто человек, самый обыкновенный человек. И вот меня, просто человека, совсем недурного, всю жизнь делавшего свою работу и искренне верующего в добро и правду, хотят теперь судить. И за что? За то, что я с уважением отношусь к научным теориям и научным трудам моего учителя Веселовича? Он давно умер, я до сих поржив, и при его жизни и после никому не приходило в голову, что его прекраснейшие работы по истории русской и мировой литературы могут принести кому-нибудь вред. А теперь поняли. И спешат осудить и Веселовича, и его учеников. Впрочем, нет. Я опять не то говорю. Учеников они могут и не осудить. Стоит только ученикам этим, шестидесятилетним старым соплякам вроде меня признать свою вину, принести покаяния свои, и их готовы простить, им оставят право и дальше работать, делать науку, учить учеников.
Голицын. По такой причине выпить бы сейчас, старина.
Авров. Разумеется, они проявили великодушие ко мне, они оказались по отношению ко мне очень предупредительны. Покайся, осуди публично учителя, подойди самокритично к тому, что сам написал, — и все будет хорошо. Но хорошо ли? И для кого хорошо? А если я совсем не хочу осуждать и каяться? Даже если я и ошибаюсь в чем-то! А разве те, кто судят меня и требуют, и диктуют свою волю, те во всем правы? Они сами-то не могут ошибаться? Или им тоже когда-нибудь придется каяться и бить себя в грудь, и отказываться от того, во что они веровали? Почему так боятся слова «терпимость»? Почему в этом слове так готовы увидеть что-то не наше, что-то очень опасное. А слово-то совсем не опасное, а, напротив, полезное, нужное. В сфере мысли особенно не должно быть господ и рабов. Если бы сейчас сказали мне, пусть восторжествует твоя правда, а не правда твоих противников, пусть твоя правда отныне станет единственной и абсолютной, я бы первый убоялся этого и не был бы согласен, потому что единственная правда на деле — смерть ее. Как говорил Толстой, нельзя царствовать невинно.
Голицын. Прекрасно сказано. Великолепно сказано. Нам бы сейчас…
Лариса. Помолчи, Вася. Дай Боре досказать свою мысль. Он прекрасно говорит. Унего хороший стиль, я давно это знала.
Авров. Пойми, Вася, я вовсе не против борьбы мнений, я не за всеядность, не за принятие всего и вся. Я ведь тоже за борьбу, но основанную на достоинстве мысли, на уважении к чести и достоинству. Лучше мысль мыслью побороть, чем харкать и блевать на нее.
Лариса. Боря, ты с ума сошел. Я никогда не ожидала услышать от тебя такие слова. Если бы сказал это мой Вася — другое дело. Откуда ему набраться хороших манер в обществе Евлаховых!
Голицын. Нормальные слова, гуля. Это тоже морская терминология.
Лариса. Конечно, для тебя даже самые отвратительные слова — нормальные.
Авров. Что самое ужасное — они хотят изнасиловать мою душу. Конечно, я понимаю. Я знаю, что в обществе, в современном, запутанном и трудном мире без ограничений нельзя, нельзя без того, чтобы хоть немного урезали твою правду, поставили в пределы твою волю. Я все это знаю и понимаю. Но душа человеческая все-таки должна чувствовать себя по-своему — и этому не нужно мешать. Душа ведь не может без свободы. Хоть немного свободы, хотя бы самую малость, самую ни для кого не вредную малость. Вот меня ругают сейчас учеником Веселовича. Да, ругают, именно ругают. А в душе моей между тем нет стыда за то, что я ученик своего учителя. И душа моя чувствует так, что это унизительно, это просто недостойно человека — стыдиться своего учителя. Кому и почему именно это должно мешать? Во имя какой великой правды я должен отказываться от этого чувства души моей? Веселович был прекрасный человек и истинный патриот своего отечества… Ты хочешь что-то возразить, Вася?
Голицын. Нет, Боря. Возражать не хочу. Откровенно говоря, я не знаю твоего Веселовича, но я хорошо знаю тебя. И мне этого достаточно. Что ты истинный патриот своего отечества, для меня так же несомненно, как то, что гуля есть моя жена.
Лариса. Я рада, что ты это понимаешь.
Авров. Сент-Экзюпери, писатель, которого я нежно люблю, очень хорошо сказал: «Человек должен сбыться». Я хочу сбыться, я хочу быть человеком. Мой учитель, которого так ругают теперь, во всяком случае был им. Он был добрым и милым. Помню, каждую пятницу всех своих учеников он приглашал к себе домой, на чай. Все наши научные разговоры велись за чайным столом — и это делало обстановку очень дружеской и непринужденной. Он был много старше нас и знал неизмеримо больше, но он никогда не давал нам этого почувствовать. Он глубоко уважал еще незрелую мысль нашу, уважал наши юные души. С ним было просто и хорошо. У него был кот по имени Лева, он был постоянным и даже не молчаливым участником наших бесед, мы все с ним очень подружились. Чай учитель заваривал всегда сам. Нигде и никогда уже больше я не пил такого вкусного, такого ароматного чая…
Лариса. Ты не помнишь, Боря, это был цейлонский чай или какого-нибудь другого сорта?
Авров. Не помню, Лара. Не помню. Все это для меня очень дорогие воспоминания. Может быть, от них тоже мне теперь нужно отказаться?
Лариса. Я почти уверена, что у твоего Веселовича заваривался чай цейлонский или в крайнем случае китайский. Эти сорта считаются лучшими. Сама я этого не нахожу. Кстати, Боря, ты очень хорошо рассказал о Веселовиче. Я его вижу перед своими глазами как живого. Почему ты мне не рассказывал о нем раньше?
Голицын. Ты уверена, что тебе о нем не рассказывали?
Лариса. Помолчи. Я убеждена, что английский чай ничуть не хуже чем цейлонский. Жена народного артиста Степанова в этом вполне со мною согласна. А вот Гейченко больше предпочитает цейлонский. Боря, ты знаком с Гейченко? Он тебя знает и о тебе спрашивал. Семен Степанович. Директор Пушкинского заповедника. Чудный человек. Мы с Васей в прошлом году неделю пробыли в Михайловском и просто влюбились в те места и в Гейченко. Он читал нам свои рассказы о Пушкине. Прелесть. А как он рассказывает! (Смеется.) Тызнаешь, Боря, он уверял нас, что все птицы в Михайловском прямые потомки тех птиц, которых слушал сам Пушкин. Не правда ли, очень мило. Ижена у Гейченко очень милая. Очень интересная. Я с ней подружилась. Она родом с Кавказа. Не то черкешенка, не то грузинка. Говорят, что, прежде чем они поженились, Гейченко ее по всем кавказским правилам умыкнул.
Голицын. Лапонька ты моя! Вот бы тебя хоть кто-нибудь умыкнул от меня недельки на две.
Лариса (добродушно). Ты опять мне грубишь. Но должна признаться, не без остроумия. К тому же я рада, что ты не хочешь меня лишиться насовсем. С твоей стороны это очень великодушно.
Голицын. Гуля моя! Как же я без тебя насовсем?! (Поет.) «Мы с тобой два берега у одной реки».
Лариса. Еще этого недоставало. Перестань, пожалуйста, петь. Как ты только можешь. Таким голосом!
Телефонный звонок. Авров берет трубку.
Авров. Я слушаю. Да. Кто говорит? Это вы? Что вы мне хотите сказать? Разве вы не все уже сказали? Простите, мне трудно сейчас с вами говорить. Оставим до другого раза. Извините. (Вешает трубку.) Кажется, я начинаю сходить с ума. Это звонил Елкин. Представьте себе, сам Елкин. Автор — как они это называют — боевитой статьи о Веселовиче и обо мне. Есть от чего сойти с ума!
Лариса. Боря, тебе плохо? Может быть, позвать Олю?
Авров. Никого не нужно звать. Он тоже предложил мне покаяться и при этом сказал, что очень уважает меня и даже любит.
Голицын. Подонок!
Авров. Самое ужасное, что он говорил со мной как имеющий право. По голосу чувствовалось, как он доволен собой и как он наслаждается своим правом. Слова он произносил даже немножко в нос. Он не только говорит, но и пишет теперь в нос. Ужасно. Какая-то совершеннейшая дичь. Ничего не могу понять. О как не люблю я, как боюсь этих решительных молодых людей, охотно ставших монополистами в делах истины!
Лариса. Боря, ты очень взволнован. Тебе нужно успокоиться. Кстати, теперь больше, чем когда-либо я убеждена, что тебе лучше покаяться.
Авров. Почему мне нужно успокоиться? Должно же когда-нибудь перестать быть спокойным при виде человеческой низости, торжествующей и влюбленной в себя. Я совсем не должен быть спокойным. Никто не должен…
Голицын. Великолепно сказано. ‘
Лариса. Боже, Вася! Как ты однообразен. Все время повторяешь одно и то же. То гуля, то лапонька, то великолепно сказано…
Голицын. Ах ты моя лапонька!
Авров. Дело не в том даже, что этот Елкин дурак. Пусть будут умные, пусть будут и глупые — это в конечном счете не самое главное. Но не дай бог иметь нам законодателей ума, как и законодателей глупости.
Лариса. Интересно, Боря, к какому разряду людей ты меня относишь? Я умная, по-твоему, или глупенькая?
Авров (этот вопрос сестры звучит для него очень неожиданно, заставляет его переключиться в другой план чувствований и мыслей, и потому вся сцена меняет свою эмоциональную атмосферу, общее ощущение тягостного на время снимается. Авров отвечает с улыбкой). Глупенькая милая Лара, все-таки глупенькая. Хотя и не совсем, не до конца. Ты всегда не то говоришь, ты говоришь чаще всего наоборот и всегда очень много, но ты никого не неволишь, ты никому не делаешь зла. По существу, ты добрая, и потому с тобой даже приятно, по-хорошему забавно, если только в небольших размерах. Если хочешь, ты по-милому глупенькая. И такую я тебя люблю, и не потому только, что ты моя сестра. Я иногда думаю — вот это уже потому, что родственник, — может быть, ты как толстовская Наташа Ростова просто не удостаиваешь быть умной?
Лариса. Вася, ты слышал? Учись у Бори говорить комплименты. Не то что гуля да гуля.
Голицын. Гуля ты моя ненаглядная. Дай тебя поцелую (целует ей руку).
Входит Ольга Аверьяновна. У нее вид растерянный и отчасти смущенный.
Ольга Аверьяновна. Боря, к тебе пришла Соня. Ей нужно с тобой поговорить.
Авров. Соня? Селиванова? Зачем? О чем она хочет говорить?
Ольга Аверьяновна. Что ей сказать? Мне кажется, она по этому делу. Относительно Совета. Может быть, сказать ей, чтобы она пришла как-нибудь потом, что ты сейчас устал, плохо себя чувствуешь?
Авров. Нет, когда же потом. Потом не будет. Пусть уж зайдет. Видно, до самого конца надлежит выпить чашу сию. Проси ее, Оля. Пусть только повременит две-три минутки. Мне хочется побыть чуть-чуть одному, прийти в себя. (Ольга Аверьяновна уходит.) Друзья мои, я прошу прощения.
Голицын. Все понятно, старина. Мы пойдем в столовую и будем тебя там ждать. Очень бы нам нужно сейчас выпить. На помин Костиной и за здравие твоей души.
Лариса. Боря, мы пойдем, а ты здесь не волнуйся и не нервничай. Я заметила, что в последнее время ты стал очень нервный. Это нехорошо. Нужно держать себя в руках. Кто такая эта Соня Селиванова? Я ее знаю? Она интересная? Не хватай меня за руку, пожалуйста, я сама все знаю. Ждем, Боря. Мы будем ждать и тебя не оставим (уходят).
Авров (один). Устал я. Устал. Трудный, трудный день для меня. Вот теперь Соня. Когда-то Сонечка, милая, умная, способная ученица моя. А сейчас заместитель декана Софья Васильевна Селиванова. Я знаю, что ее послали ко мне. А она сама? Зачем она согласилась? Что скажет она мне? Мне нужно не думать, не думать. (Садится за стол, берет в руки перо, но ничего не пишет, ничего не делает. Входит Ольга Аверьяновна и с нею Соня, Софья Васильевна. Это красивая, сухая, монашеского типа женщина, лет тридцати шести—тридцати восьми, с умным волевым лицом.)
Софья Васильевна (с опущенными глазами). Здравствуйте, Борис Евгеньевич!
Авров. Здравствуйте.
Софья Васильевна. Я вам помешала? Я оторвала вас от вашей работы? Извините, пожалуйста.
Авров. Вы ни от чего меня не оторвали.
Ольга Аверьяновна. Я пойду. Я хотела тебе напомнить, Боря, что Совет через два часа, а ты еще не обедал. Вы с нами пообедаете, Соня?
Софья Васильевна. Нет, благодарю вас. Я только что пообедала. Я долго не задержусь. Минут десять-пятнадцать, не больше. Не сердитесь на меня, Ольга Аверьяновна. (Ольга Аверьяновна уходит.) Я понимаю, Борис Евгеньевич, что я не вовремя. Но я не могла иначе. Вы мне разрешите сесть?
Авров. Конечно. Садитесь. (Подвигает ей стул.) Виноват, что не предложил вам сразу. Я сейчас, простите, растерялся как-то.
Софья Васильевна (садится). Борис Евгеньевич, я хорошо понимаю ваше состояние. Мне сейчас тоже очень нелегко. Поверьте мне. Как вы, наверное, догадались, я пришла к вам совсем не для светской беседы.
Авров. Да, Соня, я догадался.
Софья Васильевна. Я очень рада и благодарна вам, что вы меня сейчас так назвали. Для вас я всегда хочу остаться Соней.
Авров. Для какой же беседы вы пришли ко мне, Соня?
Софья Васильевна. И об этом вы тоже, конечно, догадываетесь. Поручение, которое я к вам имею, в высшей степени деликатное. Признаюсь, что я предпочла бы видеть кого-нибудь другого на своем месте, но, с другой стороны, я понимаю, что это и мой внутренний долг, и я его выполню.
Авров. Вы мужественная женщина.
Софья Васильевна. Я хотела бы наш нелегкий для нас обоих разговор начать с того, что я ничего хорошего не забыла и я по-прежнему вас люблю и уважаю.
Авров. Только что ко мне звонил старший преподаватель Палкин, и он тоже мне говорил о любви и уважении.
Софья Васильевна. Вы иронизируете, Борис Евгеньевич, и мне это больно. Я действительно вас люблю и уважаю. Если бы я вас не уважала и не любила, я бы сюда не пришла.
Авров. Вам понравилась статья старшего преподавателя Палкина, в которой говорится о Веселовиче и обо мне?
Софья Васильевна. Я почти не узнаю вас, дорогой Борис Евгеньевич. Я чувствую, что вы сейчас очень плохо ко мне относитесь и очень дурно обо мне думаете. Мне не может быть близок Палкин. Я не могу одобрить его резкостей, недопустимого тона его статьи, но, с другой стороны, я не могу не признать справедливости многих основных его положений. Я уже говорила вам, как я, как все мы любим вас и уважаем. И с наслаждением слушали ваши лекции, мы учились по вашим учебникам, вы дороги нам как ученый…
Авров. По статье Палкина я этого не почувствовал.
Софья Васильевна. …и еще более дороги как человек. И мы очень хотели бы, чтобы и сейчас, в очень сложное время, вы тоже были с нами.
Авров. Кто это мы? И что вы хотите сказать своими словами и сейчас?
Софья Васильевна. Простите, если я не всегда нахожу нужные слова. Говоря с вами, общепризнанным стилистом, я должна была быть особенно внимательной к этой стороне дела. Но я сейчас тоже волнуюсь. Простите. Дело в том, видите ли, что я говорю с вами по поручению деканата и местного комитета. Мне поручено вам сказать, что вопрос о вас, который будет стоять, к моему большому сожалению, на Совете, это совсем не частный вопрос. Этот вопрос выходит далеко за рамки одной только науки. Речь идет совсем не о вас как отдельной личности, не о ваших трудах как таковых, речь идет даже не об академике Веселовиче и его по-своему интересных исследованиях. Вопрос сейчас ставится шире, чему мы должны учить, как воспитывать, куда мы поведем наше подрастающее поколение…
Авров. Вы полагаете, что до сих вор я вел подрастающее поколение куда-то не туда, не в должном направлении?
Софья Васильевна. Зачем же так прямолинейно. Я глубоко убеждена и никогда в том не сомневалась, что субъективно вы хотите только хорошего.
Авров. Чего же вы от меня тогда хотите?
Софья Васильевна. Мы хотим, во‑первых, чтобы вы выступили на Совете и честно и принципиально осудили академика Веселовича за то глубоко ошибочное направление в науке, которое с этим именем связано.
Авров. Вы требуете, чтобы я обличил то, во что веровал всю жизнь, чтобы я отрекся от своего учителя?
Софья Васильевна. Если вам так угодно это называть.
Авров. И вы понимаете, что он мой учитель. И я бесконечно многим ему обязан.
Софья Васильевна (очень решительно, металлическим голосом, опустив глаза). Вы тоже мой учитель. Я тоже вам многим обязана.
Авров. Вы хотите сказать, что не посмотрели бы на то, что я учил вас, и…
Софья Васильевна. Простите, Борис Евгеньевич, не посмотрела бы. Есть вещи, которые гораздо важнее личных привязанностей и личных обязательств.
Авров. Вы действительно очень мужественная женщина, Софья Васильевна. Твердая женщина. Я об этом и раньше догадывался. Но не думал, что в такой мере. Я даже немножко завидую вам.
Софья Васильевна. Я понимаю, что такая я вам не очень должна нравиться. Но я не хочу казаться перед вами иной, чем я есть на самом деле. Из уважения к вам — не хочу. Нам с вами совсем ни к чему заниматься интеллигентским сюсюканьем…
Авров. Сюсюканьем! Интеллигентским! Как вы стали разговаривать, Соня! Какими словами. Бывшая милая Соня. Значит, теперь для вас интеллигент, интеллигентское тоже стало вроде как ругательство? Вот это и есть самое страшное! Вы сами-то, Софья Васильевна, понимаете, что вы говорите, как это в корнях своих ужасно-то, что` вы говорите. Слово «интеллигент» должно бы с гордостью произноситься как знак большого и высокого. А вы, что вы связываете с ним, с этим словом. Знаете ли вы, что такое истинный интеллигент? В «Рамаяне» есть легенда о происхождении поэзии. Мудрец Вальмики увидел, как злой охотник подстрелил маленькую беззащитную птичку и, пораженный виденным, полный сострадания и гнева, проклял охотника словами, которые сами собой сложились в стихи. Так по легенде появилась на свет поэзия. Вот тогда же появился на свет и интеллигент, ибо интеллигент — это тот, кто способен к состраданию, кто умеет болеть за человека, за человечество. В страданиях, с криком боли о человеке рождалась подлинная интеллигентность. А вы «интеллигентское сюсюканье», «гнилой интеллигентик».
Софья Васильевна. Я не говорила «гнилой интеллигентик».
Авров. Какая разница. Что из того, что вы чего-то не говорили или просто не успели сказать, если вы обязательно это думаете, если таков настрой вашей мысли.
Софья Васильевна. Я сожалею, но вы неверно: меня поняли, Борис Евгеньевич.
Авров. Нет, верно. Верно. Я все понял. Я до самого конца вас понял.
Софья Васильевна. Вы сейчас очень взволнованы. А я хотела бы говорить с вами в спокойной обстановке. Поймите, Борис Евгеньевич, ведь речь идет об очень важных для нас с вами вещах. Может быть, сейчас, в нашем разговоре решается наша будущая с вами судьба.
Авров. Вы хотите сказать — моя?
Софья Васильевна. Да, разумеется, и ваша.
Авров.Вы угрожаете мне?
Софья Васильевна. Борис Евгеньевич, вы сейчас слишком взволнованы. Наверное, нам лучше прекратить этот разговор. Я хотела только сказать вам, что вы должны все хорошенько взвесить. Дело идет о судьбе самого для нас дорогого, о будущем нашей родины.
Авров. Кто посмеет сказать мне, что я недостаточно люблю свою родину.
Софья Васильевна. Я знаю. Все мы знаем. Оттого и говорим сейчас с вами. Просим вас. Если хотите, я готова умолять вас, Борис Евгеньевич, дорогой, не упрямьтесь, сделайте то, чего мы все от вас ждем. Я ведь знаю, что у вас сын погиб за Родину — убит в Сталинградской битве.
Авров. Сын? При чем здесь мой сын? Не говорите о моем сыне, я вам запрещаю, вы слышите? (Поворачивается со стулом к письменному столу спиной к Софье Васильевне, опускает голову на руки. Пауза. Входит Лариса.)
Лариса (она делает вид, что ищет что-то). Я вам помешала. Простите. Я забыла здесь свою сумочку. Боря, ты не видел? Кажется, мы с вами немножко знакомы. Я встречала вас несколько раз у Бориса Евгеньевича. Вы были тогда, кажется, еще аспиранткой. С тех пор вы стали гораздо интереснее. Вас зовут Соня? Можно я вас буду так называть?
Софья Васильевна (когда вошла Лариса, она сразу же встала, пока та говорит, она кланяется, говорит что-то невнятно, вся исполнена почтительности и внимания). Спасибо. Я очень рада. Спасибо.
Лариса. Боря, ты хочешь что-то сказать? Я не вовремя? Утебя плохой вид, Боря. Надеюсь, это никак не связано с вашим разговором?
Авров. Простите. Я на минуточку выйду сейчас (выходит из комнаты).
Лариса. Где же моя сумка? Впрочем, это я так. Ради игры. Вы, наверное, сразу догадались?
Софья Васильевна. О чем, Лариса Евгеньевна?
Лариса. Сумка — это только предлог. Я веду себя ужасно глупо. Мне просто хотелось поговорить с вами, спросить. Можно?
Софья Васильевна. Конечно. Я с радостью поговорю с вами, отвечу на ваш вопрос. Я слушаю вас, Лариса Евгеньевна.
Лариса. Представляю, как я выгляжу сейчас со стороны. Ужасно глупо. Но я все-таки спрошу вас. Вы мне кажетесь очень милой и интеллигентной женщиной, Соня. В этом яникогда не ошибаюсь. Скажите мне, Соня, вы хорошо относитесь к моему брату?
Софья Васильевна. Лариса Евгеньевна, хорошо это не то слово. Я горжусь, что училась у вашего брата, что теперь имею честь с ним работать на одной кафедре.
Лариса. Представьте, я так и думала. Я не могла в вас ошибиться. Вы ведь не заодно с этим ужасным Елкиным-Палкиным?
Софья Васильевна. Вы имеете в виду Елкина?
Лариса. Он написал ужасную статью против Бори. Боря так расстроился. Ненавижу этого Палкина. Кстати, я еще хотела вас спросить: вы тоже советуете Боре покаяться? Почему-то мне кажется, что это именно так.
Софья Васильевна. Видите ли, это не совсем то слово.
Лариса. Соня, милая, представьте, яваша единомышленница. Я Боре битых два часа твержу! Покайся и покайся. Ведь это разумно и вполне логично. Не понимаю, что мешает ему это сделать. Это ровно ни к чему его не обязывает. Вы согласны со мной? Мой муж, артист, он сейчас тоже здесь, в другой комнате… (Входит Авров, он очень бледный, но выглядит как-то спокойнее, тверже, чем за несколько минут до того.) До свидания, милая Соня. Тебе было плохо, Боря? Представь, что, пока тебя не было, мы очень мило поговорили с Соней. Я не буду вам больше мешать. А насчет сумки, Боря, ужасно глупо! Это я просто выдумала. (Уходит.)
Софья Васильевна. Очень славная ваша сестра. Такая непосредственная. Вам в самом деле очень плохо, Борис Евгеньевич? Это я виновата?
Авров. Об этом мы говорить не будем. Я хочу докончить наш разговор. Может, я был излишне горяч и в чем-то даже несправедлив к вам, простите меня, если так. Теперь я постараюсь говорить спокойно. Итак, вы предлагаете мне выступить на Совете, осудить академика Веселовича, моего учителя, и за это меня простят, простят мне все то, чего я не совершал, и мне позволят дальше работать, учить моих учеников.
Софья Васильевна. Борис Евгеньевич.
Авров (он говорит все это стоя, с очень решительным видом; встала и Софья Васильевна). Простите. Позвольте уж мне сказать все. Мне хорошо знакомы все ваши доводы. Я заранее знаю, что именно можете и хотите вы мне сказать. Но я не могу с этим согласиться. Не могу. Вы полагаете, что Веселович в своих работах принижал значение русской литературы и преклонялся перед всем иностранным. Я с этим не согласен. Ведь Веселовича интересовало все великое и доброе в литературе, даже когда это великое исходило не из отечественного источника, я не вижу в этом ни принижения, ни преклонения. Вы утверждаете, что работы Веселовича могут принести только вред современной молодежи. Я и с этим не согласен. Настоящая, гуманистическая наука никогда и ни для кого не бывала вредной… Не перебивайте меня, пожалуйста. Я сейчас кончу. Есть я еще одна сторона дела, для меня самая важная, нравственная сторона. Но о ней мне с Вами особенно трудно говорить.
Софья Васильевна. Довольно, Борис Евгеньевич. Я все поняла. Говорить нам, действительно, трудно. (В ее голосе снова появляется что-то металлическое.) Очень жаль. Я так надеялась на наш с вами разговор. Может быть, вы еще обдумаете все хорошенько? Мне было бы очень больно, если бы Совет вынужден был принять относительно вас крайнее и жестокое решение,
Авров (резко). До свидания, Софья Васильевна. Мне тоже очень жаль.
Софья Васильевна. До скорого свидания. Я все еще не теряю надежды. (Уходит.)
(Авров ходит по кабинету, трет лоб, гримасничает, кажется, недоволен собою. Видимое спокойствие и решимость его явно покидают. Входит Ольга Аверьяновна, а следом за ней Голицын с Ларисою.)
Ольга Аверьяновна. Боря, я так волновалась за тебя. Как ты себя чувствуешь? Неужели она не могла понять, что тебе плохо! Какое жестокосердие! Я так испугалась, когда ты пришел за валокардином. На тебе лица не было. Напрасно ты не послушался меня и не остался. Я бы сказала, чтобы она ушла.
Авров. Не волнуйся, Олюшка. Сейчас все в порядке.
Ольга Аверьяновна. Какой уж тут порядок. Тебе нельзя, нельзя ни в коем случае волноваться.
Авров (слабо улыбаясь). Ты, Олюшка, как тот доктор, который лечил от кашля советом воздерживаться и не кашлять в течение трех дней.
Ольга Аверьяновна. Разговор с ней был очень тяжелым? Я никогда не думала, что она может быть такой жестокой и бессердечной.
Лариса. Ты говоришь о Бориной ученице? О Соне? Представьте, мне она показалась очень интеллигентной и довольно красивой. Неужели я в ней ошиблась? Разве она не на твоей стороне?
Авров. Очень устал я. Страшно устал.
Ольга Аверьяновна. Бедный ты мой! Как я боюсь, как я боюсь за тебя. Пойдем, Лара. Поможешь мне накрыть на стол. Через пять минут можно будет обедать. (Уходит и уводит с собой Ларису. Авров остается в комнате вдвоем с Голицыным.)
Голицын. Ну и достается же тебе сегодня, старина. Не хотел бы я сегодня быть на твоем месте.
Авров. Ты тоже думаешь, Вася, что мне следует осудить и покаяться?
Голицын. Боря, дружочек. Откуда ты это взял? Ты решил, что я так же, как моя Лариса? В этих делах ни она, ни я тебе не советчик. В этом только один человек имеет право решать. И это решение обжалованию не подлежит.
Авров. Конечно, Вася, конечно. Я тоже так думаю. Как мне хочется сейчас просто вот так лечь и лежать, и ни о чем не думать. (Телефонный звонок. Авров берет трубку. Слушает почти безразлично, почти на реагируя.) Да. Да. Так. Понятно. Да. До свидания (бросает трубку). Звонили из редакции «Библиотека поэта». Мою заявку на Полонского решено пока не утверждать.
Голицын. Сволочи! Ножом в спину.
Авров. Что ж, Вася, ничего, значит, и печатать меня теперь не будут. Лишат и этой возможности. Впрочем, я должен был этого ожидать.
Голицын. Сволочи. Подонки.
Авров. Это стихия, Вася. Против нее ничего не сделаешь. Нужно только остаться человеком. Постараться человеком быть.
Голицын. Вот об этом я и говорю… Сволочи!.
Авров. Да, Вася, страшно. Очень страшно. Особенно, когда у тебя больное сердце. И не фигурально, а в самом прямом смысле. Ты помнишь, Вася, как два года тому назад я лежал с сердцем в Александровской больнице? Первые сутки были особенно трудны. Помню, была ночь, все соседи мои спят, дежурная сестра далеко, да и что она могла для меня сделать тогда, а у меня в груди горит, и ужасная боль, тянет, и ко всему этому самый заурядный, самый животный страх. Ощущение такое, как будто бы ты в загоне, и нет дороги, нет выхода, нет воздуха, жизни. Это был настоящий кошмар. Сейчас, мне кажется, этот кошмар повторяется. Сейчас я, славу богу, не болен, но кошмар почти тот же. Опять это ощущение загона, ощущение нежизни. (Снова телефонный звонок, Авров снимает трубку, но тут же вешает ее опять.) Нет, к черту, не хочу больше этих телефонных разговоров. Не хочу больше страха. Разве дух мой не свободен? Как это унизительно всего и всегда бояться, Вася, милый, не правда ли, жив ведь Человек! Человек должен быть!
Голицын. Неплохо выпить бы нам сейчас.
Авров. Вечером, после Совета, мы обязательно выпьем. Невзирая на сердце, Вася. Непременно выпью. По случаю двойных поминок. Жаль, что сейчас нельзя. Днем нельзя. Ты можешь. Ты выпей. Пойдем, Вася, обедать. Уже пора. Не хочу слышать я эти бесконечные телефонные звонки. Они могут свести с ума. Пойдем, Вася.
Голицын. Ох, выпью же. За твою бессмертную душу. За твою страдающую душу. (Уходят. Некоторое время сцена остается пустой. Входит Евгений Николаевич. Проходит по кабинету своим деревянным шагом, медленно усаживается в кресло, сидит в нем, устремив вперед; свои неподвижные глаза. Раздается телефонный звонок.)
Евгений Николаевич (чуть вздрогнув). Тишина. Благодать какая. Ничто не шелохнется. (Телефонный звонок все звенит, звенит, не переставая. Занавес.)
СЦЕНА ВТОРАЯ
Гостиная. Старинная мебель. Чисто, просторно, без заботы о стиле. Справа дверь в столовую. Из дверей показываются Ольга Аверьяновна, Лариса, Василий Васильевич Голицын. Последний заметно навеселе. Это ему явно на пользу, в его глазах живой блеск, он весь очень оживлен и даже как-то помолодел.
Ольга Аверьяновна. Вы заметили, что за последние годы такие слова, как честь, человеческое достоинство, бесчестие совсем исчезают из нашего обыденного лексикона.
Лариса. Представь, Оля, я сама об этом думала.
Голицын. На днях, на улице, возвращаясь из театра, я наблюдал такую картину: стоят два гражданина, известное дело, подшофе. Отчаянно жестикулируют. Подхожу, слышу, один другому говорит: «Нет, ты скажи мне по чести, кто я, человек или пулемет?»
Лариса. Вася! ты с ума сошел. К чему ты это говоришь? Ты совсем опьянел? Ты думаешь, если я молчу, я не вижу? Ты думаешь, я не замечаю, что ты хватил лишнего?..
Голицын. Оля, ты только послушай. Моя гуля молчит!
Лариса. Приедем домой, мы еще поговорим. Скажи спасибо, что здесь Оля и мы не дома. К тому же я не хочу усугублять и без того напряженную обстановку. Но знай, что даром тебе это не пройдет.
Ольга Аверьяновна. Лара, милая, ну пощади ты, пожалуйста, Васю. Он вполне в норме и ведет себя как самый благородный человек.
Голицын. Отлично сказано! Золотце ты мое, Ольга. Дай я тебя расцелую.
Лариса. Ты разве не видела, как он один выдул целую бутылку коньяку?
Ольга Аверьяновна. Но это же нисколько ему не навредило.
Лариса. Своей добротой ты его очень портишь, Оля.
Голицын. Физиономии у людей чаще всего бывают двух типов: птичьи и собачьи. У меня определенно собачья. Как у бульдога. Только не служебного, не злого, а совсем домашнего. Я из тех бульдогов, которые лучше позволят себя укусить, чем укусят другую собаку. У моей лапоньки ярко выраженный птичий овал лица. На взгляд — немножко хищный, но, если приглядеться, тоже вполне домашний. Как у певуньи-пташечкн. Как у чижика-канареечки, и издает она канареечный «чирик-чирик». (Поет.) «Мы с тобой два берега у одной реки».
Лариса (с искренним удивлением). Нет, что ты себе позволяешь! Ты совсем, совсем пьян. В конце концов ты можешь допиться до белой горячки. Посмотри на себя. Я нисколько не удивлюсь, если тебя скоро попросят с твоей работы.
Ольга Аверьяновна. Лара, милая, не нужно.
Лариса (явно не понимая, что именно не нужно). Ты, пожалуйста, его не защищай. Ему нужно показывать, хотя бы время от времени, его истинное лицо. Ему нужно напоминать о возможных последствиях его поведения. Не далее как вчера он мне клялся и божился, что маковой росинки в рот не возьмет. А сегодня вот достиг самого непотребного состояния.
Голицын. Гуля!
Лариса. Совсем как неразумное дитя. Впрочем, что я говорю. Какое дитя! Он самый настоящий отвратительный пьяный мужик. И как только не стыдно. Хотя бы тебя, Оля, постеснялся. Воспользовался случаем, заметил, что я занята другими мыслями и заботами и потеряла над ним всякий контроль, а он тут как тут, набрался до самого горлышка. Боже мой! Ведь он же по природе способный человек. Ты посмотри, Оля, какой у него большой умный лоб, как у Сократа, как у Немировича-Данченко, как у народного артиста Степанова. Он многого мог бы добиться. Представь себе, он даже пьесу собирался написать, говорил, что меня сделает героиней, и он написал бы, я уверена, у него, как у Бори, есть стиль; когда он захочет, он пишет мне очень милые письма, но он не хочет, он предпочитает лакать свою водку.
Ольга Аверьяновна. Бедный Вася! Как ему достается!
Лариса. Совсем он не бедный. Вот я бедная. Какой же он бедный, если он безостановочно пьет, если он морально опустился, если он пропил все свое дарование? Знала бы ты, Оля, сколько раз он давал мне слово не пить, тысяча, две тысячи раз. Бывало, по два-три дня кряду ходил трезвым как стеклышко. А потом начиналось все снова: ведь только с моим характером его можно вынести. Если бы не наш сын…
Голицын (на этот раз — с истинным воодушевлением). Лапонька ты моя дорогая! Дама ты моя прекрасная!
Лариса. Отстань, пожалуйста, не люблю, когда ты пьяный лезешь со своими нежностями. Да еще при Оле. От тебя разит, как от пивного котла.
Голицын. От коньячной бутыли, гуля. Истинное благовоние. Между прочим, когда я был юным и красивым и только еще поступал в театральное училище при Большом драматическом театре, в классе народного артиста Монахова я имел честь видеть настоящую Прекрасную Даму — Любовь Дмитриевну Блок. (Читает, с подчеркнутой аффектацией.)
Не ты ль в моих чертах, певучая, прошла
Над берегом Невы и за чертой столицы?
Не ты ли тайный страх сердечный совлекла
С отвагою мужей и с нежностью девицы?
Ты песнью без конца растаяла в снегах
И раннюю весну созвучно повторила,
Ты шла звездою мне, но шла в дневных лучах
И камни площадей и улиц освятила…
Она пришла к нам в театр. Мы ее ждали. Вы не представляете, как мы ее ждали. Я ожидал увидеть нечто ангельское, полувоздушное, эфемерное, почти неземное. Но она была не такова, Прекрасная Дама. Она оказалась совсем другой. Она была высока, статна и мясиста. Чудная женщина!
Лариса. Он давно неравнодушен к мясистым. Не понимаю, как, имея такой вкус, он выбрал в жены все-таки меня. Я никогда не была мясистой.
Голицын (с меньшим воодушевлением). Но ты же моя лапонька.
Ольга Аверьяновна. Вася, ты очень мило рассказываешь. О Любови Дмитриевне у тебя получилось очень похоже. Откровенно говоря, я сейчас какая-то не своя. Тревожно мне очень. Что теперь с Борей! Как он!
Лариса. Я тоже очень волнуюсь за Борю. Ты не боишься, что с ним может случиться сердечный припадок?
Ольга Аверьяновна. Он почти ничего не ел. Это дурной признак.
Голицын. Он отказался со мною выпить, и я пил один.
Лариса. И допился, слава богу.
Ольга Аверьяновна. С ним редко бывает, чтобы он отказывался от обеда. Он во всем всегда такой точный. Значит, волновался.
Лариса. Он ужасно волновался. Я видела это по его лицу. Когда он разговаривал с той красивой, интеллигентной дамой, его ученицей, а я вошла к ним как будто бы за сумочкой, я сразу все поняла…
Ольга Аверьяновна. Хотя бы позвонил Николай Иванович. Он обещал мне. Хотел позвонить, когда у них будет перерыв. Это чтобы я меньше волновалась. Очень славный Николай Иванович. Очень человечный.
Лариса. Я его не знаю, Оля? Это не тот, которого я однажды у вас встретила? Красивый и с бородой?
Ольга Аверьяновна. Бороды у него нет. Что же до красоты, то нам с Борей он кажется очень красивым.
Голицын. Моя покойная мать, женщина неграмотная, но жизнью образованная, любила говорить: мужчина, если он не похож на козла, уже красавец.
Лариса. Помолчи лучше. Не понимаю, при чем тут козел. Представь, Оля, я и сейчас уверена, что твой Николай Иванович с бородой. Ведь это он был научным руководителем Елкина-Палкина.
Голицын. Логика-то какова. Какова логика! Гулю из ее седла не вышибешь.
Лариса. Еще раз прошу тебя: помолчи.
Ольга Аверьяновна. Скорее бы он позвонил.
Голицын. Ольга, голуба. Я все вижу и все понимаю. Ты веришь мне? Праведная ты женщина. Утебя нет водки? Мне бы еще пол-литра — и цены бы мне не было.
Ольга Аверьяновна. Сейчас, Вася, я принесу.
Лариса. И не подумай. Он и без того уже дошел до самой кондиции.
Ольга Аверьяновна. Лара, милая, ты уж извини меня. Сегодня я не могу отказать. Кстати, я приоткрою дверь в кабинет. Вдруг Николай Иванович уже звонил, а мы не слышали. (Уходит.)
Лариса. Так вот все и портят тебя. Не понимаю, почему тебе никто не может ни в чем отказать. Удивительное дело.
Голицын. Обаяние, гуля.
Лариса. Молчи. Тоже мне обаятельный мужчина. (Передразнивает.) Цены бы мне не было. (С графином водки и рюмкой возвращается в комнату Ольга Аверьяновна. Ставит все на стол. Василий Васильевич тянется за рюмкой, наливает ее, пьет, выпив, кланяется Ольге Аверьяновне и посылает воздушный поцелуй жене.)
Ольга Аверьяновна. Я все боюсь: неужели мы прозевали звонок Николая Ивановича. Ему бы давно уже время позвонить.
Лариса. Вот так мы его и портим.
Голицын. Не бойся, Оля, не бойся, лапушка. Человек ничего не должен бояться. Ваше здоровье, дорогие женщины, с удовольствием пью за ваше здоровье. (Из кабинета слышен телефонный звонок.) Это он, Оля. Это Николай Иванович. А ты боялась. Человек ничего не должен бояться. (Ольга Аверьяновна спешит на звонок, она не идет, почти бежит.)
Лариса. По-моему, Вася, ты сегодня очень много говоришь. Это потому, что ты совсем пьяный. Зачем ты опять пьешь ату гадость? Почему ты не хочешь меня послушать?
Голицын (выпивает еще рюмку). Я слушаю и пью еще раз за твое здоровье. Я всегда тебя слушаю, гуля. Ты всегда говоришь, а я всегда слушаю. (Возвращается Ольга Аверьяновна. У нее очень расстроенный вид.)
Лариса. Оля, что случилось? Тебя чем-то огорчил твой бородатый Николай Иванович?
Голицын. Гуля, у него нет бороды.
Ольга Аверьяновна. Это звонил не он. Звонила Соня. Софья Васильевна.
Лариса (радостно). Я же говорила. Я сразу догадалась, что она на Бориной стороне. Я очень редко ошибаюсь в людях.
Ольга Аверьяновна. Она позвонила мне, чтобы сообщить, что она только что выступила на Совете против своего учителя, против Бори. Она почла своим долгом, долгом чести — она так и сказала — сообщить мне обэтом. (Стараясь воспроизвести интонацию, словесно точно передать то, о чем говорила Софья Васильевна.) Возможно, она говорила и резко. Может быть, даже излишне резко. Но ей было бы очень больно, если бы Борис Евгеньевич это неправильно понял. Вот почему она просит передать ему — сама она сейчас этого сделать не может, — что ее выступление ровно ничего не меняет в ее отношении к учителю. Она по-прежнему любит его и глубоко уважает.
Лариса (искренне пораженная). И это сказала та черная интеллигентная дама, довольно красивая, которая была у Бори перед обедом? Зачем же она так сказала? Зачем она все это сделала? Ведь это нечестно, непорядочно. Ты согласна со мной, Оля?
Голицын. Черная дама, гуля. Черная дама! Все лица людей напоминают собачьи или птичьи. У этой дамы лицо гончей. Она прекрасно служит, и у нее лицо гончей, я ее никогда не видел, но это все равно. Я не раз встречал такие лица. Они любят и уважают. У них особенная, ответственная и принципиальная любовь. Гуля, лапонька моя, на коленях прошу тебя, не будь никогда принципиальной.
Лариса. Ты меня в этом никак уж не можешь обвинить.
Ольга Аверьяновна. Когда она писала диссертацию, она бывала у нас дома почти каждый день. Боря очень высоко ее ставил. Он говорил, что у нееесть и мысль и трудолюбие. Потом она пошла вверх. Два года назад ее сделали заместителем декана. Вася, ты когда-нибудь читал Веселовича, читал его работы? Как ты к нему относишься?: Скажи мне правду. Мне сейчас это очень важно. Сама я, конечно, очень ценю Веселовича, я на стороне Бори. Но я ведь его жена. Мне хотелось бы сейчас услышать со стороны, чтобы всю правду. Я очень верю тебе, Вася.
Лариса (явно польщена похвалой в адрес мужа, но старается этого не показывать). Сейчас, когда Васе цены нет, он тебе скажет.
Голицын. Я скажу. Скажу. Спасибо тебе, Оля, за доброе слово. Видишь ли, я человек средний. Я человек ординарный. Пью, Оля, еще раз за твое здоровье и твою доброту. Гуля говорит, лоб у меня, как у народного артиста Степанова. Но это все ерунда. Я человек средний. Не маленький. Понимаешь, не маленький. Но средний, самый обыкновенный. И большой. И вот мне все труды Веселовича, откровенно скажу, до феньки. До феньки. Ты извини меня, Оля.
Лариса. Ты слышишь, что он говорит? Я сказала, что ему больше ни в коем случае нельзя было пить. Теперь сами пожинаем плоды.
Голицын. Какие плоды, гуля? Яговорю, до феньки. Все труды, которых не читал и не прочту. Потому что мне некогда. Некогда читать. Очень много у меня дум и очень много разных забот. Я думаю о Веселовиче, которого обижают, и мне его жаль, хотя он помер и его нет в живых.
Лариса. Ты совсем запутался, мой пьяный Вася. То до феньки, то жаль.
Голицын. Не мешай. Я говорю все правильно. Правда, я пьян. Да, я пьян. Но я знаю, что говорю. Человека жаль. Понимаешь? Борю милого жаль, доброго умного Борю. Жаль и бабу, которая на войне мужика потеряла. Перезрелую девицу жаль, которая тоскует по ласке и смотрит сейчас на меня своими неуверенными, жалкими глазами. Я всех жалею и хочу жалеть. Пусть пьян — все равно. Человека жалеть нужно. Человека нельзя обижать. Кто это сказал, что человека жалеть нельзя? Гнусно сказал. Ради красного только словца сказал. А я сейчас пьян. Кажется, в самом деле. Пьян. Прости, моя гуля. (Телефонный звонок, Ольга Аверьяновна быстро выходит.) А Ольга? Ольга ушла? А я хотел еще выпить.
Лариса. Я бы на твоем месте пошла лучше спать. И как тебе только не стыдно. Что ты здесь наговорил! Совсем расстроил Олю.
Голицын. Ольга. Да. Мне и ее жаль. Всех, всех жаль. (Возвращается Ольга Аверьяновна).
Лариса. На этот раз, надеюсь, Николай Иванович?
Ольга Аверьяновна. Да, он. Наконец-то. Как-то спокойнее стало на душе. Милый Николай Иванович!
Лариса. Он сообщил тебе хорошие вести?
Ольга Аверьяновна. Какие уж тут хорошие. Сейчас не до хорошего. Заседание Совета. Наступления против Бори.Что тут хорошего! Но я рада, что Боря, как он сам уверяет, чувствует себя бодрым. Во всяком случае держится он очень хорошо. С достоинством. Я очень боялась, что он не выдержит, будет возражать с места, позволит себе иронические реплики по адресу выступающих. Но он молчит. Николай Иванович говорит, что во время Совета Боря не произнес ни одного слова.
Лариса. Наверное, это действительно лучше, что он молчит. Я по себе знаю, каким он может быть злым, когда говорит. Представь, когда однажды я с ним разговаривала, он сказал мне, что, по его глубокому убеждению, я больна логореей. Я попросила его перевести, и знаешь, что оказалось? Логорея — это по-латински «словесный понос». (Ольга Аверьяновна улыбается, глядя на нее, Лариса начинает хохотать.) Я понимаю, что это остроумно и очень на меня похоже, но согласись, что это и зло. Кстати, Николай Иванович, тот, что с бородой, не говорил тебе, собирается Боря каяться или нет?
Ольга Аверьяновна. Боря должен выступать в числе последних. Ах, мне опять вдруг стало страшно. Какой ужасный день!
Голицын (во все время разговора между Ольгой Аверьяновной и Ларисой он почти лежал головой на столе, молча, время от временя чуть вздрагивая. Теперь он поднимает голову, с трудом поднимается сам, кричит). Худо. Совсем худо. Извините. Дите где-то плачет. Очень, очень худо. Пожалеть нужно человека. Пожалеть. (Снова опускается на стул, голова на столе, и быстро, мгновенно засыпает.)
Лариса. Я знала, что у него этим кончится. Еще до того, как он начал говорить свою чепуху, — я знала. Его положительно нельзя выпускать из-под контроля.
Ольга Аверьяновна. Но он был все время такой трезвый, он так интересно говорил. Я никогда бы не подумала.
Лариса. Представь, Оля, он всегда бывает совсем трезвым, пока не становится совсем пьяным. В этом весь ужас. Когда он в таком состоянии, с ним совершенно напрасно говорить о серьезных вещах. Посмотри на него: он, кажется, заснул. Даже похрапывает. Не хватает еще, чтобы он стал икать. С ним это бывает. Ужасно он смешной. Теперь, когда он уснул, я могу тебе сказать всю правду. По своей натуре Вася очень неплохой человек. И он талантливый. Я уже это говорила, но готова повторять сколько угодно раз. Если бы он захотел, он многого мог бы добиться в жизни, и народным бы стал, но он почему-то не хочет. Какой-то безразличный он к своим служебным делам, к карьере. Боюсь, что, глядя на него, и наш сын вырастет таким же безразличным.
Ольга Аверьяновна. Ты меня прости, Лара, милая. Я даже не спросила тебя о Борисе младшем. Сегодня такой день. Как он?
Лариса. Ты напрасно извиняешься. Я все понимаю. Боря сейчас в институте, но я далеко не уверена, что он занимается учебными делами. Борис — еще один камень у меня на шее. Впрочем, он очень мил. Меня пугает только, что с Васей у них нет дружбы. Но тут виноват сам Вася. О чем я говорила? Да, вспомнила. Представь, мой Вася — как Федя Протасов. Недаром это любимая его роль. Он по природе очень честный. Нравственный. Я не насчет женщин, в другом смысле. В этом он даже слишком нравственный. Все ложь, говорит, ложь. И пьесу не написал, потому что, говорит, ложь. Другому бы плевать на это, а моему Васе не плевать. Он ведь очень чистый внутренне. (Пауза.) Ты не удивляйся, что ясейчас так о нем говорю. Конечно, у него есть свои слабости, мне ли о них не знать, но натура у него хорошая, это я готова повторять сколько угодно раз. А если при нем я и ругаю его, то это для него самого. С педагогическими целями.
Ольга Аверьяновна. Я всегда это так и понимала. ИБоря и я очень любим Васю. ИКостя его очень любил.
Лариса. Бедный Костя. Теперь бы он был совсем взрослым.
Ольга Аверьяновна (молча, погруженная в свои мысли, убирает со стола графин, который падает у нее из рук и разбивается на мелкие осколки). Это к несчастью. Боже мой! Весь день, все эти последние страшные дни я жду только плохого.
Лариса. Оля, бить посуду — это совсем не к плохому. Наоборот, это хорошая примета. Говорят, что это к богатству. Я очень рада, Оля, что ты разбила этот графин. Если бы это случилось раньше, было бы еще лучше. Как же нам быть с Васей? Он спит на столе. Нельзя же его так оставлять. Вдруг кто-нибудь войдет, вдруг войдет папа? Ах, Вася, Вася!
Ольга Аверьяновна (убирая с пола осколки). Папа очень редко выходит из своей комнаты. Да он бы и не заметил ничего.
Лариса. Папа стал очень странный. Очень странный. Представь себе, Оля, Вася ведь не такой уж пьяница. Конечно, он выпивает, но не как некоторые. У нас на площадке живет заслуженная артистка Проскурина. Как она только выдерживает? Ее муж, он директором Дома пионеров, положительно никогда не бывает трезвым. Вульгарный ужасно. Придет к нам, пыр да пыр, руки мне целует, а сам двух слов путных связать не может. Я стараюсь, чтобы он к нам реже ходил. Он может оказать дурное влияние на Васю. На месте Проскуриной я давно бы с ним развелась.
Ольга Аверьяновна. Боря, наверное, теперь уже выступил. Как мне тревожно. Я всего боюсь. Какое-то предчувствие несчастья.
Лариса. Оля, не нужно так, возьми себя в руки. Я уверена, что Боря выступит хорошо. У него есть стиль. В нашей семье всегда гордились Борей. И Вася тоже гордится. Недаром мы своего Борьку назвали в Борину честь. (В коридоре слышен звонок.)
Лариса. Боже, это кто-то пришел. Ведь Боре еще рано? А тут Вася лежит. Что если это та самая черная интеллигентная дама, которая так плохо с Борей поступила! Что она может подумать о Васе? Так и создается мнение. Все что угодно могут подумать. Минуточку подожди, Оля, не открывай, я постараюсь увести Васю в Борин кабинет. (Расталкивает мужа, старается его поднять, это очень нелегко сделать, наконец она с трудом его уводит.) Вася! Вася! Ну же. Не притворяйся глухим или глупым. Ты прекрасно все понимаешь. Идем.
Некоторое время комната остается пуста. Затем в нее входят Ольга Аверьяновна с Колей и Лешей. Коля — высокий, худой, с добрым и всегда смущенным лицом. Леша, или, как правильно, Лена, Леночка, очень славная, в руках у нее большой букет цветов.
Леша. Ольга Аверьяновна, мы только недавно обо всем узнали. Это такой ужас, такой позор. Все студенты из семинара Бориса Евгеньевича в страшном возбуждении. Коля хотел на Совет идти, его не пустили. Он хотел там выступить. Он бы все им сказал.
Коля. Леша!
Леша. Хорошо. Не буду. Эти цветы, Ольга Аверьяновна, для Бориса Евгеньевича. Я не знаю, как сказать, но вы сами понимаете. От всего нашего семинара. Пожалуйста.
Ольга Аверьяновна (берет цветы, ставит их в вазу). Спасибо вам, милые. Спасибо. Борис Евгеньевич будет очень рад. От вас особенно. Садитесь, Леша. Коля — и вы.
Коля. Может быть, нам лучше сейчас уйти? Борису Евгеньевичу будет сегодня не до нас. Мы пойдем, Ольга Аверьяновна.
Ольга Аверьяновна. Что вы, Коля. Не думайте уходить. Вас Борис Евгеньевич всегда рад видеть. А сегодня, может быть, особенно. Он ведь знает, что вы придете. И ждет вас. Мы сейчас попьем с вами чаю. (Входит Лариса.) Лара, познакомься. Это Борины любимые ученики. Ты посмотри, какой букет цветов они принесли!
Лариса. Прелесть! Где вы только достали такой? Очаровательные цветы.
Ольга Аверьяновна. Я схожу налью их водой и заодно поставлю чайник.
Лариса. Давайте знакомиться по-настоящему. Меня зовут Лариса Евгеньевна. Я родная сестра Бориса Евгеньевича.
Леша. Очень приятно. Мы так и поняли сразу.
Лариса. Я о вас много слышала. Особенно о Коле. Вас ведь зовут Колей? Вы позволите мне вас так называть? Коля, я слыхала, что вы сделали большое открытие в науке, нашли какое-то письмо.
Коля. Это пустяки.
Лариса. Какие же пустяки! Я сама слышала, с каким восторгом говорил об этом Боря.
Коля. Я не об этом. Я хочу сказать, что это пустяки в сравнении с тем, что сейчас нас волнует. Словом, вы понимаете меня.
Леша. Мы так переживаем все за Бориса Евгеньевича.
Лариса. Мне это приятно. Я тоже очень волнуюсь. Борис Евгеньевич скоро должен выступить на Совете. А может быть, он уже выступил? Представьте, я весь день сегодня в ужасном волнении. (Она посмотрела на Колю и только сейчас заметила, что правый рукав у него пустой.) Это вы на войне? Вы были ранены? Мой племянник Костя, сын Бориса Евгеньевича, тоже был на войне, и он убит. Под Сталинградом.
Коля. Я знаю.
Лариса. На войне очень было вам страшно? Наверное, очень. Это правда?
Леша. Если б знали вы, Лариса Евгеньевна, как он доволен, что вы его спрашиваете о войне. Он так любит о войне рассказывать. Он может без конца рассказывать.
Коля. Как всякий солдат. Мне очень трудно ответить на ваш вопрос, Лариса Евгеньевна. Многое для меня уже не очень живо. Я знаю только одно совершенно твердо: и не на войне иногда бывает очень страшно.
Лариса. Это вы хорошо сказали. Это вы о Борисе Евгеньевиче, да? Ужасные с ним вещи делают. А вам это, рука ваша… не мешает? Вы меня простите, если вам трудно, вы можете не отвечать.
Коля. Почему же. Мне не трудно. О руке своей я просто не думаю. Точнее, иногда думаю, но в этих мыслях нет ничего трагического. В некоторых отношениях мне даже легче так.
Леша (с нежностью). Он видит в этом знак своей честности.
Коля. Что ж, это правда. Так вот, без руки я как будто больше имею право. И прямо смотреть в глаза людям, быть самому честным и требовать честности от других. Я очень, всерьез горжусь, что я провоевал всю войну и воевал не офицером, а солдатом, не совсем рядовым, унтером, но это все равно. Все, что связано с войной, даже беда, даже потери, для меня ужасно свято. Мне кажется, именно там я обрел великое права на самого себя, там начало моей судьбы и моей мысли.
Лариса. Это ужасно интересно, то, что вы рассказываете. Вы настоящий герой. И у вас есть стиль. Неудивительно, что в вас влюбилась такая очаровательная девушка, как Леша.
Леша. Я совсем и не влюблена.
Лариса. Я опытная женщина, Леша, и в таких вещах редко ошибаюсь. Я же видела глаза ваши, когда вы на него смотрите. Вот так когда-то я смотрела на своего Васю.
Коля. Он погиб? На войне?
Лариса (смеется). Нет, он жив. Просто теперь я на него смотрю так не очень часто. Почему вы стали филологом, Коля? Вы были на войне, вы мужественный человек.
Коля (улыбаясь). Филология и мужество, по-вашему, несовместимы?
Лариса. Для занятия литературой, мне кажется, больше подходят женщины. Уменя много знакомых мужчин, но среди них ни одного, который бы занимался литературой,
Коля. А как же Борис Евгеньевич, ваш брат?
Лариса. О брате я не говорю. Он исключение. К тому же он ведь не был на войне.
Коля. Я люблю литературу и науку о литературе. Я уверен, что она больше других наук способна приобщить меня к мыслям о человеке. Но чтобы думать о человеке, всерьез и по-настоящему думать, — иногда требуется немалое мужество.
Во время разговора дважды заходит в комнату Ольга Аверьяновна. Первый раз она принесла вазу с водой и с цветами и поставила ее на столик. Теперь она несет чайник, чашки, накрывает на стол к чаю.
Лариса. Ты слышала, Оля, что Коля говорит? Нет, у него определенно есть стиль. Как у Бори. Я рада, что у Бори такой способный ученик.
Ольга Аверьяновна. Боре уже пора бы прийти, может быть, что-нибудь случилось? Леша, Коля, не сердитесь на меня, милые. Я сегодня не очень внимательная хозяйка. Садитесь пить чай, пожалуйста. Лара, милая, поухаживай за ними. Берите печенье, пирожные.
Коля. У Ольги Аверьяновны всегда удивительный чай. Самый вкусный на свете.
Ольга Аверьяновна. Борис Евгеньевич уверяет, что самый вкусный на свете чай был у академика Веселовича.
Коля. Наверное, самый лучший чай всегда бывает в доме учителя.
Ольга Аверьяновна. Очень мило, Коля. Спасибо. Вы становитесь почти куртуазным.
Леша. Это он только сейчас и только в вашем доме вежлив. В других случаях, Ольга Аверьяновна, он ужасно невоспитанный и грубый.
Ольга Аверьяновна. Бедная Лешенька!
Лариса. Кстати, Леша, я хотела вас спросить: вы не боитесь Бориса Евгеньевича?
Леша. Совсем не боимся. Во-первых, Борис Евгеньевич ужасный либерал. На экзаменах он ставит почти одни отличные отметки.
Лариса. Но это же непедагогично. Так вы можете вовсе распуститься и сесть ему на голову.
Леша. Мы не садимся. Мы все его очень любим.
Лариса. Вы влюблены в Борю? Вот бы не подумала,
Леша. У нас с ним коллективный роман…
Коля. Леша!
Леша. Это значит — перестань болтать глупости. Этот длинный юноша очень сурово ко мне относится и никогда не дает мне высказаться вполне.
Лариса. Представьте, а мне нравится выражение «коллективный роман». Главное, это совсем не опасно. Не правда ли, Оля?
Ольга Аверьяновна (думая о другом). Конечно. Конечно.
Лариса. Вы берите пирожные. Не стесняйтесь. Это Оля купила по случаю годовщины Кости. Сегодня ровно семь лет, как он погиб.
Леша. Мы знаем.
Ольга Аверьяновна. Почему все нет Бори?
Лариса. Представьте, я никогда не слышала лекций Бориса Евгеньевича, моего брата. Если его теперь уволят с работы, я так никогда и не услышу. Он в самом деле хорошо читает? Вам нравятся его лекции?
Леша. Очень нравятся.
Лариса. И вы всё в них понимаете? Все те умные и ученые вещи, о которых он говорит? О Василевском, например…
Ольга Аверьяновна. Лариса Евгеньевна хочет сказать о Василевиче.
Леша (смеясь). Я не всё понимаю. Это вот он понимает. Хотя в других отношениях он просто поражает меня своей непонятливостью. Но каждому — свое. Нельзя многого требовать от человека, который погружен в свою науку. Это я о Коле.
Коля. Все тебя так и поняли.
Леша. Когда говорит Борис Евгеньевич, я, конечно, понимаю далеко не всё. Но я очень стараюсь понять. Говоря откровенно, иногда я чувствую себя ужасной дурой. Но в присутствии Бориса Евгеньевича я всегда хочу поумнеть. Я не знаю почему. Наверное, потому, что он такой хороший и добрый.
Коля. Леша на этот раз, безусловно, права. Главное не лекции, а лектор. Кажется, это Гете сказал! Что` стоит самое искусное произведение художника, если из-за него не выглядывает милая или великая личность его автора.
Лариса. Это Гете так сказал? Нет, Боре с вами явно повезло. Вы говорите такие умные вещи. (В коридоре звонок.)
Ольга Аверьяновна. Наконец-то. Это Борис Евгеньевич, Наконец-то. (Уходит.)
Лариса. Мы должны его встретить как можно торжественнее. Ему сейчас очень тяжело. Боже, подумать только, будь я на вашем месте, Леша, — или вы, Коля, — я взяла бы цветы и сама бы преподнесла Боре. Пусть ему будет приятно. (Леша берет цветы из вазы, стоит с букетом, неловкая сейчас и очень смущенная, встал и Коля. Входят Ольга Аверьяновна и с нею сын Голицыных Боренька. Он весь красивый и спортивный, видно, что легко живущий. Увидев девушку, он, что называется, взыграл. На это с удовольствием смотрит его мать, которая просто не способна отнестись к нему хоть сколько-нибудь критически.)
Боренька. Это вы меня с цветами? Для меня это приятный сюрприз. Я ошибся? Очень жаль. Здравствуй, родительница. Представь, ясразу догадался, где тебя искать. Мне нужны ключи от квартиры. Свои я куда-то потерял. Ты не хочешь меня познакомить с этими молодыми людьми?
Лариса. Это мой сын. Его тоже зовут Борей. Я назвала его так в честь Бориса Евгеньевича.
Коля. Мое имя Николай.
Леша. Я сразу догадалась, что это ваш сын, как только он назвал вас родительницей. (Ставит цветы на прежнее место.) А мы ждали Бориса Евгеньевича, думали, это он пришел.
Боренька. Пардон. Мне очень неприятно, что я причинил вам такое разочарование.
Лариса. Коля и Лена пришли к Борису Евгеньевичу, они его ученики.
Боренька. Представь, я так и подумал. Я ведь тоже могу быть догадливым.
Лариса. Мой сын учится на первом курсе физического факультета. Он физик.
Боренька. Иногда, не слишком часто, могу быть и лириком. Тетя Оля, мне можно стаканчик чаю? Мой родитель тоже здесь?
Лариса. Он в кабинете. Заснул. Устал после репетиции.
Боренька. Все понятно. Значит, опять перебрал. В моей компании это называют «положение мокрая губа».
Лариса. Боже, как ты выражаешься, Боря! В этом отношении ты все больше начинаешь походить на своего отца.
Боренька. На отца, родительница, который сейчас в другой комнате и спит после репетиции?
Лариса. Что ты себе позволяешь, Боря! Не притворяйся, пожалуйста, циником или глупым!
Боренька. Пардон, больше не буду. Тетя Оля, ваши пирожные просто прелесть. У вас сегодня какое-нибудь торжество?
Лариса. Боря, что ты говоришь!
Боренька. Я опять сказал что-то не то? Сегодня мне определенно не везет. Кстати, тетя Оля, у меня для вас новости.
Ольга Аверьяновна. Новости?
Лариса. Если у тебя есть новости, почему ты до сих пор молчал?
Боренька. Я только что был на филологическом факультете. У меня там один приятель.
Лариса. Может быть, приятельница?
Боренька. Не будем уточнять, я сказал: приятель.
Ольга Аверьяновна. Говори, Боря. Говори. Не мешайте ему. Что ты там видел на филологическом? Ты что-нибудь слышал о дяде Боре?
Боренька. Мы с приятелем оказались около той аудитории, где проходит Совет и где прорабатывают моего именитого тезку.
Ольга Аверьяновна. Что же там на Совете? Что ты узнал? Что-нибудь плохое?
Боренька. Мы только проходили мимо, и я мало что знаю. Но там стояло человек пять студентов, и они горячо обсуждали события…
Лариса. Надеюсь, они были на стороне дяди Бори?
Боренька. В эти тонкости и не вдавался. Лично я глубоко сочувствую дяде. А чужая душа — потемки.
Ольга Аверьяновна. Но что они говорили? Неужели ты ничего не слыхал?
Боренька. Слыхал, тетя Оля. Об этом я и хочу рассказать. Они обсуждали выступление на Совете какого-то Морковкина или Морковина. Профессора. Кажется, он выступил в защиту дяди.
Ольга Аверьяновна. Мордовин, может быть? Николай Иванович?
Боренька. Так точно. Мордовин. Его называли Николаем Ивановичем. Я теперь вспомнил. Кстати, мой приятель сказал мне, что свои лекции этот Морковин читает совсем не блестяще. На лекциях его мухи дохнут от скуки.
Лариса. Что ты опять говоришь! В этом доме все так любят Николая Ивановича. Этот человек с бородой — благороднейший человек.
Ольга Аверьяновна. У него нет бороды, Лара.
Лариса. Все равно. Это же не мешает ему быть благороднейшим человеком. Коля, скажите, Николай Иванович хороший человек?
Коля. Очень хороший человек.
Ольга Аверьяновна. Как я ему благодарна за всё. Как благодарна.
Лариса. Нужно думать, Боря, прежде чем говорить. Вот и Коля сказал…
Боренька. Но я о нем ничего плохого не говорил. Я только о лекциях. Если у него скучные лекции, это ведь не значит, что он не может на Совете выступить в защиту дяди. Представьте, все против, а он один — за. Мощно поступил.
Ольга Аверьяновна. Как это хорошо, когда есть честный, и добрый, и смелый человек. Даже если он один — все равно хорошо. Славный, хороший Николай Иванович!
Коля. И лекции у него не скучные. Хотя он и не соловей. У него речь частенько спотыкается, но спотыкается она всегда о мысли.
Лариса. Ты слышишь, Боря? Вот как нужно говорить.
Боренька. Пардон, за что купил, за то и продал. Человек должен иметь право на свободное мнение.
Коля. Я слыхал, что у Николая Ивановича очень нелегкая судьба. В тысяча девятьсот тридцать седьмом году его арестовали, а жена его от него отреклась и очень скоро вышла снова замуж. Через год его выпустили. С тех пор он живет один.
Ольга Аверьяновна. Я тоже об этом слыхала. Это очень грустная история. Много грустных историй в жизни, очень много.
Лариса (почти вдохновенно). Вы знаете, если бы это от меня зависело, я бы собрала всех хороших, а особенно несчастных хороших людей, всех вместе и заставила бы их держаться друг за друга, чтобы они знали друг друга и никогда бы не теряли из виду…
Боренька. Очень трогательно, родительница. Я совершенно серьезно. От тебя нечасто такое услышишь. (Встает из-за стола.) Спасибо за чай, тетя Оля. Пирожные были прелестны. Впрочем, я уже говорил об этом. Вогнали вы меня в минорное настроение. Разрешите по этому поводу поставить пластиночку. А потом я уйду. (Подходит к радиоле. Ставит пластинку. Раздаются звуки Чайковского. «Памяти великого артиста». Какое-то время все сидят молча, музыка оказалась под стать настроению.) Да. Неплохо старик сочинил. Хотя и сентиментально немножко. Старомодно. Но неплохо. (Почти неслышно появляется в дверях Борис Евгеньевич. Его приход даже не сразу замечают. Первый заметил Коля.)
Коля. Борис Евгеньевич!
Боренька. В самом деле, это дядя. Здравствуй, дядя.
Леша. Здравствуйте, Борис Евгеньевич. Как я рада вас видеть. (Леша опять смущена, растеряна, не знает, как себя вести, больше машинально, чем сознательно, она подходит к вазе с цветами, берет букет, идет с ним к учителю. Борис Евгеньевич кажется очень растерявшимся, он многого просто не видит, как-то странно держится, странно говорит.)
Авров. Я рад, что наконец пришел домой. Здравствуй, Оля. Ты меня ждала?
Ольга Аверьяновна.Боря! Милый Боря. Как я счастлива, что ты наконец вернулся. Этот вечер, мне казалось, никогда не кончится.
Авров. Кончился. Слава богу. Там было очень душно, Оля, Наверное, у меня опять поднялось давление. Они не догадались открыть форточку. Это было страшнее всего.
Ольга Аверьяновна. Тебе было там плохо, милый?
Авров. Все дело было в форточке. А потом выступления. Все против меня. Елкины, Леденковы, Ястребовы, Селивановы, Колотиловы — и несть им числа. Все, все помимо смысла. Как будто слова все привычные, знакомые, иногда даже близкие, — но у них это мимо смысла. Это ужасно.
Лариса. Боря, ты мне кажешься очень странным. Ты странно говоришь. Ты не замечаешь нас. Признайся, что это довольно странно. Кстати, посмотри, какой букет принесли тебе твои ученики. Чу´дные цветы. Это специально для тебя. Посмотри.
Авров (как будто только теперь замечает Лешу с букетом цветов, склоняется к Лешиной руке, целует ее, но букета не берет). Лешенька, милая, милая Лешенька, здравствуйте. Здравствуйте, Коля. Я вас еще не поздравил с вашей замечательной находкой? Я непременно поздравлю. Но потом. В другой раз. Вы не обидетесь, мой дорогой Коля?
Лариса. Боря, почему ты не берешь цветов? Это же тебе…
Авров. Цветы? Да, цветы. Но почему цветы? Простите, я сам не понимаю, что говорю. Мне не нужно цветов.
Лариса (с неподдельным испугом). Боря, ты очень, очень странный. Скажи, с тобой что-нибудь случилось? Я никогда еще не видела тебя таким.
Авров. Случилось? Разве вы до сих пор не поняли? Разве я не сказал? Конечно, случилось. Я покаялся. Да, покаялся. Отказался, видите ли, от всего, что почитал за правду, за научную истину, за добро. И сделал это в полном сознании, отдавая себе во всем отчет. Вот что со мной случилось.
Коля (потрясенный). Наверное, нам лучше сейчас уйти?
Авров. Да. Да. Уйдите, пожалуйста. И не сердитесь на меня. Иначе я не мог. Я не мог иначе. (Коля и Леша уходят; Леша так взволнована, что забыла оставить цветы.)
Ольга Аверьяновна. Боже мой! Боже мой! Я как будто предчувствовала, что должно случиться что-то очень плохое.
Авров. Все дело в том, что я не мог иначе. И никто, никто больше меня не может мучиться этим. Прости, Оля. Прости, моя дорогая. Все не те у меня, не те слова, совсем не те слова.
Лариса (неожиданно и патетически). Бедный Боря! Бедный брат мой! Ты все-таки покаялся. Какое несчастье. Какое это несчастье!
Боренька. Родительница, тут и без тебя…
Ольга Аверьяновна (тихо и без осуждения). Милая Лара, ты же сама того хотела. Ты сама все время твердила: нужно покаяться, обязательно нужно покаяться.
Лариса. Да, я это говорила. Но я совсем не об этом. Я ведь не то, не то имела в виду. Одно дело, когда каялся Вася. У него это всегда так легко получалось. (Плачет.) У меня могут быть свои слабости, но я совсем другое, другое имела в виду.
Боренька. Родительница, не нужно. Пожалуйста, хоть ты не плачь. И без тебя сейчас так чертовски грустно.
Авров. Подумайте, как я мог иначе? Я не мог. Впрочем, может быть, я просто не знал себя? Пока выступали все эти Палкины и Ястребовы, я молчал, я еще крепился. Тогда я был тверд и ни от чего не собирался отрекаться. Меня еще больше укрепило выступление Николая Ивановича. Вот кому до самой земли поклониться хочу. И не один раз. В нем воистину человек жив. До самой смерти своей его не забуду. Мне сейчас перед ним особенно стыдно. Но я не мог, не мог иначе. После выступления того студента, на костылях, не мог. Откуда он только взялся? Как он попал на Совет?
Ольга Аверьяновна. Коля хотел пойти, но его не пустили.
Авров. В самом начале своего выступления он заявил, что будет говорить от лица студентов-фронтовиков, от лица тех, кто сражался в Отечественную войну с коварным врагом. Именно так он и сказал. Слова у него были жалкие, неумелые. Но для меня они были больнее, чем все остальное. Ведь наш Костя, если он был бы жив, он тоже мог бы говорить от лица фронтовиков. И, может быть, он тоже меня осудил… Эта мысль для меня была невыносимой. Мысль о нашем Косте. И в этот день. В день, когда Кости не стало. Вы понимаете это?
Ольга Аверьяновна. Да, милый. Конечно. Я тебя очень хорошо понимаю. Но Коля тоже ведь фронтовик. И он за тебя. Он не с ними…
Лариса. Оля права. Этот твой любимый ученик, который, кстати, мне очень понравился — он интеллигентен, и мил, и скромен, — он ведь тоже воевал. И потерял руку на фронте, он сам мне об этом сказал…
Авров. Да. Конечно. Он тоже фронтовик. Я совсем потерялся, ничего не понимаю. Сегодня я все перестал понимать. Наверное, не в этом только дело. Вы правы. Наверное, этот страх мой, страх остаться без науки. Они могли меня лишить ее. Как же мне было бы тогда жить? Без науки — как бы я мог? Ты помнишь, Оля, что сказал однажды наш Костя. Ему было тогда лет шесть-семь. Мы шли с ним по улице, и вдруг нам навстречу — лошадь. Просто лошадь, без телеги, без пролетки, сама по себе. Костя страшно удивился, он спросил меня: «Папа, это что, это разломанная лошадь?» Костя был городской мальчик. Он никогда прежде не видал лошади ненапряженной. Вот он и сказал так: разломанная. (Пауза.) Так и я. Без науки. Как разломанная лошадь. Да.
Входит Голицын. Он выспался, бодр и совершенно трезв.
Голицын. Боря, дорогуша моя! Ты уже вернулся. Очень рад. Ни о чем тебя не спрашиваю, ибо знаю.
Боренька. Ты бы, родитель, спросил все-таки.
Голицын. Это ты? Каким ветром тебя сюда занесло? (Отворачивается от него к Аврову.) Позволь мне обнять тебя, дорогуша. Преклоняюсь перед твоим великим мужеством…
Авров. Видишь ли, Вася…
Голицын. Когда-нибудь, очень скоро, я напишу пьесу, которая будет называться «Бунт профессора Аврова». Мне это пришло в голову только что, но от своей мысли я ни за что не откажусь.
Лариса. Он всю жизнь собирался написать пьесу, но у него для этого всегда не хватало времени. Он обещал даже вывести в пьесе меня. Впрочем, я об этом уже говорила.
Голицын. Для этой пьесы я найду время. В моей голове созрел план пьесы. Я уже знаю, как она кончится. Профессора лишают его кафедры, но он остается верным себе. Это финал трагический и одновременно оптимистический. Моральная победа остается за героем. Душа торжествует над чуждой ей силой и волей. Этот финал, вся эта пьеса прослезит человека. Гордого и свободного. Советского человека!
Авров. К несчастью, и эта твоя пьеса никогда не будет написана, и в этом виноват я. К великому моему несчастью.
Голицын. Ты что говоришь, Боря? Дорогуша. Я не понимаю. (Он смотрит на Аврова пристально, готовый понять и сочувствовать, и вдруг обо всем догадывается.) Неужели? Боря, родной ты мой, неужели это случилось?
Авров. Случилось, Вася. Я не мог. На трагедию я так и не вытянул. Душа не восторжествовала. Видно, не дано человеку знать меры души его. Прости меня, Вася.
Голицын. За что, Боря?
Авров. Ну, хотя бы за твою ненаписанную пьесу.
Голицын. Что пьеса! К черту пьесу. Все мы виноваты, ужасно виноваты. Нам, людям, не у кого просить прощения.
Авров. Я, Вася, сейчас с удовольствием с тобою бы выпил.
Голицын (почти восторженно). Боря! Боренька! Ты это великолепно сказал. Нет, ты все-таки молодец. Дай я тебя расцелую. За муку души твоей и страдания. Как Алеша Карамазов — брата Ивана. (Трижды целует его.) Выпьем мы сейчас с тобой пол-литра — и цены нам не будет.
Лариса. Вася, сейчас ты можешь с Борей выпить. Я разрешаю.
Голицын. Гуля моя! Мудрейшая из женщин!
В дверях снова появляются Коля и Леша. У Леши все тот же букет цветов. Она подходит с ним к Борису Евгеньевичу, страшно волнуется.
Леша. Мы совсем забыли. Это так ужасно. Простите, пожалуйста. Это от семинара вам. Они ваши, Борис Евгеньевич.
Авров (на этот раз он принимает цветы). Спасибо, друзья мои.
Коля. Вы мне позволите прийти к вам завтра? Или послезавтра. Или в другой раз. Когда вам будет удобно.
Авров. Конечно, Коля. Конечно.
Коля. Я приду. Мне это очень нужно.
Леша. Мы все равно вас очень любим, Борис Евгеньевич. Я вас поцелую. Можно? (Целует его.)
Ольга Аверьяновна (тихо). Это тоже как поцелуй Алеши Карамазова. За страдание души его.
Лариса. Очень мило, что они вернулись. По-моему, очень мило.
Коля и Леша быстро идут к дверям. Неожиданно им навстречу появляется Евгений Николаевич. Не замечая или не желая замечать Леши, он останавливается перед Колей.
Евгений Николаевич. Вы кто? Вы ученик моего сына? Вы никогда не слыхали о моем младшем брате? Его звали Дмитрий Николаевич Авров. Он покоится на Марсовом поле. Он был известным большевиком и умер в одна тысяча девятьсот восемнадцатом году. Большой был человек. Таких людей уже на свете нет. (Пропускает Колю с Лешей и идет дальше вглубь комнаты. Ольга Аверьяновна, взяв у мужа цветы, устанавливает их в вазу. Борис Евгеньевич подходит к радиоле, сам того не замечая, включает ее. Из радиолы звучит песня: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка, Полная задора и огня, Самая нелепая ошибка, То, что ты уходишь от меня».)
Занавес
Публикация Екатерины Дмитриевой (Майминой)