Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2018
I
Итак, я жил тогда в Одессе…
А. С. Пушкин. Евгений Онегин
Я не раз просил маму записать все, что она помнит о своем отце. В дни, когда драматические события прошлого века остались позади, и над ее головой стали клубиться необязательные пенсионные занятия, и стало видно, как непросто ей, привыкшей к университетскому масштабу, дается примирение с судьбой. А я настаивал на необходимости записать все важное из той жизни, до которой мне было не дотянуться…
Ко всякому делу она относилась серьезно и честно. Вот и записки озаглавила «Что помню», адресовав их мне. Действительно: «Ты спрашивал, я тебе отвечаю, скажу только то, что помню. И — ни слова не прибавлю», — такая интонация. Очень на нее похоже.
С записками возникла возможность разговоров со своим прошлым и с сыном, потому что, как всякой матери, таких разговоров ей не хватало.
Я дам ей слово, почти не прибегая к сокращениям и редактуре, потому что слышу ее голос, по которому пришло время скучать…
«Артист Лев Николаевич Каренин родился около 1880 года в Одессе. Очень рано стал круглым сиротой. Всего сирот осталось четверо. Младший брат Левушки был определен в приют, а сам он — в специальное заведение „Труд“, созданное одноименным благотворительным обществом: там была школа, мастерские и интернат — для сирот и детей бедняков. Приют, доставшийся на долю младшего, Каренин вспоминал с ужасом, а свой „Труд“ — с восторгом: повезло на людей…»
Как обошлась судьба с двумя другими родными отцу детьми, мама не рассказывала и не записала. А я, горячо заинтересованный судьбой артиста Каренина, переспросить не успел. Виноват…
В «Труде» Левушка учился художественному литью. Выпускникам училища, то есть ему и его товарищам, была поручена железная ограда вокруг памятника царю Александру II Освободителю в Александровском парке. Впоследствии актер Каренин приводил к этой ажурной, затейливого узора ограде своих детей и рассказывал, как разрабатывался рисунок ограды, делались отливки, как он шлифовал, красил и устанавливал ограду вместе с рабочими.
Сейчас на этом месте ни ограды, ни памятника нет, вспоминала мама, сохранилась лишь часть колонны из черного лабрадора на холме, в самом центре парка, названного другим именем — именем Тараса Шевченко…
Кроме всего остального, в «Труде» был и свой «училищный театр», а по праздникам учеников часто водили и в «настоящий». По рекомендации учителя русской литературы мой дед получил разрешение посещать занятия Одесской театральной школы. Окончив трудовое училище «с похвалой», он продолжал жить в интернате и работать в мастерской, до тех пор пока не доучился актерскому делу…
И вот — самое начало нового, XX века, он — актер драматического театра, в доме Великанова на знаменитой Греческой улице. Здесь были сыграны первые роли, здесь он горячо полюбил шестнадцатилетнюю девушку из костюмерного цеха и почти тотчас женился на ней.
У артиста Каренина, как и в семье его отца, тоже родилось четверо детей, и проблема заработка продиктовала ему переход в другое «дело». Впрочем, дело, как я понимаю, тоже благородное.
В центре знаменитой Молдаванки, рабочего района с бесчисленным количеством кабаков и увеселительных заведений, участники антиалкогольного движения, члены «Общества попечителей о народной трезвости», организовали культурный очаг с читальным залом, столовой, открытой эстрадой для лекций и концертов и, главное, с профессиональным театром. Все предприятие, расположенное в парке, называлось «Трезвость»…
Сюда пришли работать хорошо известные в Одессе артисты Павлов, Ланской, Музовская, Главатский, Самарин, Нежная. Здесь давали спектакли приезжие труппы и гастролеры — Блюменталь-Тамарина, Корчагина-Александровская, Орленев, Садовский, Саксаганский…
Мать вспоминает: «В доме суета. Часто произносится слово „бенефис“. Мне представляется, что это — какой-то важный и строгий господин, и делается страшно. Но когда папа, как обычно, торжественно объявляет: „Дети, в театр собирайтесь“, я успокаиваюсь. В дороге старший брат объясняет: „«Бенефис» — значит, папа сегодня главный, он выбрал пьесу, играет главную роль и получит много денег…“ Мама с утра ушла в свою костюмерную, она волнуется больше всех. Нас встречают актеры, все поздравляют отца, подходит и уже загримированная Блюменталь-Тамарина. Она — на гастролях и в папин бенефис играет бабушку в „Обрыве“ Гончарова. Папа целует ей руку, благодарит, а она желает ему успеха и делает замечание: „Рано, Левушка, малых ребят на такой спектакль…“
Я очень сердита на „Верочку“. Она заставляет папу — Райского — страдать. И мне очень нравится бабушка, она так похожа на мою… Потом — цветы и подарки. Мы едем домой на извозчике, так много с нами подарков и цветов.
Долго сохранялся в доме изящный ящик-ларец с серебряной дощечкой: „От благодарных зрителей Льву Николаевичу Каренину“. Содержимое ларца — серебряный графинчик, рюмки, солонка — по очереди исчезали в дни, когда папа болел, а потом исчез и сам ларец[1]…
Что он играл?
Много раз я смотрела спектакль „Вторая молодость“. Нежный и самоотверженный сын Виталий — папа — убивает женщину, из-за которой его отец бросил семью. Я всегда плакала в конце, когда Виталия отправляли на каторгу и он прощался со своей матерью. Мелодрама имела большой успех…
В другой пьесе папа играл влюбленного гимназиста. Услышав, как его отец договаривается с любимой им Эрикой встретиться в беседке, „когда взойдет луна“ (название пьесы), гимназист перед лунным восходом стреляет в себя на месте рокового свидания…
В спектакле „Гибель «Надежды»“ „из жизни голландских моряков“ герой папы снова был вне себя: он знал, что судно аварийно, но его заставляли выйти в море, он подчинялся приказу, и люди гибли…
Все это были роли, поручаемые героям-„неврастеникам“…
И снова моряк, но веселый, смелый, добрый и бесшабашный. Это — Кин. Нам, детям, больше всего нравилось это короткое, звонкое имя, и мы долго называли отца Кин!..
На сцене — огромная, напоминающая знаменитую Потемкинскую, лестница. На ней твердо стоит седой пророк (папа) с длинной белой бородой и предсказывает что-то страшное царю Эдипу. Этот монолог я знала наизусть, дома отец часто повторял его, репетируя с артистом Ланским, который играл Эдипа. А Ланской очень любил заехать к нам и отведать вкуснейшей бабушкиной стряпни…
Меня и старшего брата родители часто брали с собой в театр: и бабушке легче, и мы на воздухе, в саду. Но нас больше привлекала сама сцена, мы страстно любили смотреть репетиции, не говоря уже о спектаклях. Иногда нас с братом даже „занимали“…
Папа после длинного темпераментного монолога, обращенного к женщине, уходит, вызвав аплодисменты публики… Женщина рыдает, берет со стола бокал с ядом и подносит ко рту, но тут дверь открывается, и в длинной белой ночной рубашке входит на сцену ребенок, это — мой старший брат: „Мама, — говорит он, — ты еще не спишь?“ И „мама“ (в жизни актрису зовут Анна Анжеловна) отбрасывает яд и, подхватив брата на руки, вся в слезах, целует и ласкает его… Снова аплодисменты…
Или мы вместе с братом играем детей Норы в „Кукольном доме“ Ибсена, и тут аплодируют нам двоим…
В доме был большой короб, с ремнями. В него укладывался весь гардероб отца, когда он уезжал на гастроли. Мама всегда заботилась о том, „чтобы гардероб был полный и — в идеальном порядке“. Актеру, имевшему собственный гардероб, больше платили, он был „значительнее“. У артиста Каренина были и свой фрак, и визитка, и крылатка, и много разнообразных рубашек и шляп. Цилиндр, тиролька, котелок и другие головные уборы помещались в высокую круглую коробку…
Когда отец слег, вещи стали одна за другой исчезать. Короб опустел, и в него начали складывать театральные реликвии — письма, афиши, фотографии, остатки бенефисных подношений, сувениры, пьесы, сборник „Чтец-декламатор“ в прекрасном издании, красивый альбом акростихов с автографами знаменитых артистов и другие вещи, которые я любила и берегла до самой войны. Все осталось в том довоенном доме, в который попала бомба…
Больше всего жаль фотографий. Мать: высоко подняты волосы, строгое платье с белым воротничком. И еще — молодая в подвенечном платье. Пишу „молодая“, а ведь старой она и не была, ей и сорока не было. Отец и мать. Родители и мы… Много моих фотографий: я была единственной дочерью — „принцессой“, как говорил отец. Я и он. Он в жизни и в ролях: Кин, Уриель Акоста, Райский, Пророк, сын Ванюшина, Освальд и Пастор из „Привидений“ Ибсена, наконец, Гамлет…
Особенно отец дорожил „орленевскими“ портретами в ролях Освальда и Гамлета. На фотографии Гамлета была надпись: „Левушка! Гамлета играй как я, но Кина все должны играть как ты!.. Твой Павел“.
Многие поездки отца на гастроли были связаны с приездами или вызовами П. Н. Орленева. Из одной такой поездки отец вернулся с паспортом, по которому мог выезжать во все города как человек христианского вероисповедания… »
Вот так, почти впроброс, мама сообщила о крещении своего отца. Конечно, дело было и в паспорте, и в том, что разорван замкнутый круг оседлости. Ей, атеистке и члену партии было предписано уставом понимать событие так, а не иначе.
Но Левушка Каренин не мог отнестись к своему крещению просто так. Он не изменил прежней вере, не перешел из одного вероисповедания в другое, а принял православие как великий шаг. Артист-художник призван верить не только в обстоятельства пьесы, но и в события своей добровольной судьбы… Если бы его дочь и моя мать дожила до моего крещения, быть может, нам пришлось бы поспорить с ней. Но нам не пришлось спорить об этом…
«Только потом, когда отца уже не стало, — продолжает она, — я поняла, как много он работал. Кроме театра, он часто выступал на эстраде, читая знаменитое „Белое покрывало“, которое надевает мать „из боязни, чтоб сын не дрогнул перед казнью“. Читал и про каменщика, строившего тюрьму для бедняков, и „Последнее слово подсудимого“:
Что я могу сказать, все правы обвинения,
Я полон мерзости, я общества позор,
Я должен в каторгу идти без снисхождения,
Все это изложил прекрасно прокурор.
Однако, кто из вас со мною рядом был…
и далее потрясающий рассказ о страданиях человека, и я всегда дрожала и плакала от жалости не к кому-то придуманному, а к моему отцу…
Был еще один номер: получив телеграмму и прежде чем ее вскрыть, герой долго мучится разными догадками: и радость, и горе, и гнев, и отчаяние — все успевал отец пережить, пока голос из зрительного зала — обычно это был кто-то из товарищей-актеров — не выкрикивал: „Да вскройте же наконец вашу телеграмму!..“
Кроме того, отец руководил кружком учителей, „любителей театрального искусства“. Здесь он как режиссер ставил спектакли и концертные программы…
Отец сам великолепно подготовил старшего брата, а потом и меня к поступлению в гимназию и всегда следил за тем, чтобы мы много читали, умели не только „гладко“, но и выразительно, интересно рассказывать о прочитанном и увиденном…
Левушка Каренин был физически и нравственно очень красивым человеком, легким и светлым внутренне. Трудно в это поверить, но он никогда не сердился. Шум, наши приставания к нему с вопросами никогда не вызывали в нем раздражения. Он много и с охотой помогал бабушке, а после ее смерти — маме в домашних делах. И все, что делал, делал азартно и весело, не прерывая игры.
В дни, когда в театре не было репетиций, он сам ходил на базар („Привоз“ — самый большой рынок в Одессе), а вернувшись, начинал играть заправского торговца: „А вот — молоко парное, прямо из-под Буренки… А вот — мясо — антрекот, подходите — первый сорт!.. А вот — филе без единой косточки… А вот — биточки телячьи… А вот — рыба живая — скумбрия-качалка, бычки — песочные, разбирайте кнуты — чуть из корзины не удрали!.. А вот — масло только что сбитое!..“ Тут вмешивались мама или бабушка и, прекратив „буйство“, всех усаживали есть положенное на завтрак…
Отец сам носил воду, рубил дрова, мыл полы и буквально все превращал в игру: если папа — „боцман“, то мы — „юнги“. „Боцман“ показывает, как нужно драить палубу. Мы становимся в ряд и по его команде „драим“ и „швабрим“ нашу квартиру…
Очень запомнился один необычный день. У папы выходной, он берет с собой старших, то есть меня и старшего брата, и мы отправляемся в городской сад. Уже идет война, очевидно, это 1914 или 1915 год. В саду разыгрывается большая лотерея „В помощь раненым воинам и семьям погибших“. Отец платит за два билета и дает нам с братом их „вытащить“. Мы оба „тащим“ „счастливые“: на один выпадает выигрыш „Большой мяч“, а на другой — „Пролетка с живой лошадью“ — гвоздь лотереи!..
На козлах пролетки — кучер в цилиндре. Нас окружает толпа. Отца и нас усаживают на сиденье, фотографируют; зрители аплодируют, устроители лотереи предлагают получить деньги вместо экипажа с конем, но отец отказывается: он говорит, что решил прокатить семью!.. Мы едем через всю Одессу и с шиком подкатываем к дому. На улицу высыпают все соседи… Отец убеждает кучера поменяться с ним ролями, надевает его синий кафтан с широким кушаком, цилиндр, и тут начинается спектакль. Он катает „весь двор“ — то есть всех детей из всех квартир, катает до полного удовольствия…
Выходит мама с малышами — у меня еще два младших брата, — отец отдает „костюм“ кучеру, просит его подождать, а мы уже всей семьей катим обратно — по Французскому бульвару — к самому морю…
Небо серое, море темное, бурлящее, на берегу никого, кроме нас, а мы прыгаем вокруг Вороного и счастливы!.. Тут семейный совет принимает решение просто отдать устроителям и коня и пролетку, дети должны понять и то, что война, и то, что лотерея затеяна в пользу раненых и осиротевших, и то, что для Вороного у нас нет ни конюшни, ни стойла, а он привык к своему кучеру и их нельзя разлучать…
Через некоторое время „Трезвость“ закрывают, родители переходят в „Передвижной театр“, работающий не в Одессе, а в Бельцах, и мы до конца сезона живем в этом небольшом молдавском городке, играем в винограднике, спим, так же как отец, на террасе…
…Папа очень любил своего младшего брата, чьи редкие приходы к нам были праздниками. После приютской школы он стал вагоновожатым, и дверью ему отдавило палец, который пришлось ампутировать. Несмотря на увечье, он был мобилизован и очень скоро погиб на одном из фронтов. Отец был неутешен и все рассказывал нам о его сиротском одиночестве в приюте, о своей вине перед братом и о последней жестокости братниной судьбы. Все это я твердо запомнила, и, когда после смерти моих родителей дальние родственники предлагали отдать моих младших братьев в интернат, я наотрез отказалась…
Потом наступили события, называвшиеся революцией. Часто запирались ворота, раздавались выстрелы, потом ворота снесли, во двор врывались страшные бородачи, по улице скакали всадники с саблями наголо. Говорили то о „красных“, то о „зеленых“, „греках“, „немцах“, „французах“…
И тут отец тяжело заболел. В доме стало скудно и даже голодно. Все, что у нас было стоящего, мать обменивала на хлеб и картошку…
Наступил 1921 год. Отец по-прежнему болел, но не лежал, а все куда-то ходил в поисках работы. Однажды он явился домой оживленный и стал быстро собираться: оказалось, что группа актеров и музыкантов, собранная в спешном порядке, едет в спецпоезде на фронт…
Мы ждали его, как спасителя, но очень долго о нем не было ни слуху ни духу.
Наконец принесли записку из больницы: на краю города, неузнаваемо бледный, опухший, заросший колючей щетиной, лежал отец. В поездке пришлось много работать, потом у него украли „гардероб“, потом он совсем „свалился“ от обострившегося нефрита, много раз терял сознание, и его „сняли“ с поезда на маленькой и далекой от Одессы станции.
Отец двинулся в сторону дома пешком, падая, поднимаясь, снова теряя сознание и снова двигаясь из последних сил. Наконец добрые люди подобрали его на окраине города и передали в больницу…
Левушка успокаивал маму и особенно меня:
— Принцесса, — говорил он, — я тебе обещаю, потерпи еще чуть-чуть,
и я поправлюсь!..
Папа умер 22 мая 1922 года, ему не было и сорока трех лет.
Маму привезли с кладбища без движения и речи. На похоронах с ней случился удар. Она виновато смотрела на нас и плакала…
Пятого июня хоронили мать, а я, сбитая с ног „испанкой“, с провалами сознания, лежала дома…»
Пятое июня оказался роковым днем и для моей матери.
Это случилось в 1978 году в Ленинграде.
В последние дни она была такой же беспомощной, как ее мама, и все выводила что-то на стене. Пытаясь расшифровать бесследную запись, я понял, что она чертила номер моего телефона…
II
Христианство не учение, а жизнь.
Сщмч. Сергий Мечёв
Псевдонимом своего отца артиста Каренина Елизавета Дворкина не воспользовалась, не то было время, подхватившее девочку. Но все, кто встречался с ней, запоминали ее навсегда.
Каким-то странным образом люди тянулись к ней и доверяли ее ненавязчивым советам. Любить других, а не себя, — вот что у нее получалось совершенно естественно. Многое, видимо, было в девушке от своего отца…
Не прошло и года после смерти родителей, как мама нашла на столе записку старшего брата: «Мои дорогие! Простите, не могу так. Доберусь до Москвы, — Олеша (очевидно, Каренин был коротко знаком с Ю. К. Олешей. — В. Р.), Орленев, кто-нибудь, поможет, стану работать в театре. Будем вместе. 13 февраля 1923».
Но вместе они уже не собирались никогда.
Месяц проходил за месяцем — о старшем брате никаких известий не было. В пятнадцать лет моя мать сделалась главой семьи. Братьям было тринадцать и шесть. Ни работы, ни средств к существованию…
Наконец ей пришло в голову разыскать кого-нибудь из сослуживцев отца. Артист Гамзаковский был болен и стар, но взял девочку за руку и повел ее в профсоюз «Рабис», то есть «работников искусств». Единовременное пособие и обещание оформить маленькую пенсию привели ее в восторг: младшие братья останутся с нею.
До конца своих коротких жизней оба они обожали свою сестру.
Ежедневно Люся Дворкина стала ходить на биржу труда, в Бюро безработных подростков. Перепадали временные путевки на уборку мостовой, конторских помещений или на строительство железнодорожной насыпи…
И наконец везение: убирая двор завода имени Хворостина, она встретила еще одного знакомого отца, и тот помог ей устроиться на постоянную работу. На всю жизнь она запомнила свой первый рабочий номер, который вручили ей в ноябре 1925 года: «Триста восемьдесят первый».
«Упаковочный цех, куда я пришла, был небольшой: человек на двадцать. Кроватные спинки (главной продукцией нашего завода были кровати) сначала обертывали бумажными лентами, а потом соломенными жгутами, которые кололи и резали мои неумелые руки. Но я плакала не из-за боли, а оттого, что мало успеваю, а значит, и мало заработаю, а у младшего обнаружили затемнения в легких, и его нужно было хорошо кормить…
Об этом рассказали заводскому комсомольскому секретарю, и он помог мне перевестись в малярный цех. Здесь не было ни одной женщины, и маляры поначалу встретили меня недружелюбно: косились, ворчали. Но постепенно
я стала замечать, что к моему рабочему месту мужчины сами подносят кроватные спинки, и мне не приходится тратить время на это. Опытный мастер Сушков стал учить меня малярному делу, а мастер Корень — шлифовке и шпаклевке. Через год меня ставили в пример „за качество“: сорок лет мастер Копале проработал в малярном цехе, и я была первой, кому он приоткрыл свои личные профессиональные тайны: как складывать пальцы при нанесении рисунка „птичий глаз“, какую брать резинку и как ее держать при разделке „под дуб“.
Завод стал моим домом, здесь я окончила вечернюю школу, вступила в комсомол, в кандидаты партии, стала редактором стенгазеты, участвовала в представлениях профсоюзного коллектива „Синяя блуза“, у меня появилось много друзей…
В 1926 году взяли на работу в никелировочный цех среднего брата, тут пошла роскошная жизнь — на две зарплаты, и скоро мы отпраздновали день, когда наш младший был снят с туберкулезного учета.
Он начал всюду ходить со мной и тихо ждал, когда я освобожусь…
Однажды моя семья с торжеством наблюдала, как в нашу квартиру вносят мою „премию“: огромный разборный шкаф, сделанный на нашем заводе. На внутренней стенке вырезали свои автографы все, кто приложил к нему руки: плотники братья Теслеры, мастер сборочного цеха Кондратьев, Ковалев и многие другие…»
Реальной памяти о том, когда именно это случилось, у меня нет. Я всю жизнь пытался совместить пережитое родителями и мной с хронологией сталинских репрессий и понял, что совмещения, наверное, приблизительны…
Внезапно мама исчезла из моей жизни. Ее арестовали вместе со всей редакцией молодежной газеты, и меня некуда было деть, потому что отец служил в Красной армии. По словам друзей и родственников, услышанным впоследствии, я не мог найти себе места, кричал криком и рыдал до тех пор, пока мать не вернулась…
Сколько это длилось? Полгода или больше?.. Но эта разлука осталась во мне как предчувствие новой…
Конечно, все случилось в конце тридцатых годов, то ли тридцать седьмом и начале тридцать восьмого, то ли тридцать восьмом и начале следующего.
Там, вокруг меня трехлетнего, зияла черная дыра отчаяния…
Но, когда сталинские репрессии шли повсеместно и заведующая отделом областной газеты «Молодая гвардия» Е. Дворкина была арестована вместе со всей редакцией, рабочие завода Хворостина снова собрали свои автографы, подписав коллективное письмо в ее защиту. Случай по тем временам редкий и особенно красноречивый.
Также мужественно вел себя в это время и мой отец — политрук артиллерийского училища им. Фрунзе. Начальство велело ему отречься от жены как от «врага народа». Отец не сделал этого, а, наоборот, после отбоя выходил из училища и всю ночь ходил вокруг тюрьмы, где затворили маму. Эта выдержка дала себя знать гораздо позже. В 1960‑х годах он долго и тяжело болел…
Когда Ежова сменил Берия, мать вернулась домой и, окончив исторический факультет Одесского университета, была зачислена в его аспирантуру…
В детстве я все время помню себя рядом с ней: на борту отплывающего из Одесского порта теплохода; в противовоздушной щели ростовского двора; на ташкентском вокзале среди огромной толпы эвакуированных, сидящих на узлах и чемоданах, за какой-то фанерной загородкой; под черным открытым небом на странном дощатом помосте шейхантаурской киностудии, где нам некоторое время разрешали ночевать; на глиняном полу четырехметровой комнатушки в старогородском закрытом дворике, который мама мыла так же, как комнату, а крыша там тоже была глиняная и зарастала маками; помню строительство Саларской ГЭС, где под палящим солнцем в обеденный перерыв мама читала лекцию о Суворове в дни первых, еще непривычных побед; помню себя рядом с ней в Третьем Хорошинском переулке в тени урючины, где она, больная, принимала у студентов сорок четвертого года спецкурс «Декабристы»; помню себя на защите ее диссертации «Национально-колониальная политика самодержавия в первые годы царского владычества в Туркестане»…
Вот сохранившиеся письма с войны ее младших братьев.
«26 марта 1942 г. Здравствуйте, дорогие родные! Получил ваше письмо. Дорогая Лю, убедительно прошу, чтобы ты держала себя мужественно, как коммунистка и сестра трех братьев, которые сражаются с озверелыми бандитами за дело Ленина—Сталина. Ведь ты не должна забывать, что сейчас мы воюем за счастье нашего народа и наших детей, родных и всего прогрессивного человечества. Кроме всего, Люсенька, я тебя очень прошу, ибо я послал адрес мой, военный, и, если бы братья были убиты, мне бы сообщили. Береги свое здоровье, ведь ты и так была нездорова и еще волнуешься все время. Я очень надеюсь, что от нашего малыша тоже будет весточка. Очень жаль его молодую жену, она ведь одна-одинешенька в большом городе с маленьким ребенком. Но я надеюсь, что ты сумеешь ее взять к себе. Моя семья живет, ты, наверное, знаешь как, но
я ничем не могу помочь. Я тебе очень благодарен за твое понимание к моим, за письмо Воли (так называли в детстве меня. — В. Р.), за все. Ты всегда поступаешь, как должна поступить дочь наших любимых родных, это меня бодрит, и я готов на все, чтобы завоевать счастливую жизнь для вас всех… Посылаю вам мою фотокарточку, может, вы вспомните меня, если не увидите живым (но не думаю умирать). Целую много-много раз. М. Дворкин».
Автор этого письма, средний брат, служил краснофлотцем Черноморской эскадры на катере «Морской охотник» и погиб под Анапой осенью 1942 года.
В Анапу я приезжал из Ленинграда не один раз. Однажды на берегу Анапской бухты ко мне подошел немолодой человек и, глядя вместе со мной на невысокую волну, медленно рассказал:
— Знаете, вся эта бухта была красная. Красная от крови. Был приказ атаковать Анапу с моря, и на немецкие мины пошли «Морские охотники»… А «Морские охотники» — это фанерные катера с одним пулеметом… Несколько моряков и один пулемет… Ни один катер до берега не дошел … Ни один моряк не спасся…
«22 декабря 1942 года. Здравствуй, дорогая Люсенька! Вчера вечером мне принесли от вас письмо, и счастью не было конца! Нашлись! Все наши тяготы бледнеют перед тем, что натворил этот кровавый маньяк Гитлер. Сейчас, дорогая, хочу подробнее остановиться на том пути, какой я прошел за время войны, а путь действительно был тяжел и опасен. Так вот, как вам известно, до самого начала войны я жил и работал в гор. Ровно, на Западной Украине. Вот 22 июня заполыхала война, и я через двое суток очутился уже под Владимиром-Волынским, то есть под самой новой немецко-советской границей, где вступил в бой… Ну, трудно передать словами, что там было в эти дни. Ведь наглый враг был хорошо подготовлен к нападению на нас, пустив в ход все лучшее, что было у него. С болью в душе нам пришлось оставлять наши любимые города и села и отходить на восток. После двух с половиной месяцев непосредственного участия в боях мы остановились на отдых под Киевом. В это время я и еще 14 товарищей были отозваны главным политическим управлением Красной армии и по специальному приказу наркома направлены в резервные части на должность комиссаров маршевых рот. На этой должности я работал восемь месяцев, а работа моя заключалась в сопровождении маршевых рот на фронт. Снова приходилось бывать в боях и в Крыму, и под Каховкой. А затем я был зачислен в штат запасного полка на должность политрука роты. С полком мы были на Кавказе, затем под Сталинградом, а затем на том месте, где я сейчас нахожусь абсолютно цел и невредим. Дорогие мои, где бы я ни был, я всюду пытался разыскать вас, связаться и отовсюду получал отрицательный ответ. В феврале с. г. мне было присвоено очередное звание „политрук“, я же был „мл. политрук“, если ты помнишь. Но когда институт комиссаров был отменен, мне было присвоено звание „старший лейтенант“, и работаю я сейчас заместителем командира батальона по политчасти. Очень рад и счастлив за тебя, Люсенька, что ты, несмотря на все трудности, продолжаешь работать на том же поприще и работаешь очень хорошо. Я просто горжусь тобой. Милые мои, как я соскучился по вас всех. А по Волюше (снова речь обо мне. — В. Р.) просто сострадался. Ведь ты же, Люсенька, знаешь, как я его любил. Получил я от него открытку, он уже, наверное, очень большой. Будьте все здоровы и счастливы. Не забывайте любящего вас брата и дядьку. Крепко, крепко целую вас. Подразделение 463, Дворкину И. Л.».
Следующее письмо, написанное карандашом и сложенное треугольником, было послано младшим братом 28 января 1943 года за час до отправки на Сталинградский фронт, где он был убит в первом бою.
Старший из братьев, от которого так истово ждали вестей, воевал в московском ополчении, но вскоре после победы неизлечимо заболел. Вместе с его маленькой фотографией на проездном билете московского трамвая я нашел письмо моей матери, которое вернулось к ней после его смерти.
«28 января (1947 или 1948 г. — В. Р.). Здравствуй, дорогой мой брат! Наконец получила от тебя письмо! Если бы ты знал, как я волнуюсь за тебя, ты писал бы чаще хоть по одной строчке. Только одну строчку!
Милый мой! Ты о деньгах не думай, я каждый месяц, вернее, каждую получку буду посылать таким образом, чтобы получалось рублей по 500 в месяц. Это и твоя пенсия — вот как-нибудь и дотянем до моего отпуска, а там я сама поговорю с врачами и, может быть, самолетом перевезу тебя к себе.
Я бы все отдала, чтобы тебе помочь, ухаживать за тобой, гулять, когда спадает жара, варить для тебя вкусные вещи… О работе не думай, все будет хорошо, лежи спокойно, не волнуйся…»
Все четверо теперь лежат спокойно…
Как мне еще рассказать о ней? Назвать ее труды или медали? Привести свидетельства других лет, других радостей и горя… Она сохранила письма своих братьев, все мои письма… Не знаю… Но всякий раз, когда я выходил играть пушкинского Вальсингама, я боялся приближения слов Священника о смерти его матери, потому что слишком ярко освещались во мне сцены в семнадцатом павильоне Мечниковской больницы и на Северном кладбище в Парголово. Лицо моей матери неотвратимо приближалось ко мне.
Иль думаешь: она теперь не плачет,
Не плачет горько в самых небесах,
Взирая на пирующего сына…
И я запомнил: когда Вальсингам произносит: «Тень матери не вызовет меня…» — он лжет…
…Проза, требующая продолжения и окончания, много лет поворачивает свои перископы к разным людям и разным годам.
Недавно я заново перечитал письма к матери, посланные мной в первые ленинградские годы. Они удержали такие подробности «бэдэтэшной хроники», которые из меня давно выветрились, но живости не потеряли. В них фигурирует и Гога — Г. А. Товстоногов, столетие со дня рождения которого отмечалось в сентябре 2015-го, и многие другие. Но никто из них не заслоняет мамы и наших с ней, подчеркнутых судьбой отношений.
В одном из писем я называл ее своим другом. Все лучшее, что она хранила в душе и в знакомых людях, чьи качества, масштаб и значение открывались ей на свободе, конечно, ценю и я, грешный. Все мое дурное — не от нее, а от одного лукавого…
III
Актеры не умеют хранить тайн и все выбалтывают.
У. Шекспир. Гамлет, акт III, сцена 2.
1962
Здравствуй, мама!
14 декабря. …Эти дни были заняты разнообразным общением Приехал в командировку Борис Балтер[2] (на «Ленфильм»), и я два дня был с ним. Приехал В. Я. Виленкин на просмотр и обсуждение «Горя от ума», и мы с Борисом были у них. (Это значит: у Богдановских, Сергея, племянника Виталия Як-ча, его жены Лии и их сына Саши.)
…а сегодня я впервые вышел на сцену БДТ перед зрителем…
Дело в том, что у нас гастролирует Польский народный театр под рук. Казимежа Деймека. Они дают 5 представлений — комедия Фредро «Месть» и драма Б. Ясенского «Слово о Якубе Шеле».
Я читаю содержание каждого акта перед занавесом. Читаю по бумаге, просто, а не наизусть. (Предложили от имени Товстоногова.) Правда, перевод плохой…
Ко мне чудно отнеслись костюмеры театра и отгладили мой черный костюм, волновались за меня и слушали, стоя в кулисах. Я сперва говорил чуть тише, чем нужно, ведь акустика зала была мной еще неиспробована, а потом прибавил звук, стало нормально. Не споткнулся ни разу.
Не знаю, но думаю, что приезжать мне в Ташкент не стоит все-таки до разговора с директором (он должен вернуться из Москвы) о деньгах и квартире и с Товстоноговым о работе впредь. Ведь я до самого приезда ничего не оговаривал, тут нужен другой опыт, которого у меня нет.
Как сказал молодой режиссер Голиков (Вадим), к<ото>рый под рук. Г. А. Товст<оного>ва будет ставить Розова, предварительные репетиции начнутся скоро…
Мама, я тоже, поверь, остро переживаю разлуку, это, пожалуй, самое трудное во всем предприятии. Право, мы с тобой за последние 27 лет как-то привыкли быть все время вместе. Мне так же, как тебе, нужен совет и поддержка каждый день, но…
Обидно, конечно, что на поверку я мог спокойно дождаться декабря дома и даже встречать с вами Новый год…
Папа, милый, перестань тревожиться и психовать, это — болезнь, ты — честнейший человек, и никто к тебе не имеет претензии. Будь спокоен, у мамы начнутся каникулы, и вы приедете ко мне. Постарайся не мучить ее…
Ваш, ваш В.
20 декабря 1962 г. Ленинград
Здравствуй, мама!
Рад, что могу кое-что сообщить. Сегодня я говорил с Товстоноговым, постараюсь передать тебе наш разговор.
Он произошел по моей инициативе. Я сказал, что этот год был для меня очень событиен — книга[3], московские гастроли, ленинградский показ худсовету, переезд… Знакомство состоялось, обо мне судили по тому, как я играл Гамлета, я увидел весь текущий репертуар, и единственное, чего мне не хватало, — это откровенного разговора с ним, руководителем театра. (Да, чтобы не забыть, вчера при встрече я сказал, что хотел бы поговорить, а сегодня, увидев меня в фойе, он сам позвал меня в кабинет.)
Здесь я задал вопрос о будущем, о том, чего ждет театр от меня и какое место я должен занять в репертуаре.
Г. А. с готовностью стал рассказывать следующее: БДТ — первый советский театр — очень долго был в трудном положении, менялись руководители, повышались титулы, а театр был плох. Он застал БДТ в <19>56 г. в очень плохом состоянии, играло из 80-ти — 20 человек, по-разному плохо. Зритель не ходил. Началось формирование труппы, процесс болезненный, жестокий, но необходимый. (Передаю тебе почти дословно.) И началась постепенная перестройка театра. Этот процесс продолжается до сих пор. Сейчас в труппе как бы 2 школы, два отряда. В чем-то «старики» стали прислушиваться и где-то попадать. («Старики» — не от возраста.) А когда приходит такая принципиальная постановка, как «Горе от ума», то становится ясным, что («Буду с вами откровенным», — сказал Г. А. доверительно) Полицеймако уже не может так же современно решать роль, как Юрский. Это напоминает то, что говорили ему о нашем «Гамлете», по разности манеры одного и других.
Процесс замены старого новым идет постоянно, идет органично. И вот в этом процессе я должен сыграть важную и большую роль, сказал он. Вернее, с этого он начал и здесь повторил. (Тут были названы Лавров, Юрский, Лебедев — действительно «элита» сегодняшнего БДТ, «современники» по духу и направлению.) Театр коллекционирует артистов единомышленников, и я — в их числе. То есть меня взяли в ведущие артисты и единомышленники, а не для того, чтобы сыграть какую-то одну роль, имеет значение не амплуа, а направление — современное. И далее Г. А. сказал, что относительно моей загруженности у него не возникает никаких опасений. Начну я с Гриши Неделина в пьесе Розова «Перед ужином» уже на днях, роль которая не вышла ни в удачном спектакле в Москве, ни в Ленинграде, в театре Ленинского комсомола. Эту роль, сказал он, мне будет легко сделать хорошо. Он говорил шире и все время — доброжелательно. Тогда я (я подготовился к разговору) задал главный вопрос.
Прошлого не отрубить, как хвост, я не могу не думать постоянно о Гамлете, не могу его оставить, хочу готовить монтаж спектакля на манер показа, моноспектакль — не вступит ли это в противоречие и нет ли у театра каких-либо расчетов на меня в этом плане?..
Г. А.: «Может быть, потом, через несколько лет, но монтаж этому не помешает… Но ведь вот скоро выйдет фильм, интерес к пьесе упадет, а у Шекспира есть еще другие пьесы…» (Здесь называют «Генриха IV», например.) «Во всяком случае, мне хотелось бы, — сказал он, — чтоб этот монтаж вышел в свет после дебюта — а это уже будет скоро, чтобы о Вас заговорили как об актере БДТ, а недели через три вы показываете „Гамлета“, это было бы очень хорошо».
«Тогда еще одно, — сказал я. — А. О. Гинзбург[4], с которым я работал два с лишним года, привил мне вкус к педагогике, и, если возможно, я хотел бы, чтобы меня испытали и здесь».
Это искренне обрадовало Товстоногова, он сказал, что всячески приветствует мысль о педагогике, в этом есть дефицит и необходимость и что он обязательно привлечет меня к педагогической работе в студии (здесь есть при театре 3‑годичная студия, на экзамене которой я был и понял, что в ней явно есть что делать), и в театральном институте. Если у актера есть тяга к этому — очень, очень хорошо! «Но и это, — добавил Г. А., — целесообразнее начинать после дебюта — студенты узнают вас, как актера, и это со всех точек зрения будет вернее»… Я согласился…
Он был явно устроен тоном и существом беседы и подарил свою, только что вышедшую книжку «О современности в современном театре» с надписью: «Владимиру Эмануиловичу Рецептеру, с верой в настоящую творческую дружбу от автора. Г. Товстоногов. 20 дек. 1962 г. Ленинград».
Теперь сведения из других источников. Репетировать «Перед ужином» начнут буквально на днях. Потом будет перерыв — каникулы, дневные спектакли, премьера, видимо, в начале апреля. Скорей бы начать! Как сказал мне Голиков, молодой режиссер, я буду назначен на роль вдвоем, хотя расчет на меня. Второй — это Миша Волков, тот, у кого не вышел Чацкий, и который играет Молчалина во втором составе… А мне и нравится, что вдвоем: соревнование, и все видно. Но если будешь говорить кому-то, то лучше только о роли и о том, что приступил к работе, а один или с кем-то — этого сообщать не нужно…
Сегодня же было открытое партийное собрание. Директор сказал, что в июне и июле будут 2‑месячные гастроли, а отпуск — в августе. Первый город еще не уточнен (упоминают Горький), а июль — Сочи наверняка. Представляешь, как бы славно попасть на такие гастроли?
Сегодня же смотрел «Маленькие трагедии» в Александринке. Все мертво, плохо, скучно, кроме «Моцарта и Сальери», где Сальери—Симонов подкупающе молод, заразителен, волнует и трогает, живет…
Много думаю о моноспектакле и, кажется, нашел прием: важно показать слушающего Гамлета…
Что, если начитать на пленку текст других — 2<-я> картина, монолог Первого актера и т. п. и слушать записи?.. По радио будет говорить со мной Призрак. Думаю, как решить «Мышеловку». Договорился с Юрой Изотовым, инженером театра (есть такая должность), он очень хочет помочь[5]…
Получил журнал и книжку. Есть ли номер у тебя? Загляни в конец статьи Коли Малахова об Иванове, там он сказал о моем стихе интереснее и значительнее, чем вся рецензия П. Нужно будет вместе с письмом послать в «Звезду Востока» новые стихи. Сегодня-завтра напишу в театр Юзику Мироненко для всех однокурсников и друзей…
Видел будущую хатку, об этом писал — на Железняка, 7, вот, опять обменяетесь сведениями, чтобы не повторяться. Обнимаю тебя, друга и единомышленника! Твой В.
Папа! Дорогой! Скучаю по тебе. Жду встречи так же, как ты. Держись, надо перетерпеть. Верь только маме, слушай ее и даже слушайся. Твой В.
25 дек<абря> 1962 г. Ленинград
Ого-го-го,
сюда, мои родные!
У. Шекспир. Гамлет, акт I, сцена 4
Только что отошел от стенда, где висит распределение ролей в пьесе В. Розова «Перед ужином», приступим 28 декабря, и 30 декабря тоже будет репетиция, так что и в Москву не поеду.
Назначен я на роль — один, вопреки предположениям, думается, что здесь сыграл роль мой разговор с Г. А., сам факт этого разговора.
Ставит дипломант театрального института Вадим Голиков, очень славный парень, который прежде окончил философский факультет университета. Ставит, конечно же, под руководством Г. А. Товстоногова.
Сейчас, вот уже полмесяца, Г. А. занимается постановкой другого дипломанта (или студента реж. ф-та), Алексея Германа, сына писателя Ю. Германа.
В нашем спектакле заняты: отец мой — нар. арт. Николай Павлович Корн (хороший артист); мать — Шахова (не знаю); Павел Луспекаев — ведущий, отличный актер (негр — «Не склонившие головы», Черкун — «Варвары», Виктор — «Иркутская…»); засл. арт. Зина Шарко («Пять вечеров», «Четвертый», Ева — в «Божеств. комедии», жена Сережи Юрского); младшего брата и его девочку играют ребята из студии БДТ. Ту молодую героиню, которую по роли я должен любить, — Алина Немченко (она играет Лиду, младшую сестру в «Старшей сестре», и хорошо) и еще одна студентка студии; ее мужа — двое: Олег Басилашвили (Куклин в «Океане», «Сказочник», а в жизни — муж осн. героини Т. Дорониной) и Миша Волков, о к-ром я писал. Еще занят забавный артист В. Кузнецов (ангел «А», Скалозуб и т. д.).
А я, значит, один. Если учесть, что Коля Хлибко, уехавший из Ташкента в Горький, репетирует там третьим, все пока идет, неплохо — и по-прежнему все зависит от меня самого[6]…
Очень зверски скучаю…
Как там вы будете Новый год встречать без меня?.. Ваш…
11 нояб<ря> 1963 г.
Это письмо, мама, будет богато новостями… Снова говорил с институтом, где лечили отца (им. Бехтерева), все документы оформили как положено, добрались до ВТЭКа, выслали в Ташкент дубликат еще в конце прошлого месяца…
С «Гамлетом» вот что. Во-первых, в декабре театр покажет свой концерт (который шел в Болгарии и Румынии) по телевидению, где буду играть свой отрывок… Во-вторых, когда пришел в филармонию, чтобы договориться о спектакле, мне сказали: «Завтра последний день первого тура Всероссийского конкурса артистов эстрады, ну, что вам стоит, почитайте».
Почитал — прошел на 2‑й тур… к-рый 25 ноября начнется в Москве… Если не займу никакого места (конечно, не займу), прокачусь в столицу…
Дали выписки из стенограммы обсуждения.
Нар. арт. Б. Фрейндлих (бывш. Гамлет!): «Я вынужден покинуть заседание. Очень прошу учесть мое мнение. Считаю, что Ямпольский и Рецептер — это очень хорошие номера, к-рые нужно было бы выдвинуть на 2‑й тур».
А. Белинский (режиссер, к-рый все собирается ставить «Чайку»):
«Рецептера нужно рекомендовать на 2‑й тур. У него есть свой сбр. стихов „Актерский цех“. Стихи хорошие, и он их замечательно читает. Вообще — человек с индивидуальностью…»
Р. Суслович (режиссер Александринки): «Он очень интересно читал фрагмент из „Гамлета“ и за Розенкранца, и за всех. А главное, читает свои стихи. Это — громадное положительное качество. Человек может иметь свой репертуар, не прибегая к услугам Шекспира…»
В городе об этом деле зашуршали…
Теперь о разговоре с Г. А., который был сегодня. Началось с того, что из театра уходит Озеров, у которого было какое-то предложение, и Товстоногов (он это посчитал нужным сказать мне) ему, Озерову, ничего не обещал, а сказал, что в театр пришел актер лучше его, поэтому Озерову быть в театре бесперспективно. (Ужас!) Поэтому я, чтобы не вызывать удивления и раздражения труппы (Ужас, ужас!), которая вся занята в «Горе от ума» и «Гибели эскадры», должен войти в них вместо Озерова. (Ужас, ужас, ужас!..)
Я сказал, что это мне очень не нравится, ведь прошел год, как я в театре, а ведущим актером, по-моему, еще не стал, как мне обещал Г. А.
Тут он стал говорить о хорошем ко мне отношении и о том, что вот решил со мной беседовать на эту тему, а не взял да и повесил приказ. Я это оценил.
Тогда он заговорил о том, что мы приступаем к Шекспиру, где я буду занят. Более того, сказал он, я вам выдам еще один секрет (а я этого никогда не делаю, это — против правил). Из-за болезни Луспекаева мы будем в этом сезоне ставить не Горького, а Чехова, и там у вас будет огромная работа, которая входит в биографию артиста…
(Из чеховского репертуара, как мне говорила завлит Шварц, театр склонен выбрать «Три сестры», так что, думаю, он имел в виду Тузенбаха. Дал бы Бог!) Я сказал «спасибо» и пошел ва-банк: мол, раньше, понимая ситуацию, не заикался об этом, а теперь говорю: «Речь идет о Чацком».
И он ответил: «Да». Он думал об этом сам тогда, год назад, но тогда нельзя было, это показалось бы сдачей позиций, а теперь хорошо, что я ему напомнил (!), он возвращается к этой мысли. Он даже сам придет на репетиции, когда я буду готов, назначит их и — «мы вас введем». Спектакль будет идти долго, так что не огорчайтесь из-за массовок, это будет на пользу, ближе сойдетесь с коллективом.
Тут он сам расчувствовался, в конце разговора, его расположение показалось мне очевидным и искренним.
…Если буду играть Чацкого, можно стерпеть сто массовок, а не две, тем более что из «Горя» в этом качестве смогу выпасть.
Теперь наконец ясно кое-что наперед:
1) Шекспир; 2) Чехов; 3) Грибоедов (это зависит от меня, гл. обр.[7]).
С верой и надеждой смотрит Вл. Р. в будущее…
Каждый день работаю над Гамлетом. Много грандиозных открытий. Юзик Мироненко прислал запись музыки.
…Но, пожалуйста, никому ни о чем ни слова! Бойся Л., Н. и других переносчиков новостей: сглазят и помешают сплетней…
20 декабря 1963 г.
17-е число было необходимой датой жизни. Сейчас у меня гостит Коржавин. Он сказал, что это — грандиозно, что мой Гамлет вырос намного…
Товстоногов хвалил, перечисляя почти все сцены.
Корогодский, как мне рассказали, собрал труппу ТЮЗа по этому поводу и говорил о том, что это — лучший Гамлет из виданных, о титанической работе, ставил в пример этический и творческий. Это стало событием. Театральный институт шумит и гудит. Целый день звонки и поздравления, приглашения на теле-, радио, концерты, пробы в кино. Приглашают показать в модерновом здании нового ТЮЗа, в филармонии работа решена. Засл. арт. В. Ларионов — чтец старинный, ленинградский — прислал большое письмо, написанное в тот же вечер…
Со временем у меня «зарез» (обычно говорят: «времени в обрез»): репетиции в театре вовсю — «Наташа» («Еще раз про любовь») и «Целина» («поднятая»), 25-го — «Кюхля» с Грибоедовым (моим) на теле-. 19-го был концерт по теле- и на Москву со сценами из «Ужина» и из «Гамлета».
Лауреатство свалилось за два дня до премьеры «Гамлета», и кстати: говорят, получу 300 р. Завтра вечером опять еду на день в Москву — два концерта лауреатов: в 12 ч. дня и 8 ч. веч., сразу — на поезд и с поезда — на трактовую репетицию «Кюхли».
Сегодня было «отделение» в общежитии политехн. института, встреча: стихи и «Гамлет», с лектором от филармонии. Это — полторы ставки (ставка — 9 р. 50 к.). Так что и этакие заработки возникнут, и с деньгами будет лучше, хотя и теперь вполне терпимо. Вот какая чехарда…
Папа, будь спокоен, теперь все должно налаживаться быстрее, так как я считаю, произошел главный перелом. Те, кто был на «Гамлете» с «Ленфильма», говорят, что вполне можно сопоставлять со Смоктуновским. И что эти сопоставления рождаются сами собой у всех…
Вот это и нужно было (хотя я об этом не думал). Теперь все должно строиться по этой заявке, по этой мерке, без строгой очереди «в затылок» и табели о рангах.
Мама, я тебя благодарю за главное — умение работать, это — твое, а за то, куда и на что я его направляю, попробую ручаться сам…
Теперь есть все моральные права напомнить Гоге о Чацком. Успеха такого (говорят «знатоки») он не пропускает мимо ушей, да и своим вступительным словом он ему (успеху) способствовал[8]…
26 дек<абря 19> 63 г.
Мои дорогие!
В Москве 22-го был концерт лауреатов, на котором и вручили диплом, премию. Виталий Яковл. (Виленкин) был и хвалил.
На концерте ко мне подошла Рина Зеленая и минут двадцать хвалила, велела передавать вам, родителям, привет, просила подарить ей книгу и детские стихи, я пообещал и добавил, что знаю и люблю ее слушать с детства.
Многие в Москве смотрели концерт по теле-. Виленкину звонил Н. Н. Волков (автор 2‑томника о Мейерхольде) и Д. Зеркалова, им тоже Р. очень понравился, и они выясняли у Виталия Як-ча, кто это был. Получил письмо от взволнованной «зрительницы» и от Ходуновой из ВТО.
Сегодня — «Кюхля» — Грибоедов. Вчера начались пробы на «Ленфильме». Бог знает, что из этого выйдет…
Иду в филармонию справиться о премьере (публичной) «Гамлета».
Чувствую себя сильным и жадным до работы.
Легенда о Р-ре подтвердилась и будет жить…
Мне все время помогает Женя, я его всюду ношу и вожу с собой… Покатайте его на «ракете», пусть включит «мотор», «продует дюзы», покажет «невесомость» и т. д., он это знает…
Вот и из Болгарии прислали поздравление. Переписываю его Жене…
Ваш В.
25 янв<аря 19> 64 г.
Дорогие! Безумно некогда!
Пишу на спектакле «Карьера Артуро Уи». Сегодня «Артуро» впервые играет поляк Тадеуш Ламницкий. Много параллельных репетиций, «Целина», «Наташа»…
Гога сказал, что Чацкого со мной будет репетировать сам, а не доверит этого Агамирзяну, и добавил, что я могу не делать из этого секрета, хотя приказа пока не было.
«Гамлет» — 29 января, 4 февраля, 8 февр., 18 февр., 25 февр. — в Москве, в Доме актера, 28 февр. — большой концерт в Калининском концертном зале (у Финляндского вокзала)…
15 февр. предполагаются «Варвары»…
Моя передача на радио все еще не готова, хотя было уже 17 репетиций… Какие новости в Ташкенте?..
Перед 29‑м уже начал психовать… По городу расклеены афиши, позже, после спектакля пришлю вам… Это — Дом народного творчества… Чуть позже выйдет филармоническая, и отдельно выпустит афишу Калининский зал. Интерес к «Гамлету» растет, искренний интерес.
3 февраля на Москву и Европу транслируют «Кюхлю». Там еще пришло письмо, где про моего Грибоедова… Видишь, докладываю, как ты приказываешь, все подробности… Целую, В.
Без даты. (1964 г.)
Первая репетиция «Горя» дома у Г. А., как раз, когда ты звонила, в тот же день вечером появился приказ, а сегодня Товстоногов приехал в 10 час. утра — неслыханно! — и провел первую репетицию с Дорониной и Макаровой.
Я буду играть Чацкого в очках. Агамирзян при сем присутствовал. На репетицию пришли художник по костюмам и зав. постановочным цехом. Из-за выпуска «Бабушки» («Я, бабушка, Илико и Илларион») наша мастерица не успевает к 12 апреля (!) сшить для меня костюмы (их три), художник умоляла отложить, чтобы сделать отличные костюмы. Гога был расстроен откладыванием не меньше, чем я. Но все репетиции так и пойдут — 7 апреля буду играть прогон, а сыграть предстоит первый же спектакль в мае. (Гастроли в Москве 21 мая).
По-моему, Гога доволен, репетировал увлеченно, и так будет всю неделю. Обещает еще и вечерами встречаться. В театре поздравляют, говорят, что это — «революция» и огромное событие и т. п. (даже страшновато). Главное в том, что репетирует Товстоногов!
…Отпуск будет в самом конце июля — августе, а июнь—июль — работа; видимо, в это же время начнутся «Три сестры»…
Мама, очень боюсь, что из-за Чацкого и гастролей в Ташкент приехать мне не удастся… Прости!.. Убегаю в первый раз сыграть Лятьевского в «Поднятой целине», обнимаю, В.
17 сент<ября 19> 65 г. Л<енингра>д.
Мама! Сегодня — большое письмо от тебя.
Докладаю. Утром был в квартире (на Трефолева)[9], там почти все закончено, она получилась… Милая, скромная, чистая — загляденье. К понедельнику куплю лампы, светильники, новые замки, и один из рабочих — электрик — все дооборудует, а до «понедельника» высохнет пол. «Освежение» — т. е. покраска без шпаклевки — дешевле, но в нашем случае — продуктивнее, есть законченность. Вслед за этим вызову дезинфектора, дадим ему волю, и все то же самое проделаем еще один раз. Все-таки дом деревянный, похож больше на тот, в котором в Песчанном переулке живут (жили) наши Егоровы.[10]
Вчера у нас «Про любовь» смотрел Лоуренс Оливье. Он с группой актеров на один день приехал из Москвы, где они гастролируют. Я говорил с ним в антракте, и после спектакля мы принимали англичан. Представь, сэр Лоуренс сказал мне, что я играю замечательно, по-английски и по-русски произнес: «Вы — прекрасный актер». Я сказал, что видел его Отелло и высказал искренний комплимент его мастерству и пожалел, что он не видел моего Гамлета. На это он сказал, что наверняка я должен быть настоящим Гамлетом, судя по тому, что он видел. Вот какая была беседа. Мы угостили англичан водкой и т. д.
Да, у нас заболела Таня Доронина (голос), и сегодня стало ясно, что «Мещан» снова откладывают, а за три репетиции в «Еще раз про любовь» должна ввестись Эмма Попова…
Завтра снова еду к отцу в больницу, отвезу ему свитер коричневый, а то у нас похолодало, а Лия Богдановская выписывает его на садовые работы, такое оздоровительное начинание… Крепко целую, В.
1967 г.
Дорогие ребята![11]
Вчера сыграл Тузенбаха. Это был фантастический отрезок жизни, все время — на нервах, а тут еще «барон»…
Началось с того, что Гога смотрел всех вводимых. После первого акта он просмотр остановил, собрал всех вокруг себя, сказал, что ему нравятся те и тот, но… Л. (Маша) — совсем никуда, и поэтому все откладывается на следующий сезон.
Тогда Эмма Попова сказала, что ей трудно — то Ирина, то Ольга, — пусть Ирину сыграет Сапожникова. Тут Гога сказал: «Пусть!» И добавил, что 20-го сыграет Сапожникова, а 24-го — Рецептер и Сапожникова.
Вечером того же дня (это было 18-го) в конце спектакля поступило распоряжение-решение, что 20-го сыграем мы оба — Ирина и Тузенбах, а остальные — в новом сезоне. А вчера во время спектакля поступило решение-распоряжение, что 24-го входят Попова (Ольга) и Тенякова (Наташа). Количество репетиций — фантастическое, их мало…
Итак, Тузенбах. Вот. Подробности все-таки при встрече, но в целом — убедил Гогу, Розу Сироту и других. Гениальная роль, освобожусь — заиграю. Я играю в «накладке»: «ежик» солдатский, усы и пенсне, смешной, непохожий вид.
Копелян из этой команды принимает только меня. Даже Кирилл (Лавров) принял. Вот. Сезон завершился бурным спуртом.
Съемки идут со скрипом, декорации оказываются неготовыми к сроку, график все время меняется, на студии — ад. У меня стало пошаливать сердчишко, все время — кофий и кофий. Сегодня после вчерашней небольшой послепремьерной выпивки у меня два спектакля и съемка.
Приехал Влад Заманский. Некогда говорить. Простите… Ваш…
1. В пристанищах его внука, артиста Р., скромно искала места китайская металлическая ваза с белой хризантемой, по ободку которой шла гравированная надпись: «Самому обоятельному Гамлету-Рецептеру от земляков. 1964». Вручали ее пожилые супруги Вороновы.
2. Автор знаменитой повести «До свидания, мальчики» и мой старший друг.
3. Первая книга стихов «Актерский цех».
4. А. О. Гинзбург, так же как И В. Радун и А. С. Михайлов, были однокурсниками Г. А. Товстоногова по ГИТИСу.
5. В моноспектакле по радио звучала только музыка.
6. В этом артист Р., конечно, ошибался.
7. Опять типичная для артиста Р. ошибка.
8. См.: Гамлет Владимира Рецептера. СПб., 2017. С. 35.
9. Родители обменяли свою квартиру в Ташкенте на ленинградскую.
10. Сестра отца с семьей.
11. Письмо на блокнотных листах с маркой «Мосфильма», «Третье творческое объединение». Кинокомедия «Лебедев против Лебедева».