Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2018
* * *
Мне хладная весна так нравится теперь,
что страшно за себя и за приязнь такую.
Пронзительный сквозняк проскальзывает в дверь
и, бескорыстно чист, струю несет нагую.
Снег водянистый льет на съежившийся сад,
чьи, белые уже, недвижимы ладони.
А я не хмурю взор, я даже втайне рад,
что не до суеты обледеневшей кроне.
Не страшен мне борей — борею не до нас.
Он хочет до ручьев застенчивых подземных
добраться — не сейчас, так в следующий раз —
и навсегда застыть в их девственных вселенных.
О, стылая душа, привет тебе, привет!
И мудрая притом, и чуткая умело.
И смерть, конечно, есть, но смерти все же нет.
А если кто затих — то батарейка села.
* * *
А вы уверены, что вам
действительно пора?
Заводит сердце свой там-там
и гонит со двора.
Туда, где, гоготать мастак
и выдыхать азот,
жует свой утренний «Биг Мак»
мучительный народ.
А водородоядный диск
по прозвищу «Златой»
под исступленный птичий визг
закусывает тьмой.
Слепа путейная пора —
вот, выбран черт-те кем,
идешь к себе путем зера,
в забвения Эдем.
Живешь себе, житье суча,
цедя свое «фьюить»,
ослу-советчику врача
не в силах досадить.
Теряя маков цвет ланит,
прощаешь наглеца.
Конец уж близостью манит,
которой нет конца.
И, черным пламенем горя,
смыкаешь ставни век.
Судьбу, стыдясь, благодаря
за ужин и ночлег.
* * *
…тем паче — астероид…
И. Бродский
Не фартит, не форелится, хрупок фавор,
уползают друзья за туманный бугор,
ибо здесь с высоченного даже бугра
не увидеть просвет, не дожить до утра.
Чудаки! — в ожидании суетных утр
можно столько испробовать поз-камасутр,
что в рассвете пустом и нужды уже нет
нам, разнежившим трением внутренний свет.
Кто не чует хребтом брадобрееву длань?
Лишь ушедший далеко за разума грань.
В забугорье такое мне страшно пока,
да к тому же родная страна широка.
В ней легко затеряться иголкой в стогу
и глаголом колоть трусоватую мгу,
бородатую жуть, православную хмурь,
умножая карманных подмножество бурь.
Можно прыгнуть и тут за пределы дерьма,
не раскокав при этом копилку ума.
Провернув мандельштамовский этот кульбит,
будешь сладко дышать и навеки забыт.
– Дыр бул щыл! — говорю тебе, морось и хмарь, —
я присяду, подвинься, хлебни мой вискарь.
Пей не морщась, чтоб вел твой скрипящий авось
все затейливей вкривь, все забористей вкось.
Вознесение Пуха
Так жизнь устроена, чего
греха теперь таить…
Пчела садится на чело:
ха-ха, тебе водить.
Колись, бродячее жерло
стиха, куда ж нам плыть?
Давно пристреляны пути
на сумрачной земле.
Куда-нибудь себе лети, —
я говорю пчеле.
Не стих сопит в моей груди,
но пустота в петле.
Да, все уже не «ла-ла-ла»,
такие, брат пчела,
сама давно бы поняла,
несладкие дела.
Пора срывать с себя крыла,
нырять в дыру дупла.
Вот целый рой мой теребит
покой со всех сторон.
Сейчас, свинячий содомит,
пархатый Арион,
ты будешь жалами прошит
и не удержишь стон.
Когда, куда, зачем, кого,
откуда и доколь, —
ты все расскажешь для того,
чтоб превратилась боль
в янтарной неги вещество,
ну, скажем, в мед. Изволь.
Но, воле авторской не раб,
я исчезаю враз,
мохнатомахом крылолап
мча в стратосферный мраз,
где над страной дорожных троп
безмолвствует ГЛОНАСС…
* * *
В соседнем цехе болты жолты
и так манят к себе оне…
Но мастер мне сказал: «Пошел ты…»,
и я шагаю, как во сне,
над темной изгородью смыслов,
морали мреющей поверх,
а мне навстречу архипристав,
неисследимый суперстерх.
Ни гения, ни идиота
пласт понятийный тех высот,
где нам доумевать охота,
не знает: «Свет вам да пейот!»