Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2018
ПЕТЕРБУРГСКИЙ ТЕКСТ
Андрею Арьеву
Ужас жизни обычной
Породил этот текст —
Драгоценный, привычный
К ней же противовес.
Он, как мост над Невою,
Прочно соединил
Это небо с землею,
Но не с тайной могил.
Он высокое с низким
В слове нам преподнес
Вместе с опытом, риском,
С торжеством не без слез.
В нем и тайное с явным
Так соединено,
Как ближайшее с давним,
С тем, что было давно.
Петропавловки абрис
Над вечерней Невой,
Словно каменный парус,
В этом тексте с тобой.
А у Марсова поля,
Где в июне сирень,
То ли облако, то ли
Бродит милая тень.
И когда называю
Эти свойства стиха,
Обо всем забываю,
Благодарна, тиха.
* * *
Над нами есть «нечто» без звука, без слова,
Без образа и без ответа, как небо,
Какая-то скрытая жизни основа,
И воображать это «нечто» нелепо.
Какие-то струны надмирное что-то
Способны внести в наши мысли и души,
Должна быть такая особая нота,
Орфический звук, что таинственно нужен.
А жизнь так подробна, заставлена, что ли,
И так обступает, и жарко так дышит,
Что тот лишь справляется с трудной неволей
Обыденной жизни, кто звук этот слышит.
* * *
Есть вечная печаль, и, вечной, ей
Стихи подвластны, музыка, пейзажи.
Ты счастлив, рад? — а сердцу все грустней,
Печаль, как тень, она всегда на страже.
Не та, что безнадежна и темна,
Как рябь канала и фонарь у Блока —
Метафизическая, и она
Нужна, как сон, тепла и светлоока.
Нет жизни без печали! Без нее
Мы низший класс, мы что-то вроде мидий
Или пернатые, как воронье,
И без нее мы просто не увидим,
Как растревожен у Ван Гога куст,
Как ямб бывает горестно напевен,
Как дуб под ветром жалобно стоуст
И как тоскует у Толстого Левин.
Побудь со мной, печаль, моя сестра,
Всю жизнь была тебе я благодарна,
Ты отблеск благодатного костра,
С тобою связь нежна и светозарна.
* * *
Я видела этот портрет Мейерхольда
Работы Григорьева — странная поза.
Такое лихое скольжение по льду,
Ища равновесья, когда есть угроза
Упасть — руки взмахом воздеты нелепым,
Сплошное невиданное напряженье,
Как будто с недружественным здешним небом
Идет непонятное, злое сраженье.
Так выглядит «биомеханика» ваша,
Актер, режиссер… Кто же думал о смерти?
Теперь-то известны подробности; скажем,
Во всем виновато посланье в конверте
Жены вашей бедной на имя тирана.
Эсхилу с Софоклом не снилось такое.
И не было выхода вам из капкана.
И мы, узнавая, не знаем покоя.
* * *
Я свой архив вчера перебирала,
Все записи, наброски, планы, письма,
И отложить задумала сначала
Былые мысли, остаются пусть.
Вот выписки из книг библиотечных,
К ним есть распространенный комментарий.
И прошлое летело скоротечно,
И молодость моя… какая грусть!
Тынянов, Эйхенбаум, Томашевский —
Меня они, казалось, понимали,
А мысли были веселы и дерзки,
И помнится, подвижны, словно ртуть.
Сказать по правде, я бы не хотела
Вернуть то прошлое, начать сначала.
Ведь если б я сейчас помолодела,
Пришлось бы кое-что перечеркнуть.
Нет уж, иди, архив мой, на помойку,
Простимся дружно, послужил ты честно.
Теперь кормить ты будешь землеройку.
Пройди же первым этот скорбный путь.
* * *
Тот таинственный проблеск, который
Нужен мне, чтоб не стихосложенье
Длилось, словно бы дождик за шторой,
А летучее стихотворенье.
Он слетает оттуда, откуда
Солнце наше сражается с тучей,
Это тоже везенье и чудо,
Это тоже негаданный случай,
Это тоже, скажу, лотерея,
От чего мы зависим — не знаю,
Это фантик, фантом, Лорелея,
И на голос ее выбегаю.
* * *
…ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко.
Мф.11:30
Черновик моих нескольких строф
Только задал мне нужный тон.
Смысл был ясен, внятен, готов,
Но в стихах самих был урон.
Надо было смягчить их жар,
Чтобы звук был нежен, как воск,
Надо видеть, как Ренуар,
А не как страшноватый Босх.
Я твердила одну строку
И сквозь ночь ее пронесла,
Я прогнала скуку, тоску,
Чтобы мысль была весела.
И под утро на место стал
И эпитет мой, и глагол.
А восход был розово-ал,
И прилипчивый дождь прошел.
Жизнь моя, мое бытие,
Как взлетало ты высоко,
Ибо иго — благо мое,
Да. И бремя мое легко.
* * *
«Театральный роман» — это, может быть, лучший
В прошлом веке роман — так печален и вместе смешон.
Расскажи мне, найди мне, пожалуйста, случай,
Чтобы я рассмеялась с печалью такой в унисон.
Как смешна эта дама фальшивая, злая,
Станиславского как пародиен и точен портрет!
Автор шутит, как Гоголь, не переставая.
Боже, как хорошо! — утешения нет!
И откуда является это сознанье,
Что знакомо все то, что Максудов в сердцах пережил?
Величавая пошлость тут и пониманье
Той любви к коридорам, кулисам, узорам перил.
И еще так щемяще и горько-печально,
Что при жизни не мог напечатан быть этот роман.
Он как будто был найден, и автор отчаянно
В предисловии прятал себя за словесный туман.
Наше счастье, что текст уцелел, что угроза
Даже гибели не испугала писателя, в ряд
Текст вошел нашей классики, это великая проза!
Кто осмелится спорить, что рукописи не горят?