Фрагмент романа. Перевод Динары Белоус
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2018
Словарь языка якутского V
Сэтинньи, седьмой месяц — ноябрь
Якутские зимние месяцы не имеют названий; названия, конечно, есть, но это в общем-то числительные. Первый зимний месяц — октябрь — алтынньы, то есть шестой. Ноябрь — сэтинньи, то есть седьмой, и так далее до февраля — десятого — включительно (а считать якуты начинали с мая). Тем временем весенние и летние месяцы имеют более выразительные названия: март — месяц рождения жеребят, апрель — таяния льда, май — время удоя. А июнь — это месяц сосны. Похоже, что бесцветные зимние месяцы древние якуты только отсчитывали, ожидая прихода весны. Хотя январь — тохсунньу, то есть девятый, еще называют месяцем рассказов.
1 ноября
В якутской картине мира белый цвет вовсе не являлся олицетворением пустоты, как могло бы показаться тем, кто привык заполнять буквами белые экраны, закрашивать холсты, а чистый лист называть tabula rasa. Белый был связан с достатком и изобилием, о чем свидетельствует выражение юрюнг ас, то есть белая еда. Речь шла о молочных продуктах, то есть о кумысе — алкогольном напитке, который получают в результате брожения кобыльего молока, быырпахе — кумысе из коровьего молока, хаяхе — свежем масле, замороженном в сливках, чохуне — очень жирном масле, взбитом с молоком, а также разнообразных видах кефира, подливок, творога. Стоит, однако, помнить о том, что якутский язык различает два белых цвета: манган и юрюнг. Манган прежде всего передает визуальные свойства предмета. Юрюнг также, но подчеркивая при этом его сакральное измерение и обращаясь к мифическому пространству, из которого он происходит. Достаточно сказать, что главное якутское божество называется Юрюнг Айыы Тойон и изображается белым старцем. Он сидит на дереве и держит свои ноги в озере молока.
Гуссерль утверждал, что существует некий специфический вид непосредственного опыта, который вмещает общую и универсальную суть вещей. Он аргументировал это тем, что видя, например, конкретный белый объект, в реальности мы воспринимаем его суть. Мы воспринимаем саму белизну.
Album, или белизна
Достаточно было трех недель морозов, чтобы город поглотила плейстоценовая белизна, да так жадно, что на улице Каландаришвили не очень-то понятно, где искать дорогу. Улицы, тротуары и остановки покрылись слоем ледяной штукатурки, который растет под ногами, как грибница, и не меньше, чем белизна вокруг, мешает сохранять равновесие. На улице Ленина бригада дорожников скалывает лед с улиц. Только начало зимы, а вывозят грузовик за грузовиком. Это выглядит как археологические раскопки.
Иней тоже заполз на окна неотапливаемых деревяшек. Толстый, как стекло, слой льда никто даже не пытается чистить, он на окнах как старая штора, в паутинах мороза. Стены домов седеют, белеют, пока вовсе не исчезают. В тех местах, где стояли столетние халупы, становится пусто, и неизвестно, снесли избушку судьи или ее проглотил album зимы.
Мало того — вечером столбы дыма из теплоцентра и домов вдруг наклонились в северном направлении. Не растворились в воздухе, как обычно, а растянулись над городом, будто пенка на молоке. Видно, как медленно они превращаются в известный якутский смог, в котором город исчезнет, словно в облаке.
3 ноября
Я ищу существительное для обозначения скрипа снега под ногами. Этот скрип слышен уже везде на улицах. Такое слово должно было существовать, может, не в якутском (все-таки якуты пришли сюда с юга), но наверняка в чукотском, эвенском или эвенкийском. Или же в других языках кочевых народов севера, таких как юкагирский или ненецкий. Я перекапываю кучи словарей в «Пушкинке», расспрашиваю преподавателей университета, но пока такого существенного слова не видно и не слышно.
Если это была ономатопея, то перед библиотекой ее слышно прекрасно: уже несколько дней звучит там фонетика зимы. Замерзший воздух умножает хруст снега, так что сложно разговаривать. Поэтому люди говорят на повышенных тонах, наклоняясь друг к другу. Их разговоры и скрежет снега слышны даже в читальном зале на втором этаже через двойные, тщательно утепленные окна. Зимой шум ветра здесь редко услышишь, но зато звуков снега множество. Скрип, скрип, скрип. Такой голос у белого цвета.
4 ноября
В столетнем здании окружного суда, возведенном по проекту Клеменса Лешевича, нынешней резиденции Российской академии наук, прошла научная конференция, приуроченная к 150-летию Вацлава Серошевского и Эдварда Пекарского. Это самые известные поляки в Якутии, они родились в 1858 году: первый — в Вулке Козловской под Варшавой, второй — под Минском на территории нынешней Белоруссии. Серошевский написал «Двенадцать лет в стране якутов», энциклопедию культуры Саха, а Пекарский — «Словарь якутского языка». Как справедливо заметил Егор Оконешников, автор диссертации о словаре, вокабулярий Пекарского — это, толковый словарь, но также и этимологический, фразеологический и энциклопедический одновременно. Он уникален не только потому, что ни у одного коренного народа Сибири нет такого словаря, но еще и потому, что, объясняя значение отдельных слов, Пекарский попутно описал повседневную жизнь якутов. Он не только приводил русские эквиваленты якутских слов, он создавал небольшие этнографические и фольклорные зарисовки.
Я по-прежнему записываю новые якутские и русские слова. Я записываю их на билетах, газетах, в блокнот, на ладони и на карточках, развешанных в кухне и в ванной. Я начал в 1999 году, так что у меня уже есть два раздела, хотя пока еще это выглядит как куча мусора. Если бы я собрал свой словарь последних десяти лет, то это была бы смесь из якутских, эвенкийских, эвенских, юкагирских и русских с примесью (а может, отдельным добавлением) выражений и ругательств из лагерной блатной фени, которая через пятьдесят лет после ликвидации Гулага все еще живет на берегу Лены. Каждое слово и со своим отдельным смыслом, и с ситуацией, в которой оно появилось. Что ни слово — то какой-то человек, что ни выражение — то какое-то место. Ну и дата.
Идея описать Якутию родилась у меня после очередной книги Вацлава Серошевского, которую я читал, когда жил у оленеводов в южной части республики. Но мысль по поводу вокабулярия пришла, только когда я начал вчитываться в словарь второго польского якутолога. Это научный труд, но иногда и новый литературный жанр. Яркая повесть — в ней соединяются эссе, репортаж и энциклопедия. Похожа на записки пана Вацлава, собранные в «Двенадцати годах в стране якутов».
Середина. IV квартал
Больше всего якутских слов и книг я получил от Степана Константиновича, моего учителя якутского языка. Самую нужную в Якутске книгу — от Гоши Антонова, историка из Академии наук, — «Историю города Якутска» Григория Андреевича Попова. Институт гуманитарных наук издал ее в 2007 году к 375-летию города. К книге прилагается свиток карт, а увесистый том содержит еще и эскизы планов четвертой крепости воеводы Приклонского и всего города. Достаточно несколько раз на них посмотреть, чтобы почувствовать себя в Якутске, как в хорошо знакомом городе.
Самая старая карта представляет город 70‑х годов XVIII века, то есть через сто лет после переноса крепости Головина из Табаги вглубь материка. На плане четко видны четыре квартала, границы которых очертил воевода Фома Иванович Бибиков. Плотнее всего застроен четвертый квартал, растянутый вдоль берега Лены между Преображенским собором и Спасским монастырем. От мыса Табаги, где еще недавно стоял острог Головина, нет уж и следа. Квартал населяли «поляки и другие пленные», сектанты и всех мастей авантюристы, перемешанные со стерегущими их казаками. Здесь, в вырытой в вечной мерзлоте пещере, отбывал свой срок первый сосланный в Сибирь поляк Константы Конюховский. За кварталом ссыльных расположился монастырь, в развалинах которого сегодня находится музей. Там было и лобное место, где приговоренным к смерти рубили головы.
В противоположную сторону берег Лены оброс домами купцов, мещан и казаков, до самого устья старого притока, уже тогда названного Логом. Этот приток — один из многочисленных внуков Бабки, который хотел отвоевать для нее очередной кусочек суши. В отрезанном водой полумесяце можно насчитать более десяти дворов, хотя бытует мнение, что якуты начали селиться на Залоге только в XIX веке. Вероятно, это якутские балаганы, а может, даже тунгусские конусовидные чумы, крытые шкурами северных оленей и березовой корой.
Когда острог перенесли с Табаги на противоположный берег Лога за квартал купцов, в тени его палисадника возник последний район — район детей бояр и чиновников. От крепости на сегодня остались только собор Святой Троицы и двор, названный площадью Дружбы народов, где на закате советской эпохи народы Якутии, невзирая на название места, дрались друг с другом, как футбольные хулиганы. В северо-восточном углу двора стояла ветхая башня времен воеводы Приклонского. Она простояла сотни лет, чтобы в 2002-м сгореть дотла. Кто-то поджег ее.
На документе трехсотлетней давности видно, что деревянное строительство развивается прежде всего вокруг Преображенского собора на берегу Лены. Именно там формируется исторический центр. Вырисовываются первые улицы, которые получат свои названия только в XIX веке: прежде всего Собранская и Клубная улицы, соединяющие это место с гостиным двором и Большой улицей. По ним можно прогуляться и сегодня, только называются они теперь улица Аммосова и улица Кирова и соединяют собор не с гостинным двором, а с пустырем, оставшимся от него и названным теперь площадью Ленина. Сквозь сложную и хаотичную топографию тогдашнего Якутска просвечивает будущая Николо-Преображенская улица. Через несколько декад она пробьется через путаницу изб и дойдет до собора Святого Николая. Никому из жителей домов со старой карты никогда не пришло бы в голову, что их улица когда-нибудь будет названа Октябрьской. На карте пока еще нет собора Святого Николая, но уже есть кладбище, около которого он будет возведен. Самой развитой остается улица Большая, позднее ставшая проспектом Ленина, она представляет собой дорогу, ведущую от кремля до города и порта на Лене.
В одной из глав своей книги Григорий Попов перечисляет черты, по которым можно узнать дома, построенные в остроге Лены еще в XVII веке. Все они достаточно высокие, поставленные в обло с остатком[1], всегда увенчаны четырехскатной крышей. Окна домов, возведенных первыми казаками, были маленькие, лишенные резных выкрутасов и украшений. Часто использовались волоковые окна, то есть небольшие отверстия, закрывающиеся изнутри на задвижку (больше они напоминали бойницы, а не окна). Внутри длинные сени, куда входили с крыльца, делили дом на два помещения.
В XXI веке лишь один дом в Якутске соответствовал описанию, приведенному Поповым. Это была модернизированная изба на улице Орджоникидзе с ржавеющими трубами под окном и огнетушителем, повешенным за углом на случай пожара. В декабре 2004 года я фотографировал этот дом особенно подробно, будто чувствовал, что ему недолго осталось стоять. О возрасте дома свидетельствовали хотя бы окна без наличников, с рамами на шесть стекол. Такие маленькие окошки легче было «застеклить» бычьим пузырем или куском мусковита. Мода делить створки окон на шесть частей просуществовала до первой половины XX века, потому что достать стекло здесь всегда было трудно. Дом на Орджоникидзе сгорел в 2007 году.
Из более молодых, но все еще старых изб лучше всего сохранились те, которые стали свидетелями якутских восстаний: «Монастыревка» — дом купца Монастырева и «Романовка» — дом резчика Романова. В усадьбе купца Монастырева 3 марта 1889 года тридцать ссыльных (среди них были и поляки) выступили с протестом против ужесточения условий отбывания наказания. Боялись прежде всего высылки на Колыму и на Яну. Казаки застрелили шестерых забастовщиков, троих повесили, остальных высекли. Спустя пятнадцать лет подобный протест повторился в доме Романова — результат был практически идентичный. Сосланный в 1915 году в Якутию Серго Орджоникидзе уже тогда призвал отнестись к этим домам как к памятникам революции, благодаря чему сегодня можно увидеть выдающиеся образцы деревянного строительства рубежа веков.
Однако Григорий Андреевич Попов за свою любовь к истории Якутска заплатил жизнью, как и многие другие якуты, неугодные советской власти. Григорий, как и его отец и дед, был православным священником. А кроме того, ребенком купеческого Якутска и его летописцем. Между тем новая власть хотела вычеркнуть из памяти города историю буржуев. Поэтому при жизни ему не разрешали издавать книги, а в 1937 году уволили с работы в библиотеке и с должности преподавателя Педагогического института. На основании доносов он был обвинен в антисоветской деятельности и сослан в Караганду, где и умер. Якутов редко ссылали на Колыму, потому что с помощью тамошних якутов и эвенов они легко могли бы бежать. Тюрьмой для них были Караганда или Соловки.[2]
Кривая линия
Якутску уже почти триста восемьдесят лет, и триста пятьдесят из них он был деревянным. Свойства лиственницы Larix dahurica и сосны Pinus sylvestris веками говорили о его недостатках и достоинствах. Город скрипел, трещал, терял форму и превращался в труху. Летом он пах смолой, а зимой давился березовым дымом. В деревянных стенах вырастали поколения насекомых: черных усачей, мебельных точильщиков, домовых усачей, личинки которых не давали спать чувствительным жителям города. С поколениями ксилофагов он был связан не меньше, чем с купеческими и казацкими родами Кушнаревых, Никифоровых или Сибиряковых. Сегодня найти деревянный дом и услышать стук мебельного точильщика в центре Якутска очень трудно. Нужно довольно долго идти между проспектом Ленина и улицей Орджоникидзе, между улицей Ярославского и Леной, чтобы отыскать старый кусочек лиственницы или сосны.
Еще в XX веке идеально прямая линия была большой редкостью в Якутске. Поскольку она чужда природе и труднодостижима, православный народ Сибири считал ее чем-то дьявольским. Днем с огнем такую было не сыскать: ни одна балка в избе не была идеально прямой, как и берега Лены или переулки города. В современном Якутстке однако присутствует дух Мефистофеля: медленно, дом за домом город приобретает адскую геометрию панельных сооружений, а к тому же цвет и фактуру бетона. Огромные рябые подъемные краны рисуют круги над городом, а кротовые морды буровых установок роют в вечной мерзлоте дыры под железобетонные сваи, на которых будут стоять следующие ряды многоэтажных домов. Их поддерживают пыхающие выхлопными газами грузовики и огромные самосвалы. В якутских сказках родина злых духов абаасы — это нижний мир, аллараа дойду, который звенит металлом, бренчит цепями и смердит.
От старого Якутска кроме построек на ул. Каландаришвили и ул. Белинского осталось несколько домов вдоль улицы Ярославского и около тридцати в Заложном районе. Самому старому дому около ста тридцати лет. Старый город вроде бы есть, но достаточно бросить взгяд, чтобы сказать, что это эрзац, субститут и туфта. Искусственный блеск, бутафория и разноцветная реклама противоречат старым мастерам, которых сегодня никто уже не помнит, — они радуют в лучшем случае простонародье и школьников на экскурсии. Пейзаж спасает глыба церкви Преображения Господня второй половины XIX века. Рядом с ней некогда стояла деревянная церковь, но большевики сожгли ее в тридцатые годы. Почти двадцать лет назад власти уничтожили старинное Кружало и на его месте поставили совсем новое сооружение. В 2006 году снесли здание Русско-Азиатского банка. Великолепный дом городского головы Юшманова сохранился только благодаря тому, что служил гостиницей для работников больницы. У этого дома самые красивые наличники и ставни в этой части света.
В 2008 году исчезла западная сторона переулка Жиркова (который называют Башенным), маленькой улицы, возникшей на месте тропинки, ведущей вдоль палисадника кремля. В течение нескольких месяцев снесли пять домов из лиственницы. В одном из них жил польский ссыльный Ян Зубржицкий, слесарь, строитель и инженер, который хотел построить вертолет. Сегодня в том месте, где он об этом мечтал, роют землю буровые установки и начинается строительство жилого дома. Как воспоминание об этой избе лежит брошенная куча земли и дерева. В самой глубине стройки чудом уцелел маленький домик: стены все еще крепкие, внутри печка, тяжелые двери открыты настежь. Строители, работающие на лесах, все же предпочли поселиться в жестянках на колесах, а не в его столетнем интерьере.
По другой стороне Жиркова притаился еще один дом, будто испуганный тем, что происходит напротив. Он тихо проваливается в тающую под ним мерзлоту. Смолистые бревна скорчились от холода, последние штакетники в заборе соединились в кучу, глаза окон закатились под веками из снега и ледяной корки. Но что-то внутри еще светит: лампочки или открытая духовка. Труба дышит легким дымком, сортир стоит смирно. На ветвях березы под окном гарцует одинокий свиристель. Жить можно.
К счастью, зима пришла быстро и спасла два дома на пересечении улиц Ярославского и Курашова. Столетние усадьбы могут еще полгода пожить. Весной они уже вряд ли уцелеют. Разве что чья-нибудь память, восхищение или какая-нибудь удачная фотография сохранят их. Но туристов в Якутске немного, так что старыми домами никто особенно не интересуется. Один старинный дом — под номером 14 — солидная изба, украшающая перекресток, выглядит как небольшая усадьба. Ее образуют два перпендикулярных крыла: одно недлинное — на три окна, другое — на шесть окон, огромных, как царские ворота на иконостасе. Более короткое крыло прилегает к улице Ярославского (некогда Полицейская), более длинное служит границей просторного двора с одной стороны, с другой стороны двор окаймляет вековая ограда и двухэтажный амбар с балконом и лестницей. Это огромное зернохранилище — последняя такая хозяйственная постройка в Якутске. О том, что оно, должно быть, очень старое, свидетельствует кладка бревен в обло с остатком.
На Полицейскую улицу дом глядит тремя большими глазами, украшенными нарядными наличниками. Открытые настежь, они напоминают огромную книгу в деревянной обложке, закрытые — гигантскую брошку. Книга соблазняет заглянуть в нее, брошка манит и заставляет остановиться и восхищаться ею, даже когда на улице минус сорок. Вершину окна, словно маленький тимпан, образует веерообразное веко, украшенное по бокам валиками-бочонками с чем-то похожим на хвост тетерева посредине. Внизу под подоконником висит выведенный из волнистых линий «фартучек», вышитый примитивными цветами, один из которых осыпался, второй цветет бледно-голубым цветом и пытается обратить на себя чей-то взгляд.
Стены дома обшиты вагонкой из лиственницы. К концу ноября столетние доски выглядят совсем иначе, нежели в начале осени. А это хотя бы потому, что солнце заползает на небо уже очень низко и не в состоянии заглянуть в щели трещин, оно не освещает стены и не открывает всех полутонов в этой кажущейся монотонной серости. В трещинах господствует мрак, а серо-седая облицовка дома, выщелоченная и вымытая, иногда даже белеет, усыпанная черными морщинками — верными спутниками старения. И тут и там доски инкрустированы сучками и сучочками, кое-где седеющими от наледи и старости. Удивительно, но сложно найти чистый коричневый цвет в этом произведении времени, солнца и мороза.
Соседний дом под номером 12 построен из крепких еще балок. Взгляд скользит по ним свободно, как капля воды по стеклу. Светлые верхние бревна, присыпанные снегом, открывают более темные оттенки нижних, за которые не может зацепиться белизна. Там можно разглядеть смоляной коричневый, близкий к красному цвет, переходящий в бордовый и карминовый. Торцы некоторых брусьев немного стесаны, благодаря этому на поверхность выходят другие краски, смежные с коричневой и желтой, и к тому же открывается внутренняя жизнь ежегодно прирастающих стократных слоев. Они выглядят как подробная карта Верхоянских гор или разрезанная поперек капуста. Неотесанные бревна имеют более скромный вид. Более двухсот лет по ближайшей Большой улице, то есть по теперешнему проспекту Ленина, можно пройти через город и выйти на Залог. После чудес на Полицейской улице геометрия Большой режет глаза: будто бы идешь внутри модели линейной перспективы, в конце которой счастливо маячит Залог. От клаустрофобии спасает здание окружного суда, «Пушкинка» и сказочное городское казначейство. Их византийско-русский, немного лиричный стиль, хоть и воплощенный в кирпиче и камне, должно быть, идеально сочетался с деревом окружающих его изб и амбаров. На фасаде трех зданий проекта Лешевича откосы, окна и порталы описывают мягкие полукруги. Напоминающие купола русских церквей тимпаны и немного неуверенно сформированные углы далеки от скучной геометрии. В отличие от бетонной стены, на них отдыхает взгляд и лежит снег. Разгуляться глаз может только на Залоге.
В Заложном районе сложно найти паршивую прямую линию, да и далеко ей не протянуться. Весной она погрязнет в лужах, зимой попадет под топор, весной исчезнет в облаке пыли. А осенью? Осень тут слишком коротка для длинных линий. Нет касательных, секущих, не дай бог диаметров и хорд. На кривой петле калитки повисла ось у, вместе с порогом провалилась ось х. Взгляд отдыхает, самовольно блуждая, скользя по нерегулярным синусоидам, прыгая по зигзагам, с которыми отлично сочетается неспокойный полет свиристелей, оккупирующих бесконечные кроны сирени и рябин. Сараи накренились, заборы покосились, калитки раскачиваются. Дома выгибают коньки крыш, как кошки спину, или проваливаются внутрь, являя собой памятник улыбке с большими глазами окон по бокам.
Якутск 1854
Залог, пожалуй, из всех современных кварталов Якутска более всего напоминает старый город, описанный посещавшими его путешественниками. Одна из лучших таких зарисовок принадлежит Ричарду Карловичу Мааку, геологу и исследователю Сибири. В 1854 году он организовал экспедицию в Вилюйский край, куда направился после недолгого пребывания в Якутске.
«Все дома в городе деревянные… улицы в большинстве своем узкие и кривые, только главная улица (Большая) бежит довольно правильно с севера на юг какие-то две версты… Архитектура, в общем-то не особенно изящная, выдает хозяев, которых заботит скорей не внешний облик дома, а возможность спрятаться в нем от холода. Все дома без исключения двухэтажные, только у некоторых есть мезонины, используемые летом, но без печек и плотных окон. Такой мезонин — это полуэтаж, который в Якутске называют чердаком <…>.
У каждого дома обязательно большой двор, а в нем хозяйственные постройки. Среди них главная — амбар, большое здание без окон с широкими двойными дверьми, похожими на ворота <…> и внешней лестницей, ведущей на площадку, вроде балкона, на втором этаже. Иногда там обустраивают летние комнаты, тогда в толстых стенах нужно прорубить окна. Важным местом во дворе представляется баня, в которой иногда обставляют две-три комнаты для хозяев, потому что собственный дом сдают квартиросъемщикам. <…> Далее в каждом дворе встречается одна или несколько юрт, которые хозяева сдают или уступают челяди, и в самом конце — навес, под которым стоят кони и брички. Следует отметить, что здесь совсем нет конюшен. У многих домов по одной или несколько пристроек, изредка с печками и утепленными окнами, по большей части служащих для проживания летом.
Ворота и заборы дворов обычно непропорционально высокие и плохо закреплены. Почти везде они покосились и подперты колышками. Около таких ворот опасно ходить… Сохранилось также много старых ворот, почерневших за много лет, украшенных резьбой и разными орнаментами. В каждом доме на окнах висят деревянные ставни с железными болтами для запирания на ночь. Зимой в богатых домах вставляют двойные окна. В домах победнее днем на окна ставят деревянные ставни с маленьким отверстием посредине, в которое вставляют стеклышки или кусок мусковита; ночью эти ставни вынимают и вставляют просто доски. <…> Нередко вместо стекла здесь используют бычий пузырь. А в некоторых домах вместо стекол ледяные плиты. Садов вокруг домов здесь, можно сказать, нет вовсе».
Словарь языка якутского VI
Голоса
У современного Якутска, как и у других сибирских городов, есть своя механическая фонетика. На улицах слышно хлопанье металлических дверей, шум вибрирующих перил, хрип двигателей и треск проволочных ковриков на лестницах возле входов магазинов. И еще громыхание оглушающих ритмов из автобусов.
Залог звучит иначе. В его более укромных кварталах вместе со старыми домами сохранилась фонетика дерева, прежде всего сосновая и лиственничная, реже березовая или еловая. Двери, ставни и калитки хлопают здесь мягко, доски скрипят неизменно по-сосновому, металлические ручки и дверные молотки сочетаются с деревом, как будто из него и вырезаны, и не раздражают уши пустыми децибелами. Даже если машина проедет по грязной улице, где нет и кусочка асфальта, ее не слышно, потому что низкие заборы держат шум и не вливают его прохожим в уши, как те резонансные коробки с проспекта Ленина или улицы Лермонтова.
Хотя определение «фонетика лиственницы» лучше оставить для тайги. Самое распространенное дерево от Забайкалья до Колымы — это лиственница, а шум тайги — это обычно свист ветра в мягких, но острых иглах. Он сопутствовал тунгусам, курыканам, он слышен в эвенкийских сказках и якутском Олонхо. Вой ветра в кроне лиственницы это также фонетика Колымы, не менее пронзительная, чем скуление пурги на колючей проволоке вокруг лагерей. Эти звуки слушали заключенные от Алдана до Магадана, когда спали, работали в забое, сбегали из лагеря и замерзали в тундре. Они слушали лиственницу.
7 ноября
На конференции среди почти двадцати докладов, посвященных Серошевскому, не нашлось ни одного, касающегося описания Якутска, вышедшего из-под его пера. Видимо, город не интересовал его, или он был занят записью якутских преданий, посевом зерна, или же просто-напросто у него не было времени, чернил и бумаги. Есть всего несколько следов в новеллах «Как Гриф Мостовский строил мельницу» и «Возвращение». Столица является в них большим деревянным районом с кривыми воротами и заборами, которые иногда опрокидываются на прохожих. Темно, мокро и собаки лают. Есть еще несколько предложений в «Дневниках», но более подробную картину Якутска, каким видел его писатель, восстановить невозможно.
Чаще всего Сирко упоминает об улусной квартире, месте ночлега в бывшем Монастырском переулке, где останавливались прибывающие в Якутск политические ссыльные. Их называли улусниками, то есть живущими в улусе, в отличие от тех, кто имел право жить в Якутске. Сирко избегал этой ночлежки, поскольку она была местом пьянок, карточных марафонов и безумных пари, в которые часто вмешивалась полиция.
Ничего нового не сказано было и о судьбе его дочери Марыси. Когда в 1892 году Сирко выехал в Иркутск, он забрал ее с собой. Она уже тогда носила его фамилию, чего сам Серошевский долгое время добивался еще в Якутском окружном управлении. Спустя два года, выезжая в Петербург, он оставил ее в Иркутске под опекой друга Станислава Ланде. О ее дальнейшей судьбе известно только то, что она стала учительницей, в тридцатые годы жила в Москве, переписывалась с отцом, даже навестила его в Париже. За несколько лет до начала Второй мировой войны письма от нее перестают приходить, а след ее теряется. Густав Герлинг-Грудзинский в «Другом мире» пишет, что товарищ из лагеря, телевизионный техник из Киева, был сослан «за почтовую переписку с родственниками из Польши». Трудно поверить, что Мария Серошевская, дочь одного из самых выдающихся деятелей панской Польши, могла избежать лагеря.[3]
Лебедь
Странные вещи происходят с окрасом птиц на востоке и севере Евразии. Птицы белеют и выгорают. К их латинским названиям нужно добавить еще одно прилагательное — albus. У черноголовой синицы на берегу Лены грудка и животик белее, чем у той, которую можно увидеть на берегу Вислы. Так же и теньковка, весничка, трещотки или поползень, который в Сибири и в Якутии снизу совершенно белый. У серого сорокопута более белые крылья, а животик у тундряной чечетки белый, как свежий снег, у сибирского и пятнистого конька — контрастные пятнышки. На фоне засыпанных белым цветом равнин невозможно заметить снежную сову, кречета и ястреба гор хребта Черского. Зато есть серый снегирь и сероголовая гаичка цвета якутского смога. Мир на восток от Урала белеет, бледнеет, исчезает. Мы говорим «белый как стена», Саха говорит кубагхай — «белый как лебедь».
Словечки
До меня все еще доходят какие-то новые слова, выражения, которые невозможно найти в словаре современного якутского языка. А если даже они там есть, то перевод неполный или не до конца верный.
Мамбет — негативное высказывание об улуснике, который обычно пьяный, без денег на дорогу домой и слоняется в районе автовокзала. Он лучше говорит по-якутски, чем по-русски. Может пристать на улице и выпрашивать рубли, а если не дашь, то сорвет с тебя ушанку. (Ушанка из ондатры или енота стоит около пяти тысяч рублей, каких-то пятьсот злотых.) Если идешь с якутянкой, а навстречу двое мамбетов, то они могут и отхлестать, и даже побить. Стоит их избегать, как ментов.
Менты — милиция. Они могут закинуть в «бобик» ни за что, покалечить, внушить, что пьяный, и требовать денег. Задержанным они ломают уши, сворачивая их в трубочку, а это чертовски больно на сорокоградусном морозе. Избегать их, как мамбетов.
Хара омук — в переводе с якутского «черный народ», но, кажется, не оценочное. Так якуты говорят о мигрантах из Средней Азии и Кавказа. Они спокойные, бывают опасны, только если их спровоцировать. Интересуются лишь заработком, так что проблем себе не ищут. В Якутске они освоили строительство. В самые сильные морозы они жгут костры на этажах возводящихся многоэтажек, в смоге это выглядит как закат солнца.
Хачики — довольно пренебрежительное определение людей, прибывших с Кавказа. Они не только строят, но часто работают водителями ПАЗов. Их не любят за то, что они жестко требуют оплатить проезд. В Якутске нет билетов, нужно отдать водителю определенную сумму обязательно только на выходе. Если заплатить при входе, то до следующей остановки водитель забудет, схватит за воротник и потребует денег еще раз. А они бывают вспыльчивые: 1 сентября 2008 года один человек погиб в драке на остановке.
11 ноября
С приходом морозов якуты надели шубы, и город стал еще теснее. В огромной республике вдруг стало мало места. Пассажиры не помещаются в автобусах, клиенты застревают в тройных дверях магазинов, в самих магазинах и в тесных барах. Я тоже без конца одергиваю себя, вязну в полуоткрытых дверях, пропадаю в скоплении шуб и дубленок на остановке. От агорафобии не осталось и следа.
В Якутске стоит несколько высоток, которые называют малосемейками. Квартиры в малосемейках по пятнадцать квадратных метров, а живут там семьи из нескольких человек вместе с гостями из улуса. Ничего удивительного, что их жители часто страдают от ожирения или болезней сердца. В свою очередь, дома в деревнях, казалось бы, более просторные, но удивительно, как редко люди живут там отдельно, где-нибудь поодаль. Обычно они живут в компактных деревеньках, где между узкими улочками тесно жмутся друг к другу избы, балаганы и хотоны. Как будто от этой близости им теплее будет. В стране площадью три миллиона квадратных километров люди проводят жизнь на нескольких метрах. Оказывается, пространством пользоваться невозможно, когда его слишком много. Или когда бо`льшую часть года оно белое.
След мыши
В Якутске только минус тридцать, а выглядит он как стеклянный. Достаточно крикнуть или хлопнуть дверью, и мир разобьется, как аквариум, а кристальная лазурь просвечивающего космоса раскрошится в мелкую пыль. Самолет ли это из Тикси летит на юг, или же след первой трещины перечеркнул небо? Если в это время легкомысленно высунуть нос из-под шарфа, то можно его отморозить; рука или палец, вынутые из рукавицы, будут обожжены одним дуновением ветра. Легкие невозможно одеть, поэтому каждый вдох — ножевой удар. Вдыхаешь лезвия одно за другим, завидуя северным оленям, строению их носовой полости. В носу у северного оленя холодный воздух должен пройти более десяти изгибов и поворотов, и только после этого, согретый, он попадает в легкие. Минус сорок или минус сорок пять — нет особенной разницы. Достаточно, чтобы немного подуло, и лицо остынет. Но вот около кожи уже минус шестьдесят, а в воздухе кружится ледяная пыль — миллионы маленьких ледяных ножиков. Лучи солнца ломаются о них, распадаются, как в призме, и формируют гигантскую радугу, соединяющую восточную и западную границу Туймаады. По ней двигается солнце, медленно, будто плывет по водной глади, пока не опустится за Табагинский мыс.
Пока оно заходит, превращается на мгновение в красный живот гигантского снегиря, присевшего на кончик носа, купается в собственном тепле, топорщит розовые перышки и плавится от удовольствия. Снегири, которые летают над Туймаадой — огненные шарики, — зимы не боятся. Они смеются над ее официальной белизной, фамильярно посвистывая, и с трудом переносят с дерева на дерево свои упитанные животики.
Наверное, только собаки и бездомные не смотрят на это чудо. На Крестьянский рынок привезли свежих карасей, разгружают, торговля кипит, цены растут. Падает только температура. В этом раскардаше есть шанс стянуть хотя бы одну штуку с прилавка, из сумки, из разбитого ящика. Голодная дворняга стащила твердого, как камень, карася и мчится с ним через весь рынок, преследуемая ругательствами обворованных и гавканьем сородичей. Торговцы, рыбаки и собаки, колбасники, бездомные и воробьи мерзнут не на шутку. Каждую секунду кто-нибудь выходит потоптаться возле своего прилавка, немного подвигаться. Продавцы досок кидают друг другу мяч и пытаются отбивать его ладонями в толстых варежках, торговцы рыбой устраивают забавы: несколько мальчишек поймали продавщицу овощей, круглую, как капуста (овощи она держит в машине), надели ей мешок на голову, веревочкой перевязали и айда продавать за полцены! Писков, криков, спаси бог! Только бы небо не треснуло и бездомные не добрались до товара.
Над этой палаткой летает стайка худых воробьев-попрошаек. Солнце у них через крылья просвечивает, словно эти оголодавшие птицы состоят только из перьев. Тут и там туда-сюда кружит этот летающий ковер. Наверное, так им теплее.
Огненный снегирь спрятался за Тумусом и поджег соседнюю Табагу, Хатасы и леса на юге Туймаады. По пути он не пощадил деревянные избы Залога. Если посмотреть с берегов Лены, то закат солнца выглядит как какой-то апокалипсический пожар. Дворы окутаны дымом, потому что Залог отапливается деревом и углем. Сквозь его серо-бурые клубы, окаймленные уже поросячьим розовым, пробивается краснота, которая вдруг врывается пунцом. Удивительное зрелище. Дольше всего этот пожар догорает на куполах собора Преображения Господня, кресте на памятнике Бекетову и в окнах отеля «Тыгын Дархан». Последним блеском он дотронулся до одинокой вербы на берегу Лены и успел ее поджечь. Пылает Salix viminalis на снежной пустыне, не хватает только Моисея.
Зато есть ворон, в верованиях сибирских народов птица, присутствующая при создании мира. Демиург кружит над пылающим кустом, ничего не делая с этими минус сорока. Ворон может пережить зиму только благодаря падали, оставленной волками, а в городе он пользуется помойками. Пролетел над вербой, каркнул что-то, как при Сотворении мира, и свернул к Залогу.
Пожары Залога день ото дня происходят все реже, потому что вокруг Туймаады дозревает огромный бублик мглы, и видно все хуже. С девятого этажа общежития туман выглядит как фантастический вал снежной пыли и морозных испарений, из которого того и гляди выскочит какая-нибудь ледовая конница или сам мифический Бык Зимы. В середине месяца бублик тихо сросся над городом, втянул в себя дым электростанции, фабрик и улиц. На улицах уже ничто не отбрасывает тень, поэтому непонятно, существует ли что-либо на самом деле.
Снаружи минус сорок пять, а тундряные чечетки не весят и сорока граммов. На пересечении улиц Некрасова и Дзержинского они вьются среди закованных в иней тяжелых березовых кос. Подо льдом сохранились полные семян шишечки. Как дрессированные мыши, чечетки взбираются по росткам березы и поспешно собирают корм. Они торопятся молча, потому что сами такого же цвета, что и мгла, и потому могут легко в ней затеряться.
Еще до того, как Якутск исчез в туманах, Лена превратилась в пластину льда. Из долины реки лед и иней вползли на пни и ветви верб, берез, сосен. Деревья каменеют, как от смертельного укуса, и обрастают ледяной глазурью. Чистая смерть, но красивая. Этот гонимый с юга влажный воздух, столкнувшись с замороженными ветками, застывает в виде тяжелой снежной штукатурки, ледяного слоя. Плейстоценовая шпаклевка бывает такой твердой, что только дятел может сбить ее с пней верб. Иней покрывает окна, подоконники, щеки и брови. Вышивает тяжелое кружево на висящей над городом паутине проволоки, проводов и кабелей. Того и гляди из трубы какой-нибудь электростанции спустится по ней огромный паук.
Большие синицы, пока иней не овладел вербами, скачут по струнам ветвей в поисках яиц насекомых. Они выглядят так, будто хотят что-то сыграть на этих ветвях. Когда появляется изморозь, они голодают и пытаются добраться до пакетов с едой, которые люди вешают за окнами. Кормушек здесь никто не вывешивает, потому что досыпать корм было бы трудно. Окна закрывают на полгода — на винты, гвозди, скрепляют самоклеющейся лентой.
Людям ни голод, ни холод не грозит. Они повытаскивали из шкафов шубы, меха и пихоры, понадевали кожухи, полукожухи и бараньи тулупы, хвастаются дубленками, муфтами и воротниками из лисы. На улицах города массовая мимикрия, потому что прохожие часто закутаны в меха хищников: кто-то похож на волка, кто-то на рысь, другой на песца или на лису. Но видно и росомаху, норку, иногда дорогого соболя. Есть и травоядные: кролик, белка и ондатра, их иногда не узнать из-за того, что они подстрижены или окрашены совершенно невероятным цветом. Особенно выделяются ондатра и кролик: от интенсивной свеклы через вишневый, розовый до яичницы с молоком. Будто какой-то атавизм овладел жителями Якутска.
Среди беспечных прохожих летают полевые воробьи и дерутся за выброшенный кем-то бутерброд. От обычных воробьев их отличает коричневая «шапочка» на голове и серый «шарфик» вокруг шеи. Полевые воробьи Passer montanus носят свои ушанки круглый год, но их все равно весь мир путает с воробьями Passer domesticus, у которых только серые шапочки.
Так холодно, что молодежь занимается любовью только в машинах, так что на сопке Любви никого нет. Хоть и сложно добраться до ее пика, стоит брести по пояс в снегу, чтобы насытить глаза пейзажем зимы. Она погрузила Туймааду в сон на полгода, спрятала под снежный сугроб. Можно увидеть сон города: он стелется, как вездесущий туман, настолько густой, что его можно взять в ладонь. Только кое-где высунется из него труба или машина завоет, но тоже как будто сквозь сон. Бывает, что мгла на мгновение растает, и тогда видно, что Залог еще не сгорел, что первые этажи Сайсары уже исчезают в тени блочных новостроек, а человечки, как муравьи, бегут по домам. И вдруг — занавес вниз.
Горб засыпанной снегом сопки Любви пересекает горохообразный след лесной мыши. Маленький грызун не впадает в спячку, он пользуется собранными ранее запасами, как мышь в сказке «Дюймовочка». Видно, что по дороге она остановилась, постояла, хотя вокруг ничего нет. Неужели смотрела на город? Будто ей тоже хотелось туда в такой холод.
Слова
Слова, которые сами лезут в уши. Из разговоров на улицах, из газет, из новостей по телевизору и по радио. Они повторяются, что позволяет предполагать какие-то важные изменения, произошедшие в городе.
Тымныы — мороз и холод вместе. Мороз по-якутски не наступает или приходит, как, например, в польском языке, он падает. Как снег, дождь, несчастье или удар. Так что это атмосферное явление так же ощутимое, как град или ливень.
Джыбар — особенно пронизывающий мороз, обычно утренний или вечерний (в момент восхода и захода солнца). Старую поговорку «Когда джыбар — не разговаривай!» можно перевести на польский как «И у стен есть уши». В мороз звук разносится так далеко, что кто-то непрошеный может стать случайным свидетелем разговора.
Хаар — снег. Очень часто в сравнительных оборотах и именах собственных. Например, снежная сова — это хаар эбэ, то есть снежная бабушка, или хаар ойуун, то есть снежный шаман. Пекарский заметил, что старые люди отсчитывали время, используя не годы, а «следующий снег». Например, восьмилетняя собака — это собака «после восьмого снега». Человек, который прожил много лет — это некто, «по уши закопанный в снег».
Кыраха — первый снег. Обычно очень мелкий, не лепится, а сыплет, как белая пыль или песок. Пекарский пишет, что так называли первый снег, который открывал санный путь (купеческие караваны выезжали осенью).
Замерзание
Чаще всего в Якутске замерзают вода и насекомые, потом алкаши, мамбеты и собаки. Иногда также птицы, иногда дети. Реже целые районы или пригородные поселки, эвакуированные после взрыва теплосети. У людей чаще всего отмерзают подушечки пальцев, части ушей и носа. У собак и мышей — хвосты. Земля вообще не оттаивает, с тех пор как замерзла в плейстоцене, до сих пор остается вечной мерзлотой. Кусок льдины. Весной вместе с паводком всегда высунется из нее какая-нибудь нога мамонта или зад, либо гигантский бивень. Так же как в Якутске из сугробов выходит на поверхность какой-нибудь ноябрьский труп, ватага собак, замерзших во сне, или украденная осенью машина. Как никто не знает, что именно после шумного Нового года или Старого Нового года покоится в снежных завалах, так и неизвестно, сколько мамонтов, бизоньих рогов и ископаемых рыб, замороженных со времен плейстоцена, в тайге на берегу Лены и вокруг Туймаады.
К этой криофауне чуть было не присоединились двое хара омук, которые ехали по делам из Якутска в Чурапчу. Когда за городом они оказались в чистом альбуме Якутии, то заблудились между его белыми сторонами. В снегу и тумане они съехали с дороги и два дня скитались по тайге Илин-Энэр. Когда закончилось топливо и надежда, их вычислил охотник из Чурапчи. Старика забеспокоили следы «Волги» в тайге, и по отпечаткам колеи и поваленным деревьям он набрел на двоих, покрытых инеем несчастных со следами обморожений на лице. Накормил, одел и отвез на санях до ближайшего поселка. Закончилось ампутацией нескольких пальцев рук и ног и долгим лечении носов.
Сергея из Нерюнгри ни один охотник не нашел. Он получил в подарок «Ладу-Ниву», и поэтому за несколько часов до Нового года его попросили завезти провиант для бала, организованного на туристической базе на речке Тимптон, в пятидесяти километрах на восток от Нерюнгри. Он взял с собой друзей — Алену и Сашу. На обратном пути в двадцати двух километрах от базы «Лада» попала в пустолед, а в результате бесконечных попыток выбраться из ледяной дыры вышла из строя коробка передач. К счастью, в этом кусочке тайги еще работала мобильная связь, так что Сергей позвонил отцу и попросил помощи. Тот пообещал прислать машину, поэтому никому и в голову не пришло вызвать мчс. Тем временем молодые люди двинулись пешком в сторону реки Тимптон. Через четырнадцать километров Сергей услышал шум двигателя и, уверенный, что это отец прибыл на выручку, один вернулся к машине. Непонятно, была ли это звуковая фата-моргана или же действительно заблудившийся грузовик — звук в стерильном воздухе разносится далеко. Около своей «Лады» он никого не обнаружил. Отец помочь не мог, ведь какой водитель в России за два часа до Нового года может сесть за руль? Тем более был уверен, что сын вернется на базу. Только после первых признаков гипотермии Сергей вызвал профессиональную помощь. Зарядки телефона ему хватило, только чтобы попрощаться с матерью. Когда спасатели нашли его, он умирал. Саша и Алена дошли, но каждый остался без нескольких пальцев.
Связь якутских периферий с центром обеспечивают уазы из соображений «безопасности», которую пассажирам обеспечивает их конструкция, называемая «полметра от смерти». После замерзания болот, торфяников и озер число деревень, из которых можно добраться до Якутска по земле возрастает в сотни раз. Пассажиры из отдаленных поселений в город всегда берут с собой запасные шубы и унты, а кроме того, спички и провиант на несколько дней. Водитель обязательно возит с собой спички и топор, без которых не разжечь огонь. Это все потому, что уазы часто ломаются, и хотя их просто починить, иногда нужно ждать проходящий мимо автомобиль. В чистой тайге при минус пятидесяти градусах.
В лихие девяностые годы, когда на дорогах было меньше автомобилей и они портились чаще, бывало, что на зимних дорогах в тайге люди спасались у костров, палимых из автомобильных шин. В Якутске от таксистов на автовокзале до сих пор можно услышать историю о каком-то русском дальнобойщике, который ехал из Якутска через Амгу в Усть-Маю, что на Алдане. Около деревни Бырама у него заглох мотор, и за пятнадцать минут шофер остыл, как суп. Мокрое дерево не хотело разжигаться, а что надо жечь сухое, он понятия не имел. Как и о том, что почти в километре от него, за шторкой тумана, расположена деревня Бырама. Его спасла какая-то якутская семья на уазе.
У дверей в домах таких поселков, как Амга, часто нет традиционных замков с ручкой. У них только маленькая задвижка изнутри и не хватает механизма с язычком, который держал бы дверь в коробке. Благодаря этому потери тепла намного меньше. Нужно только действительно сильно захлопнуть дверь, чтобы обитый кожей или фетром треугольник вошел в такой же бережно утепленный проем. Со временем от частого закрывания двери могут начать открываться сами по себе. Так, в одном из бараков в Амге дверь открылась, а может, ее не плотно закрыла выходившая к соседке мама. Оставленная дома четырехлетняя девочка вышла искать маму на неосвещенную улицу, заблудилась и заплакала от холода. Температура была намного ниже сорока градусов. Через внутренние перегородки в деревянных домах слышно все, а через эти внешние плотно утепленные двери трудно услышать даже стук. В организме ребенка реакция на раздражители проходит довольно быстро. Так же быстро появляется ложное ощущение тепла, из-за которого ребенок, успокоившись, начал раздеваться. Ее нашли слишком поздно на лестничной клетке одного из двухэтажных бараков.
Смерть от переохлаждения якуты называют «милостивой». Замерзающий прямо перед гибелью чувствует не холод, а воображаемое тепло, благодаря которому он успокаивается и раздевается. До белья.
Слова
Муус — значит лед. В деревнях еще живы люди, которые верят, что, когда на Лене замерзают рыбные плесы, пруды и озера, это знак, что Земля закрывает окна. А солнечные боги Айии ложатся спать. Слово муус, «лед», как и в природе, скрывает в себе воду. Дело в этих уу в середине. Они дословно обозначают воду.
Ченг — лед, который нарастает в углу балагана, или иней на его внешних стенах. Сегодня этим существительным обозначают лед на подоконниках в многоэтажках и домах.
Тарынг — пустолед. Слой ложного льда образуется над первым ноябрьским покровом. Иногда он растет, как огромный пузырь, глубиной в несколько метров. Непосвященный путешественник наступит и провалится в него, как в ловушку. Спасти его может опыт или умный северный олень-передовик (первый в упряжке олень), который от глухого звука под копытами замирает на месте.
Ырбыы — по-русски закраина, по-польски прибрежье, то есть полоска воды между берегом и кромкой льда на озере или реке. Иногда утренние заморозки могут замаскировать ее тонким льдом, тогда охотник или рыбак проваливается и оказывается в воде.
Тонг — мерзнуть и замерзать одновременно. Будто в самом глаголе «мерзнуть» было скрыто предупреждение о смерти.
17 ноября
Под утро минус сорок градусов, ничего удивительного, что Лена полностью замерзла. Четыре тысячи четыреста километров чистого льда, одна из самых больших сосулек в мире. Только лежит. Якуты до недавних пор верили, что большая река — это след, оставленный мамонтом, который многие эры назад шел этим путем на север. Мертвых мамонтов всегда находили в земле, поэтому считали также, что звери жили внутри нее, а странствуя, рыли русла рек, речек и ручьев. Из этого, как мамонт из земли, рождается образ реки как пути.
Перевалка
Связь с миром, то есть с путем до железной дороги и на Амур, столица сохраняет благодаря груде металла, называемой паромом. У парома есть еще несколько аколитов в виде помельче, более или менее проржавевших посудин, и весь этот железный флот производит невероятно угнетающее впечатление. С последних дней мая до середины ноября паром тарахтит по Лене, перевозя машины, людей и коров с левого берега на Заречье и обратно. Бывает, что уже в октябре нужен ледокол, чтобы пробиться через завалы шуги и первые пласты льда. Когда в густом тумане он столкнется с баржой или сядет на мель — это знак, что пришло время отправляться в порт на зимовку. В то время как на правом берегу собирается флотилия «Волг», «москвичей», уазов и «японок»[4], чтобы успеть на последний в этом году рейс до Якутска. Они хорошо знают, что скоро наступит долгий период ожидания того момента, когда лед на Лене затвердеет настолько, чтобы ездить по нему было безопасно.
Это происходит в течение одной ноябрьской ночи. Мороз и лед крепчают, а нагруженный паромом ледокол уже не сунет в Лену свой нос. Бабушка не двигается с самого утра и не желает никакого движения. Ледовый покров слишком толстый для корабля, но слишком тонкий для машины. Усталые от борьбы за место на пароме, пассажиры из Амги, Татты, Майи и других маленьких деревенек только и ждут, когда же лед станет толстым. Никому не интересно, что, по мнению Министерства чрезвычайных ситуаций, это должно быть пятнадцать сантиметров по всей поверхности реки. А сейчас даже для человека еще опасно, поскольку должно быть хотя бы семь. Люди оставляют ненужный багаж на берегу и налегке, гуськом, на расстоянии друг от друга осторожно, как саперы, бредут пять километров по льду, тонкому, как стенки аквариума. Идут те, кто приезжает из Бестяха на работу и получил уже двухдневный отгул, опоздавшие студенты, которые провели воскресение у родителей, знакомый плотник из Майи и, в конце концов, торговцы овощами и фруктами, которые покупают товар на складах возле трассы и должны привезти его в столицу.
Владельцы овощных рынков не носят овощи в рюкзаках. Они пытаются выяснить, каким путем можно проехать там, где блестит лед, а где вода еще стоит. В течение дня появляются карты, а ночью — в ожидании утолщения льда — загружают товар. С утра неизвестные миру виртуозы-водители выезжают в Якутск. Не на больших грузовиках, а на японских двухтонниках, уазах, иногда даже на санях. Цены на лук, морковь, картошку и сметану в Якутске уже подскочили, потому что снабжение и так сократилось к осени, когда паром курсирует медленнее и не успевает доставить все грузы. Кто-то обязательно провалится в воду, кто-то утонет, кто-то только промокнет, но бизнесмены с конца света не озвучивают такие случаи, чтобы не возбуждать бдительность милиции. Ведь такой желанный берег Якутска обставлен постами, совсем как во время окружения белыми в 1920 году. Мышь не просочится. Только если у нее есть мешок лука или морковки для кота.
По мнению Министерства чрезвычайных ситуаций, безопасная толщина льда для переправы на легковой машине составляет минимум тридцать сантиметров. На Лене сейчас вполовину меньше.
У водителей, которые не хотят рисковать жизнью и остались на берегу, и так немало проблем. Что делать с машиной за эти несколько дней, где остановиться? Двигатель выключать нельзя, иначе тот уже не заведется (поэтому в Якутске только так называемые теплые, то есть отапливаемые, гаражи). Места в гостиницах в Бестяхе уже давно заняты дальнобойщиками, которые едут на Колыму. Остается торчать на берегу в машине с работающим двигателем или возвращаться домой. Это еще полбеды, если ехать в Кангаласский, Таттинский или Борогонский улус. Тогда проехать надо от тридцати до трехсот километров. Хуже, если возвращаться надо в Алдан — семьсот километров, Тынду — тысячу пятьсот километров или в Хабаровск — три тысячи километров.
Водители, конечно, могут за сумму, эквивалентную пятистам злотым, переправиться в Якутск на вертолете, но для этого в очереди надо простоять несколько дней. Жители маленьких деревенек Заречья, которые все пребывают на берег, не могут позволить себе такие расходы и потерю времени. Поэтому фирмы-перевозчики (часто это два уаза и директор) предлагают им новую услугу: такси с перевалкой, то есть с пересадкой. Машина из Амги или Борогона привозит восьмерых пропащих на берег и высаживает на границе суши и льда. Смельчаки на свой страх и риск, но бесплатно переходят реку, а на другом берегу их забирает машина той же фирмы-перевозчика. С тех пор как в районе Лены действует мобильная связь, люди стали реже теряться и тонуть, поскольку могут предупреждать друг друга и инструктировать, как безопаснее дойти. Стоимость же переправки на пароме составляет двести рублей — это двадцать злотых.
Пассажиры понимают, что такси с перевалкой означает то же самое, что «такси с пересадкой». Однако «вперевалку» по-русски означает «уточкой». Поэтому выражение «такси с перевалкой» приобретает комический оттенок, особенно когда на берегу сбитые в стайку путешественники осторожно, покачиваясь, почти утиным шагом прикидывают, хватит ли толщины льда в пять сантиметров и можно ли ступить дальше. Потом они рассыпаются в цепочку и плетутся осторожно в белизну. Некоторые надевают снегоступы, чтобы давление на лед распределялось по более широкой поверхности. Однако они должны знать, что перевалка — дословно — это падение под лед или в прорубь. Отсюда, видимо, и взялось название этой услуги, скрывающее страшноватую двузначность.
В середине апреля, когда лед тает, метод такси с перевалкой уже не работает. Весенний пористый лед, с дырками, которые выгрызло солнце, очень опасен, несчастных случаев бывает намного больше. Это золотое время для судов на воздушных подушках и моторных лодок — их владельцы срывают куш. Переправа с одного берега на другой стоит сто пятьдесят злотых с человека (часто без спасательного жилета). Маленькие лодочки снуют между развалами и глыбами льда так быстро, что издалека их можно принять за чаек.
Словарь языка якутского VII
Внизу
Первым смельчаком, который хотел выкопать колодец в мерзлой земле под Якутском, был воевода Матвей Кравков. Но уже в 1686 году он докладывал царю о том, что выкопать в Якутске колодец невозможно, потому что на глубине двухсот восьми метров все еще виден лед. Пришлось воеводе довольствоваться водой из Лены. В 1828 году о чистой воде снова задумался Федор Шергин, председатель якутского бюро Российско-Американской торговой компании. В течение четырех лет он заставлял рыть тоннель, который достиг глубины тридцати двух метров и врезался в твердый, как скала, лед. На дальнейшие работы Шергина вдохновил исследователь Арктики барон Фердинанд Петрович Врангель. Шергин копал еще пять лет, дойдя до глубины сто шестнадцать метров, но по-прежнему находил только замерзшую землю. Дальнейшие работы были невозможны, потому что из-за недостатка кислорода гасли свечи и у рабочих резало в легких. У входа в шахту Шергин построил домик, который стоит по сей день во дворе бывшего реального училища. Фактическую толщину льда под городом измерили только спустя век. Оказалось, что глубина составляет целых триста метров. Поэтому можно сказать, зима в Якутске целый год, столько же времени лето проводит под землей.
Вечная мерзлота образовалась там, где ледяной щит не прикрыл землю. В некоторых местах она замерзла тысячи лет назад, поглотив тогдашнюю фауну. До сих пор охотники и рыбаки находят не только бивни мамонтов или мамонтов целиком, с непереваренным обедом в желудке, но даже плоды в лонах самок. Есть фирмы, которые занимаются поисками ископаемой падали, этот бизнес спонсирует якутская мафия, а специальные поисковики рыщут по лесотундре в поисках кладбищ мамонтов. Кажется, один из способов таких поисков — это исследование мест, заселяемых волками. Один мой знакомый охотник рассказывал, что сильные полярные волки раскапывают могильники и устраивают вблизи логова, чтобы пользоваться залежами замороженного мяса мамонтов.
Вместе со смертью мамонтов в палеолите народы Якутии вынуждены были оставить оседлый образ жизни и групповую охоту. Закончилась охота на больших зверей, поэтому закончились и запасы, которые давали деревням и поселениям возможность существовать. Дюктайцы палеолита разделились на более мелкие группы и стали кочевать, переходя с места на место в поисках северных и благородных оленей и лосей. Для их последователей, сумнагинцев, населявших Якутию в мезолите, это был основной образ жизни. Дюктайцы дошли до самой Америки, а инструменты, похожие на те, что они изготавливали в специфической технике двухсторонней обработки острия, до сих пор можно найти на территориях, заселяемых американскими народами эпохи палеолита, то есть древними индейцами. Сумнагийцы же породили алеутов и эскимосов. Им нужен был лук, чтобы охотиться на оленей. Момент появления лука в Сибири принято считать началом неолита.
Палеоантропологию хорошо изучать в Музее антропологии Якутии, расположенном в здании факультета естественных наук. Среди многочисленных ценных экспонатов внимание привлекает белая лебединая (журавлиная) кость, на которой выгравированы ряды равномерных черточек. Это календарь эпохи мезолита. Эта кость, вероятнее всего, раньше служила игольницей. Ее легко надеть на кусочек ветки или кожи и повесить на шею или на пояс. У сумнагийцев мезолита должны были быть такие вещи. По мнению якутского археолога Юрия Молчанова, они пришли сюда с юга и передвигались, охотясь на северных оленей и лосей.
Туман
Уже несколько дней в городе густой, как снег, туман. 15, 16, 17 ноября уже прошли, но никто этих дат не видел. О них свидетельствуют только календарные страницы и номера газет. Проходя по узкой улице Каландаришвили, чувствуешь себя работником Шергина, пробивающим путь в ледяной шахте под городом: дорогу ты должен сам себе проложить, только в тумане. Когда туман немного рассеется, город выглядит как небрежно перечеркнутый эскиз или старый эстамп, на котором фон выходит на первый план. Незаконченные линии, незавершенные прямоугольники. Господствует всеобъемлющее несовершенство, недостаток геометрии и света. Солнце вроде бы светит, но будто с того света, это, собственно, скупое свечение, а не свет. А без света — рассуждая этимологически — нет и света.
Жажда пейзажей, фигур и горизонта мучает все сильнее. Даже когда туман рассеивается на мгновение, вокруг все равно только белые пятна: река, Зеленый луг, площадь Ленина и самая большая клякса — Туймаада. Иногда только пуночка промелькнет или снегирь, как выкрикнутое в ухо хайку. Ничего удивительного, что хочется думать красками: груши желтые, помидоры красные, огурцы зеленые. Хорошо бывает постоять в очереди в овощном. На Лене продажей овощей и фруктов занимаются узбеки. С одним из них по имени Омар мне удалось познакомиться ближе. Сидит в своей жестянке на улице Петра Алексеева и от скуки царапает насечки на палке от швабры. Говорит, что один день — одна насечка. Еще восемьдесят пять насечек, и Омар поедет в родной Ош.
21 ноября
В полдень неожиданно туман растаял, и день простоял ясный, хорошо освещенный. Под таким чистым и ясным небом можно было бы читать и писать без вреда для глаз. В морозные дни при минус тридцати пяти свет распространяется по городу легко и далеко, как и звук. Хотя неизвестно, свету проще или глазам легче, но взгляд тоже лучше проникает в замороженный пейзаж. Голубой цвет оттенка Windows, поэтому снова шапочки лазоревок показались в небе над Леной.
Кангалас
Последний солнечный день перед зимним смогом лучше провести за городом. Из окон автобуса сообщения Якутск—Кангалас видно, что пространство там редеет. Как запахи и значения. Движение останавливается практически полностью, поэтому полет белой куропатки кажется событием, а рев двигателя — бестактностью. Все меньше знаков, машин, номеров. Кончается асфальт, исчезают трубы. Нет зданий, деревень и остановок. Широкая палитра городской серости уступает чистой белизне. Птицы и худые собаки встречаются чаще, чем люди, но четвероногих тут меньше, чем в городе. Деревья вроде бы есть, только всегда где-то далеко, низкие, они сливаются в черную полоску между голубым и белым. В глаза бьет почти полное отсутствие границ. Якутск завернут в белизну, как в бумагу. Перевязан горизонтом, как крепкой веревкой.
Выйдя на остановке возле улицы Маркса и направившись в сторону многочисленных построек, сложно найти главную улицу или центральную площадь поселка Кангалас. Бетонные блочные дома и деревянные избушки стоят спиной или боком друг к другу то под прямым углом, то под острым. Словно два разных места вдруг наложились друг на друга. Деревянные дома с большими окнами, как обычно в Якутии, или улыбаются — если проваливаются в середине, или корчат гримасу — если западают в землю на торцах. Слой белого пуха вроде и прикрывает беспорядок, но из-под него все равно выбивается хаос. В углу этой картинки среди путаницы труб и проводов торчит кусок бетона со звездой и электризующей надписью: «НИКТО НЕ ЗАБЫТ, НИЧТО НЕ ЗАБЫТО».
Панораму деревеньки дополняет представительство компании «Якутуголь». Поскольку Кангалас, по крайней мере на берегу Лены, славится добычей угля. Бетонное здание с двумя крыльями, наглухо забитыми дверями и выбитыми окнами напоминает скорее обстрелянный и в спешке эвакуированный штаб, нежели офис компании. Штукатурка сыпется, ставни скрипят, труба от какого-то фитинга или батареи целится в небо из разбитого окна. Перед бункером на нескольких табличках с пиктограммами рассказывается местная история добычи угля:
1929 год: черная дыра в земле и кирка.
1959: черная дыра и ленточный конвейер.
1979: черная дыра, ленточный конвейер и грузовик.
1999: много грузовиков и ленточных конвейеров.
Дальше тропинка, вернее картинка, ведет на взгорья, на мыраан. Горную цепь на севере замыкает Кангалас, а последнее звено этой цепи погружается в Лену. Эту последнюю скалу якуты называют Кангалас Тумаха. Тут заканчивается Туймаада, начинается Энсиели, а Лена бежит дальше на север. То, что Туймаада канчается в Кангаласе, говорят жители Якутска, а жители деревушек Заречья, Алдана и Нама говорят, что Туймаада там начинается. Начало красиво переплетается с концом.
Река в этом месте узкая на протяжении двух километров, поэтому замерзает она здесь позже, но путешественники, несмотря на тонкий лед, идут пешком с противоположного берега: из Соттинцев, Борогонцев, Танды и Кобокона. На этой стороне под мыраанами их ждут такси. Они едут на юг, в Якутск и Покровск, на запад, в Бердигестях и отдаленный Вилюйск. На машине здесь тяжело проехать, потому что река не везде гладко, как столешница, затягивается льдом. Пласты льда тут и там торчат, как надгробные плиты на огромном еврейском кладбище, ни один уазик не проедет через такие препятствия. Только когда бульдозер прорвется, а его след польет водой пожарная поливалка, вода замерзнет гладко, как стекло.
В это время года у солнца короткий путь по небу. Еще только четыре часа, а оно уже скрылось в залегающих на горизонте тучах и медленно рубцуется, как заживающая рана. Вот, показалось на мгновение, споткнулось о ветку мертвой березы, столб, поплыло по щербатому забору и закатилось за горизонт. Как камень в снег. И мир стал черно-белым. Только желтый автобус отозвался на остановке как послеобраз солнца именно тогда, когда мороз начал кусать ступни.
Запах
Холод особенно очищает и выделяет даже самые едва уловимые запахи города. Капэдэшки — капитальные панельные дома — приветствуют входящего сладковатой вонью физиологических испражнений. Иногда она исходит из треснутых труб, иногда из обмоченных углов. Реже от спящих под лестницей бомжа и бомжихи. Деревяшки — царские и советские — окружают гостя запахом затхлости с ноткой исчезающих видов настенного грибка и подвальной плесени, иногда клопов и тараканов. Забегаловки — небольшие бары, в которых продолжаются традиции городских трактиров, — встречают вас вонью масла, на котором жарят беляши и чебуреки. Новые высотки дразнят ноздри запахом извести, цемента и испарениями краски.
Автобус тем временем пыхает бензином, подтухшей водой или холонгсо. Последнее слово обозначает запах старого пота, на который иногда жалуются якуты. Саха, юкагиры или чукчи тоже потеют, как славяне или южные азиаты, но их пот, разлагаясь, меньше ощутим, чем у приезжих. Хотя часть народа саха тоже подвержена холонгсо. Это слово даже есть в словаре у Пекарского.
— Разве это не расизм? — спрашиваю я профессора Колодежникова.
— Нет. Это пот.
— ?
— Те наши предки, пот которых имел острый запах, не могли охотиться.
— Как это?
— Звери чувствовали издалека их запах и убегали. Поэтому у них не было мяса. И жены и потомства.
— И?
— И они не размножались. Не передавали эту особенность дальше.
Ноги
Только начало зимы, а у всех якутов болят ноги. От балансирования на утоптанных сугробах, от падений и скольжений на тротуарах-катках. От собачьих зубов, потому что собаки в городе ежедневно кого-то кусают, и еще оттого, что приходится подниматься на одиннадцатый этаж общежития, лифты которого наглухо закрыты. Оттого, что нужно стоять в переполненных автобусах. От хождения по засыпанным снегом лестницам, которые превращаются в опасные горки. От борьбы со сползающими вниз кальсонами под двумя парами брюк. От тяжелых ботинок и холода. От гравитации. Всеобъемлющая боль в ногах даже во сне.
Заборовский
Серошевский не оставляет меня ни на секунду. Якутский язык в Якутии лучше всего учить на городских рынках и торжках, потому что продавцы — это часто саха из улусов, а они хорошо и охотно говорят по-якутски. Оказалось, что доброжелательная женщина продавец, с которой я разговорился, из Верхоянска. Она сразу заметила, что у меня редкий акцент, и узнав, что это польский акцент, рассказала о Яне Заборовском, участнике январского восстания, сосланном в Верхоянские горы. Заборовский так сильно сжился с Якутией, что остался за полярным кругом до самой смерти. Сегодня там живут его внуки и правнуки с раскосыми глазами и простой фамилией Заборовские.
Кроме того, Верхоянск был также первым в Якутии местом ссылки Вацлава Серошевского. Сирко в 1880 году встретил там «пана Яна», благодаря частым визитам к нему познакомился с сестрой его жены-якутки, которая впоследствии стала его супругой и мамой Марыси. Пан Ян Заборовский учил Вацлава местным обычаям, показывал, как охотиться, ставить силки, сети и гнуть из гвоздей хитрые крючки на налима. Сирко тепло вспоминает его в Дневниках, отмечая, что он был невероятно строптивым в отношении царской власти. Первоначально он должен был отбывать срок в одном из центральных улусов, но за «плохое поведение» его сослали в Верхоянск, который считался своего рода карцером для сосланных в Якутию. Но даже там Ян Заборовский и не думал скрывать свои взгляды и в результате был сослан еще дальше на север, на море Лаптевых, в устье Яны. В Верхоянск ему позволили вернуться только потому, что в городке не было сапожника, а поляк знал ремесло. Но через несколько месяцев Заборовский отказался присягать на верность царю и снова оказался в тайге.
Он умер в 1905 году, кажется, так и не выучив русский язык, несмотря на несколько десятков лет ссылки. Сирко писал, что Заборовский по-русски говорил плохо, с многочисленными полонизмами, а по-польски хорошо, хоть и с многочисленными русицизмами.
Конец ноября
Вся вода в Якутии, кроме той, что течет в трубах и в организмах еще живых млекопитающих и птиц, превратилась в лед. Поэтому в республике появились тысячи зимников, то есть зимних дорог, проложенных по замерзшим болотам и рекам. Власти города еще официально не открыли зимник через Лену, потому что местами лед тонкий, как оконное стекло, но в городе слышно, что смельчаки из Майи уже как-то проехали. Новость о первой удачной переправе расходится по деревням Заречья: фамилию смельчака передают из одного села в другое, а фирма-перевозчик, в которой работает этот безумец, радуется бесплатной рекламе и толпе клиентов.
Самым известным и самым посещаемым зимником в Якутии была и остается, конечно, Лена. Отсюда благодаря разбросанной вдоль реки цепочке почтовых станций Якутск поддерживал связь с Иркутском, Тобольском, Москвой и Петербургом. Деревенские мужики обеспечивали подводу до Иркутска: зимой — на санях по ледяной глади Лены, летом — на лодках или на повозках по ухабистой тропинке вдоль берега. Из Иркутска в Москву вел уже Большой Сибирский тракт. По нему, только в обратную сторону, в Сибирь, а потом по течению Лены в Якутск добирались чиновники, путешественники и ссыльные. Так прибыли сюда и Эдвард Пекарский и Вацлав Серошевский. А в 1829 году — Николай Семенович Щукин.
Поездка
Николай Семенович Щукин был царским чиновником, который три раза во время правления Николая I посещал Якутск. Результатом его визитов стала книга «Поездка в Якутск», изданная в 1844 году в Петербурге. «Чем ближе, тем хуже», — написал он о городе, который увидел летом с реки. По его мнению, зимой город выглядел лучше: путешественник въезжал в столицу области на санях со стороны церкви Богородицы, откуда открывался вид на хорошо застроенную улицу Никольскую[5], Лог и крепость с собором Святой Троицы. Якутск насчитывал уже тогда триста деревянных домов и два каменных, семь церквей и почти две тысячи жителей мужского пола. Иркутскому чиновнику понравились солидные сибирские дворы, хотя он жалел, что возле каждого стоит якутский балаган, в котором живут слуги более состоятельных мещан. Он также с негодованием отмечал, что, вместо того чтобы вставить в узкие окна балаганов слюду или бычий пузырь, якуты нередко закрывают их пергаментом с рапортами казаков-завоевателей. Среди писем и челобитных XVII и XVIII веков в одном из окон Щукин нашел донесение какого-то атамана об открытии Ламы, то есть Охотского моря.[6] Еще больше ревизора огорчили коровьи туши на высоких палках, закрепленных на крышах домов или вбитых прямо у порога. Таким образом якутские купцы, казаки и чиновники заготавливали сушеную говядину в далекие экспедиции по Колыме, на Чукотку, Камчатку и даже на Аляску. Чиновник не понимал, что корова на палке свидетельствовала о состоятельности хозяина, и сетовал на это, удивляясь тому, что туши не вешают где-нибудь в глубине двора. Некоторые улочки украшали целые шпалеры из подвешенных коров, а поскольку мясо сушили зимой в самый сильный мороз, то очищенные от кожи буренки, казалось, дрейфуют в тумане, словно в алкогольной галлюцинации.
Как многие путешественники и до и после него, Щукин удивлялся, что Якутск, хоть и стоит на Лене, летом страдает от недостатка воды. Еще во времена первых воевод река прилегала непосредственно к границе города, но со временем течение отступило на восток и только во время наводнений омывало Набережную улицу. Жители, чтобы достать воду, ездили «за две версты через остров» или же держали ее в подвалах в виде кусков льда. Даже на маевки на лугу они забирали с собой кусок льда, потому что вблизи города было сложно найти воду. Зато весной на улицах она была в избытке — почти каждый год Бабушка Лена системой своих внуков тревожила улицы, омывала дома и затапливала подворья. Много внимания Щукин уделяет летней ярмарке, жаре и морозам, шахте Шергина, белым ночам и даже животным тайги.
Краткое описание храмов Якутска он начинает с сегодняшнего ночного клуба «Чароит», прежнего собора Святой Троицы, самой старой сохранившейся до наших дней церкви в городе. Собор был двухэтажным, разделенным во времена Щукина на две части: летнюю и зимнюю. (это разделение до сих пор сохранилось в «Чароите»). Путешественника восхитил иконостас, весь в золоте, работы иркутского мастера Мурзина, хоть он и не преминул фыркнуть: «Жаль, что его образам не достает пропорции и перспективы». На царских вратах виднелась надпись: «Кто есть сей Царь славы?» Прихожанин получал ответ, когда ворота открывались и взгляд падал на фреску Вседержителя со словами: «Господь сил, той есть Царь славы». Сегодня «Чароит» славится своими вечеринками ностальжи, во время которых иностранец может попасться в сети одинокой разведенки и пропасть в ее алькове на несколько дней. Не помешала бы хотя бы табличка с надписью, что здесь в 1853 году впервые прошла литургия на якутском языке.
В «Поездке…» есть описание деревянного храма Преображения Господня, каменный брат которого теперь освещает Зеленый луг своими куполами. Деревянная церковь сгорела спустя сто лет после визита Щукина, когда к власти в городе пришли красные, но путешественник мог еще вволю наслаждаться ее ризницей, иконостасом и литургическим облачением священников. В то время тут же рядом уже возводили каменную церковь, которая сохранилась до сих пор.
Во всех храмах Николай Щукин смотрел иконы, привезенные сюда казаками Бекетовым, Галкиным и Головиным, но с интересной местной находкой столкнулся в якутском архиве. Он провел там два месяца в поисках донесения Семена Дежнева о том, как тот обошел на судне вокруг Чукотки и об открытии морского пути на Камчатку. Этот документ он не нашел, но зато наткнулся на опись дел первого воеводы Якутска Петра Петровича Головина (того, что возвел третью церковь). Воеводу отозвали, когда после многочисленных донесений было доказано, что он злоупотреблял властью: подвергал пыткам своих противников, морил голодом якутских князей, воровал из царской казны. Записанные на березовой коре судебные акты представляли собой несколько внушительных рулонов диаметром в два аршина, то есть около метра пятидесяти сантиметров каждый.
Говоря о Якутске, стоит вспоминать Головина, потому что судьбы его последователей сложились подобным же образом. По крайней мере более десятка первых воевод были отозваны в Москву в связи с доносами, и именно донос стал эффективным инструментом в борьбе с кровавыми чиновниками. Жители Якутска охотно отстаивали свои права в суде, среди них даже были дельцы — люди, которые профессионально занимались составлением исков. Те из них, которые жили в Иркутске, присылали в Якутск копии своих исков, хвастаясь друзьям успехами в иркутском, стало быть губернаторским, суде.
Такому положению дел способствовал купеческий характер города, который так разочаровал Щукина. Он язвительно подчеркивал, что в городе «везде видна чрезмерная экономия», «слово „скупой“ считается комплиментом», а купцы устраивают свои дела, исходя из принципа: «Так или иначе, судить меня будут, что за один, что за тысячу украденных рублей, уж лучше я буду вором, но с набитым кошельком». Сдается, однако, что не сама скупость так возмущала автора «Поездки…», его раздражало удивительное наблюдение, что в Якутске в среде купцов, чиновников и бедноты господствует якутский язык: «Как французский в наших столицах». По-якутски говорят друг с другом бабушки на улицах, кухарки и извозчики в домах мещан, в конце концов, сами мещане. Так же дело обстоит в учреждениях, магазинах и церквях. Автор жалуется, что «уши детей уже с самого детства поражены звуками якутского языка», и радуется, когда летом на ярмарку из Иркутской губернии приплывают русские мужики, привозя в город не только зерно, но также дух и звуки родного языка. На запыленных улицах среди низкорослых якутов они выглядят как гиганты, и становится ясно, каким образом «кучка казаков вынудила бежать тысячи азиатов». Чиновника-путешественника явно тронуло то, что последний город в этой части мира имеет туземский характер, а не русский, поэтому он не забывал отмечать, что зимой все здесь (и русские тоже) одеваются, как местные жители, летом же живут в якутских урасах и ездят, как якуты. В конце концов, уже немало расстроенный, он вспоминает мужицкую слободу на реке Амга в двухстах верстах на юго-восток от Якутска: живущие там русские мужики, сосланные на Амгу еще при Екатерине, ни в зуб ногой по-русски и вообще ничем, кроме светлых глаз и волос, не отличаются от якутов.
В одном из последних разделов становится ясно, почему сразу после вступления какой-то современный читатель нацарапал на полях этой книги: «То, что автор писал о якутах, это полное вранье и ложь». Вот Щукин приписывает коренным жителям врожденные склонности к мошенничеству и воровству. Якобы по их вине опустошаются амбары купцов, склады мещан, пропадают кони из дворов, а коровы, доверенные якутским пастухам, подозрительно часто дохнут и теряются в тайге. Все-таки приводимые им истории и правда стоит внести в разряд сказочных. Вот такую, например: один якут перелез через высокий забор, который ограничивал двор купца, и украл из амбара запас сушеной рыбы. Когда, прогибаясь под тяжестью трофея, он открывал калитку на улицу, появился хозяин. Якут, недолго думая, представился продавцом рыбы и предложил хозяину купить парочку, но назвал такую высокую цену, что тот, разозлившись, прогнал продавца. Только когда он увидел пустой склад, понял, что выгнал вора со своим собственным провиантом на плечах.
Николай Щукин, хоть и является автором довольно добросовестного описания города, на многие годы укоренил в сибирской путевой литературе негативный образ Якутска. В похожем тоне свои воспоминания позже записывают многие другие путешественники. Иван Александрович Гончаров, создатель «Обломова», описание города со стороны Лены начал так: «Сложно вообразить более угнетающий вид… С одной стороны Лены пески, кусты и луга, а с другой, со стороны Якутска, луга, кусты, пески… Никакой природы там нет». Позитивный портрет Якутск должен был подождать до XX века, когда город перестал быть тюрьмой.
Словарь языка якутского VIII
Ахсынньы, восьмой месяц — декабрь
На Залоге до сих пор сохранился обычай оставлять на улице перед домом обломки лодок, телег, бочек, а сегодня — машины, кучи шин и различного ржавого металла. Сколько раз я берусь описывать Залог, но все время прерываюсь и не хочу заканчивать. Это не должно превращаться в одну повесть. Деревянный, хрупкий и трухлявый Залог из-за этого мог бы легко затеряться. Лучше, чтобы он был как город, о котором много читают и который добавляют в список городов обязательных к посещению в следующем году. Пусть он останется нетронутый описанием. Это оградит его от влияния прошедшего времени. Многие его описывали. Взять хотя бы «Империю» Рышарда Капущинского — Залог всегда был общественной проблемой, чаще всего жилищной. Заезженной пластинкой журналистов. В то же время квартал за протоком — это прежде всего архаичный вид, рудимент ландшафта города, которого уже нет.
4 декабря
Едва ласковое солнце лизнуло сосульки под носами прохожих, худые хребты бездомных собак и голые веточки верб, и уже из-под блочных домов, из-за дымящих труб выполз густой, как наваристый суп, туман. За полдня он заполнил чашу Туймаады до краев. Город плавает в нем, как кусок мяса. Саша учится на автомобильно-дорожном факультете, живет в общежитии в доме номер 18 по улице Сергеляхской. Тут же рядом стоит общежитие в доме номер 20, но эти здания почти ничем не отличаются, в сильный туман случается, что Саша, как и многие другие студенты, вместо дома 18 приходит в дом 20. Да и что тут удивляться школярам, в основном приезжим, когда даже местные жители порой не могут отыскать дорогу в магазин, водители автобусов проезжают остановки, а дети могут заблудиться по дороге в школу. Словно тротуары, тропинки, дорожки и улицы, как и всё вокруг, исчезли куда-то на мгновение, пропали.
Продавцы газет
Они торчат с восьми до шестнадцати в самых людных местах города. Над столиком с газетами открывают пляжные зонтики, что выглядит еще более сюрреалистично, чем попытки выдать вам сдачу в перчатках без пальцев. Чтобы не обсчитаться, они то и дело стирают иней с век. «Вечерний Якутск» стоит двадцать четыре рубля, поэтому им всегда нужно дать сдачу, как и в случае с якутскими еженедельниками «Кыым» или «Орто Дойду». Житель устья Лены или Оймякона, приехавший из пустыни, схватится за любую работу, только бы иметь возможность жить в городе. Даже если придется весь день стоять за шестьдесят злотых на колымском морозе. И выдавать сдачу в толстых рукавицах из шкуры северного оленя.
Монастырский переулок
В тумане при морозе в минус сорок и через сто двадцать лет после Серошевского очень сложно восстановить, как проходил Монастырский переулок, маленькая улочка за старым Спасским монастырем. Чтобы попасть в переулок, которого уже нет, нужно выйти на остановке «Кинотеатр „Центральный“» на пересечении улиц Ленина и Курашова и пойти в другую сторону вдоль реки. Через сто метров, где пугают руины разобранного весной дома общества «Саха омук»[7], улица Курашова делится на две улочки: одна соединяется с ближайшей улицей Ярославского, другая сворачивает налево и ведет к начальной школе номер 2. Это и есть старый Монастырский переулок. Еще шестьдесят лет назад он проходил там, где теперь находится школьный стадион, и дальше вдоль музейной изгороди, по мостику через ручей, между озерками и прямо на пристань.
Тут же у ворот школы сохранились два основательных дома из лиственницы, между которыми так и манит незаасфальтированная и незабетонированная дорога. Она бежит тут сотни лет, второй такой нет во всем Якутске. Если пойти по ней, то попадаешь прямо в XIX век: куда ни глянь, темное дерево припорошенное перхотью мороза. Окно пылает желтым цветом, а из трубы пыхает дымок, несмотря на то что на дверях и весит замок, большой, как сумка. Наверняка бездомные приспособили этот памятник старины под свою берлогу. Именно за этой избой находилась улусная квартира, где останавливался на ночлег прибывающий из Нама Вацлав Серошевский, если ссыльные в тот момент не устраивали здесь свои пьянки. Здесь он сделал остановку на пути с Колымы, когда его выслали на Алдан. Здесь ждал возможности по Лене добраться на юг, и где летом 1892 года он все же опоздал на пароход.
По новелле «Как Гриф Мостовский строил мельницу» и сохранившимся фотографиям известно, что гостиница была деревянная, подмурованная, с двумя окнами и крыльцом на улицу. Владела ею крепкая женщина Матрена Васильевна вместе с каким-то бывшим заключенным. Хозяйка зарабатывала главным образом на водке, которой охотно угощала поселенцев. В один сентябрьский день в 1888 году, несмотря на холод и дождь, из маленького двора на якутской лошадке выехал голый бородатый мужчина. Блистая белым задом, он проскакал мимо главных учреждений города, чтобы дать понять чиновникам, что о них думает. Следствие выяснило, что данный инцидент явился результатом пари. Также до конца сентября на маленьком базаре около Преображенской церкви все говорили об очередной пьяной выходке: поселенцы напоили нескольких казаков и подговорили их выкрикивать революционные лозунги: «Да здравствует революция!» — кричал даже унтер-офицер Холмогоров.
Итак от Монастырского переулка и осталось-то всего несколько десятков метров сегодняшней улицы Курашова да зассанная тропинка на задворках музея. Тесно ей между забором и жестяными гаражами. Через мостик над каналом она когда-то вела к Лене, до самой летней пристани. Сегодня нет пристани, мостика, даже озера, потому что все заполонили капэдэшки. Разве что узкие шпалеры тростника, столб из лиственницы и старая карта позволяют вспомнить о ее былой прелести. Наверняка по ней годами ходили моряки на ночлег к Матрене или на пьянку в какой-нибудь из питейных домов Якутска.
Когда я вернулся на улицу Лермонтова и оказался в плену обогревателя, меня охватила уверенность, что нигде в этом городе, а может, и во всей Якутии, так точно не выражено место, где кончается холод и начинается тепло. Я хорошо понимаю это в момент засыпания, хотя сплю на полу. То же происходит, когда я нахожу гнездо птицы или куколку бабочки. Куколка соснового бражника — вот это locum. Зрелое, оформленное место. Идеальный кыстык, зимовье.
Сегодня я очистил балконные окна от инея толщиной в ковер, он лежал на них уже больше месяца и отбирал у нас свет. Бахрома изморози полетела вниз, как пуночка. Теперь у нас немного посветлее, но все равно темно, и светильники приходится включать весь день. А за окном сюрреалистический пейзаж: дрейфующие в тумане бетонные блочные дома.
Третий день тумана. Архив
По дороге в архив, я увидел, как на березах щебечут тундряные чечетки. Чечет, чечет. Нужно было им очистить несколько веток от инея, чтобы добраться до семян. Бросились они на них, изголодавшиеся. Чечетки, в том числе и европейские, одни из немногих птиц, у который раскосые глаза.
В архиве я впервые смотрел оригинальные запросы, прошения и письмо, написанное рукой Вацлава Серошевского. Это документы, написанные затейливой, узорной кириллицей, которую надо заново учиться читать. Невооруженным глазом видно, что по приезде в Якутию прошения писал за него кто-то другой. В последующих просьбах рука Сирко уже узнаваема. Документы, связанные с ним, собраны в двух томищах: один называется «Якутское окружное управление»[8], другой — «Якутское окружное полицейское управление», то есть что-то вроде уездного управления и уездной полиции. Судя по приклеенной на фронтиспис карточке, до сих пор эту книгу читал только один человек, но расшифровать фамилию невозможно. Зато со старых, многослойных обложек можно вычитать, что документы когда-то лежали в НКВД. Советская власть приклеивала обложки от старых церковных книг, поэтому кое-где просвечивает из-под картона акафист, список крещеных детей или молитва «Господи, помилуй». Многообещающе выглядит отдельный том с документами управления улуса Нам. Я надеюсь найти описание места, где жил Сирко.
Пятый день тумана. Архив
Сегодня в архиве мне в руки попался внушительный том под названием «Донесения управления полиции якутского округа о поведении государственных ссыльных 1883—1913 гг.». Томище заинтересовал меня, потому что он охватывает период пребывания Сирко в улусе и несколько лет после, и, значит, можно проследить не только судьбу поляка, но и судьбы его соседей, врагов и друзей. Я погрузился в это дело, как в туман, и очнулся только под вечер, когда библиотекарша уже собралась закрывать читальный зал. Донесения писались каждые полгода, хорошими чернилами, на шершавой дорогой бумаге формата тетради, реже А4. Письма были адресованы на имя губернатора, но сначала проходили через окружное полицейское управление в Якутске.
Меня сразу привлекли документы из Верхоянского и Колымского округов 80‑х годов XIX века, поскольку я надеялся найти там отзвуки бегства Сирко, его вынужденного переселения на Колыму или что-то о выходках Яна Заборовского. К сожалению, не было ни слова об этих событиях. Только когда я заглянул в отчеты по Якутскому округу за первую половину 1888 года, я нашел знакомые фамилии. Список ссыльных Батурского улуса (сегодня Чурапча и Татта на Заречье) открывал, естественно, Эдвард Пекарский, за ним другие поляки. Миколай Виташевский, его сосед Трощанский и ссыльный Костецкий. В отчете из Нама более поздних лет знакомых фамилий не меньше: есть польский врач Александр Сипович, его русский друг Иван Тонышев, есть и переселенный сюда Серошевский, а также Марцелий Шпыркан и Эдмунд Студзинский, у которых останавливался Сирко, приезжая из Нама в Якутск. Я автоматически заглядываю в документы из Бягантайского улуса, откуда как раз приехал пан Вацлав. Среди ссыльных там значится Корнель Багрыновский, которого Сирко вскоре переселит в Нам. В отдельной рубрике «Поведение» только два варианта замечаний: «Ведет себя хорошо, глупыми поступками не отличился» или «Бежал». Внимание привлекают многословные кляузы с Колымы и более короткие из Верхоянска. Только формулировки в них меняются немного: вместо «Ведет себя хорошо», урядники пишут «Живет без упрека».
Корпение над документами и внимательное чтение были вознаграждены на сорок третьей странице. Там я наткнулся на характеристику ссыльных Намского улуса надзирателя Попова. Он был вынужден целых три раза посещать намских ссыльных, раскиданных по балаганам «на отрезке в сто десять верст». За один объезд он преодолевал двести двадцать верст, это значит, что для наблюдения за ссыльными он проезжал конно и на санях шестьсот шестьдесят верст в месяц. В рапорте за январь 1890 года можно найти много информации о Сирко и его соседях.
Надзиратель пишет, что Вацлав «не был дружелюбен с якутами и они отвечали взаимностью, тоже его не любили». Это странно, ведь в многочисленных текстах, посвященных Сирко и годам, которые он провел в ссылке, всегда подчеркивалось, что отношения с местными складывались прекрасно. Атласов же подтверждает, что дом Сирко находился в пяти верстах к северу от управления улуса, что поляк жил с Окулиной Чельбах Кыыха и что с ним жили Корнель Багрыновский и Франц Цобель. Поляк засевал пятнадцать десятин земли, молол свое зерно и зерно соседей скопцов, содержал скот и лошадь. Он сумел в вечной мерзлоте устроить огород, где выращивал морковь, картошку, капусту, репу и брюкву.
На Лермонтова я возвращался в переполненном ПАЗе, а в моей голове бродила мысль о том, что история Якутии — это списки фамилий присутствующих ссыльных и списки фамилий беглецов, подписанные фамилиями смотрителей и надзирателей.
Гражданин города Лодзь
Первым польским ссыльным в Якутске был вопреки общему мнению не Адам Каменский-Длужик, автор первого дневника путешествия в Сибирь, а Константы Конюховский, авантюрист и фальшивомонетчик. Его посадили в «земляную камеру на цепи» в той части Старого города, которая предназначалась для ссыльных и иностранцев. Сегодня это территория между церковью Преображения Господня и музеем, тесно застроенная жилыми домами и магазинами. Внимательный исследователь истории Якутска Пантелеймон Пантелеймонович Петров утверждает, что яма, должно быть, была выкопана вблизи церкви, а о том, что Конюховский был иностранцем, свидетельствует тот факт, что он избежал обычного наказания за фальшивомонетничество: питья жидкого олова или отсечения правой кисти. Хитроумный поляк не только избежал палача, но и стал учителем детей якутского воеводы Ивана Голенищева-Кутузова. Ему это удалось только благодаря тому, что грамотных людей на берегах Лены можно было по пальцам сосчитать. Однако царю быстро донесли, что воевода нарушает правила, и это на следствии подтвердил один из допрошенных ссыльных: как раз Каменский-Длужник. Воевода скоропостижно умер, Каменский-Длужник вернулся в Польшу и написал свой дневник, а Конюховский отсидел срок и тоже, скорее всего, вернулся в Речь Посполитую. История запомнила прежде всего Каменского-Длужника, автора «Дневника» путешествия в Сибирь — первого иностранного отчета об Якутии.
Однако она молчит об остальных поляках, которых сразу после основания города начали ссылать на берега Лены. Их фамилий и истинного числа точно не знает никто, но историк Григорий Андреевич Попов утверждает, что уже в первые годы существования Якутска был сформирован квартал, в котором жили «поляки и остальные ссыльные». В 1646 году священники в Якутске читали прихожанам книгу, являющуюся ответом на «разные еретические, лютеранские, римские и латинские веры (распространяющиеся) в якутском остроге». Летописец Якутска отмечает, что рассадником этой ереси были в том числе и поляки. В восьмидесятые годы XVII века многие из них совместно с якутами и шведскими пленными приняли участие в неудачной осаде города.[9]
В XVIII веке сюда прибыло большое количество поляков, принявших участие в Северной войне, но в документах и трудах последующих лет все реже можно наткнуться на фамилии земляков. Десять лет провел в Якутске Людвик Синицкий, сосланный сюда в 1707 году. По возвращении в Польшу он написал религиозный труд, в котором две страницы он посвятил интересным наблюдениям за якутами. Его точные замечания о шаманизме не умаляет тот факт, что он считал якутов потомками шведских эмигрантов. Есть еще несколько соотечественников, сосланных в Амгу, где с середины XVII века русские крестьяне выращивали зерно и где знания поляков были очень нужны. Есть также группа барских конфедератов, самым известным из которых является, без сомнения, Мауриций Беневский, сосланный на Камчатку в 1770 году, который уже через несколько месяцев захватил корабль и бежал, прихватив с собой девяносто пять человек. Его историю описал также сосланный на Камчатку костюшковец, генерал Юзеф Копеч.
Только участие в восстаниях XIX века и в социалистическом движении стало причиной того, что поляков снова стало прибывать. В 1879 году сгорело здание Якутского окружного управления, а с ним и многие документы, и сегодня сложно определить число ссыльных в Якутской губернии. Доподлинно известно, что сюда привезли не менее трехсот восьми участников декабрьского восстания. В первые годы их размещали по отдельности в якутских семьях и время от времени им выдавали немного муки, но уже в 1868 году некоторые из них получали пособия и пропуски, с которыми могли выезжать с места приписки в поисках работы. Гордые шляхтичи отправлялись или на золотые прииски на горную Лену, или оседали в Якутске, берясь за любую скверную работенку, потому что ни учить, ни работать в учреждениях они не могли. Многие выжили благодаря гостеприимству якутов и русских мужиков.
Щепан Моравко, сосланный в Ботурусский улус, писал иконы и целые иконостасы для деревенских церквей. Последние сегодня еще можно увидеть в Татте и в Черапче. Александр Липинский в соседнем Борогоне сеял ячмень и подрабатывал сельским писарем. Жители до сих пор вспоминают его, называя Сыласкылаах Суруксут, то есть писарь с санками. В особенно голодные зимы он обходил одинокие балаганы с надеждой, что кто-то наймет его возить дерево. Фамилию Липинский до сих пор носят несколько жителей наслега, в котором он жил. Когда в 1873 году власти Якутска хотели сменить место приписки мятежника Яна Корецкого, соседи из Жемконского наслега упросили власти оставить им работящего поляка. Скорее всего, он учил якутских детей писать, поскольку за четыре года до этого подал прошение о разрешении ему официально работать в школе. Юзеф Шаневский из Бахсытского наслега в Кангаласском улусе сеял зерно и выращивал овощи. В 1871 году ему удалось получить пятьдесят пять рублей на строительство дома.
Жизнь повстанцев становилась более приемлемой благодаря царским указам и частичным амнистиям. Некоторые из них могли через несколько лет поселиться в европейской части России, но за границами Королевства Польского. Им также давали возможность устроиться на работу в Якутске или в какой-то из многочисленных деревень, хотя и под надзором полиции, но на должность чиновника. Так было с повстанцем Евстахием Вилконецким в 1881 году.
Еще в 1886 году одна из столичных газет сообщала, что «в городе живет до пятидесяти поляков, осужденных за участие в восстании 1863—1864 годов». Они давно получили разрешение вернуться на родину, но остались на Лене, связав себя с местом ссылки семейными узами и работой. В 1908 году в Якутии проживали девять участников восстания, для которых она стала второй родиной. Сколько осталось на берегах Лены навсегда, не знает никто.
Настроения поляков анализировали многие присланные из Иркутска тайные советники и заседатели. Один из них, некий советник Берестов, докладывал: «Способные фальшивым послушанием усыпить бдительность властей, а в тайне замышляют против общественной безопасности и заманивают в свои сети более молодых польских переселенцев». Берестов советовал переселить их всех «в город» и устроить за ними строгий надзор. В улусах это было невозможно из-за расстояния и симпатии якутов к полякам. Нередкими были задержания ссыльных поляков или обыски в их отсутствие. Волну репрессий в 1864 году вызвал донос ссыльного Вечоркевича, сообщавшего о якобы планируемом восстании. У заговорщика Франковского была найдена поэма, настраивающая против царя, и партизанская песня, призывающая к войне с Россией.
В документах Якутского окружного управления другой надзиратель докладывает, что 5 июня 1868 года на пристани в Якутске подслушал разговор польского бунтовщика Завишеного, поселенного в городе Киренск Иркутской губернии, с каким-то незнакомцем. Они обсуждали неудачную попытку покушения Дмитрия Каракозова на императора и необходимость повторить нападение, лучше всего «когда царь будет в дороге». Из этого разговора власти сделали вывод, что поляки еще не оставили идею борьбы за независимость. Один даже сказал: «Еще Польша не пропала, пока мы живы».
Немалое просвещение принесла Якутии последняя волна царских ссыльных, связанная с нарастающим революционным движением в империи. Вацлав Серошевский и Эдвард Пекарский — самые известные польские якутологи того периода. Грамматику якутского языка описал Сергиуш Ястржембский, который также собирал и фольклор, законы описывал Миколай Виташевский. Стоит еще добавить Феликса Кона, Флориана Богдановича, Вацлава Корала и фотографа Яна Строжецкого.
Без поляков, а конкретно без Болеслава Геллерта, в Якутске не состоялась бы революция. Может, и справедливо Влодзимеж Виленский-Сибиряков называет его скандалистом и самогонщиком, а резолюция РКП(б) от 1920 года вспоминает о нем, как об «отпетом хулигане и неисправимом пьянице», но никто не опровергает, что Геллерт был важной фигурой неспокойных 1917—1918 годов. И не мешают ему недоброжелательные воспоминания большевиков о том, что будто бы «в ссылке он вел более чем скверную жизнь», «у него была каучуковая совесть и хорошо подвешенный язык». Сам виновник, пожалуй, воспринял бы эти слова как комплемент.
Февральская революция застает Геллерта в таежный чащах Вилюйска — в ссылке и с тяжелым похмельем. Однако от новости о падении царизма он быстро трезвеет и один из первых в Вилюйске приступает к организации местной власти и подготовке выборов. Он бы неизбежно стал во главе локального КОБа[10], если бы не стычки с вилюйскими авторитетами и торговля самогоном, за которую его в конце концов арестовывают. Потом на несколько дней он исчезает из поля зрения исследователя, чтобы весной появиться в Якутске в качестве организатора совета крестьянских депутатов пригородных якутских деревень Марха и Павловск. Поляк быстро становиться членом КОБа в Якутске, борется за федеративную Сибирь и самоуправление в Якутии. Октябрьский большевистский переворот он принимает с яростью и быстро собирает команду, которая должна была защищать реформаторские силы города от тянущихся из Иркутска красных. Весной 1918 года все демократические организации Якутска, а также телеграфные станции вдоль Лены до самого Олекминска находятся в руках гражданина города Лодзь (так он велел себя называть). К сожалению, красные (под предводительством очередного поляка Аполлинария Рыдзинского) выгоняют неопытный отряд Геллерта за Якутск, однако занимают город ненадолго. Можно только догадываться, что выкрикивали друг другу в бою два польских предводителя и как странно это звучало в ушах состоящих под их командованием казаков, якутов и эвенков. В августе советская власть пала, и Геллерт конвоирует вверх по Лене пароходы, заполненные большевистскими деятелями. Триста большевиков он отправляет в тайгу, в устье реки Кут, взяв с них слово, что они сами явятся в полицию в Иркутске, и рекомендуя им больше не возвращаться. Среди них были Максим Аммосов и Платон Ойунский, коренные якуты, будущие герои большевизма.
Почти год спустя на новость о перевороте, совершенном Колчаком, и призраке воскресения царизма Геллерт в качестве протеста собирает своих людей. Он пишет прошение «вычеркнуть российское подданство», чтобы избежать попадания в армию адмирала, и принимает решение поддержать большевиков, единственную силу, которая может остановить Колчака. Он становится во главе военного гарнизона Якутска и проводит бескровный переворот: вчерашний враг красных становится красным командиром. Из тюрем он освобождает многих заложников, среди которых Гладунов и Даниша — его будущие убийцы. Новая власть, которой он так помог, все же боялась харизмы поляка. Ведь в любой момент он мог увести за собой полгорода. Он был зверски убит в ночь с 27 на 28 декабря 1919 года.
Сосланные в Якутию больше всего боялись Верхоянска и Колыму. Туда отправляли самых строптивых, таких как Сирко или Заборовский, там заключенные часто теряли рассудок, спивались или пускали пулю в лоб. Два военных протеста в Якутске: «Монастыревка» и «Романовка», вспыхнули в знак солидарности с сосланными на север. Неизвестно, чего больше боялись заключенные, размещенные в якутских юртах, — холода, голода или белизны, в которой там живут восемь долгих месяцев.
Словарь языка якутского IX
Зимнее склонение
Из всех падежей, какие я здесь использую, больше всего пригождается якутский dativus, то есть тот, который в языке саха обозначает место. Окруженный белизной, я ценю и его польское название «целевой». Он образуется путем прибавления к существительному соответствующего суффикса. Он же состоит из солидного согласного (г) и открытой гласной (а), которые как место и пространство в дающей ощущение опоры оппозиции. Слово «Туймаада» заканчивает открытое бездомное «а», но достаточно добавить га, чтобы найти себя Туймаадага, «в Туймааде» и успокоить на мгновение доминирующее ощущение всепоглощающего пространства. И белизны. Поэтому в Якутии я с удовольствием склоняюсь через dativus. В конце концов, это в ответ на вопросы: «Куда, где?»
Одиннадцатый день тумана
Минус пятьдесят градусов. Кустовые вербы, дым из труб и люди наклонились под тяжестью холода. Прохожие проходят мимо съежившись, будто кто-то целится в них из карабина. Школьники с 1-го по 3-й класс уже три дня не учатся (в субботу 13 декабря было минус сорок пять градусов), сегодня на занятия не пошли классы с 4-го по 9-й. Дело не только в морозе, но и в тумане, в котором дети могут потеряться.
Невозможно не думать о советских лагерях смерти в такой холод. Потому что это именно такой холод. В Гулаге не выпускали на работу только при температуре минут сорок один градус Цельсия.[11] Холод был хуже, чем пуля или побои. По дороге в библиотеку или в общежитие я иногда замедляю ход и медленно смакую холод, играя с морозом. Первая волна с момента выхода из подъезда просветляет разум, как глоток спирта. Вторая уже велит спасаться: застегнуться, закутаться. Третья безжалостно остужает и приказывает спрятаться в каком-нибудь магазине. Но холод везде: он просачивается за воротник, под полы куртки и в обувь. Он герметично заполняет каждую щель, как белизна — прямоугольник пейзажа. Нужно было пережить третью зиму в Якутске, чтобы понять, что холод, как клопы, страдает от гелиофобии и бежит от света. Он прячется в швы, проникает через дырки пуговиц прямо в кровь. Даже под мышками, в ушах и в паху холодно.
Вечер
Городской интернет-портал ykt.ru устроил опрос: при какой температуре жители Якутска начинают испытывать дискомфорт. Целых тридцать три процента мерзнут при минус тридцати, двадцать семь процентов — только при сорока. Н. считает, что пятнадцать процентов людей, которые мерзнут при температуре ниже минус тридцать, — это дети и приезжие. Но кто же тогда остальные, зябнущие только при минус пятидесяти и минус шестидесяти?
Холодно
Холодно уже при нуле градусов, а при минус пятидесяти в пятьдесят раз холоднее. 15 декабря пятидесятикратный холод остужает меня невыносимо даже под шубой из бобра, енота или волка. Его уколы можно сравнить с болью от вырывания волоса в носу или от неудачно сделанного медсестрой укола. Все то же самое, только в пятьдесят раз хуже, болезненнее и дольше. И неожиданно. Сильный мороз не щиплет, а болит. Как пинок или тяжелый удар в нос. После часовой маршировки начинает доходить смысл фразы «промерзнуть до костей». Речь о том, что чувствуется положение каждой своей косточки. Пищит от холода берцовая кость, костенеют щиколотки, зябнут ребра и скрежещут головки тазобедренных суставов.
Отлить! Я забыл помочиться перед выходом в город. На мне прекрасные хлопковые панталоны, на них китайские кальсоны, сверху толстый спортивный костюм и военные брюки, так что помочиться будет трудно. Тем более в этих лыжных рукавицах. Если я впущу холод в трусы, то не сделаю дел: придется вернуться домой, чтобы нормально согреться и снова иметь возможность выйти. Поэтому я сжимаю мочевой пузырь и пру вперед.
У якутов для этого есть специальный глагол хабагхыр, то есть «удерживать мочу», а если дословно, то «пузыриться». Так говорят о том, кто по каким-то причинам, скажем отсутствия туалета, а то и просто из-за холода, в течение нескольких часов не идет в уборную. Зимой в Якутске от возвращающегося домочадца чаще услышишь хабагхырдым — «сейчас обмочусь», чем тонгнум — «замерз». Так что слово «хабагхыр» в Якутске необходимо, вряд ли ему грозит забвение. Так мороз формирует не только зимний пейзаж, но и язык, навсегда. Я, чтобы забыть о переполненном мочевом пузыре, спрягаю слово хабагхыр по лицам: мин хабагхырабын — «я пузырюсь», эн хабагхырагхын — «ты пузыришься», кини хабагхырар — «он…». А потом прошедшее время, будущее время, условное наклонение и так далее.
Быстро, быстро. Я должен появиться в общежитии и посмотреть, не выбросили ли из главного здания университета какие-нибудь скамейки, потому что нам все еще не хватает мебели в квартире. Это займет всего каких-то тридцать пять минут маршировки и пузырения. Из универа я отправляюсь к кинотеатру «Центральный», где хочу сделать несколько снимков силуэтов прохожих в смоге и оставить книжку для ксерокопирования. Это займет как минимум пятьдесят минут. Потом марш-бросок на Крестьянский рынок за рыбой и замороженной брусникой, то есть еще тридцать минут. На Крестьянском можно было бы войти внутрь и погреться, но я уже знаю, что иней и сосульки, которые я ношу на себе, превратятся в воду и пух куртки в этот день уже не сможет меня согреть. Именно поэтому я не поднимаюсь на девятый этаж общежития, где делю комнату для работы с полком больших тараканов. Один из них идеально белый, как будто только что вернулся с улицы.
В Якутске нет расписания движения транспорта, хотя автобусы есть. Нет обогреваемых остановок, хотя бывает минус шестьдесят. Якутия огромная, как пол-Австралии, но зимой везде тесно. Теснее всего в автобусе. Волки, бараны, росомахи, еноты бьются в нем, как в ловушке. И спрягают глагол хабагхыр. Там я когда-то потерял капюшон, порвал рукав, но я не по этой причине избегаю городской транспорт. Даже не потому, что некоторые маршруты проходят мимо туберкулезной больницы, где легко подцепить палочку Коха. Просто никто не знает, когда приедет автобус, что в условиях сорокаградусного мороза бывает важно. Когда в конце концов подъезжает перегруженный паз, из соседних магазинчиков выскакивают люди, прятавшиеся там от холода, и наперегонки впихиваются в теплое нутро салона.
Отлить! А я только дохожу до центра. По дороге делаю заметки и фотографирую. Я записываю карандашом, потому что графит не замерзает (смотри Шаламова), а фотоаппарат я прячу под курткой. От движений болят открывающиеся морозу кисти рук, поэтому я сделал дырки в больших гольфах и надеваю их на кисти рук, как браслеты. Так же как продавцы газет и торговцы с Крестьянского рынка. Мастера пузырения и владения своей физиологией. Тридцать минут — и объектив покрывается слоем льда от моего дыхания и дыхания прохожих. Батарейка разряжается, и экран бледнеет.
Позади всего час ходьбы, а мне уже нужен обогреватель. Я начинаю мерзнуть из-за дырки в носке на пятке. Под ним на ступне у меня еще один, без дырок (стопроцентный хлопок), но это не помогает. Через мгновение холод уже хозяйничает под шапкой, где на самой макушке у меня редкие волосы. Эта волчья шапка — коту под хвост, на подкладке уже зима. Там, видимо, есть какой-то свободный шов, в шапке или в черепе. Я пытаюсь хотя бы закурить, но сначала прожигаю дырку (уже третью) в рукавице, а потом затягиваюсь, но сигарета не хочет дымиться! Холодно, курить, отлить, а тут еще за рыбой и за мясом на рынок.
О! А вот это я уже знаю. Этого стоит избегать. Якутск стоит на куске льдины, поэтому всяческие трубы коммунального хозяйства, часто неизолированные, проложены по верху. Когда какая-нибудь из них лопается, вода создает великолепные карстовые ландшафты, скульптуры, сталактиты и сталагмиты. Это регулярно случается на улице Курашова, которая ведет от Центральной улицы к Крестьянскому рынку. Достаточно мимоходом наступить в такую кашу, чтобы примерзнуть, как Ленин к постаменту. Когда-то со мной это уже случилось: я выдернул ноги, но домой, на радость прохожим, я возвращался с ледяными подковами. Потом оказалось, что во льду осталась часть подошвы. Даже теперь что-то ко мне все-таки приклеилось. Словно в коровью лепешку наступил.
Отлить! Сегодня в Якутске густой туман. Но откуда эти толстые лоскуты снега вокруг моей головы? И как-то странно не тают на лице. Оказывается, это пух из рукава куртки. Я порвал ее, выходя из центра ксерокопирования. За входной дверью там висит кусок двигателя, который служит противовесом и закрывает входную дверь. Наверное, я зацепился за какой-то зубец. Вот почему сегодня я быстрее замерзаю! Спешно покупаю клейкую ленту в киоске (они работают в самые сильные морозы), у меня выпадают деньги, из носа течет, мочевой пузырь вот-вот лопнет, но я кое-как заклеиваю раненый рукав. Я едва не наступил на мокрый лед, порвал куртку, прожег дырку в перчатке за сорок злотых. Но я радуюсь, что сегодня еще не поскользнулся, не упал и не заблудился в тумане.
Теряюсь я теперь намного реже, поскольку все лучше знаю город, но в тумане легко проглядеть рынок. Противоположная сторона улицы не видна, поэтому стоит идти по той, на которой растянулись ларьки. Так долго, пока перед тобой не материализуется морда щуки или сома, — тогда мимо не пройдешь. Да-да, рыбу там продают всю зиму из корзин и коробок, которые на ночь прячут в расположенных возле лотков и ларьков будках. Так можно сэкономить на оплате электричества, и люди охотно торгуют на морозе.
Ондо, продавец рыбы, у которого я обычно покупаю чиров, сразу накрывает мне лицо своей огромной варежкой и трет так, что слезы текут. Я замерз, как термометр за окном, и ничего не могу пробормотать, потому что сопли из носа срослись с бородой. Якутские продавщицы, хохоча из-под шапок, показывают друг другу мой нос. Когда он становится белым, это уже очень плохо. Нос на морозе беззащитный, как легкие, лысина, пятка в дырявом носке. Можно на лицо намотать шарф, но тогда дыхание превратит его в ледяную сосульку. Поэтому Ондо трет и трет, прямо до боли. Обычно мы много разговариваем о его родной Чурапче, о попытке переселения целой деревни на морской берег во время последней войны, в результате чего погибло около тысячи жителей, но сегодня на это нет времени. Он спрашивает, мог бы я когда-нибудь об этом написать.
Конечно, но только когда эта зима кончится, отвечаю я, беру двух чиров — и руки в ноги.
На рынке нервное движение, крутятся воробьи-воришки, продавщицы бегают за сдачей, грузчики танцуют с половинками свиных туш, силачи — с конскими окороками. На маленькой площадке между столиками кто-то устроил соревнования — сбор рассыпанных карасей на скорость. Собирать нужно в перчатках без пальцев, Наверное, какой-то праздник, потому что радио играет, здесь подготовлены дипломы и собралась небольшая толпа зевак. Только зайцы беляки лежат неподвижно, замороженные в прыжке, которым они надеялись вырваться из ловушки. Они смотрят, как я украдкой их фотографирую (я согрел батарею в паху). Через мгновение я прячусь в тумане, чувствуя на себе изучающие взгляды мертвых беляков. Где-то рядом должна быть улица Лермонтова.
У кожи
Яся уже давно выходит на улицу только тогда, когда термометр днем показывает меньше чем минус сорок. Сначала одеваюсь я, потом одеваю ее, чтобы ребенок после укутывания сразу мог выйти в подъезд, чтобы избежать перегрева. Пот за воротником на улице остывает быстро и ощущается как холодное прикосновение или дырка в одежде. Нужно резво двигаться, чтобы он впитался в белье, а мокрая кожа снова согрелась. Поэтому вторым благословением жизни в Якутии, после шуб из волка и северного оленя, является хлопок, он отлично впитывает влагу и греет.
Сукна в Якутии не знали до самого пришествия русских, хотя уже в неолите на Амуре люди были в состоянии скручивать нити и пряжу из крапивы. Так что, возможно, и здесь носили какое-то белье? Народы Сибири, Якутии и Дальнего Востока России славятся изобретательностью в изготовлении таежной одежды. Чукчи могли сшить непромокаемые дождевики из кишок моржа, ненцы —
шали из десятков заячьих хвостов, якуты — теплые простыни из шкурок, сорванных вместе с пером уток, и превосходные женские трусы из выделанной кожи зайца.
Однако ни одно изобретение не сможет заменить перчатки — чем меньше у них пальцев, тем они теплее. В них тяжело что-то удержать, поэтому зимой в Якутии часто можно найти купюры, кошельки, записные книжки. Можно найти и шапки, шарфики и другие теплые вещи, потерянные на бегу к автобусу или от злой собаки. На морозе в спешке и в тумане непросто удержать в голове какие-то мелочи. Детали не имеют значения и легко теряются. Трезвомыслию также не способствует переживаемый по несколько раз в день термический шок. Это бесконечное прохождение через границу тепла и холода.
Двенадцатый день тумана
Сегодня в полдень у меня нетипичный маршрут через автовокзал, улицу Пояркова, мимо памятника Семену Дежневу и его якутской жене Абакаяде, на ближайшую улицу Богатырева и улицу Лермонтова. Я знаю его, как собственный карман, но если бы не золотой купол Никольского храма и большой электронный термометр на здании Ростелекома на пересечении с Октябрьской, я бы не понял, где свернуть. По улице Пояркова я тоже передвигался на ощупь, только красный неоновый «магазин» убедил меня в том, что я на вокзале. По вокзальному перрону шатался в стельку пьяный мужик, похоже, только благодаря густому туману удерживающий равновесие. Женщины подняли шум, чтобы кто-нибудь пошел за ним, иначе он упадет в сугроб и замерзнет, как кто-то на прошлой неделе. И случился взрыв. Со стороны улицы Пояркова на перрон вошла ярко-оранжевая шуба, кажется, из окрашенного енота. Ходячий эпицентр. Толпа, изголодавшаяся по цвету, вмиг забыла о пьянице и уставилась на неистовый голландский оранж. А шуба, будто ее и не было, вошла в туман и пропала. Я бы пошел за ней, если бы не стеллаж, который ждал меня на улице Богатырева. Я пятьдесят минут нес его на голове через весь город. Термометр на Ростелекоме показывал минус сорок пять градусов. Стеллаж оброс моим дыханием, которое превратилось в кисточки, помпоны и болтающиеся пипки. Борода покрылась сталагмитами, нос — сталактитами, я сморкался сосульками и выше бровей был идеально белый. Я не отличался от других прохожих, нужно только было быть осторожным, чтобы не ударить стеллажом какое-нибудь привидение.
ПАЗ
Автобусы города на границе ойкумены слишком маленькие, чтобы поместить европейца со стеллажом. ПАЗы — это прямоугольные параллелепипеды площадью десять квадратных метров на колесиках. Два старых из них и овальных, как польский огурец, выкрашены в интенсивный красный цвет. В зимнем убранстве столицы они расцветают на остановках, как кляксы.
Если внутри есть кондукторша, шофер может позволить себе спокойно смотреть телевизор, который бормочет прямо над приборной панелью. Если кондукторши нет, то водитель довольствуется громкой музыкой и сигареткой. Пассажиров он впускает через заднюю дверь, переваривает между остановками и удаляет через переднюю, старательно взимая с каждого двенадцать рублей. Водители с Кавказа или других далеких мест СНГ не проявляют жалости ни к ветеранам, ни к детям. Регулярно в самый сильный мороз высаживают на кольце ребенка без билета или ветерана без удостоверения. Иногда милиция вмешивается, потому что для детей это может плохо кончиться.
Билеты в киоске купить нельзя, а о проездных на месяц никто не слышал. Лучше садиться с приготовленной суммой, чтобы не сердить кондукторшу. Она должна громко объявлять остановки, но зачастую просто собирает деньги за проезд и смотрит сериал или разгадывает кроссворды. Названия остановок трудно запомнить, потому что топонимика текучая и изменчивая, как картинка в калейдоскопе. Ее составляют названия магазинов, предприятий или государственных институций. Бывает, что магазин давно переехал, учреждение закрыто, а название остается.
Зимой через замерзшие окна автобусов ничего не видно. Пассажиры дышат, дуют и грустно спрашивают: «Люди, мы где?»
Тринадцатый день тумана. Архив
В архиве письмо Сирко в управление улусом от марта 1887 года. В Наме он уже четыре месяца, купил домик у Розенова, но якуты не хотят отдавать половину земли, которую засевал Розенов. Якутское окружное управление приказывает передать Сирко четыре спорные десятины. Из следующего письма следует, что саха, проживающие по-соседству, беспокоили его все лето, протаптывая тропинки через его посевы (так было ближе к месту рыбалки на Лене) и даже ломая ограждения и загоняя скот на молодую поросль. Местные боялись, что хозяйство поляка превратиться в деревню, жители которой захватят у них и другие поля. Именно так появилось поселение скопцов, село Хатын Арыы.
Однако самое сильное впечатление производит письмо от июля 1889 года, из которого следует, что Сирко побили подвыпившие якуты. Следствие установило, что виновником был один известный на весь улус гуляка и бездельник, но земляки поручились в суде, что он не виноват. С началом лета вновь к нему приходили с палками, но обошлось без драки. Пан Вацлав сетует на тревожность, что ночью часто встает «на лай собаки», в темноте ремонтирует заборы и сам ловит воров. Нападки усилились в марте, когда в Якутске группа политических запротестовала против высылки товарищей в Верхоянск, а власти рекомендовали якутам держать ухо востро относительно поселенцев. Письмо заканчивается просьбой дать разрешение на ношение оружия и подселить третьего ссыльного (Сирко тогда уже жил с Багрыновским), поскольку «втроем мы будем чувствовать себя безопаснее и нам проще будет следить за хозяйством».
В последнем письме я наткнулся на очередные координаты домика. «Моя усадьба, — пишет Сирко, — находится на границе двух наиболее неспокойных и своенравных, неохотно подчиняющихся распоряжениям наслегов: Кусагхал Ял и Хатын Арыы».
Четырнадцатый день тумана
Радио «Киин», 18 декабря, прогноз погоды для республики: Якутск — минут сорок восемь градусов. Заречье: Чурапча и Амга — минус пятьдесят, Татта — пятьдесят три, Борогон — пятьдесят. На западе так же холодно: Вилюйск — минус пятьдесят, Верхневилюйск и Сунтар — минус пятьдесят два. Всего на два деления теплее на севере, то есть в Верхоянске и на Колыме. А в устьях великих рек до моря Лаптевых уже тепло, почти минус сорок градусов, как и на юге республики на реке Олёкма — всего минус тридцать девять.
Приближаются 21 декабря и самая долгая ночь в Якутии. Она будет длиться целых 20 часов. Солнце вроде бы еще поднимается, но ему почти некуда идти. Ничего не видно. Дни такие короткие, что легко их проморгать. Птицы совсем исчезли. Собаки попрятались в сугробах. Люди стали грустные и апатичные.
Тозовка
Девочка выстрелила себе в голову из ружья ТОЗ-34, такого с маленькими пулями. В многоэтажке на улице Каландаришвили. Тозовку используют для охоты на соболей и других пушных, потому что пуля оставляет маленькую дырочку и не портит шкуру. Иногда даже сложно найти входное отверстие. Дедушка девочки, охотник, как и многие другие, хранил оружие не в бронированном сейфе, а в шкафу или в диване. Ловкая девочка с легкостью его достала. Никто не знает, зачем она это сделала.
Я долго думал, чего не могут вынести якутские дети, каждый год пятьдесят из которых кончают с собой. Знакомая учительница говорит, что даже по шестьдесят, к статистике она добавляет граффити, изображающее силуэты повешенных, которые она видела на стенах Якутска и родного поселка. У многих из них были дома`, друзья, занятия в школе и планы на будущее. А взрослые? Более четырехсот умирает ежегодно по собственной воле. Обычно через повешение. Специалисты твердят, что человек не может вынести столько долгих зим без вреда для психики. Может, и огромные пространства не может вынести? Может, один центр, Якутск, это слишком мало для человека? Видимо, необходимо несколько центров, периферий и много дорог, из которых можно выбирать.
А здесь на запад ведет только одна и быстро заканчивается в тайге. Как и та, что ведет на север, которая растворяется в пейзаже сразу за Намом. На юг, правда, ведут две дороги, но не очень-то надежные — песочная М-56 до Тынды и тракт вдоль левого берега Лены. Первая — продолжение Колымской трассы, по которой (если она не размокнет) можно выбраться из Якутии. Вторая пропадает в водах Лены где-то около деревни Мохсоголлох. На восток тоже ведут две, но проезжая только та, что идет на Колыму, вторая кончается в Амге. Эти тупики делают Якутск сильным центром. Живется здесь, как в мишени. Вокруг остается только географический биом: полгода белый, остальные полгода — лиственно-сосновый. С примесью белой березы.
Татьяна Андреевна, редактор с ТВ «Саха», рассказывает, что они получили «сверху» специальные указания, как формировать вечерние новости. Программы должны быть оптимистичными и полными позитивного настроя: вот открыли новую котельную, потому что в старой случилась авария, отремонтировали мост времен Гулага или после двух дней поисков в тайге нашли живого ребенка. Успешно прошли загородные соревнования по ловле карасей на Вилюе. На Заречье отметили девяностый день рождения фронтовика, на севере началась охота на пушных зверей и обнаружили очередного мамонта. В Приморье успокоили шатуна. Только в Наме возникла проблема: с Верхоянских гор сошли волки и истребляют табуны лошадей.
Все это потому, что чиновники из Министерства по делам молодежи опасаются, что разглашение информации о самоубийствах повлияет на рост их числа.
Может, поэтому ясновидящая Анисина, названная «прорицательницей президента» предсказывает счастливый новый год? «Все будет хорошо», — слышат от нее посетители на приеме в один из декабрьских вечеров. Президент работает прекрасно, но чиновники мешают ему. Так же и мэр пытается раздвоиться и растроиться. Но все наладится. Морозы постоят еще недолго. Только бы не пить горькую, жить хорошо и спать спокойно. Даже паводка весной не будет. Последнее пророчество слишком очевидное: в этом году выпало мало снега.
Н. говорит, что у молодых саха в голове хаос. Они выросли в городе, где родители-комсомольцы убеждали их, что Бога нет. А на каникулы ездили к бабушкам и дедушкам в деревню, где слышали об иччи, абаахы и обязательном кормлении огня. Старое восприятие мира сохранилось как раз в деревнях, оно связано с профессиональной магией, с занятиями конюха и охотника. Охотник в поселке был просто Михаилом Михайловичем, членом партии, в тайге он уже Хабджий, который кормил Баяная. Почти у каждого пожилого мужчины в улусе было прозвище, в котором он прятал от колхоза и Брежнева себя настоящего. У него в подмастерьях всегда был ученик, родственник или сосед, который делал точно так же. После развала Союза в 1991 году в школах вдруг стали изучать шаманизм, религию солнечных богов и специфический набор поверий и обычаев, дословно переписанные из трудов по этнографии или вовсе взятые с потолка. Реже из жизни. Кроме того, появились Свидетели Иеговы, неопротестанты, католики и якутские религиозные организации, которые спорили между собой, можно ли в Ысыах[12] пить водку или нет. Что должны думать дети полковника на пенсии, который в одном из амгинских улусов поставил памятник Кыыс Тангаре и призывал ему поклоняться? А вечером в праздник Крещения они увидят главных якутских политиков, недавних коммунистов, в Преображенской церкви.
Молодым людям, терзаемым сомнениями, стреляющие биотоками городские шаманы не помогают, ведь они сбежали из тайги в многоэтажки, чтобы не мерзнуть. Травы для камлания[13] они берут из гомеопатического чая, а вместо живого огня используют электрические конфорки. Так же как и энерготерапевты с чудо-камнями неизвестного происхождения, окончившие медицинские курсы. Почерпнув кое-что из практик черных и белых шаманов, удагхан и отчута, они предлагают людям лечебный кумыс, коновязь, аккумулирующую энергию космоса, или воду из под крана, продаваемую как менге уута, то есть воду жизни. Атрибуты шаманизма в качестве туристических сувениров приобретают новое значение и перемешиваются с только что выдуманными артефактами. Совсем недавно в пантеоне якутских божеств появился некий Чисхаан, бог холода, о котором не слышали самые старые саха, но много пишут репортеры из Европы и Японии. Придумал его, так же как и Джил Эхее, якутского Деда Мороза, профессор Гаврил Угаров. Не внушают доверия лечебные повязки из конского хвоста и говорящий камень, который нашел хозяин агротуристического хозяйства под Якутском. Бизнесмен в цветастом национальном костюме, чтобы заманить гостей и заработать, организовал «этнодискотеки», а когда про его фирму забыли, вытащил откуда-то чудо-камень. Он всегда может рассчитывать на популярность: текст в «Вечерне Якутске», группу туристов из Японии или какого-нибудь репортера, который придаст находке статус достопримечательности якутской культуры.
Никто точно не знает, когда из этого винегрета вышел комплекс верований, называемых религией природы. Никто не знает до конца, о чем там идет речь. Немного анимизма, шаманизма и еще что-то о том, что нельзя мусорить в лесу. Якуты охотно называют себя детьми природы, но сердятся, когда им делают замечание о том, что они мусорят. Поборник религии — тетя Дора, немного колдунья, немного шаманка и немного биотерапевт. Чтобы увидеть теперь что-то настоящее, например кормление огня, нужно ехать далеко в деревню и пожить там немного. Или сразу идти в музей.
— Но что с этими детьми? — спрашиваю я знакомую учительницу. — Как же так происходит, что каждый год почти пятьдесят из них отнимают у себя жизнь?
Она просит об анонимности.
— У нас часто рожают малолетки, девочки моложе двадцати лет. Или студентки. И в обоих случаях дети отправляются к дедушкам и бабушкам.
— Разве это плохо?
— Плохо, дедушки и бабушки долго не живут. Меньше, чем у вас. Дети остаются одни.
— Но ведь у них есть родители.
— Тогда это, поверь мне, уже совсем чужие люди. Когда студент приезжает в Якутск учиться с Колымы или Чукотки, то часто на все пять лет. Если за это время он хоть раз съездит домой, то чаще всего для того, чтобы отвезти ребенка. Что их связывает с сыном или дочкой после такой долгой разлуки?
— Это не решает проблему, потому что…
— Зима длинная, а света кот наплакал. Это способствует депрессии. Но хуже зимы только разводы. Такие, когда на место папы приходит новый папа. Тот ушел, потому что пил, а новый пришел, потому что пил в другом месте.
— День за днем?
— Запоями по несколько дней. Тогда между отчимами и падчерицами всякое бывает. Нет биологического барьера… Понимаешь? Среди детей-самоубийц много девочек. Но лучше не пиши про это, если хочешь тут жить спокойно.
— Как дети это делают?
— Чаще всего вешаются.
— Дети могут повеситься?
— Есть такое выражение среди школьников, когда что-то у них не получается — «веревка и мыло». Они уже в третьем, четвертом классе знают, что веревку нужно намылить.
Словарь языка якутского X
Тохсунньу, девятый месяц — январь
Разноцветная рвота на остановках, бутылки и праздничный мусор говорят о том, что пришел Новый год, а вместе с ним январь — месяц рассказов. В центральной части бассейна Лены день укорачивается в эту пору до нескольких туманных часов, света едва хватает на вылазку в тайгу за дровами и сеном в стог, приготовленный еще летом. Когда-то саха собирались в это время в балаганах рассказчиков или же приглашали их к себе и слушали Олонхо — эпос, передаваемый изустно столетиями. В нем добро боролось со злом, как холод с теплом. Собравшиеся впадали в транс и на долгие часы забывали о голоде и холоде. Один рассказчик Олонхо знал несколько десятков эпосов и ему нужно было целых три дня, чтобы рассказать о приключениях одного только Нюргуна Боотура. А декламировать Олонхо он мог неделю. Если бы он вздумал рассказать еще все сказки и загадки, которые знал, спеть несколько песен и вспомнить самые известные стычки с тунгусами и казаками, то и еще одной недели ему бы не хватило.
Рассказчик садился у огня, затыкал одно ухо, закрывал глаза и начинал мелодекламировать. Благодаря тому, что он ограничивал органы зрения и слуха, он погружался в повествование и больше был в нем, нежели среди людей. Монологи и диалоги пропевал: баритоном — то, что касалось главного героя, басом — дьявольских абаахы, сопрано — плач пленной девушки. Даже ночующий тут проездом казак мог различить дышащие похотью слова дьявольской шлюхи, дрожащий голос бабушки Симехсин-Эмеехсин или шепелявый — гонца Сорук Боллура. Рассказывали на Амге, Татте и Алдане, но и в Якутске, в русских домах. Няньками там были якутки, и, хотя господа говорили по-русски, дети быстро осваивали язык кормилиц. Закат таких рассказов в Якутии случился только в сороковых годах, когда появились дома культуры и стала исчезать традиция встреч у костра. В шестидесятые, когда из маленьких колхозов сделали большие совхозы, немногочисленных якутов, которые все еще жили в тайге, заставляли переселяться в деревни. А там вместо олонхосута их ждал партийный активист, Дом культуры и школа. А со временем и телевизор.
Сегодня из слушателей и рассказчиков саха превратились в зрителей. Просмотр телепрограмм тут имеет апокалипсические масштабы. В некоторых домах телевизоры стоят в кухне и в каждой комнате. Бывает, что они все включены, так что хозяйка, хлопоча, может смотреть любимую передачу с нескольких приемников одновременно. В маленький телевизор глядят таксисты и их пассажиры. Хотя тут есть и другая сторона медали — именно благодаря русскоязычному телевидению молодежь из якутских, эвенских и эвенкийских деревень говорит хоть немного по-русски. Выпускные экзамены можно сдавать только на этом языке, но даже если им удастся пройти это трудное испытание, то их ждет высшая школа, где часть из них не сможет учиться из-за плохого знания русского языка.
Слова
Кепсее — якутское «здравствуйте», дословно означает «рассказывай». Обычно встречаемый говорит: «Нечего рассказывать», после чего выясняется, что все-таки есть, и начинается длинный разговор. Чем старше говорящие, тем дольше разговаривают, тем сложнее их понимать и подслушивать. Их язык отличается от языка молодых, в нем мало вкраплений русских слов.
Олонхо — самый важный литературный жанр якутской разговорной культуры, собственно, это синтез жанров. В молодежном сленге он может означать небылицы, байки. В 2005 году Олонхо вошел в Список Всемирного наследия ЮНЕСКО, в том же году началось десятилетие Олонхо. В Якутске должен появиться гигантский Дом Олонхо, 25 ноября утвержден День Олонхо, а эпосы изданы в серии, похожей на польскую «Почитай мне, мама». Якутия на официальный торжествах часто встречает гостей в Олонхо дойдута, то есть в Стране рассказов.
Олонхосут — рассказчик Олонхо. Эпосы и сказки не представляли такой угрозы для советской власти, как шаманизм, поэтому олонхосутов не преследовали, и культурная традиция не была прервана. На пороге второй мировой войны в Якутии были известны около четырехсот рассказчиков. Последними великими сказочниками из ныне живущих, продолжателями мастеров XIX века, считаются Дарья Андреевна Томская из Верхоянска и Петр Егорович Решетников из Татты. Можно было бы назвать еще довольно внушительную группу тех, кто слушал настоящее Олонхо в детстве, а сегодня выступает в роли свидетеля-рассказчика. Столичный факультет якутской филологии гордится тем, что у них есть специализация для олонхосутов, и он выпускает рассказчиков с дипломом.
Дальнобойщик — водитель, который занимается перевозкой продуктов и всякой всячины в отдаленные места республики. Дальнобойщики отличаются неодолимым желанием рассказывать — ничего удивительного после недель одиночества за полярным кругом. Их машины можно узнать по огромным бакам, приваренным прямо за кабиной шофера и свисающим с них свиткам оленьих шкур. Преодолевая незаселенные территории размером с Балтийское море, дальнобойщик не может рассчитывать на заправочную станцию, телефон и пост милиции. Поэтому понятно, почему он везет с собой оружие, канистры водки и нередко помощника. У него одна из самых интересных профессий огромной Страны рассказов наравне с золотодобытчиком и оленеводом.
Тарынг
На работу помощником дальнобойщика мне помог устроиться бесценный Степан Константинович. Он утверждал, что это часть метода изучения языка. Это единственный способ начать говорить по-якутски и по-настоящему понять значение некоторых существительных, например слова «белизна». Ехать мы должны были через Заречье и Алдан по старому тракту через горы Сетте-Дабан и горы реки Глубокой, потом по краю Оймякона и прямо до Усть-Неры. Оттуда по замерзшей Индигирке зимник вел на север через горы Черского и Момские горы до поселка Белая Гора и в устье Собачьей реки, как называют Индигирку юкагиры. Мы ехали до Белой на камазе, нагруженном продовольствием и снегоходами. Моим шефом стал Леха — наполовину русский, наполовину якут. Был конец марта, в полдень на затянутых льдом реках начали появляться первые лужи.
После пересечения Лены и Алдана мы заночевали и подножия гор Сетте-Дабан. Здесь начиналась историческая Колыма и построенная ее невольниками дорога. Местные жители называют ее дорогой на костях, потому что умиравших в ходе строительства зэков бросали между слоями насыпи, как щебенку. По утверждению Лехи, который родился на Индигирке (поэтому знает, о чем говорит), по краям дороги-могилы расстреливали непослушных заключенных, решая заодно проблему похорон в горах. Ощущение, что топчешься на могиле, не отпускает путешественника ни на минуту. Его нет разве что на узких горных тропах: в Черном и Желтом прижиме, Заячьей петле и Ласточкином гнезде, полках, вырубленных киркой в литом горном массиве, — в тех немногих местах на трассе, где знаешь, что под ногами гранит. На них можно было бы отдохнуть, если бы не нарастающее с каждым поворотом ощущение, что дальше дороги нет и камаз того и гляди свалится в убийственно красивый пейзаж внизу.
Когда на следующий день мы съехали с трасы на лед Индигирки, я не почувствовал облегчения, ведь мы ползли на тридцатитонном грузовике по тонкому, как пленка, льду. То тут, то там на зимнике уже обозначились продольные грозные трещины, которые выглядели как реки на карте, но шофер даже не думал их объезжать. Он утверждал, что лед-то, может, и трещит, но на улице мороз, поэтому он тут же замерзает опять. Он разогнал Камаз до восьмидесяти километров в час и… нырнул в русло Индигирки, как дети в сугробы за деревней Тихий Берег. Это произошло тут же за маленьким островом, на котором стояло несколько избенок: внезапный хруст, будто под нами треснул позвоночник мамонта. Машина полетела вниз, вода — в кабину, а заполненный горами пейзаж — куда-то в небо. Я едва не обмочился: мы тонем! Я резко открыл дверь, выскочил из ловушки в белизну и… уверенно встал на твердом, как гранит, льду.
Пустолед. Иногда он бывает глубиной с диаметр колес, иногда машина проваливается по самые зеркала, как повезет. Тот пустолед, в который въехал Леха, был выше колес, поэтому находящаяся в нем вода брызнула нам в кабину, как гейзер.
Чтобы двинуться дальше, нужно надеть на колеса цепи. Чтобы их надеть, нужно взять их в руки, несмотря на то что они с декабря лежат в ящике на пятидесятиградусном морозе. Чтобы обмотать ими шины, нужно опустить руки в Индигирку. Все это делает помощник в строительных рукавицах на тридцатиградусном морозе. Когда через час я надел на шины железо, а рукавицу проглотила Индигирка, пришла очередь металлического прута длиной с человеческий рост для поиска дырок в фальшивом льду. Дырки нужно пробивать рядком, близко друг к другу, на пути камаза. Мы пробивали вдвоем с двух сторон пространства пустольда, обходя более толстые его части. После трех часов старательного перфорирования моя тропинка соединилась с Лехиной. Тогда камаз тронулся. С хрустом ломающихся костей мы выбрались из ловушки и устремились между гор, вдыхая прекрасный аромат выхлопных газов.
Следующие два дня путешествия была сонная санная дорога в снегу. Я помню только узкий каньон, по которому течет Индигирка через горы Черского, и чубуку — белых снежных овец в ярком солнце, скачущих по темным скалам. В Хонуу мы пересекли полярный круг, но это было ясно скорее по лосиному следу, пересекающему зимник, чем по пейзажу деревни, которая не сопротивлялась агрессивной белизне. За горами пейзаж упал, как занавес, и мы выехали на гигантскую сцену лесотундры, подбитой карликовыми вербами и березами по пояс. Каким-то чудом от белизны уцелело название Зашиверск — в том месте, где стоял казачий городок, уничтоженный юкагирами и оспой под конец XIX века. Населенные пункты тут нередко составляют только название и одинокий крест или сэргэ. Топонимика и семиотика. Еще через несколько часов белизны в Кубергане, второй и последней эвенской деревне на Индигирке, отмахиваясь от собак и торговцев останками мамонтов, я добрался до маленького магазина.
— Ты из Европы?
— Ну, можно и так сказать, — ответил я осторожно.
— Ваш папа умер.
— ?
— Европейский папа. Уже три дня как, ты не знал? Ну так поблагодари, а?
— Но как?
— Купи бивень… а? Смотри, взрослый здоровый мамонт…
Через несколько часов езды после Кубергани к Индигирке присоединился большой приток — река Селеннях. Это по ее долине в 1882 году из Яны на Колыму ехал Серошевский вместе с якутским проводником, грубоватым и разгульным казаком Лехой Тшеваргим. Они ехали в то же время года, что и мы теперь, только на восток. А поскольку все реки и речушки бегут здесь на север, они без конца были вынуждены переправляться через них. В хитрых пустольдах и оврагах они потеряли трех северных оленей. Еще в Сметановых горах Сирко упал в воду, замерз и выбился из сил. На праздник Андылаах, уже на Колыме, он добрался еле живой.
Из белизны мы вышли, как из тяжелого похмелья, перед магазином «Кыталык» («Белый журавль») в Белой Горе. Вся в белом продавщица помогала разгружать белую от инея колбасу, ветчину и ножки Буша, так здесь называют импортные американские куриные бедрышки. Леху пригласили на свадьбу, а я нашел приют в уютном домике учительницы Анны Дмитриевны. Я спал в беленькой постели четверо суток, совершенно не видя снов. Хотя кто знает, может, я как раз видел что-то белое, поэтому и не помню ничего?
На свадьбе дальнобойщик Леха так напился, что, возвращаясь, мы еле-еле тащились вперед. Через тридцать-сорок километров он потребовал остановки, после чего смачно проспал несколько часов. В полдень становилось чуть теплее, а камаз по самые зеркала был загружен замерзшими тушами лосей, коров и северных оленей для горняков золоторудной шахты «Партизан». Золото здесь намывали в горах Черского, в каких-то многочисленных притоках Индигирки где-то между Хонуу и Усть-Нерой.
В Хонуу живет Владимир Наседкин, огромный, как памятник Ленина, человек. Преследуемый за убийство, он скрылся на Индигирке где-то на рубеже эпох Горбачева и Ельцина. За эти двадцать лет он, с его слов, съел десятки медведей, сотни северных оленей и выпил столько водки, сколько воды ежегодно протекает через Индигирку. Он работал дальнобойщиком на Колымской трассе, чтобы в конце концов осесть в Хонуу, где теперь занимается лесоповалом, то есть вырубкой дерева. Сам он однако не лесоруб, он принимает лесорубов на работу. Он поставляет дерево школе, администрации, бабушкам и «самому Богу», то есть церкви. В стране, где зима длится девять месяцев, это золотой бизнес. Все четыре деревеньки вдоль Индигирки входят в зону ЗОЖ — зону, где нельзя продавать алкоголь, но у самого богатого человека на Индигирке его запасы чуть ли не складские. Чем не преминул воспользоваться Леха, остановившись в Хонуу на более длительный срок. В отсутствие жены Наседкина они затеяли шестидневную пьянку. Через двое суток я вышел на прогулку в надежде остановить какой-нибудь грузовик до города, но никто не ехал. Так что пришлось вернуться за стол, который Леха воспринимал уже как кабину шофера, без конца подражая звуку двигателя и трескающегося льда.
По окрестной тайге разлетелась новость о том, что местный гигант открыл свои закрома, поэтому на третий день в Хонуу появились таежники с предложением обмена. Один предлагал рога чубуку, другой — бивень мамонта, третий — живого оленя. Прямо перед нашим отъездом появился охотник с огромной, как ковер, медвежьей шкурой. Каждый раз гостеприимный Наседкин спрашивал, не хочу ли что-нибудь этакое на память. Он не понимал аргументов: за чубуку можно сесть, за мамонта грозит как минимум штраф, а шкура больше, чем моя комната.
— А олень? — спросил хозяин.
— Но ведь он живой, — заикнулся я.
— Ну, ты его убьешь, когда доберешься до дома. И съешь его с женой. А?
— Нет, спасибо, — ответил я очень вежливо.
Как-то утром, уже покинув Хонуу, мы очнулись около одиноких ворот стоявших посреди гор. Похмельный и потерявший ориентацию Леха был удивлен и все повторял, что камаз сам нашел дорогу к шахте «Партизан». Еще больше удивлен был я: шахта оказалась старым лагерем. Об этом свидетельствовали остатки забора с колючей проволокой, довоенная столовка из лиственницы и старые бараки. В одном таком на самых настоящих нарах спала команда из шести человек. Я три раза кричал в темноте: «Добрый день» — чтобы вдруг услышать: «Пошел на х..». Только после слова «мясо» бригадир открыл глаза и сказал:
— Ты кто, черт возьми?
С Лехой, водителем камаза, мы попрощались на каком-то полустанке за Усть-Нерой. Он признался, что много работает с самого декабря и хотел бы теперь провести время с несколькими магаданскими подружками. Я не хотел ему мешать. В тот же день я поймал машину до города. Моим шофером и новым шефом стал Александр, русский из Якутска. 14 апреля мы переправились через Лену по самые двери в воде, заранее завернув документы и спички в полиэтиленовые пакеты вместе с картами. Мы сидели в кальсонах, потому что наши брюки и ботинки Саша спрятал в отдельном мешке. Все эти сорок пять минут Саша, прекрасный и бесшабашный русский водитель, рассказывал, как тонут грузовики. Они не проваливаются под лед внезапно, неожиданно. Так погибают дети или рыбаки в бухтах, когда лед молодой и тонкий. камазы, кразы, зилы, их водители и прицепы тонут медленно. Потому что старый лед под ними не трещит, как ветка, а прогибается, словно брезент палатки под тяжестью дождевой воды. Поэтому не так уж опасно, и пока он треснет, ты успеешь выскочить. Как раз на лед. В кальсонах и с брюками и полиэтиленовом пакете.
Следующие несколько дней Якутск казался мне самым безопасным местом на земле.
Жители
Прислушиваясь к традиционным рассказам каждого народа, населяющего Якутию, можно многое узнать о жителях столицы. Рассказчика найти трудно, но есть прекрасные издания баек и эпосов, легенд и преданий, а даже загадок и скороговорок.
Самыми суровыми изображены герои тунгусских сказок и легенд, на Лене — эвенских и эвенкийских. Эвенских мальчиков чувствительными не назовешь: «Он отдал банку, взял топор и пошел. А пока шел, думал: „А зачем я ему это отдал?“ Бросил за спину топор и отрубил тому голову. Взял банку и пошел обратно» («Банка»).
У эвенков не лучше: «Как-то утром Чинанай отправился на реку, как мама велела, срезать корешки, торчащие из высокого берега. Там он встретил стайку детей. А поскольку „корешок дерева“ по-эвенкийски звучит почти как „человеческая пятка“, он перепутал и нарезал целую корзинку детских пяток, и потом вернулся домой» («Чинанай»).
Для эвенского героя убийство жены по необходимости не является большой моральной проблемой. Но характерно, что после этого герой обычно жалеет о содеянном. «Порубил мечом жену и кедровку, а сам вернулся домой. Сидит день, сидит второй, третий. Наконец заскучал по жене, и стало ему грустно» («Кедровка»).
Старик, принимающий свое отражение в воде за лицо красивой женщины, — сюжет, часто появляющийся не только в легендах тунгусов, но и у других народов севера. Так же как порывистость и решительность героев: «Пришел старик домой. Жену убил, собрал вещи и принес на реку. Именно туда, где увидит в воде красивую женщину» («Старик»). В эвенском повествовании удивляют нередкие феминистские сюжеты, видимо, оставшиеся от матриархата. «Мужчине было стыдно, что женщина охотится лучше его. Начал он в нее стрелять. Но не попадал, потому что женщина ловила стрелы руками. Он выстрелил тридцать пять раз, пока у него не закончились стрелы. Тогда она сказала: „Если такой из тебя герой, посмотри на меня теперь!“ Мужчина постеснялся и посмотрел в другую сторону». Якутский герой сразу бы на такой женился, родил десять сыновей и наделил бы их бесчисленными стадами коров и коней. У тунгусов этот сценарий невозможен: «Женщина выстрелила только раз и попала ему в бедро. Боотур упал. А гордая невеста ускакала».
Помимо суровости героев и многочисленных битв сказки эвенов и эвенков отличаются веселостью и беззаботностью героев. А также их чувством практичности и пренебрежением к богатству. Ничего удивительного, поскольку эти люди редко имели больше вещей, чем то количество, которое мог унести олень. В свою очередь, воинственность тунгусов по сей день кажется поразительной. Если кто-то по ошибке заглянет в аудиторию, где профессор Алексеев читает лекцию о свободном выпасе северных оленей в Якутии, и случайно прервет его рассказ, профессор, необыкновенно вежливый человек, полиглот, автор нескольких прекрасных книг и участник научных экспедиций, бросится в погоню за непрошеным гостем и с горящими глазами, забывшись, будет преследовать его даже на лестнице. Когда на занятиях студент ляпнет какую-нибудь глупость, ученый на родном эвенском сквозь зубы бормочет: «Мадзяам!» («Прибью!»)
Довольно часто о различиях якутян пишет газета «Вечерний Якутск». Долганы производят впечатление более спокойного народа, нежели их тунгусские соседи. Долганский воин может, например, зазеваться, чего не случается с родственным ему тунгусом: «Наконец черная гусеница стала брать верх над огненной. А мальчик подумал: „Что это я так стою с рогатиной и не помогаю своей гусенице?“». Герой долганских сказок это часто человек справедливый: «Старший брат поровну разделил все, что оставил своим сыновьям знаменитый боотур Эрсе. Он позвал соседей и устроил пир на весь мир. Люди выбирали долганов начальниками, а войн при их правлении не было» («Встреча двух братьев»). Однако и долган небезупречен, потому что способен шантажировать: «„Если ты мне этого не дашь — будешь иметь дело с белым медведем. А он сейчас очень голоден“. И пришлось богачу отдать бедняку все, о чем тот просил» («Смелый бедняк»).
Чукотские сказки, как и все с северо-восточных окраин республики, поражают реализмом. «Дети закопались в шкуры, а мама перестала двигаться и начала медленно умирать. Утром приехали дяди. Положили труп мамы на старые санки, вывезли и, согласно обычаю, порубили маму на куски и раскидали по тундре. Вернувшись, они начали делить ее имущество. Делили, делили, ругались, дрались. А когда увидели детей, никто не захотел их брать. И опять начали ссориться» («Пацанка»).
У Чукчей, морских охотников и оленеводов, поводом для начала войны может быть даже детская ссора: «Малыш расплакался и сказал: „Ну, погоди. Осенью приедет мой дядя. Он убьет твоего брата Кутвирита“» («Кутвирит»). У всех народов севера женщины работали так же тяжело, как и мужчины, и были им подчинены, но и они могли выражать свое мнение: «Девушка взяла кол, замахнулась им на дурака и не успела даже хорошенько стукнуть, как голова дурака разлетелась на куски» («Сиротка»).
Чукотские сказки так же удивляют присутствием в них Бога. Только это не грозный Бог и не всемогущий, потому что он может, к несчастью, утонуть или больно удариться. И даже проиграть поединок чукотскому шаману: «Испугался Бог, что шаман убьет его. Но шаман похлопал его по спине и сказал: „Мы с тобой старые друзья, мне не хочется тебя убивать“» («Бог и шаман»).
Словарь языка якутского XI
Тридцатый день тумана
Ричард Карлович Маак писал, что дома в Якутии строятся вокруг печки. Иногда было две печки, тогда их топили по очереди. Старинный принцип разжигания огня в середине дома соблюдается здесь со времен палеолита, действовал он и позже: в якутских балаганах и урасах, холомах, уутенах, тунгусских чумах, чукотских и юкагирских ярангах. В центре всегда горел огонь. Даже летом и днем. Место для разведения огня имеет свое название: холумтан. В путешествии и на охоте это была простая топка, в зимних балаганах — солидный ящик, наполненный землей. Даже в лагерях на Колыме не отступали от этого правила и печки-бочки ставят посреди длины деревянных бараков.
Тридцать третий день тумана
Столетняя тисненная бумага документов в архиве такого же цвета, как и смог: иногда белая, иногда пожелтевшая, а иногда и серая, как присыпанные сажей сугробы на Залоге. Ловлю себя на мысли, что не знаю: читаю старое письмо или смотрю на Якутск в окно. Улицы такого же цвета, как и бумага, а вместо вековых строчек бегут ряды блеклых фигур. Люди наклоняются, как русские буквы. Они снуют сквозь туман и выглядят так же, как длиннющие предложения из писем ссыльных с просьбами к властям иметь оружие, прислать муки или переселиться южнее. Ирена Николаевна, которая сегодня дежурит в читальном зале, подходит и мягко напоминает, что тома старых писем нужно беречь от света и закрывать, если не читаем. Поскольку старые чернила блекнут и текст белеет. Сирко использовал энкауст собственного производства. Спустя сто двадцать лет он выглядит идеально.
Феноменология утверждает, что взгляд доставляет те данные, из которых уже мы сами создаем образ. Я вглядываюсь в укутанный, словно в паранджу, Якутск в поисках крыш, бельэтажей, стен и с большим трудом призываю город к бытию. В смоге это очень трудно сделать, потому что он, судя по всему, не хочет существовать, исчезает куда-то. Из этого не собрать образ. Хотя эта особенность вполне выразительная. Это листок календаря на стене читального зала: 26 января.
Тридцать четвертый день тумана
И на закате и утром, а если туман густеет, то и средь бела дня, не видно содержимого высоких контейнеров, которые при блочных домах используются как помойки. Достаточно бросить мешок в пучину контейнера, чтобы с дьявольским визгом и ворчанием оттуда выскочило несколько собачьих теней. Некоторые выглядят фантастически, потому что к покрытым инеем мордам примерзают пакеты, прокладки и объедки. Иногда испуганные и растерянные псы прыгают на не менее шокированного горожанина, который только что выбросил мешок и ни с того ни с сего держит в объятиях лающую дворнягу с полиэтиленовым пакетом на голове. Никогда не знаешь: нападет на тебя эта зверюга или убежит? С тех пор как рыжая дворняга приземлилась мне на голову, я близко к помойкам не подхожу. Может, поэтому мои соседи иногда выбрасывают мусор прямо в окно?
Ким рассказывал, что на улице Халтурина он видел суку, у которой язык примерз к льдине замерзших помоев. Такие ледяные горки из сливов появляются во дворах деревянных бараков, в которых нет канализации, поэтому все нечистоты сливают в одно место, обычно за угол дома, и они сразу замерзают. Сука хотела что-то слизать, но язык примерз, как приклеился. Ким с Васькой из сочувствия спустили штаны и помочились на больной язык животного. Однако какой-то кусочек все еще держался, может, пакет или шнурок, и сука стала скулить еще жалостливее. Со стороны это выглядело более чем странно — двое с голыми причиндалами над стонущей собакой. Спасла ее только хозяйка с ведром теплых помоев и простым вопросом к студентам: «Вы что, охренели?» Тяжело быть собакой на краю ойкумены.
Середина. Уничтожение
В какой-то из туманных дней я отправился побродить на улице Каландаришвили — от гимназии вдоль протоки на Зеленый луг, потом по краю улицы Чернышевского и снежного биома, в котором где-то прячется русло Лены и начинается Илин-Энэр, Заречье. Якуты такое движение по краю обозначают с помощью универсального творительного падежа, у эвенков же для передачи движения по краю есть специальный падеж.
За городом туманы отступили, и белизна вернула меня к действительности только у стен Преображенского собора. Я будто вышел на сцену. Только без ощущения, что все на меня смотрят. Никого не было. Это я смотрел на всё, как в паноптикуме.
Летом небо над церковью испещрено черными крестиками птиц вида Apus. Они выглядят как европейские, только у них белые гузки. Зимой только золотые кресты на куполах тяжело возносятся над пейзажем, подчеркивая его холод и пустоту. Они новые. Те, что были поставлены в 1854 году, в тридцатых годах сняли большевики. Когда в последнюю июньскую ночь в 1918 году красные занимали Якутск, белые отстреливались с колокольни собора. Сумерки им не мешали, поскольку это время белых ночей и солнце заходит всего на час. Когда в 1922 году защищаться пришлось красным, они укрепили ближайшее Кружало надгробными плитами с церковного кладбища. Когда же большевистская власть раз и навсегда поселилась в Якутске, храм закрыли и от кладбища не осталось и следа. Из храма сделали спортивный клуб, потом он был общежитием для слушателей аграрных курсов, а после войны — библиотекой. Из руин его восстановили в 2001 году.
У этого храма была старшая сестра — церковь 1775 года постройки, но через несколько лет после революции она сгорела. Она стояла в нескольких метрах позади его. На старинных фотографиях она напоминает корабль, потому что она поднимается и возвышается, как корпус корабля, а на самой вершине трехэтажного строения, словно на мачте, помещен трехступенчатый бубен, увенчанный куполом с крестом. Внутри она освещалась светом сорока больших восьмичастных окон. Благодаря им было светло на первом этаже, где находилась зимняя (то есть обогреваемая печью) церковь Преображения, и на втором этаже, где находилась летняя церковь, освященная в честь пророка Илии. Свет исходил также и от позолоченного иконостаса якутской работы и икон, написанных московскими мастерами.
Это должна была быть прогулка между площадью Ленина и Преображенской церковью, но тепла мне хватило только на бросок до памятника Бекетову. Он выполнен в форме коновязи, увенчанной православным крестом. Под коновязью сидит Петруха Бекетов с топором и думает. На пьедестале с четырех сторон размещены барельефы, один из них изображает бородача с книгой среди толпы людей. Нужно стереть иней, чтобы увидеть, что у людей раскосые глаза, а у человека с книгой — борода и черты Эдварда Пекарского. Вне всякого сомнения, художник поместил на памятнике создателя Словаря якутского языка в качестве одной из самых важных фигур в истории края. Серошевский упоминается на памятнике польским ссыльным около католического костела.
Когда какофония, все еще доносящаяся с Набережной, то есть с улицы Чернышевского, внезапно прервалась, я почувствовал леденящий укол и вдруг осознал холод, как и тишину, продолжением (эманацией) пустоты. За городом он (этот холод) ближе, чем среди людей и блочных домов, поэтому кажется, будто холоднее. Настолько, что после часовой прогулки хочется спрятаться в Кружале или в соборе.
Сороковой день тумана
Уже на заре своей истории Якутск был центром, который притягивал, но до которого было трудно добраться. Еще труднее было по нему передвигаться. Чтобы посетить столицу, поселенец Серошевский написал прошение самому губернатору области. Сначала он должен был обратиться в родовое управление Хатын Арыы и сообщить, что едет в Нам, потом лично направить прошение его превосходительству в управление улуса и ждать, когда просьба дойдет до Якутска. Ответ шел несколько дней и не всегда был положительный. Поэтому Серошевский нередко сам выдавал себе разрешение и оставлял свое хозяйство, не уведомив в этом чиновников. Открытые пастбища Энгсели он преодолевал под покровом ночи, а дальше ехал по тайге вдоль берега Лены. Более ста километров он проезжал на лошади за два дня, ночуя у ссыльных или прямо в седле. В городе он искал инструменты, лекарства, семена и свежие новости.
Об одном из таких тихих рейдов сообщает окружной полиции в Якутске тайный документ управления наслегом Хатын Арыы от 14 декабря 1888 года. Соседи доносят, что Серошевский удалился, не доложив об этом, а управление улуса добавляет, что «ссыльный, по правде говоря, никогда не докладывает». Жалобы доходят быстрее, чем просьбы, и уже через пять дней офицер окружной полиции высылает городским жандармам приказ немедленно арестовать поляка или сообщить, если он уехал из города. В тот же день заседатель, ответственный за политических, пишет дрожащей рукой офицеру полиции, что для него «самая большая честь любезно просить» выдать постановление о розыске. Наутро жандармы шлют исправнику уведомление, что ссыльный уже семь дней как выехал из города. Исчезновением Сирко обеспокоился в конце концов сам губернатор. Полиция сообщает ему в личном письме, что в Нам отправлен гонец, чтобы проверить, что случилось. Когда гонец выехал, приходит следующее тайное письмо из Нама — Серошевский вернулся. Столько писанины только из-за того, что ссыльный хотел купить немного олова для дроби и топор. Если не забывать, что каждый документ писался сначала на черновике, иногда в двух экземплярах, и что в Наме было несколько десятков ссыльных, можно было представить, чем занимались работники деревянного домика, называемого окружным полицейским управлением.
Наказывали ссыльных запретом на появление в центре, то есть ограничением свободы передвижения, и они порой были вынуждены прокрадываться в город, обходя препятствия и обманывая полицию. И потом покидать его, пока их не поймали. А центр был им так же нужен, как и еда.
Олуннью, десятый месяц — февраль
В первые дни февраля туман вдруг пропал на длительное время, и оказалось, что Якутск не деревянный. После зимы, проведенной в тумане и в стенах архива, где рассматривал старые карты и фотографии, я был убежден, что везде все так, как на фотографиях Ивана Васильевича Попова или на старых гравюрах. Однако оказалось, что столица — это лабиринт из бетонных блочных домов и труб, бегущих по его улицам. Я напрочь забыл о больших стройках цирка, домов возле католического костела и стадиона. О проспекте Ленина, которого в течение нескольких недель, собственно, и не было. Оказалось, что, когда город виден, все как-то ближе. И нужно заново все запоминать. Будто всю зиму провел в другом городе.
Следы Старого города
Они видны на Залоге, на проспекте Ленина, между капэдэшками и деревяшками. Больше всего, кажется, на улице Ярославского рядом с Леной и в районе музея. Пни лиственниц, торчащие из земли, как после вырубки леса, столбы, на которых когда-то висели ворота — от них шли изгороди, дома или хотоны. Некоторые культи могут быть даже остатками от сэргэ, коновязяей. Снося деревянные дома, строители нового Якутска не засоряли себе голову древним обычаем, согласно которому сэргэ должно оставаться, пока само не упадет. Однако они, скорее всего, боялись гнева иччи, поскольку в новых бетонных районах ставили металлические коновязи. Пеньки от некоторых сэргэ так хорошо сохранились, что по их трухлявым кольцам можно посчитать их возраст, другие, залитые асфальтом и бетоном, все равно пробиваются вверх. Благодаря им можно определить направление старых переулков, найти несуществующие адреса или обнаружить, что направление улицы Ярославского немного изменилось.
Для того чтобы увидеть Якутск столетней давности, нужно нанести на современную карту города уцелевшие остатки ворот и заборов, соединить их линиями и смотреть на наличники последних деревянных домов. Еще после войны нарядные окна домов составляли значительную часть облика города. Наличник, весь в завитках, волнах и спиралевидных линиях, выглядит как вызов тому образу, который сложится у вас за городом: монотонному нотному стану, состоящему из берегов реки, дороги, рядов верб и надоедливой линии горизонта.
Хотелось бы сохранить или хотя бы запомнить окна сносимых домов. Многие горят, некоторые по несколько раз, потому что на их месте должны появиться дома и магазины. На фотографиях давнего Якутска, которые хранятся в архиве, музее и в атласе «Якутия» видно, что орнаменты на фрамугах окон якутских домов очень похожи на те, что можно увидеть в Сибири, особенно в Усть-Илимске, Иркутске и Братске. Ничего удивительного, что именно оттуда вызвали двадцать шесть плотников, когда при воеводе Приклонском в 1686 году строили новый Якутск. Немало здесь и рисунков карельских и заонежских, поскольку в первые десятилетия существования города, да и позже люди приезжали сюда в основном с севера европейской части России. Однако якутские орнаменты очень характерные, иногда совершенно неповторимые. Среди листьев, волн, хвостов тетерева и цветов можно обнаружить гербы потомков Тыгына — хотя бы коровьи морды и конские головы — или даже тунгусские узоры: треугольники чумов и круги солнца. Заимствования из украшений коренных народов хорошо видны также в окнах изб Южной Сибири, где русские крестьяне, соседствующие с монголами, бурятами, китайцами, хакасами или тувинцами, вырезали под карнизами и на карнизах разные маскароны, птиц и даже драконов. В форме драконьих морд выполнены последние сохранившиеся горгульи, которые можно найти на Залоге.
Евгений Андреевич Ощепков, исследователь деревянной архитектуры Сибири, в своих работах подчеркивает, что формы и силуэты орнаментов в Сибири и в Якутии канонизировались и преумножились в схожих укладах и последовательностях. Сами орнамент и рисунок всегда были важнее, чем цвет, которым их покрывают. Использовалась главным образом черная, желтая, белая и красная краски. Подоконные и подкарнизные (их можно назвать надоконными) доски часто украшали отдельно прикрепленной деревянной аппликацией и барельефом, сделанным по нарисованному углем эскизу. Серии кавычек, запятых и точек тянулись по всему наличнику, как в книге. Ловкий резчик мог высечь таким образом целые предложения. Даже если их не окрашивали, светотень идеально выделяла рисунок на плоской поверхности дерева, придавая ему поп-артовый оттенок.
Орнаменты, используемые для декорирования окон напоминали исследователям рисунки, известные по керамике времен неолита. Она тоже была богата знаками пунктуации: двоеточиями, запятыми и точками. Однако тому, кто бывает в тайге, эти украшения скорее напоминают след зайца, лисы или соболя.
Улица Большая
Как выглядела улица Большая в XIX веке, видно на старой карте того времени. Сейчас начало февраля, морозы еще держатся, но смог уже редеет, и людей на улицах больше. Губернатор, скажем, Василий Штубендорф, идет в суд сегодня пешком, потому что после несвежего оленьего языка, который он получил в качестве взятки от якутского купца с Колымы, у него болит желудок. Губернатору хочется «воздухом перекусить», как говорят местные. Его сопровождают двое казаков, задача которых отгонять собак и назойливых просителей, которые тянутся нитью за чиновником. У Большой еще нет тротуаров, и по ледовой колее сложно идти: один из стражников теряет равновесие и падает. Пользуясь образовавшейся в охране брешью, русский купец немедленно начинает жаловаться на якутов, с которыми трудно торговать на Колыме и Индигирке табаком, чаем и сукном. Вдруг с Николо-Преображенской вылетает пара школяров, а за ними, видимо, гонятся двое учеников из реального училища. С криком «Вон наши враги, семинаристы, варнаки!» они преследуют беглецов, триумфально размахивая сорванными с них шапками. Беглецы хотят на полном ходу обогнать оленя, на котором по середине Большой едет якутская домработница, но в тумане не видят, что за ним якутская верховая лошадь тянет еще и сани с древесиной и уважаемой купчихой Эверстовой… И оба налетают в суматохе на небольшую повозку, опрокидывая на сани знатную даму, которая то по-якутски, то по-русски с мольбой просит о помощи. Сбитый с толку олень рвется с места и влетает во двор казака Тшиваргого, утаскивая за собой сани с древесиной, купчихой, семинаристами и домработницей, которая за это время свалилась с оленьего зада прямо на свою госпожу. Разогнавшиеся сани валят с ног лошадь, привязанную у ворот. Тшиваргий, полуякут, полуполяк, видя, что раздавленный конь не может подняться, впадает в ярость и ревет: «В бараний рог вас скручу!» — бьет семинаристов головами о дышло так, что даже звон стоит. Он только что вернулся с почтой с Охотского моря. На Аянском тракте с помощью святого Николая он защитил любимого коня от разъяренного шатуна, на Алдане чудом вытащил его из ложного льда, и вот не уберег в собственном дворе! Заплаканная служанка собирает разбросанные щепки, а растерянная купчиха спасает семинаристов, потому что в одном из них она узнала своего непослушного сынка Ваську. Губернатор огляделся, услышав крики, отрыгнул с облегчением и на всю улицу бросил купцу: «Ваша просьба будет дорого стоить!»
Не знаю, как меня сегодня занесло в то место, где начинается Большая. Об этом свидетельствует номер 1 на советском бараке. Там стоит церковь Богородицы, по которой назвали озеро на Зеленом луге. Именно здесь, по сообщениям многих путешественников и ссыльных, начинался Якутск. Каменную церковь построили в 1750 году, но столетием раньше немного ближе к реке стояла деревянная церковь. Что с ней случилось, никто точно не знает. Но кажется, это мог бы прояснить большой гараж, который стоит рядом. Он построен из огромных бревен лиственницы, таких толстых, что взрослый человек не сможет обхватить их, и таких старых, что они блестят оттенками древности, свойственными только самым старым постройкам в городе. Неужели кто-то переделал деревянную церковь в гараж? Советская трансфигурация. Превращение. Преображение. Перебор.
Оставшиеся части храма, видимо, сгорели в печах замерзавших горожан во время осады Якутска белыми в 1920 году. Такая судьба постигла две башни казацкой крепости и еще несколько более старых зданий. Об окаменевшие и вывороченные ветром пни лиственницы наверняка ломались топоры, а из пепла можно было достать расплавленные пули казацких мушкетов. Может, даже острия якутских стрел времен Тыгына.
Слова
Отох — старый нежилой дом или балаган, а также его развалины, пепелище. Но и само место, где когда-то жили люди. В отох, одиноко стоящих в тайге, можно найти царские банкноты, брошенные иконы, ковбойские сапоги тех времен, когда в Калифорнии появились русские фактории. Но есть и фотографии Сталина и красные флаги. Обычно это вещи, оставшиеся от умерших, иногда довольно ценные, но никто не осмелится их взять из страха перед старым хозяином. Саха избегают отох, неохотно их посещают, так же как и могилы родных. Если попросить их показать старый балаган, они начинают метаться между присущим им гостеприимством и страхом табу. Якутск полон отох.
Сэргэ — коновязь. Серошевский заметил, что якутские сэргэ были богато украшены. Символизировали дом, семью, удачу и гостеприимство. Возле них заканчивалось путешествие, с них оно начиналось, следовательно, сэргэ было еще одной важной эманацией места, в котором встречаются начало и конец. Одинокими коновязями, брошенными в тайге и на пастбищах Туймаады, сегодня пользуются самые большие совы на свете: филин и бородатая неясыть. Они часто охотятся из засады, то есть терпеливо ожидая жертву.
Джэ — дом, здание. Охватывает все типы якутских жилых построек, от балагана до землянки. Понятие джэ в топографии Якутска чаще всего используется в отношении «Арчы Джьиэтэ», столичного Дома культуры, название которого можно перевести как «Дом обрядов».
12 февраля. Праздник языка
Согласно распоряжению первого президента Республики Саха, каждый год 12 февраля столица празднует День якутского языка. В этом году на языковой конкурс, организованный «Арчы Джьиэтэ», съехались школьники из центральных улусов республики. Здесь самая старая в Якутии учительница языка, представители Комитета якутского языка, иностранцы и ученые. А также, понятное дело, Степан Константинович, известный во всей республики учитель иностранцев. Гостей приветствуют белый шаман и семь якутских девушек. Шаман приносит огню жертву из кумыса, конского волоса и оладьев, девушки машут плетенками из кобыльих хвостов. Я нигде не читал о таком приветствии, но его можно увидеть на каждом важном торжестве.
После нескольких заготовленных для этого случая речей перепуганные конкурсанты встают к микрофону и декламируют, читают, поют или тоюкают[14] на родном языке. Иногда у них проскакивают русские слова, особенно в те моменты, когда что-то идет не так, текст забудется или микрофон не работает. Поэтому даже в самых лучших выступлениях слышна какая-то фальш, ведь понятно, что в повседневной жизни они сказали бы все это при помощи русских существительных и глаголов. Они как-то сами лезут им на уста и торчат из якутской фразы, как шило из мешка.
Чаще всего нужны русские слова, связанные с эмоциями, цветом, обобщением и еще частица «уже». Будто бы якутский не справляется с выражением эмоций, за которые якуты осуждают прежде всего русских. Ну и ругательств — своих у них не так много.
Зато самое настоящее на этой встрече — невероятная красота учительниц. Откуда в самых забытых наслегах самых дальних улусов берутся воспитательницы и филологини с такими правильными чертами и такими удачными пропорциями глаз, носа и губ? Только недостаток зуба придает портрету некоторую аутентичность. Степан Константинович твердит, что за сильный блеск глаз и волос якутки могут поблагодарить не косметику, а невероятное количество съедаемой в сыром виде конины. Мясо откормленных жеребцов — это местный деликатес. Замороженную печень годовалого жеребца называют якутской шоколадкой. Конину, тоже только мороженую, подают в самых изысканных ресторанах столицы.
«Арчы Джьиэтэ» подчиняется Министерству духовного развития, перед которым стоит довольно трудная задача: пропагандировать верования железного века в век Интернета. В перерыве конкурса научный работник Вильям Федорович проводит посетителей по обрядовому залу этого странного здания. Его центральная часть стилизована под якутскую урасу, то есть палатку из березовой коры, которую саха ставили на время летней жары. Посредине урасы стоит огромный кол, символизирующий Аал Луук Мас, якутский axis mundi, ось мира, которая появляется в Олонхо, сказках и преданиях. Ученый пустился в длинную тираду о религии саха.
— …а на девяти ветвях этого дерева садятся божества Айыы.
— И все время там сидят? — спросил я, задирая голову.
— Нет, садятся во время алгысов[15] или жертвоприношений. Здесь Джосогой… и все остальные.
— Кто остальные?
— Ну, бог ворона, э-э… ворон, Одун Хаан, Тойон Кыыл, то есть орел. Орлы вообще посредники между божествами и людьми, дерево соединяет три мира. Мы живем в этом среднем. Шаман может переходить из одного мира в другой.
— А откуда вы сегодня берете шаманов?
— У нас есть научный сотрудник, отвечающий за обряды.
— Но он молодой какой-то. Откуда он знает, как камлать? — продолжал выяснять я.
— Из книг. Хотя бы вашего земляка Серошевского.
— А древние саха ставили такие деревья?
— Ну, нет, шаман камлал под старой лиственницей или сосной, но это одно и то же. В этом своем он видел то, что мы здесь построили.
— Но это лиственное, а разве не должно быть хвойное?
— Гм…
— Это, видимо, первое такое дерево в Якутии?
— Третье.
Доклад ученого был прерван началом второй части конкурса. Учащиеся читают стихи современных поэтов, иногда кто-то замахивается на Олонхо, а я жду произведений Алексея Кулаковского. Отец якутской современной литературы и ученый написал несколько стихотворений, о которых должна знать Европа. Особенно запоминается цикл, посвященный женщинам. В это время вместо строф Алексея Елисеевича из угла небольшого зрительного зала раздавался разговор двух мафусаилов:
— Название «Москва» происходит от якутского мас — «дерево».
— Да что ты?
— Перед русскими там были скифы, а среди них саки, наши предки.
— Дудки.
— Стамбул точно так же: истан — «прыгай», бул — «найди». Звучит как приказ для якутского разведчика, разве нет?
— Вроде и так, но…
— Саксония? То же самое, представь себе. От Саха.
— И что?
— Мы там были до того, как Владимир Русь крестил!
Главные празднования Дня языка проходят в Театре оперы и балета. Февральским вечером в месте, откуда правили этим краем кровожадные воеводы, собирается около тысячи человек. Торжественным речам гостей и выступлениям нет конца. Люди радуются свободе, которой у них не было в Союзе. Старшие в перерыве вспоминают времена, когда нуучча запрещали говорить по-якутски в автобусах и общественных местах.
Они жалуются на то, что так мало не-якутов учит якутский язык, что его не используют политики, которые выезжают за пределы республики. Все чаще его не знает молодежь, рожденная в Якутске, даже дети якутских писателей. Сегодня уже около двухсот тысяч саха не знают своего языка. В конце концов кто-то смелый хватает соседа за руку и начинает хоровод охуохай. Дамы и господа в шикарных нарядах и унтах из оленя кружатся и повторяют слова ведущего. Через четверть часа ни у кого нет сомнений, что танец аутентичный. Как февральский мороз.
Саха с большим уважением и благодарностью относятся к чужестранцам, которые интересуются их культурой и языком. Несколько якутских слов из уст иностранца позволяют ему не ждать в очереди к врачу, в очереди в библиотеке или в очереди за одеялом в общежитии. Студенты пристают к иностранцам, чтобы перекинуться с ними парой фраз и убедиться в том, что этот нуучча действительно понимает по-якутски. Всемогущая консьержка в общежитии иногда пропускает его без сменной обуви или быстро выяснит, кто украл его колбасу из-за окна. Время от времени звонят из газет и с телевидения с просьбой взять интервью. Но больше всего якутский пригождается на встречах с подвыпившими студентами. До того как начнется драка, надо быстро сказать по-якутски:
— Я иностранец!
Славянам, таджикам и приезжим с Кавказа сложно выучить якутский. Проще узбекам и киргизам, но они, за исключением продавцов, у которых в этом есть интерес, не рвутся к науке. На атовокзале можно и вот такой разговор
услышать:
— Что это за название Мохсоголлох? Или Манньыаттаах? Язык сломаешь себе…
— Или этот, ну, Ка… Каачикат… сыыыы!
— Качикатцы.
— Вот именно.
— Да-а… у нас есть Атыыр Баха. Не могли нормально назвать? Цыганочка? Маруся?
— О, о!
— Или праздник ыххы… ыхыах! Я это выговорить не могу! Как сын должен этому научиться? А знаешь, как по-якутски «масло»?
— ?
— Арыы! Точно так же, как «остров»! И попробуй догадайся: он масла хочет или на рыбалку?!
Мама
«Арчы Джьиэтэ» стоит здесь же, на Зеленом лугу, на северо-востоке Залога.
С высоты лестницы храма культуры белизна, смешанная с расстоянием, сама лезет в глаза. Слушая якутский язык, понимешь, насколько пространство, которое сопровождало якутов от их прародителей, укоренилось в существительных и глаголах. Часто в них соседствуют две гласных, которые являются не чем иным, как наименьшими фонемами пространства. И пустоты, которые формируют этот серый и таинственный язык более тысячи лет. Хаас, баар. Хас означает «сколько», но стоит добавить немного пространства в существительное и получается хаас — «гусь». Бар значит «иди», но немного места в середине слова, и смысл изменится в «присутствует».
Якутский содержит около тридцати процентов турецких слов, около двадцати шести процентов монгольских и несколько процентов слов, позаимствованных из тунгусских языков. Остальное, более сорока процентов, имеет неизвестное происхождение и является уникальным. Их далекие родственные слова можно найти разве что в топонимике Южной Сибири и околиц Байкала, то есть на древней родине курыканов.[16]
Якутский звучит твердо, сухо, как язык воинов. Он прекрасно подходит для произношения речей и для рассказов. Твердые, но беззвучные окончания прошедшего времени — бут, быт, бют — позволяют не потерять нить. Знаменательно, что в языках якутов, эвенов, юкагиров, чукчей, коряков, ненцев, эвенков, ка и кетов или ульчей нет ни шелестящих, ни хрустящих звуков. Может, это потому, что им негде было услышать шелест, шорох, шум и хруст? Они не слышали клен, тополь, бук и дуб. Народы севера знают несколько десятков видов берез и верб, видов, которые шелестят, но их мало. А их ланцетовидные листья, упав на мшистую землю, ведут себя тихо. Быстро гниют и пропадают под снегом.
Польское слово «пространство», с помощью которого надо тут справляться, не охватывает якутских территорий, максимум — проникает в них. Будто оно появилось в лесу, будто бы путник искал пространство, проход, прострел. Якутское иэн намного лучше передает характер обширного биома Якутии. Может, потому, что прежде всего означает «поверхность»? Я долго заблуждался, полагая, что это такое же слово, как ие, «мать», и даже когда-то записал в тетради: «Пространство — мама».
Там
Чтобы справляться с географией и иметь возможность рассказывать о пространстве и направлениях, якуты используют несколько видов местоимения «там».
Онно — это «там», которое далеко. Например, на юге, на горной реке Олёкме. Поэтому часто оно обозначает тундру, горы, озера. Оно также значит «давно». Интресно, что это слово указывает не только место, в котором что-то находится, но и место, к которому приближаются. Если идут куда-то, то именно онно.
Инне — использую как «там», которое находится немного ближе. Оно часто оказывается разновидностью очень обширного «тут», но основное «тут» — манна. Бывает очень полезным для указания, где что-то находится. Используется попеременно с другими разновидностями «там».
Антах — «там», странно, но мне оно совсем не нужно.
Анараа — собственно, не «там», а «та сторона». С той стороны горы, города. Но и «с той стороны ста лет», то есть сто лет назад. Будто бы было какое-то место, в котором можно добраться до той стороны.
То или иное «там» в Якутии часто оказывается пустым, безлюдным и недостижимым.
Эйик лежит в шестидесяти километрах на север от Оленёка, столицы Оленёкского улуса, а он в двух тысячах трехстах километрах на север от Якутска. Из Эйика можно поехать только в Оленёк либо в Жилинду, вторую деревню в улусе, большом, как вся Польша, но населенном только четырьмя тысячами сто шестнадцатью жителями. Ладно, есть еще деревенька Харыялах, но это три километра от Оленёка. Что еще есть в Оленёке? Восемьдесят девять легковых автомобилей, шестьдесят пять грузовиков и шесть автобусов.
Летом 2004 года Аэлита Ефремова полетела из Оленёка в Якутск, взяв с собой кота Кузю. Из Якутска она отправилась в отпуск в Сочи, не хотела, чтобы Кузя был один дома, поэтому оставила его у друзей. Через несколько дней Кузя вдруг исчез. Прошло три месяца, и Аэлита, вернувшаяся в Оленёк после каникул, смирилась с потерей любимца, но однажды ни с того ни с сего в дверях своего дома она увидела что-то серое. Она подумала, что шапка упала с вешалки, а оказалось что это Кузя. Он прошел из Якутска в Оленёк две тысячи тридцать километров. Избежал филина, росомахи и волка. Улизнул от длиннохвостой неясыти, беркута и ястреба. Он потерял кончик хвоста, ухо, вес и немного шерсти. Когти были почти полностью сточены.
Каждый год в огромной республике разыскивается около двух тысяч людей. Каждый год находят около шестисот трупов. Главные причины гибели — алкоголь, холод, расстояния и белизна.
Материк (рус.) — континет. Еще во времена царской ссылки этим словом каторжные с Сахалина называли Центральную Россию. После революции вместе с заключенными оно перенеслось на Колыму, которая, будучи отделенной от России океаном тайги, казалась зэкам изолированным от мира островом. Слово используется до сегодняшнего дня, когда речь идет о путешествиях в центральные районы России.
Тайга — означает различные виды сибирских бореальных и горных лесов. Но в якутском и сибирском русском языке является синонимом дали. Расстояния. Пустоты. И заключает в себе даже некоторое предостережение путешественникам: там уже только тайга.
23 февраля
Февраль вместо девятого месяца можно было бы назвать месяцем гулянки. Люди поздравляют друг друга с каждым праздником и с удовольствием все их отмечают: День святого Валентина, День воинской славы России, День якутского языка. Как и русские, якуты поздравляют друг друга, выходя из бани: «С легким паром»; после возвращения из отпуска: «С возвращением на работу»; или после дефекации: «С облегчением». А сегодня я все время слышу: «С Днем защитника Отечества», то есть всего доброго по случаю Дня защитника Отечества. Я удивляюсь, что поздравляют также и меня, но консьержки объясняют, что я мужчина, то есть защитник. От кого? От врага. Какого? НАТО.
По случаю 23 февраля дедушке можно подключить Интернет за 23 рубля. Купить духи дешевле, заказать песню на радио, а участникам войны в Афганистане или Чечне подешевле купить колбасу в сети «Хоту-Ас». Раньше День защитника называли праздником Советской армии и Военно-моского флота, с недавних пор это нерабочий день. Если он выпадает на понедельник, то уже в пятницу после полудня государственные институты и частные компании пустеют. Из читального зала архива меня попросили уже в 14 часов. На стене появилась большая стенгазета с фотографиями и досье служащих в архиве защитников отечества.
Выходной день в Якутии — как и во всей России — не может обойтись без застолья и выпивки, поэтому после всех подобных празднований криминальные рубрики «Вечернего Якутска» расцветают и часто занимают две полосы. Иногда преступления случаются накануне праздника, потому что более старательные празднующие дают жару накануне важной даты.
Самым популярным подарком по случаю Дня защитника в Якутии является нож.
Глубокой ночью 22 февраля на скорой привезли двадцатичетырехлетнего парня с улицы Кочнева (Сайсары) с ножевым ранением живота. Задержана его восемнадцатилетняя знакомая, живущая по соседству.
В тот же вечер в реанимацию доставили Егора П. двадцати восьми лет. Диагноз: удар ножом в грудь. Задержали его родственницу. Конфликт имел место за праздничным столом.
23 февраля на сорок шестом километре дороги Якутск—Покровск был найден мертвый мужчина. Азиат, на вид лет тридцати пяти. Ножевые раны на шее. На месте преступления обнаружен якутский самодельный нож.
Поздно вечером 23 февраля в собственном доме в селе Маграс от удара ножом в сердце погиб сорокалетний мужчина. Задержана подозреваемая в убийстве жена погибшего, годом моложе его Елена З. Причина, как всегда, та же самая: застольная ссора.
Приблизительно в то же самое время из дома на улице Кузьмина в Якутске на скорой привезли сорокалетнего мужчину. Во время застолья он поссорился с женой и на нервной почве сам воткнул себе нож в живот.
Под утро 24 февраля в реанимацию поступил житель общежития с улицы 50 лет Советской Армии, двадцатилетний Андрей И., с рвано-резаной раной таза. Задержана его подружка Любовь С. двадцати одного года. И в этом случае ссора имела место во время застолья.
Средь бела дня 24 февраля в милицию обратились двое мужчин, на которых было совершено нападение в районе деревни Арыы-Тиит двумя вооруженными ножами преступниками. У потерпевших украли семь тысяч рублей (семьсот злотых). Местные милиционеры задержали подозреваемых: члена охотничьей пожарной охраны из деревни Мохсоголлох и его друга.
Еще стоит вспомнить изнасилование в подозрительной гостинице на Сайсарах, пару грабежей, самоубийство студента на улице Кузьмина, отравление угарным газом двух пьяных рыбаков в УАЗе, ограбление старушки на улице Ярославского и пару аварий, о которых Якутск узнает только через какое-то время. Громко празднуемый День святого Валентина был немного спокойнее, но уже через несколько дней в Международный женский день — большая гулянка на огромных пространствах от Сахалина до Смоленска. А потом День космонавтики, сантехника, колесника, ну и майские праздники, 1 и 9 Мая, как раз для поправки зимнего похмелья. С праздником, товарищи!
Любовь
Несколько недель Д. снимает у нас комнату. Она из маленькой деревушки на Колыме и, с тех пор как приехала сюда три года назад учиться, ни разу не была дома. Она учится заочно в Училище искусств, успешно осваивает пение, танец и игру на пианино. Д. часто не ночует дома, у нее три телефона, но она всегда осторожно смотрит на дисплей звонящих телефонов и не всегда отвечает. Ночью она спускается вниз и долго сидит в машинах, которые приезжают за ней к нашему дому. Д. безработная, но учебу оплачивает сама. Она ест в самых дорогих ресторанах. По городу передвигается на такси. Ну и всех будит, возвращаясь под утро, за что извиняется исключительной улыбкой.
В Якутске, как и в Польше, летом любовью особенно охотно занимаются на лоне природы. На взгорьях, у реки, на дачах. Там, где периферия, экотоны и экологические коридоры. Влюбленные в кустах во время праздника Ысыах, у памятника Бекетову или на Зеленом лугу. Лифчики, трусы, презеративы. Груди, зады, вагины на страницах журналов, разбросанных по тайге. А вот зимой любовникам остается машина или квартира, которую можно снять в центре даже на час. Это одно из самых частых объявлений в рубрике «Недвижимость».
О проституции мне рассказал якутский таксист. Он утверждает, что развозка девушек из агентств к клиентам — хорошее занятие, потому что они ездят всю ночь. Четыре, может, пять из десяти девушек — студентки. Клиенты главным образом приезжие или те, кто проездом. Но тридцать борделей на город с населением в двести тысяч — это многовато.
24 февраля
Ветер северный, минус сорок три градуса. По дороге в архив я убегал от собаки и во дворе зацепился за что-то и снова порвал рукав. Я бы и не узнал об этом, если бы не прекрасный шов, который я обнаружил уже после работы, надевая куртку.
— Это хирургический шов, — объяснил мне вежливый гардеробщик.
— Это вы зашили?
— Чтобы вы не замерзли.
— Но как ровно! Ни один градус мороза не проникнет.
— Потому что я хирург. Я много раз так зашивал. Только людей.
— А как хирург становится гардеробщиком?
— В этой стране это очень просто, — сказал он грустно, очень грустно.
Конец
Сегодня на Крестьянском рынке я навестил Ондо. Он снова рассказывал о переселении. В молочном отделе, где за десять рублей можно налить себе стакан быырпаха из коровьего молока, я заметил старушку, которая забилась в угол с пластиковым стаканчиком. Прежде чем выпить, она украдкой смочила ладонь молоком и побрызгала им вокруг, словно святой водой.
— Что вы тут делаете, бабушка[17]? — отважился я спросить ее.
— Кормлю, не видишь? — со злостью бросила она, будто кто-то ее застукал.
— Кого, бабушка?
— Сир-уотуиччите (патрона этого места. — М. К.) — ответила она так, будто он стоял с нами.
— Он что, в магазине?
— Везде, куда ни приду, сынок. Но если ты русский (нуучча), тебе не понять. Кроме того, конец зимы. Конец!
А сегодня было минус двадцать градусов. Днем.
Слова
Кюн — означает солнце, день, но также и женское имя. Во второй декаде февраля всех этих значений в Якутске все больше. Солнце все еще заходит далеко на юге, почти на продолжении проспекта Ленина. Когда оно заходит, то выглядит как шар, который вот-вот полетит по дорожке большой улицы и собьет вождя революции, как кеглю. Согласно старой легенде, в феврале Бык Зимы ломает свой первый рог, и поэтому на свете становится теплее. Но рог он, видимо, сломал еще не до конца, потому что все еще холодно.
Кюлюк — тень. Как же я скучал по своей тени, которая является самым верным подтверждением того, что я здесь. Я не видел ее около пятидесяти дней. Я даже подпрыгнул, когда ее вдруг увидел. Тем временем якуты и эвенки не приветствовали заигрываний с тенью. Они считали ее эманацией души человека, подтверждением того, что тот живет и существует.
Подснежник (рус.) — Galanthus nivalis, весенний цветок из семейства амариллисовых. Предвестник весны. Но также и труп человека, найденный в зимних сугробах. Тоже предвестник весны. Отвратительная аналогия, потому что и у цветка и у трупа что-то торчит из-под снега. Это в лагерях подснежниками назвали мертвецов, которые торчали из-под снега весной. Больше всего их находили там, где зимой рубили лес. В Якутске и Сибири это слово актуально до сих пор.
1. Таким образом, что брусья каждого венца в местах соединения стен выпущены снаружи дома и образуют при этом козлы.
2. Только в начале тридцатых годов на Соловецкие острова было выслано около трехсот якутов. Трое сбежали, остальные умерли или погибли от рук советской власти.
3. Уже после окончания работы над книгой удалось установить, что после расставания с отцом опеку над Марией Серошевской взяла Мария Быкова, основательника школы-приюта в Сочи, а потом Валентина Семеновна Серова, мать знаменитого художника Валентина Серова. Мария жила в доме Серовых в Москве, где умерла в 1964 году. Ее похоронили на Новодевичьем кладбище вместе с Валентиной Семеновной и ее семьей.
4. Так называют многочисленные в Якутске праворульные автомобили, переправленные из Японии.
5. Щукин пишет об улице Никольской, но рассмотрел он ее не так хорошо. Зато Большую увидел во всей красе.
6. Ламой его называли эвены, жившие у его берегов и в Верхоянских горах. Отсюда второе название эвенов — ламуты.
7. Якутская культурно-просветительская организация, ликвидированная большевиками в двадцатые годы прошлого века.
8. Якутская область в то время делилась на несколько округов: Верхоянский, Колымский, Вилюйский, Олекминский и Якутский (столичный).
9. В 1642—1660 годах на берега Лены было сослано около двухсот шестидесяти заключенных. Это были прежде всего поляки и литовцы, участники войны с Москвой (1654—1667), а также шведы и немцы.
10. Комитет общественной безопасности.
11. Так пишет Энн Эпплбаум в книге «Гулаг». У Солженицина в «Одном дне Ивана Денисовича» Шухов ждет, когда будет минус сорок один градус, чтобы не работать.
12. Ысыах (як.) — праздник изобилия и приветствия лета, на котором приносилась жертва в виде кумыса.
13. Камлание — шаманские практики, приводящие в экстаз: танец, пение, игра на бубне.
14 Тоюк (як.) — песнь.
15. Алгыс (як.) — благословение.
16. Профессор Станислав Калужинский, алтаист, языковед и выдающийся якутолог, считал, что с развитием исследований многие слова неизвестного происхождения окажутся тюркскими и монгольскими.
17. Якуты обращаются к старшим женщинам «эмеехсин», что можно перевести как «старуха», «старушка». Это выражение используется и в сказках и на улице.