Авторизованный перевод Марии Крисань
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2018
Зачем ты явилась на затерянный остров, разыскивая меня?
Дженет Уинтерсон. Пьеса для трех голосов и сводни.
Искусство и ложь (Пер. Е. Кац)
КОРАБЛЬ ЕЕ ВЕЛИЧЕСТВА «САПФО»
От Варшавы до Митилини далеко или близко? Кажется, что близко — каких-то полторы тысячи километров, примерно столько же, что и до Парижа. Напрямую не долететь, две пересадки, путь удваивается, а поездка уже занимает целый день, что на поверку оборачивается несколькими часами скитаний по аэропортам с их тягостным культом безопасности и длительным онемением в самолетах. Впрочем, и до Парижа в последнее время нам стало далековато.
В Афинах я время от времени поглядываю на взлетающие за окном зала ожидания аэробусы, «боинги», самолеты «де Хэвилленд»: как они выруливают, неожиданно ускоряются и неизменно волнующе взлетают. Каждый старт вызывает у меня комок в горле.
Я читаю Сафо:
На земле на черной всего прекрасней
Те считают конницу, те пехоту,
Те — суда. По-моему ж, то прекрасно,
Что кому любо.
(Пер. А. Боу)
— Представляешь, англичане в девятнадцатом веке дали имя Сапфо четырем кораблям Королевского военно-морского флота. Это были бриги, небольшие парусные суда, пираты Карибского моря на них ходили. В 1857 году один из кораблей «Сапфо» под командованием капитана Фэрфакса Морсби взял под арест на реке Конго баржу американских работорговцев и совершенно пустую отбуксировал ее прямо до Нью-Йорка! Хозяин баржи так обозлился, что дело попало в суд, и команде «Сапфо» пришлось заплатить штраф. Впрочем, Морсби этим не ограничился. Одно судно торговцев он сжег еще до того, как его загрузили, а еще одно силой вынудил вернуться к берегам Африки. Он тогда многих спас от вывоза, но часть, к сожалению, утонула. А это судно «Сапфо» пропало без вести по пути в Австралию. Ходили слухи, что Морсби сошел с ума.
Вечер 13 марта 2017 года. Мы ждем третий, уже последний самолет — эгейские авиалинии меньше чем за час доставят нас отсюда к месту назначения. В зале вылетов на фоне возвращающихся с континента на Лесбос греков обращает на себя внимание пожилая женщина, с виду путешествующая европейская интеллигентка: маленькая, худощавая, седые волосы по подбородок. Она одета по-спортивному, перекусывает сырой морковью.
— Гляди, Седая Роза!
ОСТРОВ
«Я должен увидеть свой остров. Зачем-то. Зачем — я пойму уже после того, как увижу. Я не уверен, что делаю все правильно и наилучшим образом, но пока я созидаю свой остров, собираю его из собственных мечтаний, книжных цитат и обрывочных рассказов о нем, я живу. Он должен сбыться».
Это Василий Голованов и его «Остров, или Оправдание бессмысленных путешествий» — прекрасная, самобытная книга об острове Колгуев в Баренцевом море. Написав книгу, автор заново написал себя — переработал и пережил экзистенциальный кризис, вступив на новый путь. Мой остров, конечно, будет иным (ведь у каждого он свой, даже если это один и тот же остров), и мое пребывание на нем не будет столь долгим, чтобы я успела обрести в нем геопоэтический смысл, но я верю, что он также будет не лишен для меня смысла.
ЛУНА И РОЗА
Мы приземляемся в Митилини после восьми. Над нашими головами распростерлось усыпанное звездами небо. Орион справа кажется так близко, что с вершины трапа, по которому через минуту мы сойдем на летное поле, хочется его обнять за талию и прижать к груди. Небесный охотник — влюбленный в Плеяды, сын Посейдона и дочери Миноса; верный спутник моих странствий.
Луна — еще полная, цвета апельсиновой корки, обмокнутой в прозрачный мед, — должно быть, взошла недавно. Еще только вчера было полнолуние. «Так луна розоперстная, / Поднимаясь с заходом солнца, блеском / Превосходит все звезды, Струит она / Свет на море соленое, / на цветущие нивы и поляны» (Пер. В. Вересаева).
Розоперстный не означает розовый, а лишь розовые персты — лучи; розовый в розе обманчив. Для Сафо, родоначальницы воспевания роз в европейской лирике, в основе цвета розы была ее белизна, что неудивительно, раз роза родилась из пены морской, той самой, из которой, согласно мифу, появилась Афродита. Таинственная белая роза, распускающаяся позднее у стольких писательниц и поэтесс, любящих женщин, растет из песни Сафо, хотя следует снять с нее розовый налет, чтобы сделать ее для себя видимой.
«Современные ученые смеялись над ней — она сравнивала луну с розой. Со времен Возрождения розы красны, но ей-то что?» — спрашивает Уинтерсон в «Пьесе для трех голосов и сводни. Искусство и ложь», хлеща сарказмом членов Академии во фраках. «Отмени меня; ты отменяешь, — обращается к своей Сафо. — Отзови меня все дальше и дальше сквозь пустоши времени, тут, там, нигде, несущую белые розы, не красные. Не мертвого поэта, а живую любовь, и если слова, что я несу, стали прахом, я возрожду их в твоих устах. <…> Белая роза чистоты, белая роза желанья. <…> Бусина розовых четок, что нахожу я между твоих ног».
ЛИРА ОРФЕЯ
Лесбос расположен у побережья Анатолии, это один из Северных Эгейских островов. С севера и востока его отделяет от Турции пролив Митилини (ранее носивший название Лесбос), в самом узком месте его ширина составляет всего пять с половиной километров (или четыре и одну десятую мили). Турецкие сотовые сети и радиостанции здесь сильнее греческих и ловятся сами собой. В каменном веке — давно это было или недавно? — современный Лесбос был не островом, а составной частью Азиатского континента.
В мифологические времена остров, как пишет Алиция Шажиньская-Семён в «Музе из Митилини», пережив потоп, стал полностью необитаемым. Таким его и застал Макарей, потомок Зевса, и стал на нем царствовать, впечатленный его красотой. После Макарея настал черед Лесбоса, женившегося на Мефимне, дочери своего предшественника, с которой у него было две дочери: Митилини и названная в честь матери Мефимна. Именем царя со временем стали называть остров (третье название после Иссы и Пеласги), а именами дочерей — два лесбосских города. «Возвращавшиеся из Трои герои, — рассказывает Шажиньская-Семён, — останавливались на Лесбосе, где их ожидали испытания. Именно там встретились Нестор и Менелай, прежде чем отправиться в обратный путь домой, там же Одиссей схватился в славном бою с Филомелидом, о котором вспоминали вернувшиеся на родину герои». Остров находился недалеко от Троады — края, в котором была расположена Троя, и вплоть до Троянской войны находился под ее господством.
В исторические времена остров сначала был греческим (эолийским), затем персидским, римским, византийским, ниццким, османским и наконец в 1912 году снова стал греческим. О нем кроме Гомера упоминали в своих произведениях Фукидид, Цицерон и др. Кроме Сафо и Алкея здесь родились также Теофраст, древнегреческий ботаник и ученик Аристотеля, а также Теофилос Хадзимихаил, признанный художник-примитивист.
В седьмом веке до нашей эры Лесбос прославился во всем древнегреческом мире как остров поэтов. Каждый грек, читаем в «Музе из Митилини», мог перечислить имена нескольких десятков лесбосских мастеров слова, относящихся к разным эпохам. О поэте, который занимал на конкурсе второе место, говорилось, что он идет сразу после «лесбосской песни», поскольку всем было понято, что первое место всегда принадлежит поэтам с Лесбоса.
Поэтическое превосходство острова связывали с лирой Орфея, которая в результате определенных мифических перипетий была найдена именно там. После окончательной потери Эвридики, рассказывает Маргарет Рейнольдс в книге «The Sappho Companion», удрученный Орфей в одиночестве бродил по горам и пел разрывавшие душу грустные песни. Местные крестьяне боялись его и разбегались. Однажды он неожиданно замолк. Одни утверждают, что это боги, не в силах вынести его плач, поразили певца молнией, другие, что по той же причине его растерзали дикие бестии и менады. Сделанная из панциря черепахи лира попала по реке Гебр в море, а оно вынесло ее, издававшую вместо убитого певца нежную мелодию, к берегам острова Лесбос. Забытая, лежала она там, «пока не оплела ее виноградная лоза и не засыпали опавшие листья. Ветры же, что дуют на острове, прославились своей мелодичностью, а соловьи поют нежней, чем где-либо на земле». Лира Орфея нашла отзвук в песнях Сафо.
FLAMINGOS
Остров поэтов третий по величине среди всех греческих островов, его поверхность составляет 1633 квадратных километра, береговая линия тянется на триста двадцать километров, а Митилини от Сигри, то есть восточное побережье от западного, отделяют километров сто.
Вулканический и гористый, по большей части недоступный Лесбос требует наличия машины, учитывая, что общественным транспортом не везде можно доехать, а обратный автобус иногда приходится ждать по трое суток.
По форме остров приближается к треугольнику, хотя с юга, там, где у равнобедренного лесбосского треугольника основание, глубоко внутрь острова врезаются два залива — Каллони и чуть меньшего размера — Гера. Оба продольные, овальные и почти закрытые — на карте словно фрагменты женского нутра. На карте Джакомо Франко 1597 года, немного неточной и потому кажущейся сказочной, Лесбос вообще целиком подобен утробе.
Оба залива велики, как море, и прекрасны, как Леман. Каждый из них — это широкая, обрамленная горами водная гладь, интерактивное зеркало для тянущейся в небе игры облаков и солнца. То прозрачное, то тусклое, иногда зыбкое или затуманенное. Глаз не оторвать.
Лесбос многолик благодаря своим пейзажам, и сложно представить его как единое целое.
Его восточная и центральная части изумрудно-зеленые — сосновые и оливковые. Здесь находится на высоте почти в тысячу метров над уровнем моря местный Олимп — тот самый, вершина которого розовеет в лучах восходящего солнца в первом предложении романа «Сапфо» Анны Ковальской.
Вулканически-пустынная и бурая западная часть (родина Сафо) — это грандиозное скопление осыпей; архаичные и суровые горы полностью покрыты глыбами и камнями помельче. Именно в этой части находится знаменитый Окаменелый лес — поваленные стволы доисторических деревьев, залитых лавой миллионы лет назад.
Примерно в центре Лесбоса, в верхней части залива Каллони находятся соленые болота — заводи с горькой водой, куда тянутся перелетные птицы. В этом году уже успели прилететь розовые фламинго и цапли, белые и серые. На деньги Евросоюза установлены деревянные будки на сваях, откуда в бинокль можно наблюдать за бродящими в соленых прудах птичьими мигрантами, не тревожа их. Фламинго из Каллони спокойные, и скорее всего им не снятся кошмары, подобные описанным Александром Ватом в стихотворении «Сон фламинго». В конце концов они не в чреве Левиафана и не посреди бушующего Средиземного моря, знать не знают о существовании границ — просто стоят на земле, к тому же одной твердой ногой. По крайней мере так кажется. Впрочем, птичьи миграции — это достопримечательность острова, и многие приезжают сюда исключительно ради них. В Англии справочников о птицах Лесбоса выпускают в несколько раз больше, чем обычных путеводителей по острову.
На Лесбосе живет более восьмидесяти тысяч человек, из которых одна треть проживает в Митилини — древней столице острова. Лесбоссцы существуют в основном за счет оливок, овец и туристов. Предположительно, здесь произрастает одиннадцать миллионов оливковых деревьев, занимающих сорок процентов островной территории; кругом полно бряцающих колокольчиками овец и коз, от кремового до коричневого окраса, а производимая из их молока фета популярна по всей Греции. Лесбос с древнейших времен, свидетельством чему поэмы о поваренном искусстве (как, например, поэма Архестрата о гастрономии), знаменит своими продуктами, в особенности вином и белым как снег хлебом. Только с туристами уже долгое время проблемы, их отсутствие крепко бьет по карману местных жителей и как следствие сказывается на всем: Лесбос — это остров дырявых дорог и стертых дорожных указателей, разрушающихся зданий, бедных людей и голодных кошек. Из металлических букв, что составляли надпись «FLAMINGOS», которая в лучшие времена была установлена на холме рядом с солеными водоемами Каллони, остались лишь две первые буквы, остальные сокрушили время, сила земного притяжения и ржавчина.
Кроме местных жителей на острове сейчас находится примерно восемь тысяч беженцев с Ближнего Востока, Центральной Азии и Африки. Их количество периодически колеблется.
НОЧЬ
Согласно карте, из аэропорта следует ехать семь километров на север до центра Митилини, а оттуда уже идет дорога на Каллони и затем до Скала-Каллони — дорога асфальтированная, широкая и прямая.
Путь к снятому жилью должен был быть простым даже ночью: Митилини столица острова, а наша дорога проходит по автомагистрали первой категории, соединяющей восток с западом, которая должна иметь все нужные дорожные указатели.
При столкновении с реальностью картографическая иллюзия рассеивается как дым. В Митилини дорожных указателей нет именно там, где приезжему они были бы больше всего нужны, мы крутимся на арендованном «хёндэ» туда-сюда по темным и крутым улочкам, каждую минуту спрашивая дорогу, а рессоры машины стонут, как терзаемые в Тартаре души дорожных рабочих. Греки любезны и хотят помочь, но большинство не говорит по-английски, а им следует на этом языке выразить массу топографических нюансов, поэтому они лишь беспомощно разводят руками.
В конце концов мы как-то выбираемся из города, но после сорока километров пути в темноте снова плутаем, теперь уже в Скала-Каллони. К счастью, эта рыбацкая деревушка невелика и без горок; под визг колес мы въезжаем на агору рядом с портом, где местные мужики засиделись в таверне за ужином. Один из них понимает, что я говорю, и объясняет остальным по-гречески, но название пансионата никому не известно, и мне предлагают сесть за стол. Я звоню Вассо, нашей хозяйке, но не могу ей объяснить, где мы находимся, передаю телефон тому одному, который меня понимает, и прошу его с ней поговорить. Янис начинает говорить по-английски, а когда некоторое время спустя соображает, что имеет дело с гречанкой, все падают от смеха. Естественно, они хорошо знают Вассо и ее мужа Вангелиса. После недолгого обсуждения один из греков садится в обтрепанный красный пикап и жестом дает понять, что нам следует ехать за ним. На углу улицы свет фар вырывает из темноты пальму с кистями желтых фиников. Доставил нас под самые двери, счастлив, что смог помочь.
В номере нас ждали сладкие местные апельсины и бутылка белого вина на сон грядущий. Первый день путешествия наконец подошел к концу.
— Kalinichta, agapimeni.
— Kalinichta, agapimeni mu.
ПЕЧЬ-БУРЖУЙКА
Холод — первое, что чувствует утром моя кожа. Нам еще невдомек, что теперь изо дня в день мы будем одеваться, как капуста — во всю летнюю одежду, что взяли с собой, тоскуя по свитерам и курткам из гортекса, беспечно оставленным дома. Неожиданно функциональная одежда стала для нас ценнее модных тряпок, которые в древности привозили на Лесбос из Лидии и которых так не хватало вернувшейся из изгнания на Сицилию Сафо — все эти прекрасные ленты, сандалии и шали, упоминания о которых рассеяны во фрагментах ее песен, мы были готовы отдать за любую мембранную ветровку. С другой стороны, замерзнуть в Греции, к тому же на одном из самых солнечных островов Эгейского моря, это тоже достижение и определенная привилегия.
Для греков середина марта — это еще зима, все одеты тепло (в стеганую курточку с капюшоном Вассо одела даже свою собачку), а в каждом кафенионе с самого утра в буржуйках пылает огонь. Это вокруг него собираются мужчины, пьют мутную узо и играют в карты или молча глядят в окно. Именно так одним утром, молча, все сидели на агоре в Айясосе под Олимпом, — все вместе у печки, но каждый по отдельности, с бормочущим себе под нос телевизором за спиной. На приглушенные слова Ангелы Меркель они отвечают греческой меланхолией — парализующей и на удивление знакомой.
ПОЛЯ АСФОДЕЛЕЙ
Огонь горит еще и в оливковых рощах — это настолько необычно, что ради увиденного можно быть готовым если не умереть, то наверняка замерзнуть. Это время обрезки деревьев, греки жгут в рощах ветви.
Таких оливковых рощ, как те мартовские на Лесбосе, я еще не видела — стоят полностью зеленые на роскошных коврах из сочной травы и цветов. Конечно, на востоке острова, так как на западе оливковые деревья плодоносят на камнях.
Как раз появились первые ветреницы, но не такие, как у нас, — здесь они крупные и разноцветные: от белых, розовых, фиолетовых до интенсивно кроваво-красных. В ботанике их называют ветреницей корончатой. Усеянные ими газоны кажутся знакомыми, но я долго не могла соотнести их вид ни с одной лужайкой, ни с какой травой-муравой, по которой мне довелось ходить, пока память не смилостивилась — ну, конечно, я же видела их на ренессансных полотнах. Боттичелли, «Весна»!
Через три дня после ветрениц зацветают асфодели, ими полны рощи и все вокруг — весь Лесбос покрывается этими дикими лилиями, превращаясь в поля асфоделей, среди которых в лучах низкого солнца снуют тени овец, птиц и людей.
Картина будет неполной, если не добавить к описанию ветрениц и асфоделей ромашек, осота, молочаев цвета лайма и огромные куртины фуксиевой смолевки, а к оливковым деревцам — увешанные плодами апельсиновые и лимонные деревья, персики и яблони в цвету, облезлые пробковые дубы, слоноподобные, серые скелеты смоковниц и скрученные подагрой черные кусты пока еще необлиственного винограда.
МОРИЯ
«Мория» на иврите означает место, назначенное Богом. Согласно еврейской традиции, Мория — Храмовая гора — это место зарождения мира, именно с этой горы мир принял известные нам сегодня формы, с нее же была взята глина, из которой Бог вылепил Адама.
Лесбосское местечко Мория находится на восточном побережье, в пяти километрах на север от Митилини, но не у самого моря, а чуть поодаль. Когда-то главной достопримечательностью этого места был римский акведук, сегодня же Мория на слуху в связи с лагерем для беженцев, который был развернут в ее почти безлюдной западной части.
От трассы Каллони—Митилини к Мории ведут две дороги: на одну указывает старый, почти стертый дорожный указатель, а на вторую — хорошо заметный новый. Если выбрать второй съезд, что и делает большинство людей, то лагеря не увидеть. Кажется, что в этом и состоит цель — чтобы лишний раз никто не осмотрел лагерь, чтобы туда случайно не попал никто посторонний. Это место, к которому, согласно намерениям его создателей, лучше не приближаться, обведено по кругу невидимым мелом — как в случае с чумой, проказой или иной бедой. Направляясь туда в первый раз, я не подозревала, что две дороги отличаются друг от друга, как голубая и красная таблетки в руке Морфея, но интуитивно я выбрала съезд со стертым указателем, ведомая, скорее всего, тем же инстинктом, что и на Соловках, когда, следуя ему, я оказывалась в местах складирования заржавевшей колючей проволоки.
В таких местах, как Мория, человек кожей чувствует, что лучше не обращать на себя внимания. Как будто при виде мотков ранящей проволоки автоматически запускается режим: «сохраняй бдительность, не попадайся на глаза» — поразительное проявление атавизма, неведомо кем переданное через гены. Впрочем, справиться с задачей несложно — у подножия возвышенности, на которой находится лагерь, припарковано множество машин размером с наш «хёндэ» (на них приезжают на работу сотрудники и волонтеры гуманитарных организаций), немного дальше стоит прицеп «Врачи без границ», продуктовый магазинчик и столовая с кебабом, а среди всего этого крутятся люди, как беженцы (реже беженки), так и европейцы. Видны полицейские и солдаты, в глаза в особенности бросается полицейский автобус, будто бы кто-то считал, что вот-вот в лагере начнется бунт. Царит сильное возбуждение, что-то тревожное кишит и клубится, чувствуется чрезвычайное положение.
В конце вереницы припаркованных машин ставим свою, сливаемся с толпой. Иду на разведку. Что-то мне подсказывает, что «кэнон» лучше с собой не брать — зеркалка не только бросается в глаза, но ассоциируется с прессой и раскрытием информации; в таком месте безопаснее будет делать фотографии телефоном.
Лагерей два, они разделены дорогой.
С правой стороны, в естественной ложбине, расположен палаточный лагерь с условным деревянным ограждением и радужной надписью «WELCOME» над воротами. Выглядит как стоянка хиппи. Рядом с плохо натянутыми белыми палатками сушатся джинсы и футболки, есть кино под открытым небом и магазин. Именно эти палатки показывало телевидение в январе этого года, когда на Лесбосе неожиданно выпал снег. Чтобы не замерзнуть, обитатели палаток обогревались тогда как могли, и два человека умерли из-за отравления угарным газом (предположительно, в связи с ним, так как вскрытие не проводилось — в отношении перемещенных лиц процедуры не соблюдаются, их смерть не столь значительна). Гуманитарные организации дали делу ход, разразился скандал, и палатки на какое-то время опустели, но с приходом теплого времени года снова стали заселяться.
С левой стороны, на холме, размещается настоящий лагерь — здесь должны зарегистрироваться все беженцы, пережившие рейс через пролив Митилини и вступившие на остров Сафо. Это место выглядит как концентрационный лагерь, невозможно уйти от такого сравнения, если хочется сохранить честность, также как отделаться от мысли, что концентрация обычно предшествует элиминации. Так следует по крайне мере из уроков истории. «Camp Moria is a prison», — написал о своем месте пребывания ребенок беженцев, рисунок которого я увидела в Интернете. Нельзя не услышать и не верить ребенку.
Лагерный холм, укрепленный у основания стеной из бетонных плит, окружают по периметру три ряда высоких ограждений, увенчанных кольцами колючей проволоки. По углам крепости расположены будки охраны (все-таки не вышки), жилые бараки сделаны из металла (чтобы избежать ассоциаций с прошлым, их называют контейнерами, — не уверена, что это звучит лучше), нары внутри, естественно, двухъярусные. Вроде бы бараки отапливают, внутри есть санузел, и семьи могут жить вместе. Об этом я узнаю позже от Иовиты. Вход на территорию лагеря строго регламентирован, а выдача пропусков становится всё сложнее. Тайна все больше окутывает это место, хотя формально беженцы не являются узниками и могут выходить, их часто можно встретить на улицах Мории, а также в Панагуде и Митилини. Их легко узнать, особенно в случае, если они темнокожие и с голубыми рюкзаками с логотипом Управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев.
В самой высокой точке лагеря размещаются армейские подразделения: к части, охраняющей беженцев, ведут отдельные ворота, рядом с которыми кто-то спреем вывел свою мечту: «NO BORDER, NO NATION». Подозреваю, что, скорее всего, это был не тот военный, который орал на меня, когда я фотографировала надпись. Высоко над воротами под выступом на стене слепили гнездо ласточки — крылатые мигранты, которые прилетят сюда из Африки еще только через месяц. На информационной доске рядом с другими воротами для беженцев, сотрудников и остальных гражданских лиц сообщается, что лагерь был построен Грецией при помощи «Internal Security Fund of the European Union». Приводятся конкретные суммы, оказывается, что всем нам пришлось сброситься на это пристанище на сумму более шести миллионов евро.
Колючая проволока, сетка ограждения, металлические бараки, кондиционеры марки Carrier и LG на будках охраны и солнечные батареи на крышах временных санузлов для беженцев — все выдержано в одном цвете и блестит новизной: не то белесое, не то серое, а скорее трупного цвета, а кроме того холодное и стерильное. Оно не вызывает ассоциации со страдающими телами, да и вообще с чем-либо органическим, — лагерь поглощает биомассу и убирает ее из поля зрения. Он выглядит как место, предназначенное для стерильных операций, или предприятие строгого режима по переработке неизвестно чего, но никак не местообитание человека. Не несет в себе даже той эстетической составляющей, которая была в фотографируемой Берндом и Хиллой Бехер и их учениками архитектуре индустриальной эпохи, в том числе немецкой застройки концлагерей. Контейнеры — побочный эффект массового промышленного производства, а их форма детерминирована исключительно функцией — это металлические вместилища человеческого материала для сортировки и обработки. Неудивительно, что часть беженцев предпочитает жить в белых палатках, а некоторые из них, у кого есть средства, снимают жилье в Митилини. Об этом мне также рассказала Иовита.
ИОВИТА
Мы встретились глубоко за полдень в кафе «Пи» — на задах главной площади Митилини, носящей имя Сафо, где еще несколько месяцев тому назад незаконно пребывали беженцы. На площади есть белый памятник Сафо, здесь митилинцы назначают свидания, а неподалеку можно найти на стенах трафаретный портрет темноволосой анархистки, считающейся современной Сапфо, или огромного размера граффити с оригинальным текстом песни Сафо в переводе на английский (когда я проходила мимо, какой-то таксист как раз вчитывался в текст).
«Пи» — это кафе, дружественное беженцам, место встреч сотрудников организаций, разным образом поддерживающих их здесь. Кроме того, сами беженцы знают, что могут целый вечер просидеть за одним чаем и никто им дурного слова не скажет. На окне висит плакат «Lesvos Pro-Refugе´e Movement», где сообщается о встрече в связи с годовщиной подписания соглашения между Европейским Союзом и Турцией, блокирующего приток беженцев в Грецию. Голос там возьмут представители объединений беженцев с Лесбоса, групп поддержки из Афин и организации «Turkish Lawyers for Freedom». На плакате видны белые палатки из Мории, засыпанные снегом.
Иовита — щуплая блондинка за тридцать; из Польши она уехала сразу после школы. Училась в Испании, жила в Египте, в Южной Америке и Африке. На Лесбосе она работает волонтером в одной из международных организаций по оказанию помощи беженцам. В «Пи» пришла сразу после работы, она — переводчица с арабского и французского — создает у беженцев (обманчивое?) чувство, что здесь их кто-то понимает. Арабский кажется естественным, а французский в первый момент удивляет, но оказывается, что язык Пруста помогает в контакте с беженками из Конго, которые в большом количестве попадают на Лесбос, до этого многократно изнасилованные в собственной стране и во время пути. Я вспоминаю кусочек песни Сапфо: «В глазах лишь потемки…». Эти женщины не мусульманки, они — христианки. Рассказы об исламском нашествии и абсолютной необходимости возвращать беженцев туда, откуда они прибыли, звучат в данном случае особенно подло.
Сафо:
… и уши не слышат,
Немолчным прибоем звеня.
(Пер. Ф. Е. Корша)
Иовита:
— Я принимаю их истории в себя, заворачиваю и раскладываю по коробочкам. Чтобы не сойти с ума.
Несмотря на это, кажется, что ее это слишком отягощает — видимо, слишком близко отсюда к сердцу тьмы, и вредное облучение пробивается сквозь защитную броню. Иовита платит сполна, но не жалеет.
СМИ обожают штампы, так что постоянно используют выражение «миграционный кризис», но ведь это никакой ни кризис, кризис — это временное нарушение равновесия, серьезный переломный момент, после которого ситуация вновь становится стабильной. Тем временем эти массовые миграции, на которые в последнее время мы стали обращать внимание, хоть уже и существуют давно, скорее всего на нашем веку не прекратятся, поскольку их причины не будут устранены. Миграции не пройдут, их невозможно переждать, именно поэтому совершают ошибку те, кто пытается отвертеться от общей ответственности за судьбы мира и всех его жителей. Это гигантский процесс, подобный великому переселению народов, который постепенно будет менять нашу жизнь и в конечном счете изменит ее до неузнаваемости. Совсем необязательно нам от этого будет лучше, возможно, увеличится степень неуверенности и снизится чувство защищенности, но даже если эти перемены не вызывают у нас энтузиазма, это не меняет того факта, что мир динамичен и не принадлежит нам. Независимо от того, насколько старательно мы определим границы собственной песочницы и насколько высокие возведем стены вокруг нее, жизнь, как и прежде, будет связана с движением и риском, обездвиженная же, лишенная угрозы может быть лишь мертвость. Жизнь — это река из третьего из «Четырех квартетов» Элиота: широкое, всеобъемлющее течение, которое мы чувствуем, так как плывем в нем, и не нам дано определить его направление. Колесо перемен на наших глазах набирает обороты и все указывает на то, что прежняя форма мира, которую мы начали считать вечной, так как к ней привыкли, в скором времени должна разрушиться, уступив место новой форме, пока еще неизвестной. Это естественный ход вещей и в то же время серьезная задача, которая стоит перед всей Европой. Задача прежде всего этическая, поскольку вставлять палки в Колесо перемен — это бросить беженцев из Сирии, Конго или Судана на произвол судьбы; также как платить недемократическим странам, граничащим с Европейским Союзом, таким, как Турция или Ливия, за то, чтобы они удерживали у себя беженцев, где те лишены признаваемых минимальными в Европе прав. Все это на практике означает соучастие в их гибели или нанесение им вреда.
В пиковый период миграционной волны через Лесбос прошло более полумиллиона беженцев. Перегруженные понтоны приставали к восточным и северным берегам острова ежедневно один за другим — везли груз несчастья с обрубленными корнями, распространяющегося по миру в поисках дома, в поисках милосердия и спасения, не знающего, что нигде на земле ему его не найти. Гора оставляемых на пляже китайских спасательных жилетов росла как крик в небеса, а ищущих убежища людей достаточно быстро перебрасывали в Афины. Они бежали от войны, убийственного климата, нищеты по личным причинам. У каждого из них, говорит ежедневно беседующая с ними Иовита, есть свой важный повод.
На сегодняшний день в результате договора между Европейским Союзом и Турцией беженцы пристают к берегам Лесбоса значительно реже (в силу необходимости они выбирают иные, более опасные пути), их количество на острове значительно снизилось (зато выросло в Италии), а вместе с тем уменьшилась возможность получения убежища. Проверка беженцев теперь происходит на месте и может затянуться на год, а то и дольше, а надежду на позитивный исход дела могут иметь лишь те, кто действительно является жертвой военных конфликтов, либо люди наиболее беззащитные и находящиеся в опасности (vulnerable), например, сирийцы, беременные женщины, жертвы пыток и раненые. В менее очевидных случаях отказники должны вернуться в Турцию или страну происхождения без шансов на новое рассмотрение дела.
Зачастую с этим сталкиваются, к примеру, мужчины, заявляющие о преследовании их как гомосексуалистов, которые не в состоянии доказать европейцам, что не лгут, а также просто молодые здоровые мужчины. Эта категория беженцев находится в наиболее тяжелом положении — молодым мужчинам изначально никто не верит, и все подозревают их в причастности к террористам. Кроме того, мужчины в принципе тяжело переносят нахождение в лагере, особенно продолжительное бездействие и потерю контроля над собственной жизнью; они привыкли к иной социальной роли и им тяжело смириться, так что бывает они слетают с катушек. Например, прошлой осенью они подожгли три стальных контейнера в знак протеста против продления сверх границ человеческого терпения бесконечной процедуры. Процедуры рассмотрения возможности придать им статус беженца. Тем не менее Иовита никогда не сталкивалась с проявлением агрессии в отношении волонтерок и волонтеров и не слышала, чтобы кто-то в Мории рассказывал о подобных случаях.
Возможно, уже забыто о том, что в древности право убежища было религиозным понятием. В Древней Греции у него был статус признанного права; защиту беженцев обеспечивали религиозные храмы, священные рощи и статуи богов. В Риме покровителем изгнанников стал бог Асила, в честь которого на Капитолийском холме должен был поставить храм сам Ромул. Современный институт предоставления права убежища является далеким наследником древней религиозной обязанности человека в отношении других людей, также как находящиеся на слуху в связи с Дональдом Трампом американские sanctuary cities, города-убежища. Отказ беженцу в праве на убежище не только спорен в свете заветов Евангелия, но и обрубает самые древние, греко-римские корни нашей цивилизации.
Иовита не может сказать, как в действительности относятся к беженцам современные греки, — хотя она свободно владеет несколькими языками, новогреческий пока не выучила. При этом она уверяет, что нечасто можно услышать о проявлениях расизма, зато невооруженным глазом видны на Лесбосе различные инициативы на благо беженцам, на удивление многочисленные, если принять во внимание полумиллионное человеческое цунами, прокатившееся через остров. Неизвестно, чья заслуга в этом идущем снизу спонтанном желании прийти на помощь, — коммунистической партии, символику и лозунги которой здесь можно встретить на каждом шагу; православия с его практикой милосердия; или, может, нищеты, которая (по крайней мере, до определенного момента) делает людей более восприимчивыми к чужим бедам? А может быть, контакт с реальными людьми излечивает от предрассудков, давая взамен понимание всех нюансов их судьбы? В наибольшей степени демонизируют беженцев те общества, которые (как поляки) с ними непосредственно не сталкиваются; те же, кто постоянно с ними связан, относятся к приезжим более разумно, — знают, что люди, именуемые беженцами, бывают и добрыми, и злыми, но не больше и не меньше, чем другие.
Беженцы — это дифференцированная группа, их многое разделяет, но, несмотря ни на что, одно их объединяет — иллюзии в отношении Европы. Они резко лишаются их, попав за колючую проволоку. Иовита еще не встретила человека, который думал бы, что окажется в лагере, а особенно, что будет оставаться в нем так долго:
— В принципе это странно, что они перед отъездом серьезно к нему не готовятся, ничего не узнают о месте, куда едут, но ведь теперь я им об этом не скажу.
THE HORROR
Почему этот лагерь должен так выглядеть? Зачем нужны ограждения и колючая проволока, зачем полиция и армия? Почему это место нельзя фотографировать даже снаружи? Почему все меньше людей получают пропуска? Ведь даже Иовита, несмотря на то, что ежедневно работает с беженцами, была в лагере всего несколько раз и то вместо кого-то еще. По ее мнению, концентрационный вид лагеря может быть проявлением политики устрашения — по принципу, что если информация об условиях жизни в лагере распространится, то тогда будет меньше желающих получить статус беженца. Секретность должна быть следствием стыда, который испытывает цивилизация в связи с тем, что тут устроила.
Подозрение Европы в лицемерии мне кажется преувеличенным комплиментом, который Старый Континент не заслужил; правда, Иовите я об этом не говорю. Не говорю ей и о мрачных мыслях, горьких размышлениях, которые не дают мне покоя с утра, — о государстве Куртца в сердце болотистого леса Конго, о его безумии и последнем слове, которое он произнес. О том, какие силы пробуждает в человеке возможность безнаказанно издеваться над другими. И о том, что Марлоу пришлось оставить при себе, так как это было непередаваемо и никто бы ему не поверил.
Из «Пи» я попадаю прямо в митилинскую ночь, в которой просят милостыню черные цыганские дети.
ТЕРМЫ
Потребность в очищении и обновлении, неожиданно ставшая крайне необходимой, на Лесбосе легко удовлетворить, поскольку здесь бьют горячие источники. Лучшие находятся выше над заливом Гера — только там есть открытый бассейн, а кроме него еще и закрытый, с каменным корытом, клубами пара и узкими окошками, похожий на хамам османских времен. Зато открытый бассейн невелик, а главное, расположен высоко над заливом так, что зеркало воды источника визуально переходит в зеркало морской воды, в них отражается небо, и не до конца ясно, во что именно человек, подобный птице-рыбе, окунается, когда все вокруг превращается в одно целое.
Раз в этом бассейне мы были одни, в другой раз с девятью мужчинами — греками и сотрудниками действующих на острове международных организаций. Их забавляло, а в то же время немного тревожило то, что они окунаются в «saint lesbian waters». Будто бы их это должно было изменить. Гречанки охотно посещают термы, но выбирают закрытый бассейн даже в солнечные дни и при пятнадцати градусах тепла. Вне зависимости от пола местные в это время года не плавают в море — я не видела, чтобы кто-нибудь отправился в царство Посейдона, а наше купание стало сенсацией. Морская вода была холодной, ледяные иголки нежно покалывали кожу, особенно в области икр и бедер.
Термальными источниками на Лесбосе пользуются постоянно с древних времен, хотя их связь с культом природы и древнегреческими верованиями со временем окуталась в христианские ризы: при въезде в термы сегодня стоит каменная церковь, чуть дальше часовня, а еще дерево, полностью увешанное лоскутками и ленточками, которые люди привязывают к нему с мыслью об исцелении. Оно выглядит как одно из шаманских деревьев, встречающихся на каждом шагу в Бурятии.
THE FLOATING POEM
У Адриенн Рич есть стихотворение, которое следует читать на Лесбосе: назвав его «The Floating Poem, Unnumbered», она разместила его между четырнадцатым и пятнадцатым стихом своего цикла «Двадцать одно стихотворение о любви».
Профессор Гэри Нельсон, назвавший Рич «one of the most widely read and influential poets» второй половины XX века и оценивший ее еще до того, как она получила всевозможные литературные награды, включая медаль президента Соединенных Штатов Америки, считает, что это стихотворение одновременно и защищает свое положение, и угрожает ему. Хоть этот текст и скрыт за семью печатями, он находится под постоянным давлением остальных произведений данного цикла. Происходит это потому, что заключенный в нем опыт невозможно политизировать, что как раз автор, убежденная в единстве искусства и поступков, а также в том, что частная жизнь является политической, не только постулировала, но и осуществляла — и не только в этом сборнике. Однако ее собственный интимный опыт перерос ее взгляды, и в этот единственный раз она уступила, достигнув чуть ли не либеральной трансгрессии в искусстве. Тем не менее это для Рич было поражением, воспринятое кем-то, возможно, как вневременная победа, учитывая то, что она сама, включив стихотворение в цикл на особых правах, определила его исключительный статус. Со своими танцующими соска`ми, подобными розе впадинами и роскошными бедрами это произведение хоть и на самом деле нестрогое, но и не поддающееся исключению. Необратимое. Оно останется, что бы ни произошло.
Это эротическое стихотворение, в котором нет недосказанности; по мнению Нельсона, в нем Рич зашла так далеко, как ни в одном другом, написанном ею. Оно отвечает (кстати) на вопрос, чем лесбиянки занимаются в постели, — вопрос, задевающий за живое сотни любознательных мужей; вопрос, мимо которого не смог, кажется, пройти и Иосиф Бродский, когда беседовал с Соломоном Волковым о Софии Парнок и Марине Цветаевой. Это стихотворение было написано в середине семидесятых годов прошлого века, то есть во времена, когда в горячую революционную пору феминизма в Америке низвергались очередные табу. Рич также одно из них низвела и сделала это так естественно и спокойно, как будто вышла в магазин за бубликом и сыром «Филадельфия». Неслучайно Уистен Хью Оден написал о ней: «Она говорит тихо, но выразительно; уважает своих предшественников, но не дает им доминировать». (Хотя, по мнению Нельсона, фраза «the innocence and wisdom of» — сентиментальная и традиционная — говорит о немалых проблемах, которые поэтессе пришлось преодолеть, ища в этом стихотворении свой собственный язык.)
У «The Floating Poem» недавно появился польский перевод, но он не совсем меня устраивает, а кроме того, мне бы не хотелось создать ошибочное впечатление о том, что Рич говорит о вещах, которым уже давно найдено место в литературном польском языке. Не найдено. Язык лучшей польской литературы, такой, ранг которой отвечал бы рангу Адриенн Рич в американской литературе, еще таким образом о любви женщин не рассказал, эта задача (возможно, на века) еще перед ним стоит. Он не дозрел до него, даже если один-два раза пытался приблизиться к этой теме. Несколько экзотическое стихотворение Рич пусть останется для нас в какой-то степени скрытым, чуждым, чтобы мы полностью прочувствовали, на чем мы с нашей культурой стоим.[1]
ЭРЕСОС
Сафо на Лесбосе делят между собой два города — столичный Митилини и Эресос на юго-западе острова, где поэтесса родилась. «Переезд Сапфо в Митилини, — пишет Кароль Зелиньский в книге „Солнце в отчаянье“, — может быть связан с ее замужеством. В Суде указывается, что мужем должен был быть очень богатый Керкил из Андроса. Али [Готфрид Фридрих Али] по образцу Виламовица пришел в данном случае к правильному выводу, что это имя придумано комедиантами и означает „Член с Острова Мужчин“. В таком случае будем считать, что имя ее мужа не сохранилось, хотя сам факт замужества представляется правдоподобным».
Современный Эресос отступил от моря в глубь суши и одновременно поднялся, в то время как его античный аналог располагался внизу, над самой водой — на вершине холма Вигла, сегодня это часть приморского поселка Скала-Эресу. Именно Скала — самое сапфийское место на острове, хотя, по правде говоря, здесь ничего от Сафо не осталось. На агоре стоит выполненная из металла скульптура начала двадцать первого века — Сапфо с воздетыми к небу руками. Возможно, эта поза соответствует сиротливой строфе из ее песни: «Не достать до небес, хоть и вскинув ладони…» (пер. М. Гаспарова). В названии практически каждого отеля, таверны или агентства недвижимости есть ее имя, со стены кричит граффити в стилистике болельщиков «SAPPHO THE ERESIA», а в сезон, должно быть, полным-полно в лавочках производимых в Китае сувениров, которым приходится конкурировать с открывалками для пива в форме стоящего пениса размером от отвертки до булавы. К счастью, до начала сезона еще далеко.
Из Каллони в Эресос и Скала-Эресу ведут две дороги: северная (внутренняя) и южная (приморская). И хотя они обе ведут через горные пустоши, я бы все-таки посоветовала южную дорогу, она немного короче и без серпантинов (что крайне важно, особенно если придется возвращаться после захода солнца), но главное — она живописная: по ней путь лежит вдоль западного берега залива Каллони, благодаря чему его можно увидеть целиком.
В Скала в это время года пустынно и грустно. Те греческие рестораторы, в которых еще не умерла вера в успех благодаря труду, заранее латают свои террасы с видом на море, начищают столики и стулья перед началом сезона. По безлюдным улочкам снуют то тут, то там немолодые иностранки — одна пара отоваривается в овощной лавке, другая прогуливается с собакой, потом исчезают. Скорее всего, они здесь живут постоянно, немкам и скандинавкам в Греции не только тепло, но и до смешного дешево. Для нас же Греция еле-еле affordable.
Примерно с пятидесятых годов XX века Скала стала мировой столицей лесбиянок, они приезжают сюда со всего мира, и прежде всего из Германии. Сафо для них является мотором торговли и символом самодостаточной забавы для своих. В сезон на Лесбос курсирует специальный чартерный самолет из Мюнхена от бюро путешествий «Sappho Travel», расположенного в Эресосе, а в середине сентября здесь проходит «International Women’s Festival»: двухнедельный праздник так называемых сексуальных меньшинств. В программе фестиваля за 2017 год можно найти все, кроме литературы и искусства: показ альтернативной моды, прогулки на холме Вигла по следам Сафо, пляжные семинары познания природы или лесбийский сиквел фильма «Ширли Валентайн» в форме мюзикла. Что в этом от Сапфо? Для организаторов фестиваля, скорее всего, все, для меня — немногое. Потому что любила женщин? Но ведь она любила не только женщин — она любила скорее красоту: не половую принадлежность, а то, что вызывает восхищение. Иногда также и юношей. Кроме того у нее были муж и дочь. «Впрочем, не существует понятия биография; есть только искусство и ложь». В эссе «Семиотика пола» Уинтерсон пишет об очевидном, но все еще не освоенном:
«Искусство проявляется в отличии, несходстве, но необязательно сексуальном. Тот факт, что кто-то оказался вне самого широкого, навязанного, вышколенного течения гетеросексуальности, может помочь в углублении самосознания, но автоматически никого не превратит в художника. Значительная часть литературы геев, особенно та, которая касается кризиса, вызванного СПИДом, приносит облегчение, является одним из видов терапии, но не является искусством. <…> Когда я читаю Адриенн Рич или Оскара Уайльда, крайне разного рода бунтовщиков, тот факт, что оба они были гомосексуальны, не должен быть первостепенным. <…> Благодаря значению формальной стороны своих произведений, благодаря силе созданных образов, верности языку они становятся мне близки несмотря на разделяющее нас пространство и время <…> Было бы неправильно, если бы геи и лесбиянки замкнулись в культурном сепаратизме. <…> Я не хочу читать книги, написанные исключительно женщинами или исключительно гомосексуалами, я хочу иметь доступ ко всему, что оригинально, и мне кажется, что подбор литературы согласно половому признаку или сексуальной ориентации автора приведет лишь к исключительно горестному пути литературного восприятия».
Иными словами — «хочу иметь доступ ко всему», если это искусство, то есть форма и стиль, а они рождаются из внешней связи с традицией; даже если иногда умышленно от нее отказываются, то остаются с ней связанными через отрицание: она постоянно живет на задворках их памяти, и из нее они заглядывают в будущее. Поскольку они являются и хотят быть частью глобального процесса творения, то есть культуры, потому что являются и хотят быть разговором в том особом смысле, который этому понятию вслед за поэтом Гёльдерлином дал Ханс-Георг Гадамер. Следовательно, лишь искусство действительно существует, вне его нет ничего; существовать — это быть рассказанным, самому рассказывать; чем лучше укоренен рассказ, тем продолжительнее и полнее будет существование.
«Многие явления в современной культуре указывают на то, что это главным образом культура экспрессии», — отмечает Мария Янион в книге «Поймешь ли, что ты пережил». «Экспрессия уже считается культурой, и этого более чем достаточно участникам „событий“. Однако все-таки культура является формой. <…> Это высокая культура создает альтернативу, дает возможность сознательного переживания собственного существования».
Подобная позиция может вызывать вопросы. «Не стоит ли, — задается вопросом Михал Павел Марковский, — отдать право выражения тем, у кого этого права не было? Не является ли нашей обязанностью дать слово тому, что замалчивалось и исключалось?» И сам отвечает на свой вопрос:
«Одной из наиболее опасных тенденций власти и массовой культуры (либо власти массовой культуры, или массовой культуры власти) является не борьба с существующей экспрессией, а разложение существующих, но непокорных, неподходящих форм, превращение их в бесформенную массу, лишенную какой-либо идентичности. Лишение права голоса меньшинств (по экономическому, гендерному, сексуальному признаку) не является шагом против экспрессии, а именно против формы, условностей и стратегий деятельности. Формы концентрируют в себе символическую энергию, которой, как правило, лишена неограниченная экспрессия, и именно поэтому восприятие культуры как сферы экспрессии противоречит пониманию культуры как работы над формой».
Сафо тоже так считала, хотя под рукой у нее не было наших современных понятий, а был лишь собственный голос и лира из панциря черепахи:
Ты умрешь и в земле будешь лежать; воспоминания
Не оставишь в веках, как и в любви; роз пиэрийских ты
Не знавала душой; будешь в местах темных аидовых
Неизвестной блуждать между теней, смутно трепещущих.
(Пер. В. Вересаева)
БЕЛАЯ СТРАНИЦА
— Ты знала, что Моник Виттиг вместе со своей партнершей Занде Цайг как-то издали забавную книгу, называлась она чуть ли не «Материалы для словаря лесбийских народов», или как-то так, не помню. Там были разные словарные статьи, переделанные, исходя из лесбийской перспективы, например: амазонка, кошка, наслаждение, Гоморра, история, мать, любовь или правда, а среди них также была статья Сапфо. Она занимала целую страницу, только эта страница была совершенно пустая! Понимаешь, белая страница. Белая страница приглашает к тому, чтобы на ней писать. Ты тоже это делаешь.
В забегаловке на агоре, единственной открытой в марте, нас встречают широко улыбаясь. Жители Скала-Эресу глядят на нас как на первых ласточек, предвещающих удачный сезон. Хозяйка присаживается к нашему столику с тетрадкой, куда она выписала по-английски, что у нее можно съесть. Начинает читать монотонным голосом, как будто бы произносит молебен: салат, помидор, огурец, сладкий перец, лук, чеснок, оливковое масло, помидор, руккола, картофель, оливки, лук, чеснок, фасоль… После подробного описания третьего по счету салата перед глазами у меня проносятся стаи немецких веганок, которые годами мучили эту женщину своей орторексией. Я решаюсь ее прервать:
— А есть у вас что-то горячее? Может, какое-нибудь мясо?
В конце концов зима, а мы без курток. Женщина с облегчением откладывает тетрадь в сторону, расслабляется и переходит на домашний режим. Нам приносят фрикадельки с петрушкой, печеную в оливковом масле с чесноком свеклу и классический салат, и только за хортой, моим любимым греческим блюдом, нам придется ехать в верхний город, так как у Элени его нет. Хорта — это тушеные на оливковом масле и подаваемые в теплом виде луговые травы: осот, одуванчик лекарственный, цикорий обыкновенный или крапива — сезонные травы, те, что есть под рукой.
— Теперь я тебя спрошу. Ты знала, что в 2008 году трое местных жителей с Лесбоса обратились в суд в Афинах, чтобы тот запретил лесбиянкам по всему миру использовать слово «lesbian»? Они считали, что их это оскорбляет. Естественно, они проиграли, должны были покрыть судебные расходы. Они проиграли на всех фронтах, в том числе и в словарях — раньше слово лесбийский (в польском языке) означало что-то связанное с островом, а лишь потом с лесбиянками, теперь же все наоборот. Серьезно, загляни в словарь Дорошевского.
День в Эресосе мы заканчиваем на диком пляже — широком, песчаном и грязном (но не грязнее, чем городские газоны после зимы). Лежим на прохладном песке совершенно одни — в сезон нам бы это не удалось. Глядим на холм Вигла и на море. Холодно, но солнечно — солнце бликует в гладкой, мглистой морской бездне, оставляя свечение, на удивление похожее на лунное. «Не толкни малого камешка» (пер. М. Гаспарова), — предостерегает Сафо. Задумавшись о том, что она имела в виду, я собираю камешки: белые, черные, розовые. Они одни могут ее здесь помнить. В моих наушниках поет Елена Фролова:
Плыви надо мною, плыви,
Мое Эолийское небо…
ВСЕ-ТАКИ
Помню о Соне Парнок. Я взяла на Лесбос ее стихи, чтобы они прозвучали именно здесь, в колыбели песни, куда она сама не смогла приехать. Она так и не увидела эолийское небо и Эгейское море, о которых поет в «Розах Пиери»; живя в тени тараканьих усов кремлевского горца, о Греции она могла лишь только мечтать.
Твое письмо о моей Седой Розе — то, которое ты начал со слов: «Привет. Ты где, на Лесбосе?» — пришло в почтовый ящик в телефоне как раз на пустом пляже в Эресосе. Hе представляю, что это за оптоволокно соединило Прочиду и Лесбос как раз в тот момент; это какое-то невиданное чудо эта воздушная связь, которая в мгновение ока синхронизирует сознание, разделенное просторами морей и суши, но из этого лишь выходит, что даже между островами, такими, как наши, все-таки, все-таки возможно единение.
РОЗМАРИНОВЫЕ УЛЬИ
Лесбосское святилище Меса долгое время считалось храмом Афродиты, но теперь известно, что оно было местом тройного культа Зевса, Геры и Дионисия. Для главного храма острова был выбран самый центр Койнон Лесбион — древнегреческого лесбосского союза, объединявшего основные города: Митилини, Метимну, Эресос и Антису, и именно к выбору этого центрального положения относится название святилища, происходящее от греческого слова «mesos», которое в переводе означает средний, промежуточный.
К Меса сегодня надо свернуть с дороги Каллони—Митилини на высоте древней Пири; от храма открывается вид на пролив и Олимп. Святилищем всех лесбосцев, «видным издалека», назвал его Алкеос, упоминания о нем есть и в документах, подтверждающих совместные решения городов. Тройной культ храма должен был подчеркнуть общий характер святыни, это было место культа, праздничных церемоний и спортивных игр жителей всех городов Лесбоса, независимо от их божественных патронов (на острове не была установлена центральная власть); арена состязания рапсодов, место разрешения споров и дискуссий об общих делах, а также ритуальных конкурсов красоты (kallisteia), в которых, скорее всего, принимала участие и Сафо, как главная среди песенников.
Строение было создано в ионическом стиле, по-видимому, еще при жизни Поэтессы, то есть в VII веке до нашей эры, хотя найденные в результате раскопок фрагменты относятся к концу IV века, времени освобождения Лесбоса от персов Александром Македонским. Известно, что храм был с восемью фронтальными колоннами и четырнадцатью боковыми, а перистиль от наоса находился на большом расстоянии; отдельные архитектурные детали отличались своей утонченностью, в особенности резной фриз, украшенный лилиями и пальмовыми листьями. Здание полностью можно представить благодаря чертежам в книге «Die antiken Baureste der Insel Lesbos» Роберта Кольдевея, немецкого археолога-самоучки, известного главным образом благодаря раскопкам в Вавилоне. Конечно, Меса — это не Агригентум, а всего лишь скромные развалины одного храма на небольшой территории. Тем не менее святилище производит сильное впечатление за счет уединенности и того, как оно вписано в общий пейзаж острова, а также за счет своей транстерриториальности — оно одновременно принадлежит и не принадлежит современному Лесбосу: оно его с точки зрения пространства, а вот с точки зрения времени — нет.
Христианами это древнегреческое святилище было сожжено, опаленные остатки храма были ими использованы при строительстве собственной базилики на том же месте. Она тоже — какое облегчение — была сожжена, и лишь спустя долгое время на ее месте была воздвигнута церковь Михаила и Гавриила Архангелов. Образы христианских святых до сих пор украшают найденный археологами алтарь, что наводит на мысль о силе страха перед возвращением прежних верований.
Здесь растут розы, но следом за Сафо нельзя сказать, что «пышно розы красуются» (пер. В. Вересаева), в марте розы еще не цветут. Зато все покрыто кустами цветущего в это время розмарина. Прежде чем их увидишь, сперва почувствуешь их запах. Эти медоносные, вечнозеленые растения выделяют сладкий аромат и кишмя кишат пчелами, пьющими нектар из мелких фиолетовых цветочков. Они как дикие ульи, живущие собственной жизнью в этом покрытом битым камнем месте. Цветущие, пахнущие, наполненные роящимися пчелами, они вводят в состояние транса.
В книге Карла Кереньи о Дионисе в главе «Сияние и мед» (пер. А.В. Фролова) пчелы появляются в многочисленных сюжетах древнейших мифов как воплощение архетипа несокрушимости жизни, которое в греческом определяется в отличие от bios, то есть отдельного живого существа, словом zoe (ζωή). Zoe обозначает наполняющую нас энергию, которая не подвержена смерти, скорее несет ее в себе, поскольку постоянно возрождается, — вечная, как пчелы в Меса.
«Пчел часто находили в пещерах, прежде чем их начали разводить, — пишет Кереньи. — Благодаря своему сладкому нектару они были лучшими кормилицами для божественного младенца, рожденного и спрятанного в пещере. Эта созданная самой природой архетипическая ситуация и нашла выражение в мифе о Зевсе. Принося мед, пчелы доставляли человеку изначальную сладость чистого бытия — бытия ребенка в материнском лоне. <…> Для критян рождение божества представлялось заревом, исходящим из глубокой тьмы пещер, — это была скорее жизнь, прорвавшаяся из небытия, чем возгорание чистого, духовного света».
Пчелы должны были стать кормилицами новорожденного Зевса, а мед — плодовыми водами, в которых этот бог рос. Греки считали, что первооткрывателем меда был Дионис, а его служительницы-менады должны были танцевать по земле, которая «истекает молоком, вином и пчелиным нектаром». Кроме того, «ζωή помимо пищи <…> ищет сладости и узнает себя в ней как бы возросшей. Изготовление из меда опьяняющего напитка способствовало еще большему ее усилению. <…> Пчелы были первым источником того, что позднее стала приносить людям виноградная лоза».
Мед ферментировали в бурдюках, сделанных из бычьей туши, согласно определенному рецепту в период после летнего солнцестояния, а приготавливаемый из него напиток служил культовым целям. Ферментированный мед использовался в обрядах по случаю начала нового года, который приходился на начало самой жаркой поры, в месяце предутреннего восхода Сириуса — тогда, когда солнце может быть убийственным, а человек мечтает о ночи. Сириус принадлежит Ориону как его пес.
Новогодние торжества сопровождались принесением жертв животных в форме, символически связанной с ферментацией меда и жизненной силой пчел. Эти жертвы, как и весь обычай, «был возвышен до мифа о ζωή, пробуждающей пчел из мертвой плоти». Позднейшее описание подобной жертвы встречается и у Вергилия, а позднее у Кассиана Басу, автора Византийской сельскохозяйственной энциклопедии.
«Согласно его указаниям, — пишет Кереньи, — сначала требовалось возвести особую постройку в форме куба, с одним входом и тремя окнами, расположенными по четырем сторонам света. В этой постройке дубиной умерщвляли тридцатимесячного быка, причем не проливалось ни капли его крови, хотя все внутренности оказывались раздробленными. Естественные отверстия в туше закупоривались, и она превращалась в сосуд для брожения. <…> по истечении четырех недель и десяти дней — то есть примерно через сорок дней, как и при традиционном изготовлении медового напитка — в помещении гроздьями кишели пчелы. От быка оставались только рога, кости и шкура». Жизнь проявляет свою несокрушимость в брожении и даже в гниении.
ПРЕДПОЧЛА БЫ ОТКАЗАТЬСЯ
Размышляю обо всех источающих медовую сладость фрагментах песни Сафо, которых так много. Как же иначе они звучат теперь! Как мало из них, возможно, мы понимаем, отдаленные от живого источника той веры еще больше, чем Вергилий и Басс, веры, скрывающейся от нас за шумом времени и щитом святых ламинированных картинок:
Весь в росе,
Благовонный дымится луг;
Розы пышно раскрылись; льют
Сладкий запах анис и медуница.
(Пер. В. Иванова)
Посреди сладкого медового запаха, идиллического пейзажа с розами, анисом и медуницей вдруг неожиданно объявляется мертвый бык с перебродившими за сорок дней внутренностями, которого здесь никто не ждет и из которого в скором времени вылетит рой пчел, кормилиц света. Жизнь любить нелегко, нелегко — не серединка на половинку, так может каждый, но целиком, до конца. Особенно с того момента, когда начинается брожение и гниение, и — по бесформенный, разъеденный плесенью конец, являющийся началом нового. Как можно любить гниение? Ведь жизнь это и благовонный луг, и страх разложения. И мед, и смрад полны жизни. Кто в силах найти в себе смелость заявить, что любит жизнь?
«…я не имею ни меда, ни пчел…» — писала Сафо, если верить польскому переводу Янины Бжостовской.
Однако в английском переводе Дэйвида Кэмпбелла эта фраза звучит иначе: «…я не хочу ни меда, ни пчел…». «Не хочу» вместо «не имею» — это большая, принципиальная разница. Кэмпбелл указывает на то, что в данном случае поэтесса ссылается на древнегреческую пословицу, говорящую, что тот, кто ищет мед, найдет и жало. Следовательно, как я понимаю, Сафо, жрица Афродиты, отказывается от жизни, позволяет себе в эту единственную минуту дать жизни отпор, признает за собой право необходимой обороны от нее, оставляя за собой выбор, не желает ни горечи, ни сладости — отвергает горько-сладкого Эроса. У нее нет сил удержать zoe — она не хочет, чтобы эта беспощадная, нечеловеческая сила приумножалась в ней. Сафо говорит, подобно писцу Бартлби у Мелвилла: предпочла бы отказаться.
КАПЛЯ
Метимна (именуемая также Моливос) миниатюрна и прекрасна. На страже ее традиционного характера стоит закон, запрещающий чрезмерную перестройку и инновации в архитектуре, так что здесь все домики бежевые и шестигранные по форме, под красной крышей, а город практически не разрастается. Вначале он кажется очень красивым, но через минуту начинает претить как Санторини — красоте все-таки необходимы шрамы, хотя бы какие-то мелкие дефекты, иначе она кажется обманом. В Метимне жил Питер Грин, когда писал «Смех Афродиты».
Здесь значительно теплее, чем на юге острова, — за время нашего пребывания смоковницы, в других местах все еще болезненно плешивые, выпустили первые листики, из которых позднее раскроются огромные темно-зеленые веера, запоминающиеся с лета. Это здесь я видела коз, которых кормили тыквой, финиковые пальмы под сенью раскидистых сосен и уже больше зеленеющие, чем рыжеющие тамариски.
С головой наполненной ароматом цветов и щебетом птиц я заглянула в порт, была у замка и на главной площади. Я бесцельно бродила, кормясь солнцем, жаждущая его лучей, и не сразу поняла, о чем меня спрашивает местный грек. Он прошел мимо по пустой улице, но через несколько шагов неожиданно остановился, обернулся и спросил, как будто вдруг что-то вспомнил:
— Are you refugee?[2]
— ?
—Refugee?
— No, — я ответила машинально, находясь мыслями где-то далеко. Он задал еще вопрос, скорее вопрос-утверждение, чтобы удостовериться:
— Tourist?
И бодрым шагом пошел дальше.
Лишь когда он свернул за угол, до меня дошло, что произошло. Почему он меня об этом спросил? Как ему пришло в голову, что я могу быть беженкой? Я, конечно, не та, что «много белее яйца» (пер. А. Боу), о которой писала Сафо, кроме того на Лесбосе я уже успела немного загореть, но он пришел к этому выводу не из-за цвета моего лица. Тогда, может, наряд? Несколько слоев легких одежд, как следует завернутая шалью шея, плюс общее впечатление человека в пути — это действительно могло дать ему повод для подобных мыслей. Кроме того Метимна — такая маленькая, что приезжий бросается в глаза, как кедровая шишка в руке, а в тот день я была чуть ли не единственной не местной. Загадочный вопрос не был агрессивным — я не услышала в голосе грека вызова или неприязни: он был конкретный, деловой. Думаю, он хотел помочь — если бы я оказалась беженкой, он направил бы меня в какую-нибудь гуманитарную организацию или в нужное учреждение.
Именно здесь, на севере острова, расстояние между Турцией и Лесбосом минимальное, составляет ровно четыре и одну десятую мили. Менее чем в двух километрах на восток от Метимны находятся места, куда приставали понтоны с беженцами в период наиболее интенсивного использования турецко-греческого пути: Ефталоу и Скала Сикаминиас. Побережье здесь выглядит особенно враждебно — каменистое, вызывает образы идущих под воду резиновых лодок, спустивших воздух, поврежденной кожи и разорванной одежды. Нога запуталась в чем-то розовом, почти полностью засыпанном гравием, похоже это было на детскую флисовую куртку. Хочется верить, — хотя кто знает, — что ребенок, носивший эту куртку, в добром здравии. И не пропал потом без вести, как тысячи сирот-беженцев, которыми в «безопасной» Европе, согласно данным Европола, занялись торговцы людьми, продав большинство в бордели. «И доносит из-за моря, с плеском воды, непонятных жалоб отзвук» (пер. В. Иванов). То, что здесь делает организация «Lighthouse Relief», занимающаяся мониторингом пролива и спасением людей, — лишь капля в море.
КЕМ БЫ ТЫ НИ БЫЛ
Действительно, кто я — беженка или туристка? — мысленно я все возвращаюсь к тому вопросу, хотя мы уже в маленьком аэропорту Митилини ждем обратный самолет, и жую печенье «Huntley & Palmers» из цветной банки с надписью «Superior Reading Biscuits». Оно настолько vintage, что на вкус как папирус. — Грек, ты не дал мне третьего варианта. Что ты такого во мне увидел? Что заставило тебя спросить? Может, это и есть тот вопрос, ради которого я приехала сюда? «Я не знаю, как быть: у меня два решения» (пер. А. Боу).
Если я должна что-то выбрать, если точно должна дать тебе ответ, то будет он совершенно отличным от того, какой ты услышал от меня на той залитой солнцем улице: итак, «I am a refugе´e», я — беженка, но не точно в том смысле, в каком думал ты. Именуя себя так, я не хочу обидеть всех тех смертельно напуганных людей, зовущих на помощь из пучины Средиземного моря, «de profundis», которые тонут в бездне, глядя на неприступные берега Европы. Особенно потому, что мне знакомы эти чувства, знакомы, скажем так, до определенной степени, я когда-то сама тонула в этом море — встречным течением меня тянуло под воду и метало, как щепку, я не могла вынырнуть, чтобы глотнуть воздуха или позвать на помощь, все глядели, но никто не видел, поверь, мне немного оставалось. Так что я не хочу их обидеть сравнением, поскольку прекрасно знаю, что в настоящий момент невозможно сравнить их жизнь и мою. Правда, я думаю, что тонуть можно по-разному, а вот беженство, несмотря на все различия и оговорки, это состояние не только всеобщее, но и поддающееся градации, и действительно никто не может себя чувствовать в безопасности. Даже если кому-то из нас сейчас может казаться, что его это не касается и никогда не коснется, это всего лишь наивная иллюзия, детское принятие желаемого за действительное, так как в определенный момент, и возможно очень даже скоро, мы все можем оказаться в каком-нибудь лагере Мория, специально для нас простроенном, в точно таких же засыпанных снегом белых палатках, в которых мы отравимся гарью, или в металлических бараках за колючей проволокой, доведенные до изначального состояния, из которого, согласно мудрости мидраша, были слеплены человек и мир. Ведь Бунин тоже не предполагал, что когда-нибудь сможет стать беженцем, на протяжении пятидесяти лет жизни ни на мгновение не задумывался об этом. Исходя из своего социального положения, профессии и происхождения, он чувствовал себя в полной безопасности, восхваляемый и награждаемый он видел впереди лишь светлое будущее. Однако из того, кто только мечтал, чтобы жить подальше от России, то есть из добровольного беженца, в какой-то степени позера, какими зачастую бывают писатели, он неожиданно стал настоящим изгнанником, лишенным родины и возможности влиять на собственную судьбу. В беженском лагере для русских под Стамбулом он прошел через свою Морию и до самой смерти так и не смог почувствовать, что обрел свое место. Сафо также уехала на Сицилию, хотя ей как раз перед смертью было дано вернуться в места, которые она считала своими, но не стоит обманываться: жизнь там уже не была такой, как прежде.
Мало того, я — правнучка и внучка беженцев, и я все еще еду в том поезде, на котором они ехали с Урала, «возвращаясь» на «родину», которая была для них совершенно чужой страной, они с одной чужбины мигрировали в другую: граждане Небесной Речи Посполитой Вокзалов, Вагонов, Тюков, для которых стук колес по рельсам был национальным гимном. Они были беженцами там, откуда приезжали, как и там, куда ехали, были ими везде, потому что то одно, единственное место, которое когда-то считали своим, родной край, у которого нет своих преданий и легенд, демон истории однажды разбил меж трех государств, вывесив транспарант «BORDER & NATION». Он забрал его из-под ног и из поля зрения, перенес навсегда в такие метафизические дали, куда не выдаются визы, да так, что они и сами стали со временем сомневаться в его существовании. И я ухожу, так же как они, ухожу из этой чужеродно-своей культуры, климата и языка, задолго до своего рождения из них изгнанная. Я увидела свет в том самом поезде, которым приехала в Польшу моя испуганная двухмесячная бабушка, и в нем я умру когда-нибудь, а перед смертью, так же как она перед своей, повторю, как мантру, слова, слова, значащие все: «Я родилась в Уральских горах». Все еще недостаточно своя, не слишком польская, несовместимая. Я не жалуюсь, не напрашиваюсь и не извиняюсь — я просто не из этих краев, в самом что ни на есть глубинном смысле, и только. Не подхожу. Возвращаюсь на восток от Польши, откуда мои когда-то уехали, чудом спаслись, или ищу прибежища на далеких несчастных островах. Я — сосна, которой снится пальма. Вырванная с корнем белая роза, летящая по планете. Я тоскую по широким просторам, где дышится глубоко, так, как дышал мой прадед, разъезжая поездами по всей Сибири, я хочу наполнить этим воздухом мои легкие. И я прошу о праве пребывания всех птиц, всех цветов и звезд на Лесбосе. Праве, в котором мне будет отказано. Но я вернусь. Сегодня я уезжаю, но это еще не конец. Убогим, ветхим, далеким при первой и последней встрече кажется этот остров мигрирующих существ, остров Сапфо, но несмотря на это совершенно не ясно, когда я начинаю по нему тосковать. Как и Москва, в которой я бываю в ноябре—декабре, унылая, изнуряющая и темная, и несмотря на это о ней болит сердце при каждом отъезде и в нее из года в год возвращаюсь. Бегу. Возвращаюсь. И вновь сбегаю.
Грек, кем бы ты ни был.
Варшава—Лесбос—Варшава.
Июль 2016 — июль 2017
Авторизованный перевод Марии Крисань
1. Адекватного перевода этого стихотворения нет и на русском. Желающие ознакомиться с ним в оригинале, могут легко найти его в Интернете. Достаточно набрать: Adrienne Rich. The Floating Poem. (Ред.)
2. Вы беженка? (англ.)