Глава из книги. Перевод Марии Пушкиной
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2018
Луиза Арнер Бойд, которую американские репортеры называют Королевой Льда или Дианой Арктики, едет в Полесье на «паккарде» с личным водителем. Автомобиль и водителя Перси Кемерона, работающего на нее уже более двадцати лет, она привозит из фамильной резиденции под Сан-Франциско. На календаре 1934 год.
Знала ли Бойд, какие дороги поведут их?
Я отправилась в «Лавку путешественника» в Варшаве, чтобы приобрести старые карты Полесья. Они не давали Кемерону большого выбора. Это подтвердил путеводитель доктора Михала Марчака, изданный в 1935 году: мощеных дорог в Полесском воеводстве семьсот десять километров, а три восточных повета — Пинский, Лунинецкий и Столинский — таковых вообще не имеют. Авторы отчета Общества развития Восточных земель предупреждают, что, если темп дорожных инвестиций останется на прежнем уровне, Полесье еще сто сорок лет будет ожидать той плотности путей с твердым покрытием, которая характерна сегодня для центральной Польши.
Луиза Бойд хочет сделать Пинск отправной точкой для своих экспедиций. Верное решение! Упомянутый выше путеводитель сообщает, что отелей в городе тринадцать, а домов с меблированными комнатами пять. Внимание следует обратить на отель «Английский» на улице Костюшко, 2, отель «Варшавский» (улица Костюшко, 35), отель «Венеция» (Набережная улица, 62). Отель «Английский» имеет в распоряжении ванны. Воду, несомненно, носят из колодца.
А если Перси повредит «паккард» на бездорожье?
В Пинске его можно отбуксировать в мастерские военно-морского флота. В Пружанах за ремонт возьмется слесарь-механик Станислав Маньчинский (в наличии имеетcя аппарат для сварки металла), а в Березе-Картузской следует обратиться к Кальману, Рыночный переулок.
О Луизе Бойд написано много. Некоторые тексты выдержаны в феминистском ключе.
В Сан-Рафеле около Сан-Франциско, в Гейт-хаус, который является частью ее семейного состояния, открыт музей, его сотрудники охотно отвечают на электронные письма. Предметы, некогда принадлежавшие Бойд, красиво расставлены в витринах: рядом с инкрустированным золотом и перламутром театральном бинокликом — черный полевой бинокль, рядом с серебряным сервизом для пикника с монограммой, — тяжелый дорожный сундук.
В Национальной библиотеке в Варшаве сохранилась ее книга «Польские пейзажи. Фотографии и описания» («Polish Countrysides. Photographs and Narrative»), изданная в 1937 году в Нью-Йорке Американским географическим обществом (American Geographical Society). Издание содержит описание путешествия, около пятисот снимков, тематический и географический указетели к ним, карты и алфавитный каталог. В Польше книга никогда не выходила полностью, это библиотечная и букинистическая редкость.
Я собирала информацию о Луизе Бойд и все больше читала о Полесье середины тридцатых годов ХХ века — о том периоде, когда она была там. Со временем я начала заказывать в библиотеках и архивах копии интересных печатных изданий, рукописей и документов, старинных или совсем современных. Я фотографировала микрофильмы газет, хотя наклоненный экран аппарата и искажал картинку. Эти сведения уже не были связаны с экспедицией Бойд.
Очарованные Полесьем краеведы советовали, например, посетить могилу Овидия. Изгнанный из Рима, несчастный поэт якобы нашел последний приют под курганом в устье Цны и Припяти, рядом с Кожан-Городком, хотя, согласно многим историческим источникам, его похоронили в Томах, сегодняшней Констанце, на берегу Черного моря. Там же ему поставили памятник. Легенда о могиле Овидия на берегу Цны всплывала так упорно, что заставляла задуматься: возможно, Полесье хотело дать изгнаннику, жертве тирании, тот покой, который так и не получили его жители, высланные, погибшие, убитые или пропавшие.
По мнению краеведов, Геродот писал о Полесском море и перечислял народы у его вод: будинов, гетов и невров. Я нашла этот фрагмент в «Истории». У будинов были голубые глаза и рыжие волосы. Строили они из дерева. Геты верили в бессмертие душ, но легко дали завоевать себя могущественному царю персов. Невры были колдунами. Раз в году каждый невр на несколько дней превращался в волка, а потом снова принимал человеческий облик. «Меня эти россказни, конечно, не могут убедить; тем не менее так говорят и даже клятвенно утверждают это», — говорил Геродот.[1]
Собранные книги, разговоры о Полесье в Белоруссии и в Польше приводили к захватывающим героям разных национальностей, статусов и времен. Среди них были белорусский политик и польский сенатор Роман Скирмунт, убитый в своем имении белорусами, и профессор Алесь Смоленчук из Гродно, который изучает память об этой трагедии; Наполеон Орда, документалист уже почти утраченного мира замков, дворцов и храмов, и его поклонник, редактор Анатоль Крейдич из ивановской газеты «Красная звезда»; узник сталинских лагерей Казимир Свентек, уже во времена своего кардинальства выбравший себе убогое жилище на самой грязной улице Пинска; одержимый охотой британский генерал Адриан Картон де Виарт, многократный гость владельца Давид-Городокского майората Кароля Радзивилла; Северин Вислоух, образцовый хозяин из Перковичей; диалектолог Федор Климчук, переводчик Нового Завета на язык своей деревни Симоновичи, и его друг, лингвист Вячеслав Веренич; Нина Лущик, автор захватывающего дневника, написанного на собственном, особом языке; семья мотольских колбасников Минюков, прославившаяся копией «Моны Лизы» в платье из краковской колбасы; Рахиль Вейцман, тоже из Мотоля, родившая пятнадцать детей, мать первого президента Израиля и бабушка седьмого; Василий Кузьмич Демко, глава большой семьи пятидесятников из окрестностей Столина; Екатерина Северин и Светлана Лазюк, хранительницы фондов Музея Белорусского Полесья; новый пинский раввин и девелопер Мойше Фима из Манчестера; краевед Эдвард Злобин, составивший список всех пинских улиц со времен их возникновения до сегодняшнего дня, и многие, многие другие, живые или умершие.
Возможно ли, что Овидия в Полесье просто кто-то выдумал? В «Элегиях» из Том он так описывал климат этого места:
Снега навалит, и он ни в дождь, ни на солнце не тает, —
Оледенев на ветру, вечным становится снег.
Первый растаять еще не успел — а новый уж выпал,
Часто, во многих местах, с прошлого года лежит.[2]
Климат в Полесье был гораздо суровее, чем в Томах, а в Томах — гораздо суровее, чем в Риме. Описывает ли Овидий действительность или холод изгнания? Если кто-то хочет доказать присутствие Овидия в Полесье, он может цитировать эти строки.
Но как можно не услышать безжалостный голос чиновника Польского банка Казимежа Контрыма, который в 1829 году отправился в путешествие по Полесью, чтобы оценить состояние экономики: «Почему Овидий должен был стать новым аргонавтом тогда, когда об этих землях не говорили ничего привлекательного? Наверняка не по принуждению, потому как римское оружие не добралось до здешних мест, и точно не из любопытства, ведь он не был ни Страбоном, ни Плинием; не исследовал ни страну, ни людей, ни природу. Он был поэтом, только и всего. <…> Предпринял бы этот баловень и лодырь такое неизмеримо трудное и опасное путешествие в Полесье, непрерывно питая надежду на возвращение в Рим?»[3]
Внимание, направленное сначала на Луизу Бойд, рассеивалось все больше.
Но раз уже я начала с американки, давайте поедем с ней в Кудричи.
Луиза Бойд была амбициозной, смелой и даже безрассудной, но точно не сентиментальной. На самом трогательном снимке, сделанном ею в Полесье, запечатлен кудрицкий хлеб, испеченный на капустных листах. По низу каравая разбегаются хрящи и прожилки. Тяжелые и натруженные руки держат его бережно и осторожно.
Деревня Кудричи находится в двадцати пяти километрах от Пинска, там, где до войны тянулся вдаль простор болот и из всех дорог только водные были доступны.
В своем путеводителе доктор Марчак цитирует профессора Станислава Кульчиньского, выдающегося исследователя польской флоры: «На юго-восток от Пинска, у стечения рек Припяти, Пины, Стыра и Ясельды, раскинулось одно из самых больших полесских болот, т. н. „пинское море“. Эту безграничную равнину площадью около двухсот пятидесяти тысяч гектаров перерезает запутанное переплетение рек и ручьев, дорогу среди которых может найти лишь опытный местный рыбак. Весной равнину скрывает сплошная гладь половодья, летом на „пинском море“ раскидывается необъятное поле тростника и камыша. Однообразие пейзажа, его обширность в сочетании с непреодолимыми физическими трудностями, с которыми сталкивается путник, пытающийся продраться через это полное болотистых мест переплетение высоких трав и камыша, создают ощущение не только красоты, но и подлинного ужаса».[4]
Осушение болот, после войны затронувшее в Белоруссии более полутора миллиона гектаров (из почти трех миллионов гектаров их площади), привело к тому, что — согласно современной карте — добраться в Кудричи можно на машине.
На севере деревню омывает Ясельда, образующая бесчисленные излучины и петельки; такое же сумасшедшее течение у Стыра и Припяти. На современной карте не отмечено ни моста, ни переправы, как будто за Ясельдой кончается мир.
Мы едем на старой машине Виталя Евтуховича, он знает местность досконально. Иногда он возит меня. Заботливый и любопытный, Виталь имеет в наших путешествиях свой интерес: он осматривает поля и следит за сельскохозяйственными работами. Знает, где перспективные места. Если там как раз пашет колхозный трактор, через несколько дней Виталь вернется и проверит борозды. И охотно покажет мне находки.
Мы едем мимо подмокших лугов, полных желтых цветов, круглых кочек, цветущих трав. Я думала, что мы останавливаемся, чтобы посмотреть, но это машина Виталя отказывается слушаться. Сейчас она может остановиться совсем, а дорога пустая, и никто не возьмет нас на буксир.
В 1934 году Луиза Бойд проводила обзорное исследование движения в Полесье. На оживленной дороге Ружаны—Пружаны за час, между часом и двумя по полудню, она насчитала пятьдесят два пеших, восемьдесят две повозки и пять велосипедов. В течение следующего часа она исследовала движение на следующем отрезке тракта, к северо-западу от Пружан. И насчитала пятьдесят семь пеших, шестьдесят семь повозок, шестнадцать велосипедов, один автомобиль и один мотоцикл.
Перси вел осторожно, но один только вид «паккарда» пугал людей и лошадей тем больше, чем дальше отъезжали от города. Сначала люди боялись, потом с любопытством собирались вокруг. Лошади с дороги убегали в поле, волоча за собой повозки, или поднимались на дыбы над капотом. Уже по возвращении в Америку Луиза записала следующие статистические данные: в 1935 году в Польше на тысячу жителей приходилось ноль целых семь десятых автомобиля, в Швеции — более двадцати двух автомобилей, в Германии — почти двенадцать, в Чехословакии — почти семь с половиной, в Румынии — почти два.
На полесских дорогах путешественница чувствовала себя почти как в Штатах начала века. Это было даже приятно.
Ни один из велосипедистов ее не заинтересовал, Луиза Бойд опоздала на год. Если бы она встретила на дороге Василя Ильючика из деревни Богдановка, то наверняка нацелила бы на него свой объектив. Велосипед в те времена был роскошью панской или по крайней мере городской, и Василь не хотел с этим мириться. Он собрал деньги на необходимые железные детали: цепь и звездочки. Обода на колеса он, видимо, выковал самостоятельно. С древесиной проблем не было, в этом здесь никогда не было недостатка. Василь Ильючик смастерил раму, руль, колеса с деревянными спицами и на протяжении двух лет пользовался этим транспортным средством. Однако ему, вероятно, понадобились деньги, потому что в 1933 году с грохотом, но без аварии, он подъехал к Музею Белорусского Полесья в Пинске. Сотрудник музея Дмитрий Георгиевский, не колеблясь, купил велосипед за десять злотых. Деревянный агрегат до сих пор стоит в центре экспозиции, опираясь о плетень, на котором развесили горшки.
Я спросила Екатерину Северин, старейшую сотрудницу музея, хорошо ли заплатил Георгиевский.
— Посмотрим, — сказала она и вытащила из переполненного шкафа альбом с фотографиями Бойд издательства «Znak».[5]
Нашла лавки на пинской ярмарке. У лавки сапожника висели ботинки с высокими голенищами, они стоили пять злотых. Она перевернула еще несколько страниц и нашла торговца скотиной. За овцу он просил десять злотых.
— Дмитрий Сергеевич Георгиевский был очень бережлив, — оценила она. — Не любил разбазаривать деньги.
Комната в отеле «Английский» стоила тогда от трех до шести злотых за ночь. Трудно оценить, сравнимы ли по цене две ночи в «Английском», где можно было встретить Романа Скирмунта или генерала де Виарта, с крестьянским велосипедом, главным экспонатом сегодняшнего музея, если отель «Английский» уже канул в былое и улетучился из памяти.
А вот ковельский «Ritz» сохранился в заметках Луизы Бойд, потому что тамошнюю прислугу нельзя было заставить поменять простыни.
Пятого октября Луиза Бойд с помощью Ванды Равеньской арендует лодку. Они добираются до деревень на Споровском озере. Голые хаты без мебели. Спят там без постелей, на скамьях, под старыми тулупами. Большинство женщин босые, говорят, что ходят так и зимой. Бойд пишет, что это самые бедные хутора, которые она когда-либо видела. Подобным образом оценил состояние полесской деревни Вацлав Костек-Бернацкий в прошении на имя министра социального обеспечения. Тогдашний полесский воевода, человек, казалось бы, непробиваемый, впечатляет уже самим стилем своего документа: «Господин Министр, если бы Вы хоть однажды увидели эти страшные условия жизни десятков тысяч людей, моя скромная просьба, несомненно, была бы рассмотрена. Эти условия вызывают частые катастрофы, безвыходные положения — нечеловеческие и даже не животные. <…> неслыханную нищету <…> уже с декабря тут едят толченую кору, коренья и вьюнов <…> это несравнимо с самой страшной нищетой больших и малых населенных пунктов в стране. За десять злотых в Полесье можно сделать больше, чем за сто злотых где-либо еще. Поэтому я прошу о таком небольшом увеличении соответствующей дотации».[6]
Ничего удивительного, что американка тронута, когда жители одной из хат приветствуют их с Равеньской хлебом и солью.
Среди велосипедистов, которых она считала на дорогах, не было Ильючика из деревни Богдановка, но мог быть двадцатипятилетний Юзеф Шиманьчик из Коссово, фотограф-самоучка. Он кружит около Споровского озера как раз в то самое время, что и Бойд. Ездит по окрестностям и фотографирует. Этому искусству Шиманьчик научился у Бориса Кацена, еврейского эмигранта из большевистской России, от него же получил и фотоаппарат. У Споровского озера он хотел сделать семейный фотоснимок: «Там были такие интересные типажи. И совсем неожиданно для меня они отказывались делать снимок. Ведь если в деревне никогда не было фотографа, а тут вдруг фотограф является и хочет снимать задаром — это очень подозрительно. Сельчане не хотели, опасаясь, что потом за деньгами придет пристав. А пристава там очень боялись».[7]
Поэтому Шиманьчик пошел к старосте, который заверил семью, что фотографирование приставом не грозит. «Только тогда я смог сделать этот снимок: они сидят на лавках, с одной стороны молодая пара, с другой — пара старшая, и в ивовой колыбели они качают ребенка».[8]
Юзеф Шиманьчик был великим документалистом Полесья. После войны он поселился в Кутне. Стал его почетным жителем.
В то время, когда на Споровском озере они разъезжаются с Луизой Бойд, у него уже неплохая «Лейка», но он делает только маленькие снимки. У Шиманьчика нет увеличителя. Он стоит триста долларов!
Мы с Виталем поворачиваем с дороги на Кудричи.
Уже виден мост на Пине и откос, который когда-то представал перед путешественниками фантастическим миражем в пустыне: белый каменный город над плоским пространством. Сегодня фата-моргана выщербилась и заросла. Прекраснейшую вершину пинской скалы, костел иезуитов, подорвали шестьдесят лет назад, уже после смерти Сталина. Зелень скрывает бронзовый памятник Ленину, который поставили на освободившемся месте.
Осторожно, жалея машину, мы едем на окраину Пинска, в гаражный город. Он должен быть инсталляцией на художественной выставке или декорацией к фильму, но, наверное, вскоре пойдет под снос, так как портит амбициозный образ города, который делает ставку на стекло и бетон. Город сооружен из сотен гаражей (мы проезжаем номер пятьсот семьдесят два) с остроконечными двухскатными крышами и массивными воротами, на которых крепко держатся колодки, замки, цепи, задвижки. Все гаражи плотно примыкают друг к другу, как домики на средневековой площади, облаченные в цвета старых живописцев: охру, зеленый, красный, смешанный с бронзой — она доминирует здесь, как вездесущая ржавчина.
Это не только город-гараж, но и город-мастерская. Умелые водители могут заехать на эстакаду из старых рельсов, чтобы осмотреть подвеску, но заросли сорняков подсказывают, что немногие на это решаются. У многих гаражей кипит работа: латают шины, регулируют зажигание, сушат свечи, продувают карбюраторы, тут и там горят маленькие костры, идет обмен советами, одалживают инструменты, угощают огурцами. У Виталя тоже кое-что есть — маринованные грибочки. Сейчас он возьмется за ремонт. Никто в здравом уме не поедет в автосервис, там сдерут три шкуры, напортачат и еще какую-нибудь запчасть поменяют на худшую.
Я думаю: поместился бы «паккард» Луизы Бойд в будку Виталя? Даже в больших городах, где ей предлагали гараж и ключ, автомобиль выступал из-за двери, и его нужно было держать во дворе. Но хуже то, что не было вулканизаторов. Когда Луиза и Перси приехали в Польшу, у них были четыре новые шины и две запасные. На обратном пути все шины были стерты до основания. Перси залатал тринадцать дыр от ухналей из затопленных в дорожной грязи подков.
По крайней мере, они без проблем покупали бензин, и вполне неплохой.
Виталь говорит, что ремонт займет какое-то время. Мы вынуждены отложить поездку в Кудричи.
Я нашла лимерик о Луизе Бойд.[9] Неизвестный американский автор. Перевод довольно точен:
Мисс Бойд — пребогатая леди —
Гроза всех полярных медведей:
Стреляет — каюк…
Уж лучше на юг
Бежать от полярных трагедий.[10]
Фотоснимки мисс Бойд интригуют — на каждом она другая. Два из них впечатляют особенно.
Год 1925. Луиза Арнер Бойд за секунду до поклона королю Великобритании Георгу V. На свое торжественное представление ко двору она надела дорогое платье из светлого шелка, длинное, но ровно настолько, чтобы показать блестящие туфли. Короткую прическу в стиле двадцатых годов — волосы плотно прилегают к голове, как пилотский шлем, — она украсила диадемой с пристегнутой к ней нежной вуалью. Водяной пылью она опускается на тяжелый шлейф, идущий от плеч и складками ложащийся на землю.
Год 1926. Луиза Бойд, в бриджах и шерстяной куртке, в рогатой шапке, высоких сапогах на шнуровке, голенища которых обтягивают сильные икры, стоит в объятиях белого медведя. Зверь склонил огромную морду над головой дамы и кладет свои пушистые лапы ей на плечи. Его пасть раскрыта, язык высунут, будто медведь хочет лизнуть голову мисс Бойд. Она чувствует себя в таких объятиях достаточно свободно. Более подробное изучение снимка открывает, однако, неприятную деталь — от шеи медведя вверх идет вертикальная линия. Зверь сопровождает даму не добровольно — он подвешен на крюке так, что самого крюка не видно. Фактически нет сомнений в том, что он погиб от пули, выпущенной из длинного узкого ружья, которое мисс Бойд держит рукой в толстой варежке. То, что она убила медведя (в своей первой полярной экспедиции она застрелила их одиннадцать плюс два белых тюленя), не значит, что она не чувствовала к нему симпатии. Нет ничего нового в любви охотников к животным, этот дух еще жив, особенно в стране, куда, как нам известно, мисс Бойд отправится через восемь лет. Сама она еще не планирует путешествия в захолустье под названием Полесье, находящееся под властью Польши, но в национальном отношении являющееся довольно неоднородной территорией. Это земли большой охоты — князь Кароль Радзивилл, тамошние владения которого насчитывают сто пятьдесят тысяч гектаров (до Рижского договора они были на сто тысяч гектаров больше), утверждает, что это одни из лучших охотничьих угодий в мире.
Однако мисс Бойд приедет не с ружьем. У нее совсем другие планы.
Кем она была до того, как приехала в Кудричи?
Виталю тоже интересно. Мы говорим друг с другом на двух языках: я — по-польски, он — по-белорусски. Виталь понимает, его дед служил в польской армии. Я тоже его понимаю и начинаю ценить принудительное изучение русского языка в школьные годы.
Он покажет мне свои находки, а я расскажу ему, кто такая Бойд.
А кто такой Виталь Евтухович? Мы познакомились старым способом путешественников, направляясь по цепочке от знакомых к знакомым. Я знаю, что он закончил спортивную школу и занимается трудными подростками.
— Это скорее семьи трудные, запущенные, — поправляет он. Ребята приходят на тренировки, есть зал и оборудование, сначала час упражнений, а потом разговоры.
— О чем?
— Обо всем, что в голову придет. Они хотят разговаривать.
Они садятся в круг, пьют чай. Их пятнадцать, почти еще дети. Он уже два года проводит такие занятия с разными группами, и у него неплохо получается. Они лучше учатся, начали помогать матерям. Несколько человек выросли из этих групп, но они хотят приходить, поэтому Виталь предложил им стать волонтерами. Они очень полезны, потому что знают жизнь.
— Кто платит за эти занятия?
— Шведы. Это их социальная программа.
— А город?
— Это совместная программа. Шведы договорились с Пинском.
Коллекция Виталя лежит в двух застекленных шкафах: кремневые наконечники стрел с зубцами, будто из-под точного фрезерного станка, кремневые и гранитные топорики, ножи, формой напоминающие плоских чешуйчатых рыбок, маленькие серпочки-скребцы. Кремень иногда светлый и прозрачный, словно алебастр.
Виталь часто думает о каменных людях — так он их называет. Не о том, какие у них были нравы, ведь, как он считает, люди не слишком меняются: какие были, такие и остались. Больше он думает о том, что они жили без границ, виз и паспортов. Знали ли те люди, насколько они свободны? Они должны были хорошенько запастись терпением, но у них было еще и время. Или не было? На самом деле каменные люди жили очень мало. Как они умещали свою жизнь в такой короткий промежуток времени? А может, не такой уж и короткий он был, ведь они занимались только самым основным? Каждая мысль о них сразу наводит на мысль противоположную, и поэтому от них так трудно оторваться.
Недавно Виталь нашел что-то странное. Он собирал грибы у деревни Молотковичи, в нескольких километрах от Пинска. Рядом работал трактор, и это лежало почти наверху — маленький кремневый шарик землистого цвета. Он вытер его и увидел, что на шарике высечено какое-то изображение: может, черепаха, а может, сова. Виталь был очень счастлив. Он позволяет мне взять эту находку в руки. Шарик тяжелый и гладкий, его приятно держать. Виталь отвез его в Минск, специалистам. Они подтвердили, что это творение человеческих рук времен каменного века, но больше ничего сказать не смогли.
Мисс Бойд действительно была «пребогатая». Ее двоюродные деды, двадцатилетний Сет Кук и его родной брат, четырнадцатилетний Дэн, отправились из Нью-Йорка в западном направлении в самом начале золотой лихорадки, в 1850 году. Они добрались до Сан-Франциско, а после перебрались просто на золотоносные калифорнийские поля у реки Юба. Отцу Луизы Джону Франклину Бойду было, как и Дэну, четырнадцать лет, когда в 1856 году он покинул родной дом в Пенсильвании и двинулся тем же путем. Успех пришел только через двадцать лет поисков, надежд, разочарований. В 1876 году Бойд узнал о заброшенных шахтах в Боди, маленькой деревушке на дальних холмах восточной Калифорнии, рядом с невадской границей, и вместе с братьями Кук основал компанию, чтобы выкупить эти копи.
Шахты оказались такими богатыми, что цена одной акции в течение нескольких месяцев подскочила с пятидесяти центов до пятидесяти четырех долларов. Из маленького поселения Боди превратился в более чем пятидесятитысячный город со всем, что знакомо нам из вестернов.
Джон Бойд женился на дочери родной сестры Сета и Дэна. Они поселились в Сан-Рафеле, что в графстве Марин у залива Сан-Франциско, в викторианской резиденции Мэйпл-Лоун. От этого брака родились Луиза и двое ее братьев, Сет и Джон. Вся троица носилась по округе, охотилась и ездила верхом, вечером дети занимались музыкой. Родители были люди гостеприимные, поэтому соорудили возле Мэйпл-Лоун вторую усадьбу, назвав ее Гейт-хаус — Дом у ворот, чтобы всем хватало места. Это счастье закончилось внезапно, Сет и Джон заболели и умерли один за другим. Родители пожертвовали Гейт-хаус и парк вокруг него городу, чтобы Сен-Рафел хранил память о мальчиках (сегодня в доме находится Музей истории графства Марин с памятными вещами Луизы Бойд). Мистер и миссис (Джон Франклин) Бойд умерли через пятнадцать лет, также друг за другом. Луиза осталась единственной владелицей Мэйпл-Лоун и огромного, двойного состояния. Никто не контролировал ее жизнь. Она могла делать с деньгами все, что хотела.
Ироничный американский лимерик воспевает мисс Бойд-охотницу, но, когда она решила посетить Польшу, слава о ней шла по миру как об исследовательнице полярных территорий, в первую очередь как о спонсоре одной из экспедиций, отправившейся на поиски Амундсена в 1928 году.
Даже Стефания Сэмполовска в нашумевшей книге «На помощь» вспоминает этот жест. На самом деле, по мнению левой Сэмполовской, фрахтование парусной шхуны «Hobby» и намерение Бойд отправиться на ней в Арктику — это «туристическая экскурсия пресыщенной всеми забавами миллионерши»[11], но тот факт, что американка изменила свои планы и отдала «Hobby» на нужды спасательной акции, она признала достойным похвалы.
В рамках этой акции миллионерша проходит на «Hobby» десять тысяч миль, и хотя поиски, как известно, закончатся фиаско, она все же получает из рук короля Хокона Кавалерский крест ордена Святого Олафа. Луиза Бойд — первая американка и третья в мире женщина, отмеченная этой высокой наградой Королевства Норвегии. С этого момента она очень серьезно относится к полярным путешествиям. Теперь Луиза, наверное, уже не фотографировалась бы в объятиях мертвого медведя. Свой темперамент мисс Бойд уже давно направляет не в сторону экстравагантности и приключений, а на природоведческие и этнографические исследования. Она фрахтует судно «Veslecari», приглашает на борт исследователей и обеспечивает их соответствующим снаряжением. Мисс Бойд организует четыре экспедиции. Команда переносит мороз, темень и ветер и лихорадочно работает, чтобы успеть до того, как льды скуют корабль.
Они собирают данные, делают метеорологические и природные наблюдения. Луиза много фотографирует. Снимки помогут Американскому географическому обществу обработать новые карты исследованных территорий. Один из фьордов региона получает официальное название Weisboydlund, Земля Мисс Бойд. А соединенный с фьордом ледник — Louise Glacier, Ледник Луизы.
Луиза Бойд пользуется «Кодаком» с прочным металлическим корпусом, приспособленным к арктическим условиям. Позже она продаст этот фотоаппарат своему земляку, великому фотомастеру Анселю Адамсу; его пейзажи экспонируются в крупнейших музеях мира.
В 1934 году, когда Луиза Бойд пересекает польскую границу, ей сорок семь лет. Когда журналисты охотно называют ее Королевой Льда, то причина, вероятно, еще и в том, что она все еще (и до конца жизни) не замужем и никогда ни с кем себя не связывает. Она всегда сама принимает решения, касающиеся своих планов. И в эти планы входит участие в Международном географическом конгрессе в августе в Варшаве. Ее делегируют правительство Соединенных Штатов и Американское географическое общество. По такому случаю Бойд прокладывает себе протяженный трехмесячный маршрут через Польшу — с августа до октября — и тщательно готовится к нему.
На одном из отрезков этого путешествия (Восточная Пруссия и Гданьск) ее сопровождает доктор Исайя Боумен, директор Общества с двадцатилетним стажем, советник президента Вильсона по территориальным вопросам, участник Версальской конференции 1919 года, где он поддерживал польскую сторону. Он открывает конгресс, на который съехались ученые из тридцати шести стран и где было представлено наиболее репрезентативное, по мнению доктора Боумена, собрание карт, подготовленное сорока четырьмя картографическими организациями из двадцати пяти стран. «Нас всех, — говорит он, — объединяет зависимость от карт, это символ нашей профессии. Каждый географ жаждет сделать свой вклад в карту мира».[12]
Карта, над которой Боуман работал в Версале, вскоре будет порвана. Никто еще не знает этого, поэтому каждое предложение оратора может казаться пафосным: «Человек чувствует свои силы, но еще не пользуется ими в полной мере. Он все еще любитель в деле управления собственной судьбой».[13]
Участники конгресса делятся с мисс Бойд советами и информацией, помогают в путешествии. Доктор Валентий Винид из Познаньского университета рассказывает ей о значении Быдгощского канала, проложенного в XVIII веке и важного для экономики Польши и Пруссии настолько же, насколько важны для Польши и Полесья были Королевский канал и канал Огинского. А проводниками мисс Бойд по наиболее интересным ей полесским маршрутам становятся доктор Ванда Равеньска из Вильнюсского университета и доктор Станислав Гожуховский, преподаватель Варшавского университета, учившийся в Варшаве, Вильнюсе, а также в Колониальном институте в Париже и Алжире. Оба специализируются в политической географии. Обоим научное окружение пророчит прекрасные карьеры. Равеньска помимо упомянутого увлекается также социальной деятельностью, несколько лет назад она получила звание харцмастера.[14] Гожуховский участвовал в войне с большевиками, состоял в Польской социалистической партии, но после 1924 года вышел из ее рядов.[15]
Луиза Бойд не только тщательно изучает историю, экономику и этнографию Полесья, но также старательно готовит новое «охотничье» оборудование. Она признается, что путешественник, который хочет привезти из поездки лучшие снимки, обречен на страдания. Один фотоаппарат не в состоянии справиться с разными темами и ситуациями. Луиза всегда хотела иметь два: один для быстрых снимков и второй, с хорошей глубиной резкости, для работы на расстоянии. Поэтому в Польшу она берет фотоаппарат «Folmer Graflex Model D» с объективом «Zeissa F/4.5», идеальный для основной работы, особенно приближений, а также для движения по дорогам и водным путям. Для наблюдения за жизнью хозяйств она берет штатив и фотоаппарат с более медленным объективом «Folmer Graflex Speed Graphic». Но этот вариант не совсем оправдывает себя, ведь люди здесь очень любопытные, не только дети, но и взрослые, и не выдерживают времени экспозиции.
Мисс Бойд приходит к заключению, что во всех регионах Польши в августе, сентябре и октябре достаточно света для приближений объективом «Zeissa F/4.5» и снимков с больших расстояний объективом «Georz Dagor F/6.8». В большинстве северных стран Европы в эти самые месяцы ей часто были необходимы более сильные объективы. Но у Бойд возникает проблема с печатью снимков. Даже в лучших лабораториях Варшавы и Кракова эта работа делается так невнимательно, что в конце концов она высылает весь отснятый материал в Штаты без проявки. А вот запасы пленок здесь хорошие. Суперчувствительная панхроматическая пленка Истмена, которой она главным образом и пользуется, в больших городах доступна без проблем, а в случае чего Луиза всегда может найти отличный «Gevaert».
Трехмесячный маршрут мисс Бойд через Польшу включает в себя несколько десятков городов от Побережья до Карпат, от Силезии до Восточных Кресов. В Полесье она приезжает 29 сентября и — как и планировалось — устраивает в Пинске базу для выездов в села и деревни, которые интересуют ее больше, чем имения и дворцы, в то время густо разбросанные по тамошним землям. Ее деды были первопроходцами, и она сама первопроходец, ее манит неведомый простор, а богатство не мешает мыслить демократично.
Мы с Виталем можем вернуться на кудричскую дорогу.
Я взяла с собой «Полесский архив», необычную книгу Вячеслава Веренича. Текст в книге представлен на разных языках: на русском, на белорусском и на местных диалектах, иногда латиницей, иногда кириллицей. Описание Кудричей занимает четыре страницы. Веренич, известный белорусский лингвист и член Польской академии наук, посетил деревню в мае 1981 года, через сорок семь лет после мисс Бойд, но никоим образом не в связи с ее экспедицией.
Среди прочего он записал, что в 1939—1940 годах в Кудричах было сто двадцать домов. Деревня пустела. Тридцать семей уехало в Казахстан. Что значит «уехало»? Веренич не углубляется в эту тему. Это была скорее не высылка, а «подвиг», хрущевская акция: люди со всего Союза должны были преобразовывать огромные степи в пшеничные поля. Город Акмолинск (ранее и ныне — Астана) в 1961 году переименовали в Целиноград от слова «целина» — «целая, новая, никогда ранее не обрабатываемая земля».
«Двадцать лет назад, — пишет далее Веренич, — из церкви сделали магазин».
Он переписывает семьи, живущие в Кудричах, и их родовые прозвища: Мугы́, Коньки́, Махновцы́… Приводятся также названия десяти частей деревни, например Лэсо́к, Острово́к, Грушэ́чки, и названия водных пространств, озер и озерец. Среди них есть озера Жид, Чэ́рпало и Блуднэ́. Указаны фамилии и даты рождения (с 1893-го по 1935-й) четырех колхозников (трое на пенсии, один неграмотный), бывших его информантами. Наибольшее место в описании Кудричей занимают названия ста четырнадцати урочищ: Нага́ты, Дыле́ны, Грушо́вно, Ла́гвыцы, Палычо́к… По болотам нельзя проложить тропинки, места нужно было связывать с природой, событием, каким-то верованием или собственностью. Сегодня эти названия выглядят как шифр, но для лингвистов, историков, этнографов, природоведов, археологов, генеалогов, имеющих к ним ключ, — это огромная книга знаний.
«Полесский архив» — это база данных, комментарии в ней появляются редко. Тут комментарий есть. По мнению Веренича, который описал в своей книге сто сорок хуторов, деревень и сел, Кудричи — это квинтэссенция полесской деревни: полесская мозаика разлитых вод и ручьев, полесское строительство, полесские плетни, полесские лодки — ча́йки и ду́бы, полесская одежда, полесские обычаи. Все это сорок семь лет назад, в 1934 году, было более выразительным и настоящим, ничего удивительного, что польские путеводители направили мисс Бойд туда. Узенькая и густо застроенная улица, пишет далее Веренич, ведет к магазину, который является своеобразным «культурным центром» всей деревни, здесь по праздникам собираются мужчины и женщины: посидеть, пообщаться, выпить водки. Люди здесь простоватые, фамильярные, разные, но в большинстве своем доброжелательные. На все смотрят через призму копейки. Во всех здешних деревнях появился новый способ заработка — заводят теплично-парниковые хозяйства по выращиванию огурцов и помидоров. Раньше люди занимались сельским хозяйством, скотоводством, рыболовством. Чайки и дубы делали сами. Все сетуют на запрет рыбной ловли и продолжают ловить рыбу нелегально. Деревня пустеет, молодежь уезжает в Пинск.
Но и сейчас, пишет Веренич в 1981 году, здесь можно снимать фильм о старом Полесье.
Дорога в Кудричи заканчивается перед деревней, резко поворачивая на юг.
— Убежала, — оценивает ситуацию Виталь.
Дальше ехать нельзя. Топко. Виталь обувает резиновые сапоги. Он взял пару и для меня. Там, куда доходит дорога и откуда она убегает, истоптана и изъезжена небольшая болотистая площадка. С нее видно только одну хату, за забором, в заросшем сорняками саду, желтую, как то поле рапса, что мы недавно проехали, и с двумя табличками на дверях. На большей написано: «Дом социальных услуг», на меньшей: «Вас обслуживает автолавка, понедельник, четверг 12:20—13:20».
Хатку охраняет мощная задвижка, закрытая на хлипкий зеленый замок.
Две опрятные женщины в валенках, сидящие возле дома, понятия не имеют, когда он бывает открыт. Они пришли, потому что хотели закупиться в автолавке[16], но кто-то сказал, что лавки сегодня не будет, сломалась подвеска. Видимо, так и есть, потому как машина все еще не приехала.
Лавка — это небольшой магазинчик или киоск с продуктовыми товарами. Машина доставки превращается в лавку, когда открывается кузов.
Мы спрашиваем, как пройти в деревню. Где та улица (та, которую описывает Веренич)? Женщины переглядываются, не понимая. Мы спрашиваем, сколько в деревне домов. Сейчас уже спрашивают они:
— Живых или мертвых?
— Живых, в которых кто-то живет.
— Восемь, наверное, будет.
Они посчитали на пальцах и подтвердили.
— А сколько здесь людей? Мужчин, женщин.
— Человек двенадцать. Одни женщины. Старые, как мы. — Они не могли согласиться между собою, посовещались и добавили: — Но с ними сыновей трое, наверное, будет.
— А молодежь?
Они посмотрели на нас с укоризной, а потом захихикали.
— Какая молодежь? Какая?
Нам объяснили, что старых мужчин нет, потому что мужчины быстрее умирают, а все молодые уехали в город, эти трое сыновей тоже, но им не везло, мало работали, любили водку и вот вернулись к матерям, мать ведь не жена, не выгонит. Матери работали в колхозе, у них запасы есть. Те, кто не спился, никогда сюда не вернутся и даже приезжать не хотят.
— Как здесь живется?
— Жить можно, — сказали женщины безмятежно. — Сегодня лавки нет, но приедет, все купить можно. Хлеб, муку, соль, сахар, макароны, масло и сметану. А если хочешь конфет, можно заказать, привезут. Дрова на отопление есть, старых заборов тут хватает.
Топкой, кривой дорогой между кучками деревьев и мусорными свалками мы пошли искать живой дом и вскоре на самом деле увидели что-то живое: голубой православный крест, окруженный голубым заборчиком, старый, растрескавшийся, непрочный, но укрепленный. Те, кто заботится о кресте, привязали к его поперечинам цветные ленты и протянули их к оградке, создав легкое и веселое украшение. На кресте две иконы в деревянных посеревших рамах, за ними также тщательно ухаживают: сверху прицепили жестяной козырек и прикрыли тремя рушниками, но так, чтобы не заслонить святых образов. Рушники украшены фабричным узором под традиционную вышивку и дополнительно расшиты желтыми, красными, оранжевыми и лиловыми бантиками, а сам заборчик утопает в живых и искусственных цветах.
Дальше, однако, все было уже серое. Мы шли мимо домов с осунувшимися крышами и гнездами аистов, обомшелых и заброшенных, с истлевшими занавесками на окнах, с лабиринтами покосившихся заборов, мимо пустых дырявых сараев с широко и навсегда открытыми воротами, мимо затонувших в сорняках ульев, мимо небольших пойм. В конце концов мы увидели небольшое картофельное поле, на котором работала женщина с мотыгой, и в этот самый момент внезапно хлынул дождь. Она убежала в дом, но выглянула и позвала нас зайти. Хозяйка была энергичная и нестарая, ей было, наверное, около шестидесяти лет, и вела она себя с городской свободой. Кухня, куда она нас пригласила, была заполнена пустыми банками, коробками, ведрами и тряпками. Между кухней и второй, закрытой комнатой стояла высокая глинобитная печь.
Она сказала нам, что хата принадлежала ее родителям, которые уже умерли. Тут никто не живет. Она, муж, дети и внуки живут в Пинске. Она на пенсии, время у нее есть, приезжает сюда заниматься огородом, чтобы помочь семье. Иногда только ночует, а иногда остается на пару дней. Дети и внуки не хотят приезжать сюда. В городе им удобнее. Что им здесь делать?
В книге «Polish Countrysides» рядом с фотографией испеченного на капустном листе каравая Луиза Бойд разместила три других снимка из Кудричей:
дом с гнездом аиста, перед которым сушится лен;
рыбак в высокой шляпе и его жена у кучи хвороста;
босая женщина качает младенца в подвешенной на веревках корзине, шапка на голове ребенка находит ему на глаза (платок на голове женщины тоже сдвинут вниз).
Таких сюжетов здесь уже не найдешь: нет ни льна, ни семей, ни младенцев. Дождь утих, мы пошли искать живые дома дальше. Кто-то наблюдал за нами через окошко. Кроткие собаки ластились к нам. Хозяин, который вышел на порог, сразу же сказал, что времени у него нет, и направил нас к следующей хате, большой, с крыльцом, дверь там и правда открыл массивный мужчина и, не колеблясь, пустил нас внутрь. Мы прошли через очень просторную кухню с печкой, вокруг которой валялись совки, поленья, лежали груды пепла и разный мусор, в еще большую комнату, с четырьмя койками, столом и шкафом. На кровати у печи лежала под одеялом старая женщина. Она пошевелилась и спросила что-то, но мужчина не обратил на это внимания. Хозяин объяснил нам, что это его мать, ей восемьдесят четыре года, она почти оглохла и ослепла. Он ухаживает за ней здесь летом, а на зиму забирает к себе в Пинск.
Женщина отвернулась к стене и затихла.
Ее сын сказал, что в прошлом году мать не хотела ехать в город, и он всю зиму просидел здесь. Было снежно, но Лукашенко все время чистил дорогу. Лавка приезжала как летом, два раза в неделю.
Дорогу проложили в перестройку. Если бы советская власть продержалась дольше, дорога была бы асфальтированная, уже и решение было, но перестройка всему помешала. Во времена коммунизма человек восемь часов работал, делал свое и мог отдыхать. Все было дешевле.
— Может, дефицит товаров и был, но, — он задумался, — родители нас не содержали, как это сейчас бывает. Мой отец имел в колхозе двадцать пять рублей в месяц, а я в Пинске получал семьдесят пять рублей стипендии.
Он окончил строительный техникум на улице Революционной, там учили крановщиков, каменщиков, штукатуров.
По его мнению, живых домов в Кудричах больше восьми. Он насчитал двенадцать. Но, возможно, он считал людей, а не дома. Мать хозяина пошевелилась и поправила одеяло. Мы спросили про врача. Хозяин с гордостью ответил, что комната, в которой мы сидим, — это что-то вроде поликлиники. Раз в месяц в деревню приезжает терапевт (он не мог уточнить, врач это, медсестра или фельдшер), и тогда в этом доме собираются люди, она по очереди слушает и осматривает их, а потом дает советы.
Мы зачитали хозяину фамилии кудричан из «Полесского архива». Он обрадовался. Упомянутый Вереничем Офентий Муха был его прапрадедом. Внук Офентия Константин уехал в Казахстан. Я спросила, добровольно ли.
— Нет, выслали.
— Выслали или сослали?
— Выслали… Высылали тех, кто в войну был в Германии на работах и вернулся домой.
— Он вернулся из Казахстана?
— Не вернулся.
Мать хозяина (дочь Константина), лежащая в постели у печи, повесила под потолком фотографию отца с большими черными усами. Снимок висит рядом с иконами и часами, похожими на многократно увеличенные наручные часы с ремешками.
Что до урочищ, то хозяин заверил, что знает их десятки и что эти названия все еще в ходу, когда нужно вытаскивать лодки на большую воду. У каждого живого дома должна быть лодка, потому что осенью бывает половодье. Он родился в Кудричах и хорошо помнит, как до мелиорации в Пинск ходил пароходик «Витебск». Сначала по Ясельде, потом по Припяти и, в конце концов, по Пине, четыре часа в одну сторону. Когда вода была высокая, пароходик заплывал в центр деревни.
Его дом стоит в той части Кудричей, которую называют Сомыне. Здесь когда-то было двадцать дворов.
Я хотела узнать, приезжают ли сюда туристы. Фотографии из Кудричей — голубые дома, водный простор, аисты в гнездах — все время мелькают в белорусских альбомах как образец полесской красоты.
Мне показали железные ворота, похожие на ворота в гаражном городке, а над ними причудливый конек деревянного здания. Ни в воротах, ни в ограде не было и щели, через которую можно было бы заглянуть во двор.
Это была агротуристическая усадьба, разрекламированная как инициатива, готовая осчастливить туристов и деревню.
Я залезла на груду старых досок у ворот и заглянула за забор. Усадьба была абсолютно пустая. Рустикальный домик не имел ничего общего с великолепными кудричскими домами. Трава на дворе была аккуратно скошена, посередине как украшение стояла старая телега с дышлом.
Никто из жителей деревни не работал в этой усадьбе. Сказали, что туда иногда приезжают гости — белорусы, поляки, немцы — и тогда они привозят повара с собой. По деревне они не ходят, что им здесь смотреть? Сидят за забором. У них там есть банкетный зал и есть где спать после банкета.
— Покупают ли они что-то в деревне?
— А что нам продавать?
В посвященной памяти братьев Сета и Джона книге «Polish Countrysides» Луиза выразила благодарность Ванде Равеньской, Валентию Виниду и Станиславу Гожуховскаму (его эссе про польскую деревню дополняет описательную часть издания): «Эти ученые оказали мне неоценимую услугу. Их знания о регионе позволили мне увидеть и понять то, что могло скрываться даже от польских путешественников, у которых не было таких великолепных проводников. <…> Здесь, в чужой стране, я нигде не чувствовала себя иностранкой».
Привезенные мисс Бойд из арктических экспедиций и польских путешествий сведения, фотографии и карты пригодились во время Второй мировой войны. Правительство Соединенных Штатов особенно заинтересовалось результатами ее последних полярных экспедиций 1937-го и 1938 годов. Вероятно, они были признаны стратегическими, и печать посвященной им книги «The Coast of Northeast Greenland» («Северо-восточное побережье Гренландии») была отложена. Издание стало возможным только в 1948 году.
Перед самой войной, когда Луиза Арнер Бойд отправляется в Гренландию, Станислав Гожуховский покоряет восемь вершин массива Рувензоры в Уганде. Экспедиция выглядит как спортивная, но имеет и другое значение — ученый интересуется колониальной географией и антропологией.
Я спросила сотрудника «Marin History Museum», не сохранилась ли переписка мисс Бойд с тремя польскими географами.
— Мы знаем только то, — ответил он, — что Луиза Бойд отправляла им экземпляры «Polish Countrysides», и есть их письма с благодарностями за эту посылку.
В 1948 году никого из них уже не было в живых. Ванда Равеньска, достававшая фальшивые документы для евреев, погибла в 1942 году во время массовых расстрелов в Понарах.[17] Валентий Винид, арестованный в 1943 году за участие в подпольной образовательной деятельности, скончался в Аушвице в январе 1945 года накануне освобождения лагеря. Станислав Гожуховский пережил войну и Варшавское восстание. В 1946 году он работает в совместной польско-советской комиссии по установлению восточной границы Польши. Гожуховский имеет доступ к тайным документам и может перемещаться в приграничной зоне. Он принадлежит к антикоммунистической организации «Свобода и Независимость» и не знает, что за ним уже некоторое время наблюдают. Сталинский суд приговаривает его к пяти годам тюрьмы. Сенат, ректор, студенты Лодзинского университета пишут Беруту в защиту Гожуховского — безрезультатно. Он умирает в тюрьме во Вронках в 1948 году.
В 1952 году Луиза Бойд пристроила к одной стороне фамильного викторианского дома в Сан-Рафеле большую библиотеку, в которой собрала карты и привезенные из экспедиций предметы, с другой стороны резиденции появился столовый зал на сорок человек. Из свежеостекленной комнаты с картами открывался вид на садовые террасы с редкими растениями, привезенными из разных уголков мира, о которых уже пятьдесят лет заботился китаец Ах Синг. Главным украшением сада были камелии, их коллекция считалась самой богатой на западе Штатов. Гости восхищались любовью мисс Бойд к растениям и музыке. Когда высокая пихта у здания пожарной охраны в Сан-Рафеле стала мешать, Луиза добилась ее пересадки. Мисс Бойд поддерживала балет и симфонический оркестр в Сан-Франциско, а на концертах появлялась с камелиями в волосах. Каждый год она устраивала дома большой рождественский прием для друзей и соседей.
Свою последнюю экспедицию, в 1955 году, она посвятила Арктике. На этот раз путешествие было воздушное. Ни разу в своих прежних экспедициях Луиза Бойд не приближалась к Северному полюсу ближе чем на триста километров. Она уже не так богата, как тогда, когда фрахтовала шхуну «Hobby», сначала как хобби, для развлечения, а потом для того, чтобы отправить ее на помощь Амундсену. Она жила слишком роскошно. Но у нее еще хватило средств, чтобы нанять самолет DC4, со знаменитым пионером авиации Тором Сольбергом в составе экипажа. Таким образом, шестидесятивосьмилетняя Луиза Бойд — первая женщина, которая смотрит сверху на Северный полюс, такую невидимую, но такую важную для нее точку земного шара. Она также первый в мире человек, который пролетел над полюсом за свои собственные деньги.
Через несколько лет она делает какую-то инвестиционную ошибку и теряет свое состояние. Она вынуждена продать резиденцию Мэйпл-Лоун, фарфор и мебель идут с молотка. Последние дни Луиза Бойд провела в доме престарелых. Она умерла в восемьдесят пять лет. Перед смертью она просит друзей развеять ее прах над Северным полюсом. Это дорогой рейс. Неизвестно, выполнили ли они ее волю. Каждому наименее ему причитающееся: Овидию — снег, мисс Бойд — тоска по снегу.
1. Геродот. История в девяти книгах. Перевод и примечания Г. А. Стратановского, под общей редакцией С. Л. Утченко, Л., 1972.
2. Перевод с латинского С. В. Шервинского, по: Публий Овидий Назон. Любовные элегии. Метаморфозы. Скорбные элегии. М., 1983.
3. Podróż Kontryma, urzędnika banku polskiego odbyta w roku 1829 po Polesiu. Издано Эдвардом Рачиньским у Валентия Стэфаньскога. Познань, 1839.
4. Dr Michał Marczak. Przewodnik po Polesiu, выдан отделом Польского краеведческого общества в Бресте-на-Буге, 1935.
5. Часть фотографий из польского путешествия появилась в альбоме: Louise Arner Boyd. Kresy. Fotografie z 1934 roku. Kraków, 1991. В нем не используются тексты Луизы Бойд и Станислава Гожуховского, написанные для «Polish Countrysides» (New York, 1937).
6. Szymańczyk, Jestem fotografem. Обработка Anna Engelking. «Konteksty», 1992. Nr 3—4.
8. Ibidem.
9. Jocelyn Moss. The Call of the Arctic. Travels of Louise Boyd. «Marin County Historical Society Magazine», 1987. T. XIV. Nr 2.
10. Перевод Андрея Ходановича.
11. Stefania Sempołowska. Na ratunek. Warszawa, 1934.
12. International Geographical Congress Warsaw 1934. Opening Address by Isaiah Bowman. Drukarnia i litografja «Jan Cotty» w Warszawie.
13. Ibidem.
14. Наивысшая инструкторская степень в польском скаутском (харцерском) движении (Примеч. переводчика).
15. Сведения о Станиславе Гожуховском взяты из статьи: Joanna Żelazko. Uczony, którego zabrakło, Stanisław Gorzuchowski (1899—1948) // Bohaterowie trudnych czasów. Red. Gustaw Romanowski, Marek Strąkowski. Łódź, 2011.
16. Присутствующие в оригинальном тексте белорусизмы, русизмы и диалектизмы сохраняются в переводе и специально выделены курсивом (Примеч. переводчика).
17. Хелена Пасербска (Helena Pasierbska, ум. в 2010 г.), основательница общества «Rodzina Ponarska» («Понарская семья»), писала о последних годах ее деятельности в неопубликованной книге «Wileńskie wspomnienia z lat wojny» («Вильнюсские воспоминания военных лет»).
Перевод Марии Пушкиной