Рассуждение об уклонении от принципа противопоставления, с участием двух монахов, женщины на берегу реки, врача и философа
Перевод Ольги Гусевой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2018
Утраченная тайна сообщества
Мы разрушили Берлинскую стену, открыли границы, освоили Интернет, большинство из нас живет в мультикультурных метрополиях. Тем не менее стена остается частью живого опыта современного европейца. Перед лицом нарастающей волны иммигрантов, а скорее перед лицом нарастающей слабости самого центра того, что мы считаем нашим, мы вновь начинаем возводить стены, заборы и ограды, в том числе и вдоль границ национальных государств. Одновременно мы осознаем, что в этих усиливающихся различиях все меньше виноваты языковой и этнический барьеры или политический строй. Нынешняя стена вырастает внутри общества, на одном берегу реки, а возводят ее четко выраженные и непримиримые границы культурных идентичностей. Надвигающаяся близость чужого, и не вне нашего мира, а в том интимном пространстве, которое прежде оберегалось для близкого и свойского, возводит новую стену, в которой запечатаны наши современные страхи и потерянность. Все отчетливее мы отдаем себе отчет, что идентичность — это не то же самое, что общность, и что, ведя бои в защиту первой из ценностей, мы утратили многое из духа второй из них. Проблема современной Европы — это не укоренение инаковости и различий, а то, что Чеслав Милош называл «соединительной тканью» и на чем строил свою концепцию «родной Европы». Поэтому современное европейское повествование — это повествование об общении, ибо именно эта тема дает начало тому течению мыслей и действий, которое способно привести к тому, что в очередной раз в Старом Свете стена будет разрушена — уже не в мире принуждения и холодной войны, а нарастающей близости чужого.
Наша общность переживает глубокий кризис. Европа все сильнее напоминает селение из фильма Вернера Херцога «Стеклянное сердце», жители которого утратили секрет, в котором видели смысл своей жизни, и пророки возглашают наступление конца света. Мы отчаянно ищем козла отпущения, имея под рукой иммигрантов и с подозрением поглядывая на мусульман. Мы не построим рациональной опоры для будущего, окопавшись на своем берегу. Этнические чистки, депортации, гетто, расизм и ксенофобия… Все это мы проходили, хотя не все хотим помнить, что, помимо человеческой катастрофы, это не приносит никакого решения, что это в высшей степени иррационально. Мы стоим сейчас перед лицом очень многих реальных проблем, в том числе экологических, демографических или социальных, решения которых надо искать как в нравственных, так и в экономических устоях. Их всех объединяет факт, что ни одну из них нельзя решить «в одиночку», мы можем справиться с ними лишь как сильное сообщество. Построить его мы сможем только совместно с другими, включив в него здесь и сейчас всех соседей, распахнув для них двери. В этом утверждении не идет речь о сиюминутном обосновании необходимости померяться силами с гигантской волной беженцев (licentia poetica — поэтическая вольность проф. Ежи Бральчика), вызвавшей европейский кризис. Речь идет об извечной тайне сообщества, которое в полной мере возникает лишь благодаря присутствию чужого. Поэтому это повествование о чужеродности и общении.
Общение напоминает нам о нашей — в смысле нашей крови, национальности и культуры — несамодостаточности в создании сообщества. В европейских языках слова «общность, общение» восходит к латинскому communio. В корне слова «чужеродность» оказывается Чужая/Чужой. В европейской традиции мы можем найти слово ksenopolis, но под этим термином мы будем понимать не общество, открытое чужеродности, а то, в основе которого лежит ksenos — «чужой». Это повествование могло бы, например, начинаться так.
Повествование о двух монахах и женщине на берегу реки
Давным-давно странствовали по земле два монаха. Рассказчики этой истории описывают их по-разному. То называют их Ли и Ву, иной раз — просто малым и большим или младшим и старшим либо же следующим по пути сердца и по пути разума. Достоверно лишь одно — они вышли из монастыря, известного строгим следованием правилам общежития, в том числе обетам молчания до наступления ночи и противления женскому соблазну. Дорога привела их к реке, на берегу которой ожидала женщина. Разное говорят: что она перешла реку утром, когда уровень воды был низок, а теперь, после муссонного дождя, река разлилась и отрезала ее от дома; что мост смыло водой; что она была очень богато одета и боялась замочить шелковые одежды. Достоверно лишь одно — она была прекрасна и молода. А также то, что первый монах, назовем его младшим, отвратил от нее свой взор и, верный своим обетам, перешел реку, пройдя мимо ожидавшей помощи. А старший монах, недолго думая, поднял женщину на плечи и перенес на другой берег. Женщина поблагодарила (кое-кто говорит даже, что она сжала ладонь монаха, но не все рассказчики заходят так далеко) и пошла своей дорогой. А два монаха — своей. И здесь вновь версии повествования расходятся: одни утверждают, что уже спустя пять минут младший монах обратился к старшему; другие отдаляют этот факт на три часа или даже на целый день и помещают это важнейшее событие не на дороге и в пыли странствий, а в тиши сумерек и в монашеской келье; иные же подчеркивают, что младший монах своими порывистыми вопросами неоднократно пытался завязать беседу, натыкаясь на глубокое молчание старшего, которое было прервано лишь с наступлением ночи.
Как бы то ни было, достоверно одно: странствие монахов по свету теперь проходило иначе — старший шел в гармонии с собой, наслаждаясь прекрасным пейзажем и проявляя интерес ко всему, что встречал на пути; молодой же немногое замечал в окружающей его действительности, опасался новых встреч и сгибался под тяжестью, хотя и незаметной, но ощутимой (так как и прошлое может быть минувшим, оставаясь с нами). Достоверно и то, что у младшего монаха вырвался гневный вопрос, заданный старшему товарищу по вере и собрату по монастырю, — вопрос о том, как он мог взять на плечи женщину, которая стройными ногами сжала его бедра, высокой грудью прильнула к его спине, обольстительными руками обхватила его шею, а может, даже горячей щекой коснулась его лица. Не все рассказы сходятся в деталях описания этой неоднозначной ситуации. Большинство из них ограничивается простыми, как катехизис, вопросами: как мог ты нарушить принципы, освященные традицией, изменить себе, осквернить нашу веру? И ради кого — незнакомой женщины, какой-то пришлой? Если даже мы соберем бессчетное количество версий этого повествования, иногда сильно расходящихся друг с другом, все они — как ручьи из разных источников, впадающие в одну реку, — сходятся в неизменном ответе старшего монаха: «Брат, я оставил женщину на берегу реки. Неужто ты все еще несешь ее?»
Экзегеза
Старшая из известных нам версий гласит, что два монаха были буддистами, что они шли из монастыря дзен, что жили они в Китае. Но ведь они могли принадлежать иной религии, иному сообществу, иной стране. Данные ими обеты и мы приносим нашим вероучениям, отчизнам, ценностям. И нет в мире такого закутка, где дорога рано или поздно не привела бы человека к реке, на берегу которой ожидает Другая или Другой.
Разную мораль можно вывести из повествования о двух монахах и женщине. Кто-то подчеркнет, насколько пагубным для человека может стать нагромождение негативных мыслей и чувств, которые не позволяют решить никакие жизненные проблемы, а вместо того предубеждением и страхом отталкивают его от реального мира. При этом источник того, что приближает человека к реальности и позволяет ему успешно взять верх над действительностью, кроется в искреннем велении его сердца, в философии жизни, которая вырастает из душевного порыва.
Школа дзен-буддизма порой «задает» это повествование своим ученикам в качестве коана для размышления, она толкует о чистоте разума старого монаха, позволившей ему понять ситуацию и соответственно на нее отреагировать, после чего продолжить путь в готовности к тому, что принесут следующие шаги. Чтобы справиться с вызовами, которые бросает нам жизнь на каждом шагу, человеческий разум должен быть открыт разным возможностям, что затруднительно, в случае если над ним тяготеют дурные воспоминания и недовольство прошлым. Иными словами, ментальная зависимость от идеи или более раннего опыта препятствует полному ощущению присутствия здесь и сейчас. Комментарий одного гуру медитации представляет это еще нагляднее: мы злимся, если кто-то бросит мусор в наш дом, но мы не препятствуем засорению нашего разума.
Арабский мистик Абу Хассан Бушанья учил: «Не так страшен сам грех, как мысли о нем, стремление к нему. Одно дело, когда тело на мгновение испытывает наслаждение, и совсем другое, когда ум и сердце бесконечно терзаются им». Свой вклад в историю о двух монахах внес и священник Энтони де Мелло: «Когда люди религиозные непрерывно говорят о чужом грехе, можно заподозрить, что они получают от смакования чужих грехов больше удовольствия, чем сам грешник».
Для Джидду Кришнамурти встреча у реки старшего монаха с женщиной была прежде всего историей о внутреннем уединении: «Только когда мы уделяем проблеме полное внимание и решаем ее немедленно, не откладывая на следующий день или следующую минуту, имеет место уединение. <…> Иметь внутреннее уединение и внутренний простор очень важно, ибо это означает свободу быть, идти, действовать, лететь. В конечном счете, дорога может расцвести, если есть простор, так же как добродетель может расцвести только там, где есть свобода. Мы можем иметь политическую свободу, но быть внутренне несвободными…»
В христианской традиции живо повествование о двух монахах, совершавших паломничество к мощам великого святого, которым в пути явилась прекрасная дева и поразила их не столько красотой, сколько тем фактом, что была женщиной из плоти и крови. Толкователи этой истории делают упор на внутреннюю ценность человека, которая складывается из того, что творится в его сердце, и противопоставляют ее нравственному легализму, символом которого у ранних христиан стали фарисеи. Поэтому в данном случае приводятся слова Христа из Евангелия от Матфея: «Фарисей слепой! очисти прежде внутренность чаши и блюда, чтобы чиста была и внешность их» (Мф., 23: 26), а также цитируемые Христом слова пророка Исайи: «Приближаются ко Мне люди сии устами своими, и чтут Меня языком, сердце же их далеко отстоит от Меня; но тщетно чтут Меня, уча учениям, заповедям человеческим» (Мф., 15: 8—9).
Старший монах, или Преодоление
Чем больше мы погружаемся в историю о двух странствующих монахах и незнакомке, чем ближе узнаем ее различные интерпретации, чем упорнее стараемся соотнести ее с отведенными нам местом и временем, тем больше убеждаемся, что это история о сосуществовании. И пусть не обманывает нас знание о том, что происшествие у реки длилось лишь мгновение, а сосуществование или неспособность к нему — это наше повседневное бытие. Сознание человека напоминает само повествование, созданное насыщенным опытом, пограничным, таким как встреча Другого, превращающая его в повествование о жизни, которое где-то на дне нашего сознания оседает квинтэссенцией длительного события.
Старший монах своей природной мудростью и полной спокойствия внутренней свободой вызывает у нас восхищение, смешанное с доброжелательной завистью. Трудно скрыть, что нас отделяет от него огромная дистанция, что мы смотрим на его путь с расстояния нашего места в действительности, места гораздо более проблемного, обремененного запутанными межчеловеческими отношениями, бытовыми условностями, тяжким наследием прошлого, культурными предубеждениями. Нам кажется, будто корни старшего монаха разветвляются от его головы ввысь, в то время как наши глубоко уходят в землю.
Дистанция, открытая перед нами старшим монахом, создает пространство, в котором может расцвести — как сказал бы Кришнамурти — наше понимание сосуществования. Прежде всего мы соотносим с собой искреннее веление его сердца, родившееся из реальной жизненной ситуации и потребности встреченной Другой. Перед этим порывом на второй план отходят установленные ранее принципы и верования, и даже принесенные им обеты, те самые, провозглашаемые народом «учения, заповеди человеческие». Более того, ситуация требует, чтобы они были нарушены, требует отваги, чтобы услышать обвинения в предательстве и измене себе и собратьям.
Это веление сердца, основополагающее для сосуществования, находит свою традицию в одной из древнейших книг Библии. Так в Книге Левит читаем: «пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя…» (Лв., 19: 34). Это поучение Яхве, адресованное Моисею, встречается в Пятикнижии несколько раз, однако ранее в Книге Левит говорится о любви к ближнему в смысле «сынов народа твоего» (Лв., 19: 18), Книга Второзаконие призывает возлюбить «пришельца, ибо сами были пришельцами в земле Египетской» (Вт., 10: 19), а Книга Исход гласит: «Пришельца не обижай <…>, потому что сами были пришельцами в земле Египетской» (Ид., 23: 9).
Поучение, приведенное в начале, написанное в V веке до Рождества Христова, хотя, как мы уже сегодня знаем, опирающееся на гораздо более ранние послания, уходящие даже в середину второго тысячелетия до Рождества Христова, является одной из самых древних, если не древнейшей в христианско-иудейской традиции попыткой установить отношения с Другим в форме сосуществования. Оно объединяет в себе два наставления, которые в других частях Библии, о которых мы уже вспоминали, а также в позднейших их прочтениях, вплоть до сегодняшнего дня, толковались и продолжают толковаться отдельно друг от друга, зачастую даже как противоположные, принадлежащие разным порядкам — рациональному и иррациональному. В первой части поучения оно говорит об отношении к пришельцу (чужаку, скитальцу, иммигранту, беженцу и т. п.) как к соплеменнику, соотечественнику, что подразумевает и равенство перед законом, и согласие с различиями (религиозными, расовыми, национальными и т. п.). Сегодня особенно сильно подчеркивается этот правовой аспект в налаживании сосуществования, при этом нас часто убеждают, что, вместо того чтобы говорить о толерантности и прочих рационально «непостижимых» ценностях, мы должны сосредоточиться на установлении конституционного порядка, гарантирующего соблюдение прав человека. Книга Левит не пренебрегает этим аспектом сосуществования, но и не ограничивается им. Ее послание идет дальше, к любви, которая является преодолением, заключенным в словах «как самого себя», — возлюбить так ближнего означает изменить себя самого, выйти за свои пределы. Эта любовь не дана нам так, как любовь к самому себе, поэтому она может осуществиться только в результате преодоления — в общении, этом прекрасном слове, которое существует в нашем языке для определения сосуществования.
Их трое
Преодоление говорит нам о духовном развитии, но также и о конфликте, который порождает и оберегает граница. Его символизируют два монаха и возникшее между ними противоречие. Для того ли мы устанавливаем законы, приносим обеты, проводим границы, чтобы потом их нарушать, попирать и преступать? Этот конфликт кажется непреодолимым до тех пор, пока мы будем рассматривать двух монахов отдельно, приписывая каждому свой путь и делая правду одного из них единственно возможной. Не случайно, однако, в повествовании они следуют одной дорогой и остаются товарищами в странствиях. Используя язык людей границы, привыкших жить рядом с другими, сохраняя различия между собой, мы могли бы сказать: дорога их разграничивает. То, что их объединяет и разделяет, и создает основу для их сосуществования. Веление сердца старшего монаха было бы невозможно без границы, верным которой остается младший монах. Граница делает нас свободными не потому, что от чего-то нас отделяет или от чего-то защищает, а потому что создает для нас возможность ее пересечь. Поэтому два монаха, как сиамские близнецы, составляют неразделимые части целого, которым стараются стать как сообщество, так и отдельная личность. Мы становимся собой, преодолевая себя.
Сосуществованию помогает также встреча. Ли и Ву могли бы путешествовать вместе, жить под крышей одного монастыря, спорить и расходиться во мнениях, но это еще не было бы общение. Пространство, в котором «расцветает добродетель», открывает перед ними лишь встреча на берегу реки Другой. Только тогда они могут стать свободными в смысле «внутреннего уединения» Кришнамурти. История говорит о переходе через реку. Все трое оказываются на другом берегу. Потом отправляются дальше, каждый в свою сторону. Возвращение на берег, с которого они пришли, невозможно. После совместного перехода — а не будем забывать, что частью этого сообщества были не только старший монах и женщина, которую он перенес, но и шедший рядом младший монах, который не поднял глаз на женщину, — каждый из них становится уже кем-то другим и находится в другом месте. Делая возможным сосуществование, мы все изменяемся, никто не остается прежним. Подлинное общение возможно только тогда, когда мы согласимся покинуть собственный берег независимо от того, согласны ли мы с тем, в каких обстоятельствах этот переход происходит.
Младший монах, или Страх
Насколько старший монах вызывает в нас одновременно удивление и дистанцированность, настолько младший монах, которого ситуация перерастает, нам необычайно близок. Нам хорошо известно бремя несостоявшейся встречи с Другим, который остался чужим, потому что нам не хватило силы, светлого дара, отваги, свободы, чтобы превратить эту встречу в общение. Это бремя таится в нашей больной памяти, неправильно понятой идентичности, фальшивых идеологиях, в традициях, отравленных слепой болью или обманчивым ощущением превосходства, в примитивном инстинкте доминирования, обетах, данных под влиянием невольного страха или собственной слабости. Мы несем это бремя сквозь окружение собственной семьи, в которой совершались разные выборы мировоззрения, религии и национальности и в которой выбор сердца смешивал кровь; мы несем его сквозь окружение ближайших соседей и пограничье многокультурных сообществ, где обычным делом считались расизм, национализм и различные формы нетерпимости; сквозь империи, построенные на рабстве и колониальных захватах. Оно настолько нам привычно, что кажется частью нас самих, неотделимой, записанной на роду человека и сообщества.
Поэтому нас так тревожит позиция старшего монаха, мы засыпаем его вопросами, на которые сами же и отвечаем, чтобы заглушить его ответ, чтобы доказать, что это он нарушил заповеди человеческие и что это мы знаем, где заканчивается правда о жизни и начинается самообман. Чувствуя себя прагматиками по жизни, из конформизма, страха и фальши абсолютных истин мы возводим заслон иллюзии, чтобы не увидеть пространства, открывшегося в момент свершения старшим монахом акта преодоления, — пространства, в котором деяние приносит результат, а путь светел. Чувствуя себя связанными клятвами, мы нарушаем их во имя высшей необходимости, подобно тому как молодой монах, охваченный мыслями о грехе другого монаха, нарушил обет молчания до наступления ночи.
Признаемся: позиция младшего монаха отлично гармонирует с миром современного человека — миром постмодернистского релятивизма, стирающихся границ, политики памяти, фетишизации прошлого, кризиса мультикультурности, глобализации, стремительно столкнувшей нас с чужими. Трудно скрыть, что в мире, в котором мы живем, нам не удалось встретиться у реки с Другой или Другим, потому что вместо освобождения, которое должно было принести это преодоление себя, оно породило бесконечный ряд конфликтов и напряженности, уже который раз в истории дающих пищу разномастным защитникам частных интересов.
Важный вопрос, который мы должны теперь задать, касается дальнейшей судьбы младшего монаха. Раз уж его позиция так тревожно нам близка, мы не должны обрывать наше повествование на мудрых словах старого монаха, неумолимо бьющих по нашему слабому месту, серьезно подрывающих наше самомнение и одновременно трудно постижимых. История о сосуществовании должна последовать по пути младшего монаха, в поисках мудрости в действии, возможном после того, что случилось у реки. Как прежде младший Ли был необходим старшему Ву для акта преодоления, так теперь Ву должен стать опорой для Ли в его попытках обрести себя в мире, в котором чужой остается на том же берегу, что и он. Старший монах был прав, утверждая, что Ли будет всю жизнь нести на себе Другую или Другого. Он не ушел бы далеко, если бы попытался этого не замечать или бежать от этого. Каждая радикальная попытка «избавиться от проблемы», приобретавшая в истории различные формы истребления и чисток, уничтожила бы и его, раз уж они с чужим неразрывно связаны. Мы уже знаем, что для него невозможно возвращение к ситуации до переправы через реку, потому что незнакомой женщины там уже нет — она среди нас, на нашем берегу. Вызовом судьбы для него станет общение — построение сообщества с Другим. Ему предстоит пересечь другую реку, и если на этот раз он окажется на высоте положения, то не для того, чтобы оставить на берегу встреченную женщину и пойти в свою сторону, а чтобы сосуществовать рядом с ней. Его преодоление произойдет, если незнакомка, символизирующая Другого, станет своей — не бременем, а с любовью признанной частью его самого.
Женщина, или Красота и память
В конце этой части нашего повествования спросим себя, кем была женщина, встреченная двумя монахами на берегу реки. В той же мере, как незнакомая и другая, она была прекрасна и молода. Неужели древние рассказчики этой истории хотели нам внушить, что тут существует какая-то зависимость, какое-то поле притяжения? Может быть, мы несправедливо сводим суть встречи у реки этих троих исключительно к бремени накопившихся разочарований и суждений, которые нам либо удастся преодолеть, либо нет. Разве во встрече с чужим не заявляет о себе также непреодолимая потребность выйти навстречу незнакомой красоте и другой молодости? Разве чужой не притягивает нас, не пробуждает в нас тоски, а может, даже воспоминаний о чем-то, что мы утратили? Мы можем быть искренне открыты этому, как Ву, или резко отвратить от этого взор, как Ли, но и в том и в другом случае это свидетельствует о нашем эмоциональном неравнодушии. В общении, о котором ведется это повествование, есть что-то от воспоминания, поскольку мы действительно ощущаем в нем присутствие Эроса и Мнемозины.
Повествование продолжается
Дальнейшие судьбы героев повествования о двух монахах и женщине на берегу реки вызывают множество вопросов. Шла ли женщина в своей дальнейшей жизни по тому пути, который указал ей старший монах? Сумела ли она передать дар другому? А может, замкнулась в себе, ибо поведение младшего монаха породило в ней глубокое отвращение к религии, мужчине, незнакомцу. Она также могла об этом происшествии забыть, не найдя связи между полученной некогда помощью со стороны чужого и собственным равнодушием к судьбам других нуждающихся в помощи. А даже если бы она ощущала такую связь, может, она не сумела бы справиться с этой ситуацией, оттеснив правду в сферу табу, к чему ее подталкивали условия жизни, окружение, стремление выжить или иные обстоятельства? А два монаха, сохранили ли они дружбу? Или старшего монаха изгнали из ордена? Был ли он в глазах ближних мудрецом или предателем? Как сложилась судьба младшего монаха, в раскаянии и диалоге с другими или в ненависти и жажде мщения? Действительность эпохи нарастающих культурных конфликтов подсказывает радикально драматичные сценарии, с участием насилия, изгнания, публичного линчевания и взрыва низменных инстинктов. Открыло ли действие, определившее идентичность этих троих, процесс их постоянного совершенствования или же замкнуло их жизни в раз и навсегда установленные и непреодолимые границы? Как, а может, какую идентичность формирует общность в современном мире?
Вопрос об искусстве жить вместе, а не об индивидуальном понимании правды или свободы ведет к самой сути повествования об общении. Поэтому мы должны теперь сосредоточить наше внимание на будущих судьбах героев драмы, разыгрывающейся на границе встречи с Другой или Другим, и задаться вопросом о возможности преодоления барьеров, вставших между ними в результате этого опыта.
Перед встречей монахов объединяли странствие, общая вера и дружба; женщина была одинока, равнодушна как к отказу чужого в ее просьбе, так и к поднесенному им дару. Сорванный на реке мост привел к тому, что их жизненные пути пересеклись, ломая старые и устанавливая новые связи. Чтобы перейти реку, монахи были вынуждены возвести между собой невидимый мост, полный напряжения и взаимных корреляций. Как сложилась бы их совместная жизнь на другом берегу? Разумеется, можно предположить, что пути этих троих разойдутся, что они не обречены на то, чтобы стать соседями и таким образом оставить за собой хитросплетение трудных вопросов и межчеловеческого общения, подобно тому как старый монах оставил женщину на другом берегу. Однако мы отдаем себе отчет, что таким образом мы лишь спасаемся бегством от проблемы, которая непрестанно будет к нам возвращаться, укорененная в нашем повседневном существовании, требующая практического решения.
Что-то привело к тому, что два монаха и женщина отправляются в путь, становятся мигрантами, нуждаются в акте преодоления. Это что-то составляет signum temporis эпохи глобализации, но также относится и к правде о человеке вообще. «О, лучше бы отважным аргонавтам — / В далекую Колхиду кораблей / Не направлять меж Симплегад лазурных!»[1] Но помчалась по волнам ладья «Арго», и тщетен плач кормилицы Медеи, открывающий трагедию Еврипида о последствиях путешествия за пределы limes собственного мира. Повторяющийся многие тысячелетия призыв остаться дома, где безопасно и все знакомо. Напрасно. Пороги домов и врата отечеств остаются позади, мосты рушатся и отстраиваются, а жизнь в многокультурном обществе становится повседневностью для все большего числа людей. Ничто, никакие визовые режимы или укрепление крепостных стен, не изменит факта, что культурные границы перемещаются вместе с человеком, который приносит их с собой в те сообщества, в которых поселяется.
Устанавливаемые на внешних рубежах кордоны в виде КПП или стражей врат не в состоянии отнять этих границ у человека или же освободить его от них. Более того, даже если мы найдем в себе внутренние силы справиться с ними самостоятельно, пересечь их или оставить позади себя, наше сосуществование в сообществе с Другими приведет к тому, что мы и дальше будем вынуждены с ними считаться. Старший монах мог бы окончательно «освободиться» от женщины, живя в одиночестве. Если мы, однако, признаем, что в будущем их пути с молодым монахом не разойдутся, это будет означать, что женщина и дальше останется частью его жизни через того, который иначе, чем он сам, отнесся к встрече с ней. Многое также будет зависеть от самой женщины и от того, как сложится ее дальнейшая судьба. Повторим еще раз — мы могли бы их разделить, предполагая, что они уже никогда больше не встретятся. Но это не приблизит нас к правде об общении. Живя рядом с другими в многокультурных обществах, мы оказываемся в той действительности, в которой судьбы этих троих переплетены между собой.
Теперь пришло время, чтобы размышление об общении вступило в диалог с мыслями Юзефа Тишнера, священника и философа, который не оставил бы их одних: ни женщины на берегу реки, ни молодого монаха на другом берегу, а также не согласился бы на обособление старого монаха в его гордой, но одинокой мудрости, найдя для него место за столом всего сообщества.
Тишнер, или С кем жить
Когда ксендза Юзефа Тишнера спросили: «Как жить?», — он ответил: «Не важно как, важно — с кем». Он уже тогда готовился к уходу из этого мира. Ранее вышли его рассуждения о смысле существования под заглавием «Как жить?». Мы найдем в них мудрость старого монаха. То, что существенно для нашего повествования в мыслях и позиции Тишнера, так это факт, что философ и мудрец встречаются в них с практиком духовности (мы могли бы также сказать: практиком общности, поскольку в его словаре эти понятия неразрывно связаны).
Тишнер-практик не отказывается от общежития с другими ради поисков правды, как это случается с поэтами и философами, следующими за голосом даймониона, он ищет подтверждения правды в межчеловеческой драме сосуществования. Автор «Этики солидарности» призывает следовать не столько за нравственными принципами, сколько за грешниками, слабыми, потерянными и всеми теми, кто не может в данный момент придерживаться этих принципов. Поскольку он был глубоко верующим христианином, он полагал, что его место не только и не столько среди тех, кто исповедует и несет общие с ним ценности, но прежде всего среди тех, кто мыслит и действует иначе, кто несовершенен. Поэтому в его трудах традиционная философская рефлексия «как жить» преломляется и открывает пространство сосуществования «с кем-то», которое становится самым важным, потому что подтверждает или нет философское размышление. При этом этот кто-то, живя рядом с которым мы решаем, что же для нас самое важное, не является кем-то избранным нами, выделенным из числа прочих качествами, которые нас сближают, вроде родства по крови, единства веры или сходства взглядов. Этот кто-то оказывается каждым, кого послало мне окружение, общность судеб, случайная встреча в пути. Он не такой, как я. Сборник мудрости под названием «Как жить?» только тогда обретет полный смысл, когда научит меня искусству жить «с кем-то». Только тогда станет возможным общение.
Врач и философ
Тишнер, разумеется, осознавал, что общение, о котором мы повествуем, — это искусство труднодостижимое в социальных, политических и культурных реалиях, в которых ему суждено было жить. Затеяв этот разговор в Польше 2016 года, мы обнаруживаем, что его глубокая обеспокоенность общностью и солидарностью в период коммунистического правления и социальных преобразований сегодня приобретает новое значение и книги, написанные им в 70-х и 80-х годах прошлого столетия, сегодня становятся удивительно актуальны. Это особенно касается текстов, посвященных анализу синдрома замкнутости человека и общества от мира и чужих. Мысль Тишнера в этой области сформировалась в диалоге с Антонием Кемпиньским, выдающимся психиатром и гуманистом, предшественником индивидуальной и групповой психотерапии.
Тишнер познакомился с Кемпиньским еще в 1960-е годы благодаря посредничеству Романа Ингардена. Его идеи в области терапии он считал разновидностью польской философии надежды, рожденной из травм Второй мировой войны. «Он знает о человеке больше, чем Фрейд, Хайдеггер, Левинас», — писал Тишнер о краковском враче. Жизнь на границе многому научила Кемпиньского. Он родился в 1918 году в Долине, близ Станиславова, во время польско-украинской войны на Восточных Кресах попал в украинский плен, где ему спасла жизнь украинская нянька. На гетто, устроенное в аудиториях Ягеллонского университета, он, будучи студентом, ответил, сев за парту вместе с евреями. Это его не спасло — социалисты крепко его поколотили за ношение красной фуражки медицинского факультета, которая ассоциировалась с эндеками.1 Во франкистском концентрационном лагере, где он провел почти три года, его сильно избили и месяц морили голодом в карцере. Он стал одним из первых психотерапевтов, которые начали работать с бывшими узниками Освенцима. Он был одним из редакторов журнала «Пшеглёнд Лекарски — Освенцим», дважды номинировавшегося на получение Нобелевской премии мира, в котором он публиковал свои исследования, касавшиеся в том числе КЛ-синдрома (синдрома концлагеря), благодаря чему этот синдром был включен в международную классификацию психических заболеваний.
В 1969 году у Кемпиньского обнаружили рак костного мозга. Из известного кабинета в подвалах краковской психиатрической клиники, где во времена Австрийской империи держали самых тяжелобольных и агрессивных пациентов, его перевели в маленькую палату на последнем этаже отделения нефрологии, в которой несколько раз перед его смертью появился Тишнер. Он попрощался с другом эссе «Философия испытанной надежды», написанным в 1973 году. В десятую годовщину смерти Кемпиньского, во время военного положения, он написал эссе «Общество диалога». Он подчеркивал, что то, что больше всего их сближало, — это фраза Габриеля Марселя «позволить другому быть».
Пилигрим и человек из укрытия
Важнейшим исследованием, написанным Тишнером в диалоге с Кемпиньским, стала статья «Люди из укрытий», впервые опубликованная в журнале «Знак» в 1978 году. Она возникла как бы на полях глубокого прочтения «Психопатии», последней книги, написанной перед смертью Кемпиньским, изданной в 1977 году. При сегодняшнем прочтении в ней предстает пронзительный образ общества, страдающего от глубокой внутренней раздробленности, параноидально опасающегося открыться миру и встретиться с Другим и столь же параноидально разыскивающего козла отпущения во внешнем мире. Тишнер осознавал, что язык и познания Кемпиньского, питаемые глубокой эмпатией к пациентам, выходят далеко за рамки описания частного случая, они вырастают до универсальных масштабов и при их помощи можно описать и диагностировать человека и сообщество, страдающих от синдрома замкнутости и драматизма крайне поляризованных и взаимоисключающих мнений.
Этот момент нашего повествования об общении, в котором мы уже оказались на другом берегу и спрашиваем о последствиях совместного пересечения реки, является самым подходящим для установления диалога с мыслями и общественной практикой врача и философа в лице Кемпиньского и Тишнера. То, что предшествовало этой встрече, в случае обоих монахов заключается в том, как Тишнер определял этос пилигрима. Тут идет речь о системе представлений странника, стремящегося к неведомому, не боящегося сбросить баласт прошлого, умеющего взять от текущего момента то, что понадобится ему в пути, сохраняющего надежду — самый ценный, по мнению философа, дар жизни, благодаря которому мы создаем ценности.
Поведение старшего монаха во время пересечения реки отлично помещается в этос пилигрима. Если бы и наши жизни можно было бы описать повествованием о женщине в трудной ситуации, которой пришел на помощь старший монах, в одном порыве объединивший поспешность с велением сердца! Это напоминает событие из жизни молодого Ясона, вождя аргонавтов и будущего мужа Медеи. И он тоже в начале своего пути за золотым руном встречает на берегу реки женщину, правда, старую, но это лишь личина, за которой скрылась прекрасная богиня Афина, чтобы испытать странника. Ясон исполнил ее просьбу, перенеся ее на другой берег, и приобрел себе покровительницу для дальнейшего пути, потеряв при этом в реке сандалию. С этого момента он стал monosandalos — односандальным, — тем, кому предназначено обрести частицу самого себя за лимесом собственного мира, во встрече с чужими. Если бы он сумел сохранить этот образ до конца своих дней! Жизнь его, однако, обернулась трагедией после неудачной встречи с Чужой и завершилась милосердным жестом Афины, которая, вызвав падение ладьи «Арго», убившей Ясона, уберегла его от совершения самоубийства.
В греческом мире Ясон — проигравший, а добытое им золотое руно не имеет ценности, поскольку на обратном пути он совершил предательство и пренебрег дарами гостеприимства и любви. Но в современном мире его проигрыш уже не столь очевиден. Он легко мог бы собрать вокруг себя армию приспешников, для которых самым важным стало бы его победное шествие к вершине, а не то, как он с нее возвращается, то есть как он хранит верность присягам и обетам, данным для достижения успеха, и как возвращает дары, принятые по пути на другой, недоступный без них берег. Он мог бы импонировать своим превосходством над другими культурами, которые он умеет ловко использовать в свою пользу, а также убежденностью в превосходстве интересов своего народа и царства над общим благом. Даже от тех, кому такая позиция внутренне чужда, мы слышим: давайте не будем идеализировать, примем жизнь такой, какая она есть.
В наше повествование вторгается «жизнь такая, какая она есть» в лице младшего монаха, в характере которого больше всего черт, с которыми мы встречаемся на острых краях разломов современных обществ. Таких людей мы встречаем на баррикадах защитников приватных истин и интересов или возле избирательных урн — это благодаря их решениям в большинстве европейских государств растет поддержка политиков, строящих свою популярность на усилении страха перед чужими и рассматривающих национальное или культурное самосознание как твердыню, нуждающуюся в защите от всего мира. Тишнер предложил для них определение «люди из укрытий».
Изменение, которое произошло в жизни молодого монаха в миру после того, как он оказался на другом берегу, описанное нами в самом начале истории, великолепно соответствует поведению человека из укрытия: он перестает замечать окружающую его действительность, боится встретить кого-либо, его гнетет прошлое, странствие превращается в бегство от людей и света. «Пространство общения», как называет его Тишнер, обоих монахов, то есть странника и человека из укрытия, начинает диаметрально различаться. В случае первого из них оно эластично, отвечает реальным потребностям других и собственным возможностям их реализации. В случае со вторым оно становится жестким, установленным словно раз и навсегда, каждое его нарушение становится легким поводом для обвинений другого, при этом собственная слабость или грех в этом пространстве общения глубоко скрываются. В этой ситуации молодой монах будет делать все, чтобы раздуть тот факт, что старший монах, вопреки данным обетам, коснулся тела женщины, а также все, чтобы скрыть нарушенный им обет молчания до захода солнца. Эскалация обвинений пойдет по пути овладения другим. Это наиболее характерная форма осваивания ближнего и окружающего мира человеком из укрытия.
Тишнер вслед за Кемпиньским анализирует разные варианты психологической игры, ведущей к овладению другим человеком. Среди них встречается истерика, которая превращает пространство общения в своеобразный театр, где выставляемые напоказ крайние эмоции служат для манипулирования человеческими чувствами, для ввода других в ситуации, срежиссированные собственным страхом и предубеждением по отношению к другому, предстающему врагом, который либо поддастся нам, либо станет объектом нашей агрессии. Все то, что толкает истерика на сцену, в свою очередь, заставляет психастеника замкнуться в себе. В проводимой им игре он использует маску податливого и на вид незлобивого героя, но если ее сорвать, обнажатся гнев и зависть, синдром слуги, у которого появился шанс стать владыкой своего господина. Форма поведения, которая наиболее близка позиции молодого монаха, — это ананкастия.
Людей с синдромом ананкастии загоняет в укрытие навязчивая идея борьбы со злом, которое они видят как в самих себе, так и в ближайшем окружении. Кемпиньский писал о них: «Факт, что в окружении таится столько зла, для них большое утешение, поскольку благодаря этому они чувствуют, что они лучше своих ближних. <…> У ананкаста с ранних лет разрастается пропасть между ним и окружающим миром; вместо связей, построенных на чувствах, они создают связи, основанные на сознании долга, запрета и повеления <…>. Ананкаст боится жизни, поскольку ему не хватает отваги принять эмоциональные связи с окружающими, а чувства — это первое и основное субъективное проявление жизни; он живет „вторично“, т. е. по предписаниям и запретам своего социального окружения. Его жизнь пуста, бесплодна, искусственна».
Эгоцентризм ананкаста отличается от истерика тем, что оправдывает себя возвышенными идеями, которые должны спасти человечество и весь мир. В сторону другого бросаются обвинения, используются всевозможные способы, чтобы вызвать у него чувство вины и потребность непрерывно доказывать свою невиновность. Пространство общения в этом случае доминировано моральным превосходством ананкаста, его претензией на абсолютную истину. Это сопровождается внутренним диссонансом, связанным с тем, что он не может избавиться от ощущения зла, которое видит в других, в себе самом, что в итоге еще надежнее запирает его в укрытии.
Основой организации пространства общений, описываемых Кемпиньским и Тишнером, является страх и усиливающиеся противоречия. Человек из укрытия строит свою идентичность на отделении, отрицании, замкнутости. Другой человек — это тот, кому нельзя доверять, он враг, которого надо или одолеть, или уничтожить. Мы можем с ним сблизиться, но это ничего не изменит, потому что еще до того, как мы познакомились с ним, мы уже знали о нем все. Кемпиньский подчеркивает, что в пространстве общения, в котором ведется игра за обладание, человек оказывается вопреки своему первоначальному желанию, к этому его подталкивают среда и жизненные обстоятельства, поскольку никто из нас не приходит на свет с врожденным чувством страха перед другими людьми, это другие извлекают из нас то, что находилось лишь в состоянии возможности. Тишнер добавляет, что «человек обладаемый» является человеком потерянным, близость к нему никого не делает счастливым, она лишь добавляет горечи. «Чем больше человеком обладают, тем выше вырастает стена, которая отделяет ближних обладаемых от ближних обладающих». В этой ситуации самым главным становится вопрос о том, как выйти из этого тупика. Он станет важнейшим объектом внимания врача и философа в их духовной практике. А мы тем самым возвращаемся к нашему вопросу о возможности сосуществования группы людей, между которыми обстоятельства трудной встречи с инаковостью, в том числе страх и культурные границы, обнажили глубокую разобщенность.
«Я» способствует правде, когда «ты» принимает другого
Тишнер осознавал, что в своих рассуждениях о людях из укрытия, благодаря которым стал очевиден кризис общности в современном мире, он должен выйти за рамки критического анализа самой болезни и описания ее симптомов. Больше всего его интересовала возможность выхода из укрытия и установления пространства общения как межчеловеческого сообщества. Для этого необходим отличный от критического язык и позиция, отличная от бесстрастного наблюдения. Он подчеркивал, что «психотерапия больше знает о структуре патологии, чем о процессе излечения, а, в свою очередь, этика — больше о структуре вины, чем о процессе обращения». В объединении врача и философа он видел шанс заполнить эту лакуну. Он пробовал совершить это уже в самом тексте «Людей из укрытий», что для нашего повествования, в сущности, имеет решающее значение.
Тишнер не позволял себе умалять и недооценивать драму изоляции человека и общества. Он видел в этом глубокую и трудноизлечимую рану, определяющую нашу эмоциональность и поведение. «Переход из пространства надежды в пространство укрытия — это падение человека, имеющее глубоко этическое значение. И хотя это не грех, не сознательная и добровольная вина, однако это подлинное падение. Человек перестает жить на уровне качества, оказываясь вне добра и зла, он не виновен, но и не безвинен, ответственность его иссякает. Это не означает, что человек таким образом утратил свое человеческое достоинство. Дело в том, что все достоинство человека сводится к величине страданий, которые он испытывает. Характерной чертой людей из укрытий является то, что они сами страдают и причиняют страдания другим. И, что хуже всего, их страдания столь же велики, сколь и напрасны».
Очередным важным шагом на пути преодоления замкнутости является отказ от плоскости конфронтации, на которой «диалектика противопоставления определяет способ общения с людьми». Кто знает, не самый ли это трудный вызов. Тем более что он касается каждого, кто общается с нами, и каждого, с кем общаемся мы. Те, кто правы, вместо того чтобы ожидать, пока другие признают их правоту, должны заняться возведением моста. А это не так легко как для людей из укрытий, так и для тех, кто снисходительно смотрит на них. Ни язык, которым мы располагаем, ни культура, в том числе и медиальная, в которую мы погружены, этому не благоприятствуют. Откуда взять силы, чтобы принять этот вызов? Кемпиньский верит в освобождение из закрепощенного пространства общения, для которого условием является «глубокий переворот в способе переживания ценности». Тишнер, идя следом за ним, убеждает, что человек, попавший в сеть больного воображения установившихся барьеров, «должен переварить себя», выйдя в такое жизненное пространство, где он ощущает себя собой и у себя. Убежденность в правде о себе укрепляет нас при встрече с другим и позволяет раскрыться.
Глубокая поляризация общества, которую мы наблюдаем в Польше 2016 года, приводит к тому, что людей из укрытий можно найти не только среди традиционных противников открытости для мира и Другого, но также в кругах либералов или космополитов. Их открытость миру не обязательно сочетается с обращенностью к Другому, рядом с которым они живут. Замена сосуществования линией фронта приводит к тому, что нас отделяет друг от друга стена предубеждений, иллюзий и обидных суждений. В результате переживание нашего собственного достоинства опирается на искаженные представления и сообщения, отравляющие то, что Кемпиньский называл «информационным метаболизмом» и что в биологической, эмоциональной и социально-культурной сферах определяет нашу общность, то есть надлежащий обмен информацией живой структуры с окружающим миром. Возвращение гармонии информационного метаболизма может произойти единственно после открытия горизонта правды, что возможно не путем навязывания извне или морализаторства, но путем «переваривания себя».
Двигаясь дальше, спросим, какими способами можно упорядочить информационный метаболизм. Врач подчеркивает необходимость расширения сознания, работы над собой и свободной реализации эмоциональных комплексов. Это будет невозможно без искреннего принятия себя и получения такого же одобрения в глазах других. Чем больше мы погружаемся в процесс возможного выхода из укрытий, тем лучше понимаем, почему Тишнер на вопрос «как жить?», ответил, что важнее «с кем жить». Именно другой может усилить в человеке дух служения истине, подобно тому как иные способствуют тому, что мы прячемся в укрытиях.
Кемпиньский, руководствуясь эмпатией по отношению к своим пациентам, так часто и несправедливо исключаемым из сообщества, ярко писал о лжи сцены, которая обманывает взглядом сверху на других, о лжи обвинительных пьедесталов, создающих пространство общения на основе противоположности. Тишнер полагал, что само обличение этой лжи способствует освобождению, но он не останавливался на этом, поскольку на одном лишь отрицании не построить этос солидарности.
Врач и философ соглашаются, что есть два условия для избавления человека от страха, удерживащего его в укрытии и искушающего жаждой овладения другим: открытость правде и другой человек. Эти условия глубоко взаимосвязаны. Мы могли бы сказать, что «я» человека из укрытия начинает благоприятствовать правде тогда, когда этот «кто-то/каждый» вне укрытия соглашается принять другого, а тем самым сам становится этим другим, который так нужен закрывающемуся обществу. Так что этот процесс обусловлен переплетением целого ряда факторов, но, однажды запущенный, он может положить начало конструктивному построению сосуществования в трудном пространстве общения, отравленном враждебностью разорванных связей, нарушенных границ и скованном страхом. Люди, которые превращались в актеров, чтобы манипулировать эмоциями других, либо делали вид, что они служат, чтобы господствовать, либо занимались морализаторством, чтобы скрыть собственное чувство вины и заставить испытывать ее выдуманных врагов, — все они приговорены к «перевариванию себя». И может быть, именно из этого переваривания получится подлинный «клей» сообщества? Разве встреча двух монахов и женщины на берегу реки не говорит нам, что исключение какой бы то ни было из неудобных частиц этого целого в длительной перспективе никому не облегчит жизнь, поскольку в этом случае они лишатся шанса быть посвященными в искусство жизни вместе с кем-то отличающимся от нас, что для нашего человеческого существования важнее всего? Вот подлинный секрет общения. Как мы сказали минутой ранее: однажды запущенный процесс… Слишком легко мы решили, что все само собой разумеется, стоя у самого порога укрытия, через который труднее всего перешагнуть. С чего надо начать? Как переломить себя?
Преодоление, или Достоинство
Как практик духовности, Тишнер знал, что, если человек видит конец, но не видит начало, он, несмотря ни на что, больше будет любить иллюзию, чем правду. Поэтому ему не давал покоя вопрос о том, какое начало дает этика надежды. За ответом мы должны вернуться внутрь укрытия. Существует страх, который велит человеку искать там убежища для себя, но существует еще и другой, столь же сильный страх выхода на открытое пространство — его тем труднее победить, чем дольше и глубже прятался человек в укрытии. Его несчастье — вера в то, что «как только он покажет людям, кто он, как только раскроет свое „дно“, люди набросятся на него, чтобы высмеять. В этом неверии в людей заключается его трагедия. Так что речь идет о том, чтобы человек перешагнул через свое неверие. Потому что правда, сказанная о себе, всегда является чем-то большим, независимо от того, правда ли это о человеческой добродетели или о вине. Кто признается, встает под защиту правды».
Существует однако и другая, наружная сторона порога укрытия, которая склонна стигматизировать увязшего в ней человека, сажать его на скамью подсудимых или исключать из сообщества. Иными словами, страх перед пересечением порога находит свое обоснование как внутри, так и снаружи его. Людям из укрытий современного мира недостаточно сказать, как они должны жить, отсылая их к философской мудрости, которую способны претворить в действие старый монах или тишнеровский пилигрим. Им еще нужно с кем-то жить.
Ситуация порога, о которой тут идет речь, — не начало всего. Очень многое произошло раньше. Люди спрятались в укрытиях, межчеловеческие связи были разорваны, встречи с Другим не удались, страх и враждебность сковали пространство общений. Порог, к которому мы подошли в нашем повествовании, — это потенциально новое начало. Трое наших героев, стоящих уже на другом берегу реки, ожидают нового жеста, тайну которого отлично подметил Тишнер, утверждая, что речь идет о «жесте сердца и разума, благодаря которому человек уклоняется от самого принципа противопоставления». Записывая эти слова, философ обращается мыслями к состоянию человека, которого на то, чтобы открыть в себе внутренние силы и перешагнуть порог укрытия, толкает чувство человеческого достоинства. Кемпиньский и Тишнер согласились бы с тем, что унижение достоинства человека гораздо сильнее удерживает его в укрытии, чем даже страх, внутренние комплексы или слаборазвитое сознание. В очередной раз мы убеждаемся, насколько важен для нас тот, кто остается снаружи нас, с другой стороны порога укрытия, ближайший сосед нашей инаковости. Лишь он может одарить людей из укрытий жестом, возвращающим им достоинство. В этом случае происходит нечто вроде «выравнивания пространства» — исчезают театральные сцены, пьедесталы обвинителей, связь, опирающаяся на подчинении, заменяется «связью передачи надежды». Мы создаем ситуацию нового начала, позволяя Другому быть, давая ему возможность доверить часть своей надежды Другому, а также взять на себя часть его надежды, тем самым мы вместе с людьми из укрытий дорастаем до пересечения порога…
Знание и общественная практика врача и философа в лицах Кемпиньского и Тишнера не позволили нам предоставить обоих монахов и женщину самим себе. В ситуации нового начала, в которой они оказались на другом берегу, должно наступить преодоление, освобождающее внутреннюю силу для победы над барьерами, которые после драмы встречи с инаковостью захватили их пространства общений. Первым во время перехода через реку это совершил старый монах. Кто теперь решится на тот жест сердца и разума, который поможет им уклониться от самого принципа противопоставления и не позволит увязнуть в укрытии? Все они теперь уже «люди, многое повидавшие», которые испытали на себе чуждость и последствия нарушения границ, ранее считавшихся незыблемыми, страх и глубокие расхождения, а также результат открытости или замкнутости перед Другим. Для старшего монаха помощь оказавшемуся в затруднительной ситуации молодому монаху, с которым его связывают узы принадлежности к одному ордену и старая дружба, в этой новой ситуации может оказаться труднее того, что он сделал для посторонней женщины. Еще бо`льшие проблемы будут у младшего монаха и женщины, у которых незадавшаяся встреча у реки могла оставить раны, усиливающие страх и предубеждение.
Повествование об общении — это повествование о двух берегах. На первом из них мы помогаем Чужой или Чужому — склоняемся к ним, нарушая собственные границы и принципы, окружаем заботой меньшинства, слабых, пришлых, а впоследствии разрабатываем для них правовые и системные инструменты, как европейское мульти-культи, включающее наряду с прочим позитивную дискриминацию, то есть равноправие полов. На другом берегу этого уже недостаточно. Вызовом становятся не только другие, но во все большей степени те, которые не были вовлечены в процесс открытия общества, радикализировали свое отношение к чужим и укрепили границы своей национальной или культурной идентичности. Вместе с ними мы стали обществом, «многое повидавшим». Чтобы и дальше жить вместе, нам нужен перелом. Не столь важно, кто его совершит, хотя мы и наблюдаем в этом рождающемся сообществе растущий потенциал женщины с берега реки, то есть лица, которое, принимая дар от чужого и преодолевая страх перед тем, кто оказался закрыт от встречи с ней, быть может, больше всех смогла бы сделать для возведения этими троими нового невидимого моста. Самое важное, однако, то, что готовит нас к преодолению паралича глубокой межчеловеческой разобщенности, который поразил нас на другом берегу: позволить другому быть, поверить в неуничтожимость человеческого достоинства, завязать межчеловеческую нить поручения надежды.
Таким образом, повествование об общении возвращается к своему началу. Чужой, который создает подлинное сообщество, не появляется ниоткуда, мы переправляемся с ним через два берега, к которым надо возводить невидимые мосты, каждый из иного материала, и вместе с ним мы готовимся перешагнуть порог наших укрытий. С этого все начинается, не в первый раз… Кто не видит начала, любит иллюзии. Однажды запущенный таким образом процесс может стать конструктивным построением сосуществования с кем-то, кто является «каждым», кого нам даруют соседство, судьба или путешествие. У нас появляется шанс коснуться в этот момент добра, которое, как глубоко верил в это ксендз Юзеф Тишнер, является diffusium sui — самораспространяющимся, самостоятельно стремящимся воплотиться в пространстве человеческих общениий.
Перевод Ольги Гусевой
1. Еврипид. Медея. Пер. с греч. Дмитрия Мережковского.