Рассказ. Перевод Беаты Чугуновой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2018
Мы пожали друг другу руки, и он сел в машину, неподалеку гулко проехал трамвай. День был замечательный, людей мало — все еще на работе. Здесь, между домами, скрадывались размеры нашего района. Две внушительных двенадцатиэтажки и один корпус поменьше отгородили уютный уголок. За ними был только поднимавшийся по холму луг, поросший сорной травой. Можно сказать, ничего. Потом церковь, супермаркет и море жилых домов: новые цветные были построены после оттепели, а бетонные — до нее. Их охраняли вороны, которые целыми днями качались на антеннах. Вряд ли они высматривали, чем бы поживиться, — слишком высоко. А впрочем, кто знает. Не исключено, что питались они одними солнцем и воздухом — такой у них был вид.
Человек, с которым я попрощался, был мастером. Он занимался установкой входных дверей из стального профиля. Тщательно все померил, быстро сделал смету. Получилось дороговато, но что поделать. На следующий день он должен был вернуться и установить дверь.
Мастер уехал, а я прошелся по пустому паркингу к ступенькам, которые вели в подъезд. Эти несколько ступенек были стерты по краям, словно служили еще в античных храмах или будто по ним много раз затаскивали что-то тяжелое. Рядом со ступеньками, за ограждениями из шершавого железа, декоративное дерево — вроде бы японский гинкго — шумело подстриженной шевелюрой, которая переливалась волнами. В такие солнечные дни, как этот, свет здесь отражался от окон, и светлые пятна падали на деревья, асфальт, соседний дом, наполняя все удивительным блеском. Настрой портили только каракули, оставленные шпаной. Само собой: херы, жиды, жопы.
Дальше нужно было пройти в темноту подъезда. Наверное, подъезды и должны быть темными. В конце концов, это ведь наши пещеры, не так ли? Обшарпанные и уставшие от присутствия человека.На пролетах случались вечеринки, можно было пить водку с пивом, курить, что у кого было с собой. Иногда кому-то приходило в голову, не выбить ли стекло? И стекло выбивалось.
На пути к лифту нужно было пройти тупик, ограниченный дверями в две квартиры: нашей и соседской — в ней жила семейная пара приятных старичков. Из-за такого расположения могло показаться, что мы единственные живем на первом этаже и даже во всем доме. Все остальные — их шаги, голоса, ремонты, телевизоры, посещения душа, мелкие и важные дела — значили не больше, чем шум листвы в лесу. Он есть, но кто на него обращает внимание? От нашего тупика лестница вела вверх и вниз, в лабиринт подвала.
Именно на этой лестнице и сидел Хадамек. Ничего необычного, он всегда был неподалеку, но сейчас производил странное впечатление. Хадамек сидел в тени на ступеньках, которые вели наверх. Не говоря ни слова, как и всегда, когда хотел остаться незамеченным. Из-за лифта лестницей пользовались редко, достаточно было усесться на ней так, как он сидел сейчас, опереться локтями о колени, прислонить голову к стене — и дело сделано, человека не видно. Тем не менее я заметил Хадамека краем глаза. Конечно, он подслушивал. Непонятно, с того ли самого момента, когда приехал дверной мастер. Наверное, с того — потому и не стоял он, как обычно, у входа в подъезд. Потому и не было слышно его бессвязного монолога. Потому и не насвистывал он только что придуманную мелодию и не пробивался его свист сквозь штукатурку и стенные панели, не врезался в ободранные стены. Стоит сказать, что стены от входа и вниз, к подвалу, покрывала густая сеть горизонтальных царапин. Словно кто-то тащил по лестнице существо, которое скребло когтями по стенам, безнадежно пытаясь сопротивляться. А это был всего лишь металлолом. Хуже всего выглядели стены возле железной решетки, ключ к которой был у всех жителей, но только Хадамек пользовался им ежедневно. Он продирался по этому коридору, затаскивая ванны, холодильники, бамперы, стальные листы, духовки. Все, что представляло хоть какую-нибудь ценность в пункте приема чермета. Чаще всего это были вещи слишком большие, слишком угловатые для подъезда и слишком тяжелые для колченогого Хадамека. Но никогда он не пасовал перед трудностями: любую, даже самую большую металлическую рухлядь тащил на лестницу, по коридору и по ступенькам вниз, в подвал. Только сгибался и шел, переваливаясь с ноги на ногу.
Соседка рассказывала, что его и в армию-то забрали каким-то чудом, чего она до сих пор понять не могла. С другой стороны, чему удивляться, если хотели забрать даже ее слабонервного Мачека, который половину военной части перестрелял бы за один косой на себя взгляд. Мачека и его военную часть спас тогда доктор. А Хадамека, видно, некому было спасти. Он не представлял собой опасности, если только для себя был опасен. Выбили ли ему глаз в армии или у него его и не было, соседка запамятовала. Но чтобы на службу забирали со стеклянными глазами — это вряд ли, поэтому, скорее всего, выбили в армии или после нее. Говорят, местные жители всегда потешались над Хадамеком, когда он появлялся из-за угла и, хромая, плелся вдоль девятнадцатого и тридцать первого домов, да еще в парадном мундире. Было время.
Ну а в мое время, чуть только наступала жара, Хадамек снимал рубашку. Любил дефилировать вдоль дома с голым торсом. Если только не приходилось тащить свои ночные находки, то есть оставленные у мусорки ванны, кухонные плиты, духовки. В окнах горели редкие окни, перемигивались звезды, бегали друг за другом коты, местная шпана устраивала галдеж на скамейках в темноте, а он, ругаясь на чем свет стоит, тащил металлические трупы по ступенькам, по коридору и вниз, в свой подвальный прозекторий.
Хадамек был невысокого роста, и от такой работы плечи у него стали широкие. Днем, выходя из-за теплоцентрали, красный как рак, толкая перед собой тележку, груженную металлоломом, между автомобилями, нагревшимися на солнце, он казался жалким. Однако вблизи наглое выражение его лица и мощный торс невольно вызывали к нему уважение. Вдобавок еще его хорошо подвешенный язык и скверный нрав. Ну и седина, уже обильно покрывшая его виски.
Кстати, о хорошо подвешенном языке. То, что он молча сидел на ступеньках, было совершенно на него не похоже. Я немного постоял у дверей нашей квартиры, прислушиваясь к бетонному шороху. Лифт дернулся, когда кто-то позвал его наверх. На ступеньках Хадамека было тихо. Он притаился. Заметил, что я его поймал за подслушиванием, и решил замереть.
В нашей двери было несколько железных прутьев, одновременно входящих во все четыре стороны дверной коробки, и все же эта дверь оказалась для нас большим разочарованием. Продавец сказал, что звуковой изоляции на тридцать децибелов достаточно, что внутри будет слышно лишь каждое второе слово. Наша дверь, к сожалению, пропускала большинство матерных слов Хадамека в стиле: «Дайте мне уже работу, а не это…» Большинство его фальшивых ла-ла-ла-ла-ла-лааа. И еще — отрыжек. Каждую из его отвратительных шуточек, например о бабе, которую бесило все на свете. И каждый удар молотка, которым Хадамек разбивал то, что затаскивал в подвал.
Мастер, с которым я только что попрощался, должен был загородить наш темный коридор дверью из тонких стальных профилей, безопасного стекла сверху и снизу и звукоизоляции по кругу. По словам этого мастера, внутри тогда должен был возникнуть своеобразный анклав. Мы хотели отгородиться от Хадамека, поскольку отлично понимали, что он не сможет ни с того ни с сего вдруг стать совершенно другим человеком. Он останется таким до самой смерти (наверное, в возрасте девяноста девяти лет), даже в старости сохраняя силу, необходимую для того, чтобы таскать лом, насвистывать припевки, громко высказывать свои жалобы и вообще не стесняться заявлять о своем присутствии. Словом, для издевательства над нами, соседями. Нечего было и надеяться на то, что он в подвале поотпиливает себе руки — а еще лучше голову — этой болгаркой, которой целыми днями и ночами резал сталь. Он знал свое дело. Никто не умел так тщательно снять медь с вентиля или обчистить трубу с катализатором. Конечно, иногда он совершал ошибки. Как, например, когда разрезал баллон с газом ради вентиля, который прекрасно продавался на вторсырье. Ну и суматоха тогда поднялась. А потом Хадамек подшучивал над собой, что стоило ему вдоволь наесться капусты, как приехала газовая служба. Да.
Сколько раз мы мечтали о том, чтобы нанять бандитов, которые прикончат Хадамека. Им даже не пришлось бы красться, ведь из-за шума шлифмашины он бы не услышал их шагов. На ботинки им ярким фонтаном падали бы искры между ног Хадамека, стоящего к ним спиной. Им достаточно было бы поднять с бетонного пола какую-нибудь железную шпалу и ударить его ею. В нашей квартире через щели вокруг труб был бы слышен лишь глухой удар. И после уже только бы играл телевизор соседа сверху. Наступила бы тишина. На лестнице раздались бы гулкие шаги наших спасителей, хлопнула бы решетка. Никто бы и не подумал волноваться.
Если верить тому, что говорили люди, за это мокрое дело могли бы заплатить даже его жена и дочь, так они любили его. Ни отца, ни матери у Хадамека никогда не было. Квартиру он получил, выйдя из детского дома. Никто не стал бы плакать.
В нашей квартире зазвонил телефон. Внучка соседки перестала бегать, лифт поехал вниз. Грохоча отросшими когтями, по коридору пробежала собака. Хозяин спускался вместе с ней на лифте, а дальше ей нужно было справляться самой. Возвращалась она, похоже, уже взбегая вверх по лестнице. Я закрыл за собой дверь в квартиру, чтобы Хадамек мог уже уйти, перестав прятаться, будто его здесь нет и не было и будто он не подслушивал мой разговор с установщиком.
Хадамек запел. И нет бы что-нибудь конкретное, а то ведь только вечное свое «на-на-на-на-на»… Наверное, хотел скрыть смущение оттого, что его поймали за слежкой. Зато решеткой в подвал он грохнул уже с чистой совестью. И все бормотал какие-то матерные лозунги футбольных фанатов.
Я открыл дверь на балкон. Из-за угла появился трактор с прицепом, на котором сидели техработники. На Хадамека они производили впечатление. В их ведении были этот трактор, слесарная мастерская, у каждого по подержанному автомобилю, а у него — только две хромые ноги. Из нашего окна видно было, как он постоянно возле них крутится, лебезит перед ними. А они смеялись над ним, подшучивали. Хадамек подвозил свою тележку к поросшим виноградом воротам их мастерской и показывал, что` у него есть. В этот момент он сиял от гордости. Но они не пускали его за порог, не угощали кофе. Максимум — позволяли срывать кисти винограда, висящие над входом.
Хадамек беспрерывно говорил. И не всегда сам с собой. Эти вечные «здравствуйте, соседка», «добрый день». Слегка манерничал, так сказать. Кто подумает плохое про такого бедолагу, который к тому же каждому кланяется! А он злорадно косился на них и, стоило им только пропасть из виду, осыпал их бранью, бубня себе под нос: у одной задница слишком большая, а другая спит с цыганами, а этот стукач, педик или кровопийца. Вроде бы негромко, но я, сидя на кухонной табуретке, чаще всего с утра, за кофе, слышал все это его утреннее выступление. Хлопанье дверей, стук каблуков, и он со своим «здравствуйте», а потом «такой-сякой». Торчал у входа, опершись о стену и подогнув хромую ногу, и курил сигарета за сигаретой, пытаясь своими короткими руками справиться с полотнищем газеты «Жечпосполита» и добраться до таблиц с ценами на сырье в разделе «Экономика». Прерывался, чтобы поклониться очередному вошедшему. Однако для седого пенсионера, который ходил на щелкающих при каждом шаге протезах, закрытых отглаженными в стрелку брюками, у него всегда были наготове самые язвительные слова и оскорбления. Может потому, что этот мужчина, опиравшийся на свою вечно молчащую жену, угрожал ему и устраивал скандалы. Жена закрывала за ним дверь машины, садилась за руль, и они куда-то уезжали. Этот калека был еще и пьяницей; время от времени он повисал на входной двери в своем белом костюме и смеялся или плакал над чем-то своим.
Сказать по правде, нас уже тошнило от Хадамека и этой жизни рядом с ним. Впрочем, не только нас. Говорят, на него поступало множество жалоб. Один раз даже пришла женщина из правления, чтобы поговорить с ним о нарушении порядка. Откуда ей было знать, что у Хадамека один глаз стеклянный. Когда у него закончились аргументы, он вынул шар из глазницы и швырнул его на землю. Говорят, она заорала так, будто увидела черта, и убежала. Не исключено, что именно она и подписала нам разрешение на звуконепроницаемую дверь. Мы написали, что дверь нам нужна как раз из-за Хадамека, а он как-то прознал об этом нашем обращении в кооператив. Наверное, поэтому и бранился, завидя нас: «В жопу, долбанные доносчики, если вам, блин, не нравится, то валите отсюда». Но никогда он это не говорил нам в лицо. Нам он что-то бормотал, однако стоило ему отойти на пару шагов, как его крики становились слышны на весь квартал.
Под вечер в подъезде наступила тишина. Скорее всего, Хадамек ушел в обход. Да и ужин никто не отменял. Двое загорелых ребят кричали с газона «Мама!», «Папа!». За окном что-то сверкнуло. Похоже было на пластмассовый автомат, который был нацелен на упитанного мальчишку, пока тот с двумя детьми поменьше прятался за живой изгородью. Началась битва, поскольку толстячок тоже был вооружен. Силы были равные. В отличие от кружащихся на небе голубей и патлатого типа с четвертого этажа из пятиэтажки напротив. Он любил стрелять в птиц из воздушной винтовки. При попадании в них они заваливались набок, будто теряли равновесие. Мы зажгли свет и закрыли жалюзи. Ровно в девять часов механизм звонницы неподалеку приводил в движение язык колокола, и начиналась вечерняя служба. Люди прятались в своих домах. Хадамек — другое дело, он лишь тогда выходил в обход. Единственное, что вызывало у нас сомнения — и, вероятно, у него, — это габариты металлолома, который ему удастся найти. И время возвращения. Так или иначе он всегда что-нибудь приносил. Иногда с помощью нечеловеческого усилия (попробуй-ка затащить в одиночку стиральную машину на пять ступенек вверх, перекантовать ее через весь коридор и спустить в подвал). Он просто катил ее по ступенькам вниз. Скорей даже она сама неуклюже катилась, ударяясь о стены площадки и продвигаясь все дальше к широко раскрытой дверце подвала. Иногда он возвращался до девяти часов, и тогда, не противореча закону, грохотал немилосердно. Иногда в десять, в одиннадцать, в полночь. Тогда шум был такой же, но при этом Хадамек еще и насвистывал, как будто хотел затушевать поднимаемый им гвалт.
В тот вечер мы услышали душераздирающий скрежет чего-то тяжелого по полу и десять — по числу ступенек в подвал — звучных ударов. «Ну, это уж слишком!» — подумал я. Встал, надел ботинки, на секунду задумался, завязать ли шнурки. Завязал. Немного засомневался, стоит ли выходить, но гнев придал мне решимости. «А что если завтрашние двери будут так же бесполезны, как и те, которые стоят сегодня? Нам что, терпеть это до гребаной смерти? Неужто мы позволим сесть себе на шею?» — так думал я. Чтобы он нас совсем доконал? Этот тайный богач в лохмотьях? Тут лохмотья, а там, на восьмом этаже, роскошь. Все говорят о его противовзломных рольставнях. Я сам видел, какой у него был костюм, да весь дом видел, как когда-то он шел на свадьбу. Деньги из собеса, пенсия по инвалидности, пособие, продуктовые наборы от Евросоюза, самая высокая в истории страны цена за металлолом, а перед нами разыгрывает психа и не дает спокойно жить, потому что ему так удобно. И никто с ним ничего не может поделать.
На цыпочках, чтобы не разбудить дочь, которой было тогда не больше года, я вышел в коридор, осторожно закрыв за собой дверь. На площадке тишина, только сквозняк завывал в щелях. Похоже было, будто Хадамек вторил этой песне сквозняка своими воплями и насвистываниями. Поэтому и звучание было такое нечеловеческое. А где же он? Может, затащил свою добычу и испарился? Я пошел проверить почтовый ящик, чтобы никто не удивился, увидев меня в такой час в подъезде. Снизу послышались стук железа и бормотание. Вот и он. Спустившись на пять ступенек, я увидел, как в дверях подвала Хадамек возится с большим холодильником. Точнее, громко кряхтя и охая, пытается протиснуться в подвал мимо стоявшего в дверях холодильника.
— Послушайте, а вы не перегибаете палку? — сказал я, стоя на верхних ступеньках. Как ни начни, выйдет по-дурацки. Но Хадамека аж подбросило. Этого он не ожидал.
— Я перегибаю палку? — пробормотал он неуверенно, стоя между стеной и холодильником.
— Уже десять часов, а вы что затеяли? Сбор металлолома?
— Что?
— Десять часов, а вы тут сбор металлолома устроили? — я придерживался заранее подготовленного плана действий.
Он хитро покосился на меня — уж и не знаю, каким глазом, своим или вставным — и стал протискиваться обратно.
— Как это десять?! Без пяти десять!
Он выбрался из-за холодильника и застыл на пять ступенек ниже меня на грязноватом бетонном полу. При этом он посматривал по сторонам, словно чего-то искал. А ведь он мог, пожалуй, схватить какой-нибудь топор.
— Разве это по-соседски? — заговорил я уже примирительным тоном. — Вы мне ребенка разбудите.
— А у меня что — детей не было?
Наши голоса разносились по темному подъезду до самого верха.
— Ну ладно тебе. — Он махнул рукой. Похоже, не нашел того, что искал, и повернул лицо ко мне, наверх. — Когда мой сосед сверлил, то что? Как ни приду с работы, он сверлить начинает. И что мне было делать, что? Приходилось дальше жить!
— Можно было пойти и попросить, чтобы перестал.
— Что за ересь ты несешь.
Кто-то быстро зашел в подъезд, хлопнула дверь лифта. Пришлось спускаться вниз к Хадамеку, потому что он уже, кажется, хотел заканчивать разговор.
— Может, нам лучше жить в согласии, по-соседски?
Он вытаращил глаза и вытянул шею в мою сторону.
— Оставь меня в покое! Сколько зла ты уже принес мне в жизни! Сколько! Я все терплю. Пятьдесят злотых шт-т-трафа, — он начал заикаться. — Да! За мусор на площадке, черт! Оставьте меня в покое! Что я вам сделал?! Чуть что — сразу в полицию звонят!
Слово «полиция» он выкрикнул совсем уж громко.
— Мы не звонили.
— Человек хочет нормально жить, каждый человек! А на него всем насрать! Думаешь, я не знаю, сколько раз вы мне гадили? Я что, дурак, по-вашему? Уж я знаю сколько. В жопу таких! В жоп-п-пу! Вот!
Говоря это, он несколько раз ударил толстым кулаком себе по ладони прямо перед моим носом. Ладони у него были опухшие, потрескавшиеся. Он не мог скрыться в своей норе, поэтому прошел мимо меня и быстро заковылял вверх по лестнице.
— Будь потише, ты ведь мне ребенка разбудишь, — сказал я, обращаясь уже к его спине, хотя как раз ребенку Хадамек мешал меньше всего. Похоже, малышка уже привыкла и никогда не просыпалась от этого шума. Но аргумент был сильный.
Я пошел за Хадамеком и заметил его движение головой, когда он, выйдя в коридор, увидел полуторалитровую бутылку пива, оставленную в углу. Так вот что он искал внизу! А вовсе не топор. Он прошел мимо нее равнодушно, словно хотел, чтобы я ее не заметил. Как будто я стал бы из нее пить. Хадамек пошел к выходу. Дверь в подъезд была широко открыта, Хадамек подпер ее чем-то снизу. Как всегда, когда он заносил в подъезд металлолом. Затхлое помещение наполнялось ночной свежестью. Хадамек облокотился о батарею и нервно закурил сигарету.
— Что ты выдумал? — опять завел он, вглядываясь в улицу. — Думаешь, что я на деньги с металлолома поставил эти антивандальные роллеты? Ерунда это всё! — Он раздраженно замотал головой. Вены у него набухли. — Какое вам дело! Мои ведь роллеты! Мои, черт подери! А ваш какой интерес?! Я поле продал, понял? А тут всё: заработал на металле. Ну, ты понял? На металле я инвалидность заработал. Сам попробуй-ка прожить на металлоломе. Желаю удачи. Только объегорят тебя эти гады из двадцатиэтажки, те еще торгаши. Я ведь только что от них пришел. От этих гребаных сволочей. Это не люди, нет. П-п-пиво, гады, вылили мне на голову, еще и пинка отвесили. Ну, ты понял? А потом нож приставили к спине, если буду выпендриваться. Хочешь? Порезать тебя? Нож к спине, ну, ты понял, и пиво вылили мне на голову!
Хадамек уже весь раскраснелся. Из уголков глаз начал стекать желтый гной. Я испугался, что сейчас потечет липкая струйка, но потекли слезы. Рот у него скривился в форме подковы.
— Прирезать тебя? — говорят. — Прирезать? Да-а-а! — голосил он, плача, как ребенок. — Пиво на меня вылили! Ты знаешь, каково это? Все здесь такие! Добрый день, пан Юзек, а если что, так подыхай! Пан Юзек. В полицию звонят! А я ведь не злой человек. Я и не собирался никому вредить. Я бы помог, если надо. Помог бы!
С испуганным лицом в подъезд вошла молодая женщина на каблуках и в мини. Опустила голову и быстро исчезла за углом. Хадамек бросил сигарету, вытер слезы и встал с батареи.
— Оставь уже меня в покое. Сколько зла ты мне причинил! — Он направился к выходу, но все же задержался и злобно бросил: — Ну и звони себе в полицию, звони! Ни черта тебе это не даст. Думаешь, я в суд никогда не ходил?!
Я так и не смог определить, какой глаз у него настоящий, а какой — стеклянный. Может, это все байки? Оба были одинаково покрасневшие и с потеками гноя.
— Присудили мне общественные работы. Да насрать мне на эти работы. А ты что думаешь? Ни черта ты мне не сделаешь, сосед. — Он повернул голову к выходу. — Привет! — бросил он громко в темноту.
— Привет, — ответил ему кто-то с тротуара. — Чего надо?!
Прежде чем Хадамек успел что-то ответить, этого кого-то уже не было.
— Он еще будет на меня тут наезжать! — он уже ругался на улице. — Кто мне все это будет теперь у мусорки сторожить до утра? К утру ведь всё растащат. Голову, блин, включи! Перегибаю! Не перегибаю я палку, блин, я, блин, не перегибаю. Я жить хочу. Дайте мне работу!
Перед парадной у него стояла тачка, и он что-то делал рядом с ней, согнувшись пополам. Завязывал какие-то веревки. Я вышел из дома и облокотился об ограду. Он опять оказался на пять ступенек ниже меня. Массивная красная луна заглядывала в квартиры сквозь приоткрытые окна и балконы. Кто-то уже спал, кто-то смотрел телевизор. Хадамек закончил возиться возле тачки и потянулся за сигаретой. Однако остановился, не сделав и шага, так как я сейчас стоял там, где он обычно курил. Хадамек раздраженно повернул голову, словно высматривая кого-то.
— Мочи хмыря! — донеслось из березовой рощицы, в сторону которой направился Хадамек. Там и правда угадывались какие-то силуэты между костлявых пней за пределами света фонаря. Услышав это, Хадамек свернул, перешел на другую сторону улицы и стал под раскидистой сиренью. Прикуривая сигарету, он отвернулся от паркинга, подставляя спину холодному ветру. Так он и остался стоять, куря, бормоча и жалуясь. Выглядело все так, будто он вещал о своих претензиях возвышающейся над ним высотке. Кто-то, поколебавшись, обошел его тачку, загородившую проход к ступенькам, бросил на него мутный взгляд и исчез в подъезде. Почти сразу подошел Хадамек, схватил тачку за длинную рукоятку и медленно втащил ее на ступеньки.
— Ну-ка подвинься, сосед, а то я за себя не отвечаю, — пробормотал он хмуро. Со злостью перевернул тележку на бок и с шумом впихнул ее в подъезд.
— Конец дежурства? — спросил я, сам не зная, из вредности или чтобы хоть что-нибудь сказать и показать, что я за словом в карман не полезу.
— Чт-т-то ты сказал? — Хадамек на мгновение остановился напротив меня. — Что, я и тележку не могу спрятать?
Мы оказались внутри подъезда, и его голос снова разносился по всей лестнице.
— Мне что, с пакетами ходить? Ты что себе думаешь? Что нет таких? Есть. Ходят и рыщут. Но они пусть хоть с голоду поумирают. А для моих… двух дамочек вынь да положь. Все им нужно. Когда я принес своей ноутбук, думаешь, она мне сделала хотя бы спагетти в воскресенье? — Из загноившихся глаз Хадамека опять потекли слезы.
Тележка лежала на боку, словно мертвое экзотическое насекомое, ажурное тело которого Бог непонятно зачем украсил голубыми колесами.
— Звони, звони в полицию. Но это не я тебя кидаю. Ты не знаешь, как тебя здесь дурят…
Он имел в виду, вероятно, то незаконное подключение к телефонному кабелю, когда у одной пенсионерки счет за телефон вырос на две с половиной тысячи злотых. К нам тоже кто-то попытался подключиться. Но телекоммуникационная компания вроде бы уже решила этот вопрос. Хадамек замолчал, словно сказал больше, чем стоило. И стал вытирать глаза своими толстыми пальцами.
— Что тут происходит? — решительный голос в подъезде застал нас обоих врасплох. Хадамек даже подпрыгнул. У двери в подъезд стояли двое полицейских в черной форме. На них были надеты до блеска начищенные ботинки и жилетки со множеством кармашков.
— Ничего, — ответил я машинально.
— Нам сообщили о криках в подъезде.
— Здесь? — спросил Хадамек.
— А где еще?
— Здесь? Крики? Да что-о-о вы.
— Кто здесь кричал? Вы видели кого-нибудь?
Второй полицейский держался сзади с блокнотом.
— Нет, — ответил я.
Он записал.
— Это ваша тележка? — спросил первый.
— Я как раз заношу ее в подвал, — с этими словами Хадамек потащил тележку через коридор к ступенькам.
Выступающая ось громко проскрежетала о бетон, стекло задетой двери задрожало, будто готово было вот-вот упасть.
— Спокойной ночи, — сказали полицейские и вышли.
— Спокойной ночи, — ответил я.
В коридоре вдруг ярче загорелись все лампочки. Лицо Хадамека стало бледным и уставшим. Белый свет насквозь пронизывал бутылку с пивом, стоящую в углу, из-за чего содержимое выглядело совсем уж неаппетитно. Остался лишь вспенившийся у пластикового горлышка химический коктейль, который Хадамек, добравшись до финала этого дня, выпьет здесь или на другой лестнице, а потом пойдет спать на девятый этаж, к своему семейству. Может, в конце концов две его дамочки подогреют ему те несчастные спагетти, чтобы у него появились силы жить завтра, послезавтра, послепослезавтра и всегда.
— Послушайте, — начал я снова, — как раз за этой стенкой спит ребенок. Вы понимаете? Перестаньте стучать по ночам.
А днем? Неужели нужно убедить его перестать существовать? Чтобы он не колотил, не болтал, не пел, не свистел, не жаловался, не делал все то, что он обычно делает?
Говорят, если в террариум с одним хамелеоном поместить второго, оба сразу же застывают. Кажется, будто они просто смотрят друг на друга, но на самом деле между ними идет борьба. Тот, кто признает себя проигравшим, чахнет, бледнеет и подыхает.
— Десять часов вечера? Какая ночь? Перегибаешь палку, сосед.
— Для ребенка это уже ночь, у вас своих детей не было, что ли?
Хадамек затоптал сигарету и продолжил спускать тележку в подвал.
— Дайте-ка мне, — сказал я и поднял тележку с другой стороны. А то ведь так и потащит ее по лестнице.
— А что, — спросил Хадамек, — так сильно слышно?
— Вы как-нибудь придите ко мне и сами убедитесь.
Ночью подвал, в отличие от подъезда, показался мне даже уютным. Он освещался желтыми лампами с решетками. Холодильник слегка шуршал, задевая пол, пока мы перетаскивали его вглубь подвала. Хадамек запихнул тележку за первым же углом и вернулся. Он, как обычно, низко склонил голову, но видно было, что лицо у него перекошено. Может, от боли? То и дело он вытирал грязными толстыми пальцами загноившиеся глаза.
— У меня тоже дети есть, сосед! — взревел он. — Есть! Видишь эти трубы? — он проковылял пару шагу, чтобы лучше показать. — Видишь, сосед?
— Вижу.
— Если еще раз выведешь меня из себя, я пооткручиваю эти вентили и всё на хрен тут повзрываю. Ну что? Ты этого хочешь? Конец, сосед! Баста!
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — буркнул он.
По освещенному коридору я пошел к нашей квартире. Тщательно закрыл дверь за собой на все замки. В своей комнате спала девочка и ни о чем не переживала. Нам досталась маленькая соня. Случаев, когда она внезапно просыпалась среди ночи, было меньше, чем пальцев на одной руке. Но как раз такой и произошел на следующей вечер.
Погода поменялась. С утра я видел Хадамека, бродящего в тумане. Согласно договоренности, ко мне приехали установщики и поставили дверь. Новую и современную. Зеленую, стальную, с усиленным стеклом. Изнутри она отпиралась дверной ручкой, а снаружи ключом. Это была сенсация. Люди украдкой бросали на нее взгляды и обменивались комментариями. Дверь произвела впечатление даже на Хадамека, который показал пальцем на гипсовую кляксу на стекле и дружелюбно напомнил, чтобы я вытер ее. Но, что самое главное, дверь гасила звуки с лестничной клетки. Гасила звуки, исходящие от Хадамека. Первые несколько часов мы внимательно прислушивались, и, судя по всему, изоляция и правда действовала. Стало гораздо тише. Мы наслаждались этой тишиной. Говорили о ней. Проживали ее. Беспокойно прислушивались, не донесется ли какой-то шум. Но нет. И около полуночи мы по-прежнему ничего не слышали, секундная стрелка на моих часах торопливо бежала: тик-так, тик-так… Было тихо.
И именно тогда проснулась дочка. Она плакала, металась по кровати, била руками по лицу. Смотрела на нас, когда мы зажгли свет, и, не узнавая, кричала еще громче. Похоже было, что ей никак не проснуться от какого-то кошмара. В голове у меня пролетела мысль, что это нас теперь слышно в подъезде. За стеной, вдоль которой стояла кровать, была лестница в подвал. Наконец дочь заснула. Такое бывает с детьми. Я сам помню кошмары, которые снились мне в два года. В самом страшном из них какая-то сила выбила окна комнаты, в которой я спал. И сразу же после этого та же самая сила начала засасывать все предметы в черную бездну с той стороны окна. Одновременно на подоконнике появились крылатые существа, издававшие ужасающий вой. Я успел лишь зацепиться за угол дивана, когда они схватили меня за ноги и потащили к окну. Тогда я и закричал.
Наша девочка наконец-то заснула. Мы стояли над ней в темноте, наблюдая, как свет фонаря, проходивший через щели жалюзи, прочерчивает линии на ее полуоткрытых губах, щеках и на лбу. Затем мы пошли на кухню выпить чаю. Было уже за полночь, первый или второй час ночи. Спать не хотелось, я решил что-нибудь поделать, вынести мусор, подышать свежим воздухом.
В коридоре сразу же за нашей новой дверью стояли двое полицейских в черной форме. Меня они поприветствовали с какими-то недовольными лицами. Когда я спросил, не случилось ли чего, один из них сказал, что еще как случилось. При этих словах он кивнул головой в сторону лестницы в подвал, где на второй или третьей ступеньке не то лежал, не то сидел мертвый Хадамек. Я посмотрел в другую сторону. Возле выхода из подъезда стояла, скрестив руки, пухлая девочка-подросток, дочь Хадамека, и смотрела на улицу через стекло входной двери.
Я вышел на истекающую влагой парковку. На ней один за другим теснились темные силуэты автомобилей. Такие же мертвые, как и Хадамек. Свет в окнах уже не горел. Только на первом этаже двадцатиэтажки кто-то смотрел телевизор. И еще в подножии нашей высотки желтым светилось подвальное окошко. Я пошел выкинуть мусор. На обратном пути вход в подъезд мне перегородил полицейский. Он считал, что своей машиной они мешают проезду, и спросил, не переставить ли ее. Я услышал, как второй полицейский в подъезде обращается к кому-то по телефону и просит прислать уже наконец кого-нибудь, поскольку покойник уже больше часа лежит, а люди ходят и смотрят. Видимо, он имел в виду меня, потому что никого другого я тут не заметил. На мой вопрос, что случилось, полицейский ответил, что смерть наступила по естественным причинам. Ненасильственная. Скорая уже выписала все бумаги. Потом он удивленно спросил, неужели я не слышал врачей на площадке? Но что конкретно, какая причина, полицейский не знал. Только спросил, похож ли он на врача. Я ответил, что нет.
Дома М. сунула мне в руки плед, чтобы я прикрыл тело, чтобы он не лежал вот так. Я вышел с этим пледом и спросил полицейских, можно ли прикрыть тело, а они посмотрели на дочь Хадамека. Она сказала, что не нужно. Так что я унес плед обратно. Мы еще думали, не отодвинуть ли кроватку нашей спящей дочки хоть немного от той стены, на которую с другой стороны опирался мертвый Хадамек. Но потом решили, что не нужно. Мы еще немного постояли у ее кровати и пошли допивать чай. У нас не было ни сигарет, ни свечки. Из-за двери не доносилось ни звука, а если что-то и было слышно, то настолько слабо, что дребезжание холодильника перекрывало эти звуки. Мы решили не принимать душ на ночь. Ни один из нас не хотел стоять обнаженным в ванной возле той самой стены. А еще мы подумали, что шум воды мог бы испортить дочери Хадамека последние минуты наедине с отцом.
Через день или два на двери подъезда появился некролог. Хадамека звали Юзеф Чарнецки. Ему было 45 лет. Хадамеком его называли только мы. Так звали старого дворника, за которым мы еще детьми бегали всей ватагой и кричали: «Хадамек! Хадамек!» Но действительно ли он носил фамилию Хадамек — не знаю.
Перевод Беаты Чугуновой