Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2018
Ленинградское детство
Колодца дворовая рама,
и в небо с квадратного дна
опять фортепьянная гамма
летит из чужого окна.
И голос мальчишеский, ломкий,
взмывает за ней в синеву,
а я невесомой соломкой
восторженно следом плыву —
громаде доходного дома
худою ручонкой машу,
и платьице с биркой «швейпрома»
вздувается, как парашют.
И ветер — огромный, весенний,
такой, что бери и лети!
А завтра — ура, воскресенье,
и в школу не надо идти!
И этот невидимый мальчик,
и хрупкий серебряный альт,
и хилый герой-одуванчик,
пробивший бугристый асфальт,
и небо, что рвется на части,
сияя в промытом окне —
мое ленинградское счастье,
которое выпало мне.
Прощение славянки
Ну, какая я, к черту, славянка?
Как ответить, душой не кривя?
Точно водка, коньяк и сливянка
бродят весело в смуглых кровях.
Толерантность — отличная штука,
я терпимости оду пою:
и Абрам, и Рашид, и Мамука
принимают меня за свою.
Сколько вы под меня ни копайте,
рьяно роясь в корнях татарвы,
здесь, в России, любой гастарбайтер
мне отсыплет понюшку травы.
А когда вдруг словлю мимоходом
ксенофобский недобрый прищур,
я не стану разглядывать — хто там,
а вполне толерантно прощу,
потому как по крови и вере
не делю никого и нигде —
нас, воспитанных в эсэсэсэре,
не учили такой ерунде.
Признание в любви
За могучими плечами небоскребов
(капюшон, поглубже руки в рукава)
я гуляю вдоль сиреневых сугробов,
где притихла низкорослая Москва.
В палисадах клены инеем белеют,
и посверкивает кварцевая взвесь.
Я шагаю по коралловой аллее
и присваиваю жадно все, что есть:
эти домики, чугунные воротца,
эту пряничную церковь на углу,
где из окон леденцовых масло льется,
предвечернюю растапливая мглу.
В этой хрупкости пушистого покоя —
предвкушение и свежесть Рождества.
Боже мой, как я люблю тебя такою,
Моя маленькая, милая Москва!
Святки в Песочном
Что до зимы и всех ее красот
тем, кто в Песочной мается больнице?
К стеклу прижавшись лбом, стоять, молиться,
потом считать — до сотни, до трехсот, —
слонов стада, верблюдов караваны,
в надежде хоть на час, на полчаса
в сон завернуться,
лоскуток нирваны
урвать…
В окне фонарь, и полоса
скупого света.
Вьется пух перинный.
Белесый пес походкою звериной
едва тревожит снега полотно.
Все тихо-тихо, как в немом кино.
Пока ты дремлешь, снегопад прошел.
Блестит звезда рождественским осколком.
Крещенский ангел реет над поселком.
Все хорошо.
Все будет хорошо.
* * *
Когда нам остались метель и тщета,
а все остальное забрали,
на ощупь заснеженный Питер читай
по Брейгелю, словно по Брайлю.
Следи вереницы бредущих слепцов
во времени нашем холопьем —
как кружат они, подставляя лицо
мятежным вихрящимся хлопьям.
Смотри, как былое втекает в сейчас,
и новый разлив неминуем.
Лови их сетчаткой залепленных глаз,
запихивай в клетку грудную —
шары фонарей, и аптеку, и ночь,
канал, погрузившийся в кому,
незрячих людей, ковыляющих прочь
по тонком льду золотому,
и верь, что хранит твой непрочный ковчег
спасенья наивный талантец,
покуда плывет сквозь беспамятный снег
твой малый летучий голландец.
* * *
Сентябрьский луч зажег цветные стекла,
дома в поселке сонны и пусты.
Как старички, прижавшись к стенке теплой,
на солнце млеют поздние цветы.
Когда бы можно было жить, не зная,
что мир намного больше и грустней,
чем ежики в траве, тропа лесная,
пенек в опятах, дятел на сосне.
Не сетовать, что резвые потомки
вконец разворотили колею.
Закрыть глаза — и проскользнуть по кромке
бомжом предзимним, волоча в котомке
нехитрую вселенную свою.