Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2017
Знаменитый физхимик Вильгельм Фридрих Оствальд, нобелеат урожая 1909 года, в СССР более известный по разоблачительным пассажам В. И. Ленина в его брошюре «Материализм и эмпириокритицизм» (эмпириокретинизм, как называли его мы с друзьями), более ста лет назад написал довольно толстую книгу, где размышлял, какие факторы способствуют появлению великих ученых. И мимоходом упомянул, что Восточная и Центральная Европа пока что являются научной пустыней из-за того, что там средний класс, относительно свободный от борьбы за выживание, поглощен борьбой за языки. А между тем, писал Оствальд, никакой язык не представляет собою никакой объективной ценности, ценность представляет лишь содержание литературы, написанной на этом языке.
Если заострить, то народы, не имеющие письменных памятников, должны и вовсе отказаться от своего языка, если какой-то иной язык предоставит больше возможностей для чтения и общения.
«Как, язык — это сердце народа, даже сам народ высоким стилем зовется „языком“, желая уничтожить народ, наносят удар по его вере и по языку!» — чтобы услышать это, не обязательно даже включать беседы с писателями по телеканалу «Спас». Это можно услышать и в быту. А можно и перечитать адмирала Шишкова: «Язык есть душа народа, зеркало нравов, верный показатель просвещения, неумолчный свидетель дел. Где нет в сердцах веры, там нет в языке благочестия. Где нет любви к отечеству, там язык не изъявляет чувств отечественных». Даже очень твердый марксист т. Сталин среди формообразующих признаков нации наряду с территорией, экономикой и культурой называл и язык.
Но ведь есть примеры, когда нация меняет территорию и язык и остается той же нацией, не говоря уже о том, что есть нации и вовсе без территории. А евреи разных стран говорят на разных языках, и все-таки…
Ничего не «все-таки»: евреи не составляют нации, черным по белому написал Сталин еще до Первой мировой, а впоследствии писал это и красным. Я же когда-то подарил герою «Исповеди еврея» более эпатажную мысль: нацию создает общий запас воодушевляющего вранья. Мягче выражаясь, нацию создает система воодушевляющих иллюзий. Система грез о своем прекрасном и трагическом прошлом, о своем уникальном месте в мире, всего перечислить невозможно, тем более что извлечение туманных грез на свет рациональности, как правило, их разрушает. Но в полубессознательном подполье власть их огромна.
Евреи — наиболее впечатляющий пример народа, утратившего и территорию и язык, но сохранившего общую грезу, которая в свою очередь не только сохранила народ, но даже через две тысячи лет восстановила его государство практически на прежнем месте. И чрезвычайно важной составляющей этого национального возрождения тоже оказалась борьба за язык.
Я въезжал, а точнее влетал в Киев не без тревоги: уже готовился оттарабанить на паспортном контроле, что приглашен на конференцию, посвященную столетию со дня рождения Шолом-Алейхема и организованную американцами, — но ничего не понадобилось. И в огромном полупустом аэропорту глаза тоже невольно искали молодчиков в камуфляже, но видели только обычный летающий люд да таксистов с табличками вроде «Эх, прокачу!».
Из шести, кажется, касс обмена работала одна, в которую выстроилась порядочная очередь, в остальных тетки маялись бездельем — от этой картины тоже повеяло родным. Пришлось обратиться к таксисту: «Рубли берете?» — «Почему их не брать?» И по пути к автомобилю он разъяснил с легкой досадой, будто повторял в десятый раз: «Рубли берем, по-русски разговариваем, русских любим, ничего не опасайтесь».
И отклонений от этой формулы за дни моего пребывания лично я не наблюдал: речь слышишь в основном русскую, а если на вопрос отвечают по-украински, то вполне любезно и понятно: «наливо», «трошки», «побачите» — меня это даже умиляло. Единственный случай непонимания возник, когда официант не знал, что такое клюква, а я не знал, что такое журавлина. Но он куда-то отлучился и все выяснил без малейшего недовольства.
И вход в Еврейский культурный центр в одном дворе с синагогой тоже был через открытую калитку, у которой маялся от скуки единственный охранник. Точно как у нас в Питере. А в Страсбурге, когда мне вздумалось однажды посмотреть в тамошней синагоге какой-то религиозный праздник, здание было оцеплено в три слоя, пришлось проходить через три рамки, как в трех аэропортах…
Я прекрасно понимаю, что если я чего не видел, то это не значит, что этого нет, но все-таки очень уж масштабные прорывы магмы скрыть невозможно. А что под почвой что-то клокочет, так это наверняка, иначе просто и быть не может. Приятель-литературовед показал мне на Крещатике кафе «Каратель», сам бы я его не заметил, и даже когда мне он его показал, я прочел его как иностранное слово «КаратЕль». Потом он же прислал мне видеозапись, как некие молодцы сорвали презентацию вполне вроде бы патриотической книги украинского академика, доказывавшего, что государственность пошла из Киева, а не из Новгорода, но, возможно, для этих ребят криминально самое слово «руская»; бывают слова, немедленно запускающие механизм коллективного психоза, а именно психотическими обострениями я и склонен объяснять войны между народами. Подчеркиваю: не между правительствами, а между народами, правительства очень часто лишь стараются загнать извержения иррациональности хоть во сколько-нибудь рациональное русло. Но сделать это чрезвычайно трудно, ибо иррациональность — это главное в нас, подобно тому как земля почти полностью состоит из магмы, а вся растительная роскошь держится на тончайшей пленке. Ее-то и стараются расковырять народные вожди, надеясь направить извержение в сторону своих противников.
Осуществить управляемое извержение еще никому не удалось, но отморозков это не пугает: хоть день, да мой. Потому-то с революциями и войнами удается покончить лишь тогда, когда кто-то сильный и рациональный ухитряется истребить или загнать «бешеных» обратно в подземелье. Именно поэтому я с отрадой, многим незнакомой, бродил по вечернему Крещатику среди красивой веселящейся молодежи: нормальная человеческая жизнь, которая разбаловавшимся маменькиным сынкам кажется чем-то само собой разумеющимся, для меня почти что чудо, требующее бдительности и бдительности, ничуть не меньшей, чем на ядерном реакторе. Ибо охотники устроить управляемый Чернобыль всегда у нас под ногами, а то и по соседству.
Выступал я по теме «Шолом-Алейхем как символ», основываясь, как всегда, на личном опыте. У поколения моего отца шеститомник Шолом-Алейхема стоял на полке как знак тайного сопротивления, зато в университете я столкнулся с продвинутыми ребятами-евреями, для кого Шолом-Алейхем был уже местечковый «отстой», наследие гетто: сами они себя мыслили представителями европейской цивилизации и могли интересоваться писателем-евреем, только если это был Кафка или Пруст. Они все потом и уехали не в Израиль, а в Америку, и у меня есть подозрение, что главная греза современной Украины тоже уже не националистическая (из тех, что взрывали империи сто лет назад ради относительно нового божества — национального государства), а обратная, интегристская греза о единой Европе или даже о единой Западной цивилизации. Один весьма европеизированный киевлянин так мне и сказал со скромным торжеством: «Украина вскочила в последний вагон поезда, идущего на Запад».
Разумеется, ни европейский, ни азиатский выбор в одностороннем порядке сделать невозможно: цивилизация создается объединением культур, связанных общим ощущением собственной избранности — иррациональным и полубессознательным, а потому особенно неуязвимым для критики. Чтобы изменить это ощущение, требуются десятилетия (в лучшем случае) перемешивания культур, из которого слабые культуры вполне могут и не выйти живыми. Однако убедить в этом может лишь горький опыт, а пока всех объединяет страх перед внешним врагом, интегристы и националисты не могут себе позволить в достаточной степени рассориться. Что непременно произошло бы, подари им кто-то год-другой покоя. И тогда, мне кажется, интегристы довольно быстро взяли бы верх (на время, разумеется, покуда бы не отлежали и этот бок).
Это мое предположение, социологических исследований я, естественно, не проводил. Да в нашем собрании все старались и не касаться взрывоопасных тем: нас интересует только Шолом-Алейхем, только идиш — живой он или мертвый, зачем им заниматься, если на нем скоро и говорить и писать будет некому…
Да и сам Шолом-Алейхем когда-то признавался, что не предполагал писать на «жаргоне», — я еще и поэтому с большим интересом прочел книгу «Вокруг идиша» (Киев, 2015) Давида Фишмана, профессора еврейской истории в Еврейской теологической семинарии Нью-Йорка. Фишман, организатор конференции, — историк вполне академический, автор многих серьезных трудов, но жизнь «вокруг идиша» изложена вполне живо, за что, видимо, нужно поблагодарить и переводчиков Александру Глебовскую и Александра Френкеля (Френкель еще и научный редактор).
«Вокруг идиша» — полновесный исторический труд, опирающийся на огромное множество источников, цифр и фактов, но это еще и серьезная аналитика. Д. Фишман рассматривает проблему идиша не как проблему лингвистическую или коммуникационную, но как проблему социальную, включая ее в тогдашние политические контексты (сионисты, социал-демократы, ассимиляторы, как сознательные, так и бессознательные). «Презрительное отношение к идишу как к „жаргону“ или „испорченному немецкому“ сложилось еще во времена движения Гаскала (еврейского Просвещения). Новым феноменом начала ХХ века стало возникновение интеллигенции, принявшей язык народных масс, литературу и культурную деятельность на нем в качестве своих важнейших ценностей». Борьба за язык сделалась частью столкновения грез о будущем народа и о том, какие компоненты национальной мифологии должны сделаться костяком конструируемой нации. Выбрать иврит означало на языке символов припасть к древним библейским истокам, тесно связанным со священной землей предков. Выбрать идиш значило припасть к трудовому народу, к его мудрости и стойкости, а заодно помочь ему сбросить гнет эксплуататоров. Выбрать язык соседствующего культурного большинства означало выйти из гетто в большой мир (тоже «интегризм» своего рода), в котором, как не без оснований предостерегали сторонники первых двух сказок, евреев ждала не только модернизация, но и ассимиляция.
Имперская власть, однако, всячески препятствовала периодическим изданиям и театральным постановкам на идише под тем предлогом, что их некому контролировать, но на самом деле из страха перед еврейским революционизмом, который Д. Фишману представляется параноидальным. Однако лично мне этот страх кажется вполне обоснованным, ибо националистические химеры, культ мононационального государства и были главным динамитом, взорвавшим тогдашние империи (да и Советский Союз распался по национальным швам). Имперская власть и навалилась, как водится, на симптом, а не на болезнь, на язык, а не на выражаемое на этом языке содержание, порождаемое социальными и экзистенциальными причинами. Марксисты, впрочем, пытались смотреть в корень, объясняя повышенную революционность евреев двойным гнетом — социальным и национальным, но и они не понимали, что национальные унижения ущемляют не социальные, но экзистенциальные потребности людей, ущемляют их стремление принадлежать к чему-то значительному и долговечному, чтобы ослабить ощущение своей мизерности и беззащитности перед мирозданием. Иными словами, национализм возрос и укрепился в качестве суррогата ослабевшей религии, и одолеть его империя могла, лишь предоставив более прочную экзистенциальную защиту: одолеть разъединяющие национальные грезы объединяющей грезой имперской.
Дело это очень непростое: эмоциональное воздействие абстрактных понятий основано на таящихся в них конкретных образах, из которых понятия вырастают, и нация вырастает из образа семьи: отечество, родина-мать, братья и сестры, царь-батюшка… За империей нет такой теплой мифологии, и сколько бы она ни напирала на то, что принесла покоренным народам закон, безопасность и цивилизацию, ей, как правило, все равно не удается стереть память о кровавых завоеваниях и подавлениях мятежей. Империя может очаровывать только образом общего будущего. Поэтому империя без грезы о великой миссии невозможна.
Сталин же предпринял самоубийственную попытку превратить империю в национальное государство, да и после него свободолюбивую интеллигенцию в национальных республиках постоянно раздражали напоминаниями о благодеяниях Старшего Брата. Ну а когда в коммунистическую сказку перестали верить и самые наивные, империи и вовсе пришел конец.
Сталин, надо все-таки отдать ему должное, понимал силу национальных грез, не различая, однако, их экзистенциальных истоков. В статье 1913 года «Марксизм и национальный вопрос», впоследствии канонизированной, Сталин при полном одобрении Ленина объявил национализм выражением интересов ищущей новых рынков буржуазии, сумевшей каким-то чудодейственным образом внушить и трудящимся готовность отдавать жизнь за рынки. Однако направлена была статья отнюдь не против буржуев, а против своего же брата еврейского социал-демократа («бундовской сволочи», как с ленинской прямотой выразился Ильич), без всяких рынков зачем-то удумавшего общую интернациональную армию разделить на национальные полки. Из-за подозрения в сепаратизме Сталин и развернул антисемитскую кампанию в конце 1940-х, хотя у молодого поколения советских евреев практически уже не было интереса ни к отдельной территории (к Биробиджану), ни к отдельному языку (к идишу). Амбициозные молодые люди стремились реализоваться в русской культуре в масштабных имперских проектах, и только отторжение от них снова породило интерес к языкам предков…
Словом, читайте «Вокруг идиша», идиш оказался в самом центре идейных бурь XX века.