Николай II и русский генералитет 28 февраля 1917 года
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2017
Памяти петербургского историка Олега Поливанова
Поспешный отъезд Николая II из Могилева, состоявшийся в пять часов утра во вторник, 28 февраля 1917 года, имел далеко идущие последствия для развития дальнейших драматических событий. До сих пор остается без ответа важный вопрос о том, почему перед тем, как покинуть Ставку, царь не переподчинил всю железнодорожную сеть и систему перевозок в империи товарищу министра путей сообщения на театре военных действий Генерального штаба генерал-майору Владимиру Кислякову? С точки зрения здравого смысла в том заключалась неотложная обязанность Верховного Главнокомандующего, покидавшего Ставку: передать остающимся в ней все важнейшие функции управления, особенно по вопросам жизнеобеспечения фронта. Однако государем настолько владела тревога за судьбу семьи, находившейся в Царском Селе, что он забыл отдать ключевое распоряжение, касавшееся переподчинения и организации всей транспортной системы огромной страны. Теперь решением этого вопроса, находившимся за пределами его компетенции и должностных прав, должен был заниматься начальник Штаба Верховного Главнокомандующего.
Николай II отправился в опасный путь без связи и практически без охраны.[1] Тем самым в разгар революционных беспорядков в Петрограде вслед за самораспустившимся правительством князя Николая Голицына из политического пространства исчез и император: теперь его не было ни в Ставке, ни в Действующей армии, ни в Петроградском районе. Наследник престола двенадцатилетний цесаревич Алексей Николаевич, несмотря на предложение императрицы Александры Федоровны выехать с семьей навстречу государю, по воле отца остался в Царском Селе, где вечером 28 февраля вспыхнул бунт запасного батальона Л.-гв. 1-го стрелкового Его Величества полка, насчитывавшего до трех тысяч чинов.[2] Городская полиция исчезла, и с началом стрелкового бунта, по отзыву коменданта Царского Села генерала от инфантерии Николая Осипова, быстро наступило «всюду то же самое».[3] При этом превосходство сил местного гарнизона с броневиками и артиллерией над немногочисленными войсками охраны Александровского дворца было абсолютным.[4] Тем самым, как писал контр-адмирал Александр Бубнов, «всякое насильственное мероприятие против столицы действительно отразилось бы на положении царской семьи».[5] Новый Совет министров, вопреки просьбе князя Голицына, Николай II не назначил — и на фоне разраставшегося хаоса возник вакуум верховной власти. Военно-политическая и управленческая пирамида, во главе которой находился царь и Верховный Главнокомандующий, обладавший огромными полномочиями, в критические дни 28 февраля — 1 марта осталась без вершины.
В итоге отсутствие каких-либо ясных распоряжений и команд со стороны пропавшего первого лица империи — вкупе с отсутствием правительства — парализовало систему гражданского и военного управления, в то время как по часам менявшаяся обстановка требовала немедленной реакции самодержца во имя единственной главной цели: удержания фронта и продолжения вооруженной борьбы с внешним врагом. Для этого требовалось сохранить снабжение Действующей армии и не дать петроградской смуте превратиться в гражданскую войну. Такой точки зрения придерживались Николай II и новоназначенный главнокомандующий Петроградским военным округом (ПВО) генерал от артиллерии Николай Иванов, решившие при последнем разговоре ночью 28 февраля лишь сосредоточить фронтовые части под Петроградом, но не вводить их в город, чтобы избежать кровавой междоусобицы.[6] Современники удивлялись тому обстоятельству, что император лично не возглавил экспедицию генерала Иванова, о чем в эмиграции писал последний начальник штаба Корниловской ударной дивизии Генерального штаба полковник Евгений Месснер:
«Странным было то, что Царь не повел Сам эти войска, а поручил одному из генералов спасать трон. Николай I поступил иначе в день бунта декабристов: сам повел верные ему войска. Через недели и месяцы после февральских событий мне не раз говорили петербуржцы, что при создавшемся настроении только войска во главе с Государем могли победить восставшую против Государя военную чернь в столице. Говорили это не только люди, критиковавшие Государя, но говорили и люди, оставшиеся Ему преданными: в их словах не было явно выраженного осуждения, но тайный упрек был. Почему же Император не стал во главе отряда, направляющегося в бунтующий Петроград? об этом можно лишь гадать: был ли Он не вполне офицером и поэтому не почувствовал, что надо самому идти в атаку? Не понял ли Он, не ощутил, не почувствовал, серьезности положения и поэтому счел достаточным отправку генерала? Или наоборот, понял ли Он отчаянность положения и растерялся (как бывает, теряется в бою офицер, великолепно действовавший в других боях)?»[7]
Вопросы Месснера остались риторическими.
Поскольку войска ПВО не входили в состав Действующей армии и не подчинялись командованию ближайшего Северного фронта, то после самоликвидации правительства и отъезда императора из Ставки верные долгу солдаты и офицеры в Петрограде остались без какого-либо внятного военно-политического руководства. Ночью и утром 28 февраля их положение продолжало ухудшаться. В 08. 25 в Ставке приняли телеграмму № 415 командующего ПВО Генерального штаба генерал-лейтенанта Сергея Хабалова, поданную на имя начальника Штаба Верховного Главнокомандующего генерала от инфантерии Михаила Алексеева: число защитников престола уменьшилось до шестисот пехотинцев и пятисот всадников, имевших всего пятнадцать пулеметов и двенадцать пушек с семью-восьмью выстрелами на ствол.[8] Среди них, по сведениям историка Антона Керсновского, — чины запасных батальонов Л.-гв. Измайловского, Егерского и 3-го стрелкового Его Величества полков.[9] Ночью государевы солдаты и офицеры перебрались из Адмиралтейства в Зимний дворец, чтобы умереть под императорским штандартом. Однако в «российском Тюильри» драма превратилась в фарс. Современники отказали этим немногим мужественным людям в праве сыграть роли швейцарских гвардейцев на русской сцене. Для замерзших и усталых чинов во дворце не смогли найти ни чая, ни хлеба, так как дворцовое управление начинало работу лишь утром.
Бессмысленность самопожертвования подчиненных генерала Хабалова стала очевидной в связи с распоряжением Великого князя Михаила Александровича. Он не смог вернуться из Петрограда в Гатчину и в три часа ночи отправился из дома Военного министра переночевать в Зимний дворец. Брат государя испытывал явное недовольство от того, что в ходе недавних переговоров со Ставкой царь отклонил компромиссный план его регентства и законной смены кабинета министров.[10] Прибыв в Зимний и оценив ситуацию, Михаил Александрович попросил Хабалова… вывести контрреволюционные войска из дворца. Куда-нибудь. Куда угодно. Великий князь не желал, чтобы из дворца Дома Романовых — символа русской монархии — стреляли по мятежной толпе, тем более прямой наводкой из пушек. Возможно, Михаил Александрович, наблюдая в Петрограде за развитием революции, уже допускал смену фигуры на престоле и не хотел, чтобы воцарение цесаревича Алексея Николаевича состоялось через новое «Девятое января». Растерянный Хабалов не ослушался и повел понурых людей обратно в Адмиралтейство, хотя по субординации Великий князь не имел никакого права ему приказывать. Полковник Месснер в этой связи писал зло:
«Части перешли к Адмиралтейству, но и оттуда их попросил удалиться Морской Министр Григорович, чтобы не пострадал от стрельбы Морской Музей (вернее: чтобы не пострадали нервы этого адмирала, который всю осаду Порт-Арту- ра просидел в блиндаже и получил поэтому прозвище „пещерного адмирала“)».
Но далее же Месснер признавал:
«Мы в Войске не имели представления, что такое толпа в сотню-другую тысяч „ставшая на дыбы“ людей, и поэтому не могли понять, как можно было „дрейфить“ и не решаться на энергичные действия. В скором времени и нам пришлось не решаться на энергичные действия, когда развал докатился и до Румынского фронта».[11]
Морской министр адмирал Иван Григорович действительно опасался за судьбу здания Адмиралтейства в случае его обстрела. В конечном итоге около полудня маленький отряд Хабалова, от которого остались четыре роты, одна сотня, две батареи и пулеметная рота, самораспустился.[12] Из Адмиралтейства солдаты вернулись в казармы, офицеры — на квартиры, а винтовки, пулеметы и орудийные замки сдали Григоровичу.
28 февраля в Ставку продолжали поступать разные документы и материалы, касавшиеся общественно-политической ситуации. В 09. 10 Генерального штаба генерал-майор Николай Тихменев, занимавший должность начальника военных сообщений театра военных действий, подал генералу Алексееву служебную записку (№ 42). Алексеев после отъезда Верховного Главнокомандующего стал старшим по должности на театре военных действий, и Тихменев счел своим долгом ознакомить его с документом, поступившим в Ставку из Петрограда около двух часов ночи. В записке приводилось содержание телеграммы выборных членов Государственного совета, которая была доставлена в литерный поезд и доложена на Высочайшее имя перед отъездом государя из Могилева. Датировалась телеграмма тем же числом. 23 члена Государственного совета описывали «народную смуту стихийной силы» и взывали к монарху:
«Дальнейшее пребывание настоящего правительства у власти означает полное крушение законного порядка и влечет за собою неизбежное поражение на войне, гибель династии и величайшие бедствия для России. Мы почитаем последним и единственным средством решительное изменение Вашим Императорским Величеством направления внутренней политики согласно неоднократно выраженным желаниям народного представительства, сословий и общественных организаций, немедленный созыв законодательных палат, отставку нынешнего Совета Министров (Н. Д. Голицына. — К. А.) и поручение лицу, заслуживающему всенародного доверия, представить Вам, Государь, на утверждение список нового кабинета, способного управлять страною в полном согласии с народным представительством. Каждый час дорог. Дальнейшие отсрочки и колебания грозят неисчислимыми бедами».[13]
Намерения Николая II в известной степени соответствовали высказанным предложениям: в ночном разговоре император подтвердил генералу Иванову свою готовность пойти на некоторый компромисс с думцами по вопросу о составе кабинета министров («министерство доверия»). Но — полностью передавать Думе министерские назначения отнюдь не собирался и оставил телеграмму без ответа. К сожалению, царь не услышал пророческого предупреждения членов Госсовета («Каждый час дорог»), и уже через двое суток высказанная в телеграмме просьба выглядела безнадежно запоздалой. Вместе с тем Алексеев, естественно, не мог не обратить внимания на описанные в телеграмме масштабы столичных волнений, угрожавших тылу и снабжению Действующей армии.
В Петрограде утром 28 февраля председатель Государственной Думы Михаил Родзянко, возглавлявший Временный комитет Государственной Думы (ВКГД), совершил «революционный» шаг, согласившись на настойчивые просьбы инженера-путейца и думского депутата-прогрессиста Александра Бубликова занять от имени ВКГД Министерство путей сообщения (МПС). «Хорошо, если нужно, идите и занимайте его»[14], — сказал Родзянко. Интересно, что у чиновников МПС не возникло и тени сомнения по поводу полномочий комиссара, прибывшего в министерство с взводом солдат. Затем думские комиссары стали прибывать и в другие ведомства. Теперь через железнодорожный телеграф следовало объявить России о возникновении новой правительственной власти в лице ВКГД. Однако когда Бубликов передал Родзянко текст воззвания к железнодорожникам, тот начал его редактировать. Председатель Думы решительно вычеркнул слова: «Старая власть пала», заменив их своими: «Старая власть оказалась бессильной». «Как можно говорить „пала“, — недоумевал Родзянко. — Разве власть пала? (курсив мой. — К. А.)»[15] Оговорка Родзянко — в пересказе Бубликова — представляется существенной. Вероятно, председатель Думы надеялся на то, что ВКГД превратится решением императора в законное правительство Российской империи вместо старого «бессильного» Совета министров князя Голицына. Тот факт, что именно Государственная Дума — легитимный законодательный орган — взяла в свои руки восстановление высшей исполнительной власти, чему способствовало бездействие императора, чье местонахождение оставалось неясным, придавал вес деятельности ВКГД.
Конечно, спустя сто лет роль Думы в революционных событиях 1917 года выглядит гораздо более серьезной[16], но в тот момент современники, особенно находившиеся далеко от Петрограда, знали лишь следующее: в столице начались массовые волнения на почве продовольственных затруднений, затем вспыхнул солдатский бунт, кабинет министров князя Голицына исчез, и восстановление нормального управления взяла на себя Государственная Дума. Даже второе название ВКГД — Исполнительный комитет Государственной Думы — как будто свидетельствовало о претензиях думцев на организацию исполнительной власти. Два первых воззвания ВКГД к населению столицы за подписью Родзянко, выпущенные в два часа ночи и распространявшиеся утром 28 февраля, гласили:
«Временный Комитет Государственной Думы обращается к жителям Петрограда, а также с призывом во имя общих интересов щадить государственные и общественные учреждения и приспособления, как-то: телеграф, водокачки, электрические станции, трамваи, а также правительственные места и учреждения. Равным образом Комитет Государственной Думы поручает охране граждан заводы и фабрики, как работающие на оборону, так и общего пользования. Необходимо помнить, что порча и уничтожение учреждений и имуществ, не принося никому пользы, причиняют огромный вред как государству, так и всему населению, ибо всем одинаково нужна вода, свет и проч. Недопустимы также посягательства на жизнь и здоровье, а равным образом имущества частных лиц. Пролитие крови и разгром имуществ лягут пятном на совесть людей, совершивших эти деяния, и могут принести кроме того неисчислимые бедствия всему населению столицы».[17]
«Временный Комитет членов Государственной Думы при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка. Сознавая всю ответственность принятого им решения, Комитет выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего желаниям населения, и могущего пользоваться его доверием».[18]
Примерно такую версию событий чуть позже излагал в мемуарах и Родзянко.[19] Очень многое бы — в оценках и суждениях — зависело от решений Николая II, который мог узаконить деятельность ВКГД или объявить членов Комитета узурпаторами и мятежниками. Но оперативной связи с царем не было.[20] Кроме ВКГД на властные полномочия претендовал Временный Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов. Если ВКГД сообщал населению лишь о вынужденной необходимости «взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка», никак не выражая своего отношения к монархической власти и императору, то Совет столь же открыто призывал «бороться за полное устранение старого правительства и созыв учредительного собрания, избранного на основе всеобщего равного, прямого и тайного избирательного права».[21] Однако член ВКГД Павел Милюков, побывавший утром 28 февраля в офицерском собрании 1-го пехотного запасного полка, квартировавшего на Малой Охте, заявил господам офицерам: «В настоящий момент есть единственная власть, которую все должны слушать, это Временный комитет Государственной Думы. Двоевластия быть не может (курсив мой. — К. А.). Задача комитета — восстановить порядок и организовать власть, выпавшую из рук старого правительства».[22] Сообщение о выступлении распространили «Известия» Комитета петроградских журналистов. Очевидно, ВКГД рассчитывал приобрести положительный имидж в глазах современников — и небезуспешно, судя по положительной реакции на выступление Милюкова слушателей во главе с командиром части полковником Константином Лучивка-Неслуховским. «Офицеры полка единодушно выразили согласие и полную готовность подчиняться Временному комитету и лицу, заведующему военной частью комитета»[23], — сообщали журналисты.
Пока в Петрограде пылали политические страсти, в могилевской Ставке продолжалась текущая работа, но неизвестность усиливала тревогу генералов и штаб-офицеров.[24] Полковник Месснер справедливо отмечал: «На протяжении 40 часов — каких часов! — Россия была без Царя, а действующая Армия без Верховного Главнокомандующего».[25] Между 11. 00 и 11. 15 Алексеев передал три телеграммы старшим начальникам. Две из них (№ 1807, 1809) адресовались главнокомандующему армиями Северного фронта генералу от инфантерии Николаю Рузскому — в Псков и Морскому министру адмиралу Ивану Григоровичу — в Петроград. Начальник Штаба передал им Высочайшее повеление о выделении по требованию генерала Иванова в его распоряжение наиболее надежных батальонов Выборгской и Кронштадтской крепостной артиллерии.[26] В 11. 10 Алексеев направил телеграмму (№ 1808) Военному министру генералу от инфантерии Михаилу Беляеву, передав ему следующее Высочайшее повеление: «Прошу Вас изыскать все способы вручить это повеление председателю Совета министров и прочим министрам. Повеление следующее: „Все министры должны исполнять все требования главнокомандующего Петроградским военным округом генерал-адъютанта Иванова беспрекословно“».[27] Алексеев не знал о том, что Беляев уже не мог выполнить приказание за отсутствием правительства князя Голицына. Военный министр ответил примерно через полчаса и в телеграмме № 201 сообщил в Ставку: «Сколько-нибудь нормальное течение жизни государственных установлений и министерств прекратилось».[28] Таким образом, около полудня 28 февраля начальник Штаба Верховного Главнокомандующего, в тот момент всецело отвечавший за состояние и боеспособность Действующей армии на театре военных действий, получил официальное уведомление о ликвидации политического управления и безвластии, наступившем в столице Российской империи.
В 11. 15 Алексеев, беспокоившийся о бесперебойной работе коммуникаций и линий снабжения, направил в Петроград запрос Беляеву о судьбе министра путей сообщения Эдуарда Кригер-Войновского (телеграмма № 1811). По мнению Алексеева, если МПС не могло обеспечить управление российскими железными дорогами, то «власть над всей сетью должна безотлагательно перейти к товарищу министра путей сообщения на театре военных действий».[29] Требовалось дождаться ответа Беляева, в то время как драгоценное время уходило, а в МПС в Петрограде уже несколько часов распоряжался комиссар ВКГД Бубликов. При этом Алексееву, очевидно, приходилось преодолевать неизбежные сомнения: его инициатива, выходившая за рамки служебных полномочий, не подкреплялась Высочайшим повелением.
Параллельно Ставка продолжала исполнять волю Верховного Главнокомандующего, исчезнувшего из поля зрения своих подчиненных. Литерные поезда, как позже выяснилось, проследовали через Оршу на Смоленск и Вязьму. Дворцовый комендант, Свиты генерал-майор Владимир Воейков вместо короткого (Могилев — Орша — Дно — Оредеж — Семрино — Царское Село) хитроумно избрал кружной путь через Вязьму, Лихославль на Бологое и далее на Малую Вишеру и Тосно, откуда предполагалось проехать в Царское.[30] Самонадеянный комендант часто вел себя самоуверенно.[31] Но в конечном итоге именно из-за неудачного выбора Воейкова, хотя в нем отсутствовал злой умысел, императору не удалось достичь Царского Села, в то время как эшелон генерала Иванова беспрепятственно прошел из Могилева по короткому маршруту до места назначения. «Всюду было полное спокойствие, — записывал генерал-майор Дмитрий Дубенский. — Стоял яркий, солнечный, немного морозный день. Царские поезда шли обычным порядком».[32] В 12. 15 Алексеев передал главнокомандующему армиями Юго-Западного фронта генералу от кавалерии Алексею Брусилову Высочайшее повеление направить в распоряжение Иванова три гвардейских полка (Преображенский, 3‑й и 4‑й стрелковые), усилив их артиллерийской батареей, а при необходимости — подготовить к отправке в Петроградский район гвардейскую кавалерийскую дивизию (телеграмма № 1812).[33] В тот момент войска требовались уже не только в столице: около полудня забастовки и массовые беспорядки начались в Москве[34], о чем в Могилеве еще не знали.
В 12. 25 Беляев направил из Петрограда в Ставку ответ на запрос Алексеева (телеграмма № 202), в котором он сообщил о недееспособности министра Кригер-Войновского, скрывавшегося на частной квартире, и всего МПС. «Ни он, ни министерство путей не могут правильно и безостановочно выполнять своих функций, — резюмировал Военный министр, — поэтому управление всей сетью (железных дорог. — К. А.), казалось бы, должно без замедления перейти к товарищу министра на театре военных действий».[35] В 12. 35, то есть сразу после получения телеграммы от Беляева, Алексеев наложил на нее резолюцию: «Копию передать ген. Кислякову. Управление всеми жел<езными> дор<огами> временно принимаю на себя через товарища м<инистра> п<утей> с<ообщения> на театре военных действий».[36] Тем самым начальник Штаба совершил решительный и ответственный шаг, который выходил за рамки его полномочий.
Мог ли генерал Алексеев, оставшийся на время отсутствия императора старшим начальником в военной иерархии, отвечавший за состояние Действующей армии и переносивший на ногах температуру в 39˚, в то же время управлять всеми железными дорогами империи?.. Могло ли технически управление всеми железными дорогами огромной империи осуществляться из Ставки в Могилеве?.. Настоящее решение Алексеева не подкреплялось ни Высочайшим повелением, ни Высочайшим одобрением — личное отсутствие или молчание первого лица Российского государства ставило под сомнение любую несанкционированную инициативу подчиненных. В развитие принятых на себя полномочий Алексеев в 13. 16 через Кислякова и Петроград направил телеграмму № 1810 командующим войсками Петроградского, Псковского, Минского, Киевского, Казанского, Одесского, Омского и Иркутского военных округов с требованием «обратить чрезвычайное внимание на ограждение железнодорожных служащих узловых станций, мастерских и депо от посягновений внести к ним смуту извне».[37] Чрезвычайное значение, по мнению начальника Штаба, приобретало их своевременное снабжение продовольствием.
В час пополудни из Могилева через Витебск и станцию Дно на Царское Село выехал эшелон (№ 8) Георгиевского батальона генерал-майора Иосифа Пожарского и первые силы «карательной» экспедиции главнокомандующего ПВО генерала Иванова, которому отныне подчинялись «все министры», стали выдвигаться к Петрограду. Но намерения ее начальника, не желавшего вводить войска в столицу, совсем не выглядели воинственными. Иванов рассчитывал приехать в Царское Село около восьми вечера 1 марта, встать на вокзале «для выяснения обстановки» и ждать фронтовые части, насчитывавшие 13 батальонов, 16 эскадронов и 4 батареи.[38] Их отправка в районы сосредоточения у станций Александровская и Царское Село началась 28 февраля, а головной эшелон войск Северного фронта должен был прибыть в Петроградский район утром следующих суток.[39] При этом по приказу Алексеева в распоряжение Иванова поступила полевая радиостанция (№ 217) капитана Козякина.[40] В Царском Селе главнокомандующий ПВО рассчитывал на аудиенцию императрицы Александры Федоровны — следовательно, нельзя говорить о его информационной изоляции.
В ожидании каких известий собирался «выяснять обстановку» на Царскосельском вокзале генерал Иванов, мы можем только предполагать. Однако, исходя из содержания его последнего разговора с Николаем II, состоявшегося ночью 28 февраля в Могилеве, речь шла о результатах переговоров между государем и Думой. Основой для компромисса служило бы Высочайшее согласие на учреждение «министерства доверия» («поручение лицу, заслуживающему всенародного доверия», представить императору «на утверждение список нового кабинета, способного управлять страною в полном согласии с народным представительством»). При этом Иванов не разбирался в политических тонкостях и искренне полагал, что государь намеревался наделить Думу правом формировать Совет министров («ответственное министерство»).
Сведения о местопребывании Верховного Главнокомандующего в Ставку по-прежнему не поступали. Поэтому Алексеев сделал то, что по логике событий и служебным обязанностям должен был сделать сам император Николай II сутками ранее. Между часом и двумя пополудни начальник Штаба разослал главнокомандующим армиями Северного, Западного и Юго-Западного фронтов телеграмму № 1813 с подробным и последовательным изложением событий, произошедших в Петрограде и в Ставке с 25-го и до рассвета 28 февраля. (Та же телеграмма была направлена помощнику Главнокомандующего армиями Румынского фронта генералу от кавалерии В. В. Сахарову (в 14. 58) и Августейшему Главнокомандующему Кавказской армией Великому князю Николаю Николаевичу (Младшему) в 19. 25.)
Особое значение настоящее оповещение имело для генерала от инфантерии Николая Рузского, так как взбунтовавшийся Петроград и Петроградский район находились в тылу армий Северного фронта. Алексеев закончил осведомительную депешу следующими словами:
«Только что получена от генерала Хабалова телеграмма, из которой видно, что фактически влиять на события он более не может.[41] Сообщая об этом, прибавляю, что на всех нас лег священный долг перед государем и родиной сохранить верность долгу и присяге в войсках действующих армий, обеспечить железнодорожное движение и прилив продовольственных запасов».[42]
Позиция начальника Штаба была сформулирована четко, и главнокомандующий армиями Западного фронта генерал от инфантерии Алексей Эверт так напутствовал части, направлявшиеся в распоряжение Иванова (телеграмма № 6121):
«Я ни минуты не сомневаюсь, что проникнутые, как и всегда, непоколебимой верностью царю и преданностью родине, они с честью выполнят возложенное на них, в трудную для государства минуту, ответственное дело, твердо памятуя, что порядок внутри России, который они призваны государем восстановить, нужен для победы над нашим упорным врагом. Без этой победы невозможен мир, тот славный мир, который обеспечит свободное, спокойное и широкое процветание нашей родины. <…> Напутствуя назначенные на государево дело полки, прошу вас напомнить им, что залог успешного выполнения возложенной на них задачи лежит в строжайшем внутреннем порядке и полной дисциплине их самих, дабы прежде всего они всегда и везде служили для всех живых примером верных слуг своего царя и родины».[43]
Затем генерал Эверт телеграфировал подчиненным командующим 2-й, 3‑й и 10‑й армиями (телеграмма № 6126): «В Петрограде — восстание. Ни в каком случае никакое брожение среди войск фронта не может быть допущено. Войска должны помнить, что мы стоим перед злейшим врагом России, и что наша святая обязанность — отстоять родину от врага. Примите к этому все необходимые меры».[44] Эверт приказал создать в каждой армии подвижные резервы с пулеметами во главе с энергичными командирами, чтобы организовать их быструю посадку на поезда с целью обеспечить во что бы то ни стало непрерывную работу железных дорог.[45]
Таким образом, ни о каком злоумышленном противодействии «генералов- изменников» Высочайшим повелениям или злокозненной отправке в Петроградский район «ненадежных войск» говорить не приходилось. Главные проблемы, на взгляд автора, заключались в другом. Во-первых, в России с ночи 28 февраля отсутствовала правительственная власть: накануне Совет министров князя Голицына ходатайствовал перед императором о наделении Государственной Думы правом назначать правительство и фактически самораспустился. Именно это обстоятельство и констатировал Родзянко в разговоре с Бубликовым: «Старая власть оказалась бессильной». Во-вторых, ни император Николай II, ни императрица Александра Федоровна, ни главнокомандующий ПВО генерал Иванов не желали междоусобной брани в столице и кровавого штурма Петрограда. Царь и Иванов надеялись ограничиться демонстрацией войск, сосредоточенных в районе Царского Села. «События на внутреннем фронте не казались вовсе столь грозными для существовавшего государственного порядка, чтобы идти на такой риск»[46], — отмечал историк Сергей Мельгунов. Верховная власть рассчитывала на компромисс и на ограниченные уступки думцам в виде «министерства доверия», которые, как казалось царю, способствовали бы умиротворению ситуации. В-третьих, Николай II запретил эвакуировать Августейшую семью из императорской резиденции в Царском Селе, не желая подвергать больных детей тяготам неожиданного путешествия. В-четвертых, Верховный Главнокомандующий, находившийся более восьми часов в пути, потерял связь со Ставкой и не отдавал никаких распоряжений, которые бы указывали генералитету на задачи и способы действий в условиях политического кризиса Российского государства. Свитские, оставившие мемуары о поездке с царем, не упомянули о его занятиях в поезде. Генерал Дубенский лишь отметил, что 28 февраля государь встал «позже обычного времени, около 10 часов утра».[47]
В создавшейся ситуации свою важнейшую задачу начальник Штаба и главнокомандующие армиями фронтов видели лишь в том, чтобы удержать фронт, обеспечить снабжение Действующей армии и выполнить Высочайшее повеление о направлении в распоряжение генерала Иванова назначенных частей с целью их сосредоточения в районе Царского Села. Все иные задачи выходили за рамки полномочий Ставки и приказов, отданных Верховным Главнокомандующим перед отъездом из Могилева.
На этом фоне ВКГД широко и успешно заявил о своем существовании, претендуя на место исчезнувшей исполнительной власти. Днем 28 февраля — примерно в то же самое время, когда Алексеев направил главнокомандующим телеграмму № 1813, — комиссар ВКГД Бубликов через Центральную телеграфную станцию МПС разослал по железнодорожным станциям России обращение, подписанное им и председателем Думы. Историческая телеграмма гласила:
«Из Петрограда. 6932, 28/II, 13. 50. Военная. По всей сети, всем начальствующим. По поручению Комитета Государственной Думы, я сего числа занял министерство путей сообщения и объявляю следующий приказ председателя Государственной Думы:
„Железнодорожники! Старая власть, создавшая разруху всех отраслей государственного управления, оказалась бессильной. Государственная Дума взяла в свои руки создание новой власти. Обращаюсь к вам от имени отечества: от вас зависит теперь спасение родины — она ждет от вас больше, чем исполнение долга, — она ждет подвига. Движение поездов должно производиться непрерывно с удвоенной энергией. Слабость и недостаточность техники на русской сети должна быть покрыта вашей беззаветной энергией, любовью к родине и сознанием важности транспорта для войны и благоустройства тыла. Председатель Государственной Думы Родзянко“.
Член вашей семьи, я твердо верю, что вы сумеете ответить на этот призыв и оправдать надежду на вас нашей родины. Все служащие должны остаться на своем посту. Член Государственной Думы Бубликов».[48]
Могли ли современники считать приказ Родзянко «революционным воззванием»?.. Председатель Думы не сообщал России о свержении самодержавия. Не называл себя и своих соратников революционерами. Никого не объявлял врагом Государственной Думы. В лаконичной телеграмме не было ни слова о Петроградском Совете, претендовавшем на роль руководителя «народных масс» и призывавшем к созыву Учредительного собрания. Отрицательная характеристика старой власти заключалась в признании всего лишь ее очевидного бессилия и неспособности решать насущные вопросы, в первую очередь, в области продовольственного снабжения столицы. Николай II — равно как и престол, наследник или монархический институт в целом — не упоминались в негативном ключе. Даже политическое положение царя не ставилось под сомнение. Под абстрактным словосочетанием «старая власть» вполне могло подразумеваться правительство Голицына, чье бессилие зимой 1917 года отмечали многие современники, включая верноподданных монархистов.[49]
Из обращения недвусмысленно следовало, что в результате несостоятельности голицынского правительства возник вакуум власти и Дума — легитимный и авторитетный государственный орган — заполнила его в силу чрезвычайных обстоятельств путем создания специального Комитета. Руководящая роль Думы придавала петроградским событиям несколько другой смысл и как будто снижала вероятность междоусобицы. Наконец, председатель Думы патриотично приказывал путейцам не бастовать на руку неприятелю, а «с удвоенной энергией» поддерживать перевозки и бесперебойную работу железных дорог в условиях военного времени. Поэтому неудивительна первая реакция на телеграмму Генерального штаба генерал-лейтенанта Александра Лукомского, занимавшего должность генерал-квартирмейстера при Верховном Главнокомандующем: «Она не страшна, ибо (Родзянко и Бубликов. — К. А.) призывают к порядку».[50] Монархист генерал Дубенский тоже не запомнил никакой ее антимонархической направленности, а лишь отметил, что комиссар «просил всех служащих на железной дороге „во имя добытой свободы“ оставаться на своих местах и исполнять неуклонно свою работу».[51] И в целом версия Дубенского соответствовала содержанию телеграммы, разосланной с Центральной телеграфной станции МПС.
Днем 28 февраля царские поезда проследовали через Вязьму. После четырех часов дня от одного из путевых инженеров свитские узнали о телеграмме Родзянко—Бубликова и создании в Петрограде «временного правительства», как Дубенский назвал ВКГД.[52] Как же реагировал на неожиданные новости царь?.. В создавшейся ситуации поразительно выглядела пассивность государя. На станциях Ржев и Лихославль существовали аппараты связи. Как император Всероссийский, Николай II должен был немедленно признать самочинный Комитет Государственной Думы мятежным органом, назначить новый кабинет министров в любом российском городе и объявить все распоряжения ВКГД недействительными, потребовав от местных гражданских, военных и полицейских властей прекратить сношения с революционным Петроградом. Соответствующие повеления требовалось направить в Ставку, командующим военных округов и губернаторам. Тем самым монарх дезавуировал бы любые заявления Родзянко и Бубликова. Как Верховный Главнокомандующий, Николай II должен был немедленно подчинить всю транспортную сеть империи Ставке, а затем — по должности — возвратиться в центр управления Действующей армией, чтобы возглавить борьбу с мятежной столицей.
Однако инертность Николая II позволила ВКГД беспрепятственно действовать дальше. После приезда в Ржев в шесть вечера государь гулял по платформе. За обедом о революции не говорили. В 21. 27 царский поезд (литерный А) пришел в Лихославль, откуда император послал лишь ободряющую телеграмму императрице.[53] Монарх бездействовал и никак не выражал своего отношения к двусмысленной деятельности Родзянко, ссылавшегося на отсутствие легитимного правительства и сложную ситуацию в Петрограде. Верховный Главнокомандующий не дал Ставке никаких указаний по поводу претензий Думы на правительственные распоряжения. В итоге непонятное молчание самодержца парализовало всю систему самодержавного управления. Здесь возможны два объяснения: либо в условиях государственного кризиса, разразившегося на фоне затянувшейся войны, государь потерял здравый смысл и показал свою политическую недееспособность, исключавшую его дальнейшее пребывание на русском престоле и в должности Верховного Главнокомандующего, либо он молчаливо согласился с правом Государственной Думы на создание ВКГД — в результате исчезновения правительства Голицына — и в дальнейшем рассчитывал на компромисс с Родзянко, после того как соединится с семьей, а в районе Царского Села сосредоточатся войска генерала Иванова.
Миролюбивые настроения царя, не желавшего устраивать массовое кровопролитие в Петрограде, позволяют нам считать вторую версию вполне реалистичной. С идеей назначения министров по соглашению с Думой монарх примирился еще накануне отъезда из Могилева. В царском дневнике в записях за 28 февраля — 1 марта нет ни одного обличительного слова в адрес Родзянко или ВКГД.[54] Но тогда следует признать, что Николай II, отказавшись от осуждения и борьбы с ВКГД, фактически первым среди государственных деятелей признал думский Комитет в качестве временного правительства России. Сам император не хотел с ним бороться, но как же тогда могли вести себя его подчиненные, оставшиеся без Высочайших повелений, на которых веками покоилась вся система управления?..
Для дальнейшего железнодорожного путешествия Царскосельское направление стало теперь проблематичным. Свитские — генерал-майор Дмитрий Дубенский, командир Собственного Его Императорского Величества железнодорожного полка генерал-майор Сергей Цабель, Л.-гв. подполковник Георгий фон Таль и другие лица — предложили через Бологое, Вышний Волочек и Дно следовать в Псков, в штаб армий Северного фронта генерала Рузского, «где Его Величество спокойно сможет пробыть и определить создавшиеся обстоятельства, и выяснить обстановку».[55] Но судьба семьи в Царском Селе для императора оставалась на первом месте («А мысли и чувства все время там!»[56]), и от свитских он требовал лишь одного, как свидетельствовал Дубенский, «во что бы то ни стало пробираться в Царское Село».[57] Таким образом, предложение о направлении литерных поездов в Псков было высказано не мифическими заговорщиками, а верноподданными членами Свиты Его Величества. Вместе с тем, если свидетельства об их настроениях правдивы («Это все ничего, с этим справимся», «Вот войдет Иванов в Петроград с двумя, тремя хорошими частями и уже одно их появление приведет там все в порядок»[58]), то очевидны наивность и неспособность свитских к трезвой оценке положения.
В Могилеве информацию о положении в Петрограде от своих столичных агентов получали военные представители союзного командования, состоявшие при Ставке Верховного Главнокомандующего: начальник итальянской миссии генерал граф Ромеи Лонгена и начальник французской миссии дивизионный генерал Морис Жанен. Между четырьмя часами дня и пятью часами вечера они получили телеграммы о создании временного правительственного органа во главе с Родзянко; в одном случае он был назван «временным правительством», в другом — «Комитетом из членов Думы». Общие оценки положения агентами не противоречили друг другу: «Революционное движение распространилось на весь город», «Толпа аплодирует проезжающим революционерам и держится спокойно», «Все петроградские войска перешли на сторону мятежников», «Войска производят мало эксцессов, собственность уважается, убивают или разрушают только в виде репрессий или по ошибке».[59] С высокой степенью вероятности можно предположить, что итальянский и французский генералы доложили Алексееву содержание телеграмм.
Еще одним источником сведений для чинов Ставки служили сообщения, поступавшие из Главного Морского штаба (ГМШ) на имя начальника Морского штаба Верховного Главнокомандующего адмирала Александра Русина, считавшегося выдающимся специалистом и офицером.[60] В шесть часов вечера из ГМШ по прямому проводу последовал короткий доклад об обстановке в Петрограде:
«Дума делает попытки собрать войска в казармы, и подчинить их офицерам, но для этого ей необходимо опереться на какой-либо правительственный акт, который послужил бы началом успокоения. Таким актом должно быть прежде всего назначение заслуживающего общее доверие лица главой правительства, коему предоставить составить кабинет. Всякое промедление крайне опасно, потому что, с одной стороны, войска перепьются и исхулиганются, а, во‑вторых, может образоваться рабочая организация, которая подымет социалистическое знамя и устранит Думу. Правительственных войск больше нет, и гарнизоны пригородных мест почти все примкнули к мятежникам… Едва ли, впрочем, какие-либо войска удержатся на стороне теперешнего правительства».[61]
Заключительные слова доклада из ГМШ были актуальны в связи с ухудшением обстановки на Балтийском флоте. Прямым следствием петроградских волнений стало их распространение за пределы столицы. Вечером начались беспорядки в сухопутных частях и береговых командах в Кронштадте, о чем в Ставке узнали лишь на следующие сутки. Комендант крепости вице-адмирал Александр Курош не мог восстановить дисциплину и порядок в гарнизоне, так как не ручался ни за одну часть.[62] Опасность революционных потрясений в других городах уже приобретала реальные черты, но, для того чтобы ее оценить в полной мере, не хватало информации, поступавшей в Ставку с опозданием. Еще более тревожным выглядело отсутствие какой-либо реакции со стороны императора и Верховного Главнокомандующего, связь с которым отсутствовала уже более пятнадцати часов.
После восьми часов вечера 28 февраля Алексеев распорядился передать во фронтовые штабы свою телеграмму № 1815: в штаб армий Юго-Западного фронта она ушла в 20. 22, в штаб армий Западного фронта — в 22. 15 и в штаб армий Северного фронта — в 01. 08 следующих суток. Начальник Штаба предупреждал главнокомандующих:
«События в Петрограде, сделавшие революционеров временно хозяевами положения, конечно, известны нашему противнику, быть может, принявшему довольно деятельное участие в подготовке мятежа. Надо допускать, что противник попытается использовать наши внутренние затруднения и проявить активную деятельность на фронте в предположении, что события в Петрограде отразятся на настроении и боевой готовности наших войск. Необходимо иметь это в виду и ожидать в полной готовности возможные частные атаки противника».[63]
Как видно из текста телеграммы, Алексеев не только считал успех петроградских революционеров временным, но и связывал мятеж с возможным участием противника, намеревавшегося использовать события в Петрограде для активных действий на фронте. В эмиграции данную точку зрения разделял Генерального штаба генерал-лейтенант Николай Головин.[64] Через полвека после революционной катастрофы версию о «немецком следе» в Февральской революции предложил читателям британский историк Георгий Катков[65], но она пока так и не получила подтверждения.
Вероятно, до самого позднего вечера — примерно до десяти–одиннадцати часов — 28 февраля Алексеев считал борьбу с петроградским хаосом единственно возможным способом действий в создавшейся ситуации. Публицистическая версия генерал-майора Александра Спиридовича о том, как Алексеев «совершил первый акт содействия революции» днем 28 февраля, якобы отказавшись, под влиянием доклада генерала Кислякова, от управления железными дорогами империи[66], ошибочна. Ночью 1 марта Лукомский предупредил начальника штаба армий Западного фронта Генерального штаба генерал-лейтенанта Михаила Квецинского о получении в течение наступивших суток из Ставки «указания относительно подчинения железных дорог на театре военных действий наштаверху через товарища министра путей сообщения Кислякова».[67] Тем самым Алексеев на протяжении 28 февраля по-прежнему сохранял за собой управление железными дорогами через Кислякова и, следовательно, никакого «акта содействия революции» не совершал. Доклад Кислякова, о котором упомянул Спиридович, состоялся не 28 февраля, а 1 марта.[68]
В смягчении точки зрения Алексеева на перспективы преодоления смуты поздним вечером 28 февраля не было ничего предосудительного. Задолго до него Николай II и генерал Иванов сочли умеренный компромисс с Думой меньшим злом по сравнению с возможными последствиями кровавого штурма Петрограда. При этом какие-либо Высочайшие указания и повеления в Ставку с пути не поступали. В итоге позиция начальника Штаба стала меняться под влиянием донесений, последовательно принятых в Ставке между шестью и одиннадцатью часами вечера. ГМШ отметил конструктивную роль Думы в умиротворении Петрограда («делает попытки собрать войска в казармы, и подчинить их офицерам»). Тезис о важности «опереться на какой-либо правительственный акт, который послужил бы началом успокоения», не вызывал возражений не только у Алексеева, но и у Николая II с Ивановым. Такая мера, как «назначение заслуживающего общее доверие лица главой правительства, коему предоставить составить кабинет», тоже представлялась разумной уступкой. Наконец, угроза при промедлении («Войска перепьются и исхулиганются», «может образоваться рабочая организация, которая подымет социалистическое знамя и устранит Думу») выглядела реалистичной и опасной, особенно для современников, знакомых с традиционными особенностями русского бунта.
В одиннадцатом часу вечера Алексеев по радио из Выборга получил телеграмму № 525 командира XLII армейского корпуса, Генерального штаба генерал-лейтенанта Арсения Гулевича. Он доложил о создании в Петрограде Временного правительства во главе с Михаилом Родзянко — по сообщению вице-адмирала Адриана Непенина, командовавшего Балтийским флотом.[69] Одновременно к Алексееву поступили дополнительные сведения о положении в столице — возможно, через директора Дипломатической канцелярии при Ставке статского советника Николая Базили или военных представителей союзных миссий. Из них следовало, что взбунтовавшиеся войска петроградского гарнизона подчинились Думе и ВКГД («Временное правительство») взялся за восстановление порядка. Монархическая форма правления в России оставалась незыблемой. Воззвание Родзянко—Бубликова к железнодорожникам, доложенное Алексееву, призывало не к забастовкам, а к усиленной работе с целью наладить расстроенный транспорт. Оказалось, что со стороны Петрограда выступают не безымянные анархисты и «немецкие агенты», а респектабельная и легитимная Дума во главе с ее председателем. И, по мнению Алексеева, компромисс с Комитетом Родзянко по вопросу о принципах формирования правительства выглядел лучше «позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу».[70]
В итоге поздним вечером 28 февраля Алексеев подготовил телеграмму № 1833 для главнокомандующего ПВО генерала Иванова, переданную в Царское Село ночью 1 марта. Считая целесообразным переговоры Иванова с ВКГД после доклада императору, Алексеев резюмировал: «Дело можно привести мирно и к хорошему концу, который укрепит Россию».[71] «Желательно избежать применения открытой силы»[72], — уточнил позднее его позицию Лукомский в разговоре с генералом Эвертом. Однако от конкретных рекомендаций Иванову по ведению переговоров Алексеев уклонился и в пользу «ответственного министерства» не высказался. Вплоть до вечера следующих суток 1 марта Алексеев считал правильным, чтобы царь поставил во главе правительства лицо, «которому бы верила Россия», и поручил ему сформировать кабинет министров[73], но не более того.
В результате отъезда Николая II из Могилева не только прервалась связь между Верховным Главнокомандующим и Ставкой, но и фактически наступил конец самодержавного управления. Царь потерял возможность оперативно реагировать на стремительное изменение политической обстановки, особенно после того как Родзянко, ссылаясь на авторитет Думы, объявил о намерении ВКГД занять место исчезнувшего правительства князя Голицына, чтобы не допустить крушения властной вертикали в разгар войны. Поведение императора определяла тревога за наследника и семью, так как опасность для них в Царском Селе постепенно возрастала. Следствием беспокойства и глубоких душевных переживаний Николая II стали бездействие и пассивность, проявленные им в пути 28 февраля: не последовало никаких повелений и распоряжений, которые бы определили для Ставки и генералитета Высочайшее отношение к ВКГД и послужили недвусмысленным приказом. Переброска войск с фронта в Петроградский район продолжалась, но степень надежности пехотных частей вызывала у старших начальников сомнения. «Рассчитывать, что эта масса проявит устойчивость в борьбе с подобной же ей массой, восставшей в запасных частях, было действительно трудно»[74], — констатировал генерал Головин при описании истории российской контрреволюции.
Вместе с тем на протяжении 28 февраля в Ставку поступали сообщения, создававшие в тот момент впечатление о конструктивной роли Думы, как будто небезуспешно пытавшейся умиротворить массовые беспорядки и солдатский бунт в Петрограде. Вероятно, наиболее убедительными выглядели доклады военных агентов союзников и ГМШ. Одновременно росла опасность революционного насилия в других городах, в первую очередь в Москве и Кронштадте. Поэтому позицию генерала Алексеева, решившего на исходе 28 февраля искать умеренный компромисс с Думой, обусловила не его мифическая «измена» царю или скрытые симпатии к думским либералам, а стремление избежать большего зла — то есть всероссийской смуты и катастрофы для фронта. Такой выбор начальника Штаба Верховного Главнокомандующего диктовался обстановкой, и, чувствуя свою ответственность за исход вооруженной борьбы с внешним врагом, он не мог дистанцироваться от происходивших событий или сделать вид, будто бы они не касаются судьбы русской армии, целиком зависевшей от снабжения и спокойствия тыла.
С необходимостью политических уступок думцам 27—28 февраля соглашались Николай II[75], императрица Александра Федоровна, генерал Иванов[76] — и намерения Алексеева вполне соответствовали их настроениям. Основой для компромисса Алексеев считал лишь назначение императором популярного в думских кругах председателя Совета министров, способного сформировать дееспособный кабинет и решить наиболее острые вопросы, в первую очередь транспортный, топливный и продовольственного снабжения столицы. Нет никаких оснований полагать, что к ночи 1 марта 1917 года генерал Алексеев, чье мнение имело большое значение для всех главнокомандующих, собирался требовать от Николая II «ответственного министерства», не говоря уже об отречении от престола в пользу цесаревича Алексея Николаевича. Этот вопрос действительно обсуждался 28 февраля членами ВКГД в Петрограде[77], но для Ставки и генералитета он не существовал вплоть до ночи — утра 2 марта. Поздним вечером 28 февраля, с точки зрения начальника Штаба Верховного Главнокомандующего, речь шла лишь об умеренном компромиссе между государем и Думой во имя умиротворения общественных страстей, грозивших непредсказуемыми последствиями. Однако дальнейшее развитие революции и матросский бунт в Кронштадте — вкупе с пагубным отсутствием каких-либо царских решений и распоряжений на протяжении 1 марта — сделали любые умеренные и безболезненные компромиссы невозможными.
1. Личный архив Александрова К. М. (ЛАА). Из лекций полковника ген. штаба Б. Н. Сергеевского «Мои воспоминания». Записано по воспоминаниям полк. ген. штаба Бориса Николаевича Сергеевского, нач. службы связи Ставки Верховного Главнокомандующего в 1917 г. Рассказано в четверг 13 ноября [19] 47 в лагере Шлейсгейм I в 20. 45 вечера. Рукопись Л.-гв. штаб-ротмистра М. К. Бореля. Тетрадь I. С. 22. Далее: ЛАА. Сергеевский Б. Н.
2. Александров К. М. Бессмысленный и беспощадный солдатский бунт: к истории убийства царскосельскими стрелками своих офицеров летом 1917 года (по источникам из коллекции Л.-гв. полковника О. И. Пантюхова) // Российский научный журнал (Рязань). 2016. № 3 (52). С. 34.
3. Hoover Institution Archives, Stanford University (HIA). Pantiukhov O. I. Collection. Box 2. Transcriptions № 4. Джулиани А. И. Последние дни февраля и 1-го марта в запасном батальоне Л.-гв. 1-го стрелкового Его Величества полка в Царском Селе. Л. 12, 16.
4. Ibid. Зерщиков К. Ф. Собственный Его Величества Конвой в дни революции. «Часовой» № 205—218. Машинопись, 53 л. Л. 4.
5. Бубнов А. Д. В Царской Ставке. Воспоминания адмирала Бубнова. Нью-Йорк, 1955. С. 312.
6. Подробнее см. Александров К. М. Ставка в революционные дни: 27—28 февраля 1917 года // Звезда (СПб.). 2017. № 4. С. 151—152.
7. Месснер Е. Э. Переворот. Февральская революция 1917 года глазами начальника штаба Корниловской ударной дивизии / Вступит. ст. К. М. Александрова. Публ. и комм. К. М. Александрова и А. В. Терещука. Подготовка текста О. А. Шевцова // Русское прошлое (СПб.). 2010. Кн. 11. С. 29—30. При цитировании сохранены особенности орфографии оригинала.
8. Телеграмма ген. Хабалова ген. Алексееву 28 февраля 1917 г. № 415 в: Февральская революция 1917 года // Красный Архив. М. — Л., 1927. Т. 2 (XXI). С. 19.
9. Керсновский А. А. История русской армии / Публ. В. Хлодовского. Комм. С. Нелиповича. Т. IV. М., 1994. С. 260.
10. Родзянко М. В. Крушение империи и Государственная Дума, и февральская 1917 года революция. Полное издание записок Председателя Государственной Думы с дополнениями Е. Ф. Родзянко. М., 2002. С. 296; Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция 1914—1917 гг. Кн. 3. Нью-Йорк, 1962. С. 179—182.
11. Месснер Е. Э. Указ. соч. С. 26.
12. Телеграмма гр. Капниста адм. Русину 28 февраля 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. С. 30; Телеграмма ген. Беляева ген. Алексееву 28 февраля 1917 г. № 9157 // Там же. С. 27.
Не сыграл роль «российского Тюильри» и Александровский дворец в Царском Селе. «Не повторяйте климата французской революции, защищая мраморную лестницу дворца», — сказала 8 (21) марта 1917 накануне своего ареста императрица Александра Федоровна Л.-гв. полковнику Собственного Его Императорского Величества Сводного пехотного полка М. А. Лазареву (цит. по: Мельгунов С. П. Судьба императора Николая II после отречения. Нью-Йорк, 1991. С. 35). Императрица имела в виду кровавую схватку на парадной лестнице во дворце Тюильри между роялистами и революционерами 10 августа 1792 г. Таким образом, примечательно, что первые лица Дома Романовых отказались от вооруженной борьбы с мятежниками: император Николай II — от введения войск в Петроград, а Великий князь Михаил Александрович и императрица Александра Федоровна — от защиты дворцовых резиденций русских монархов. 4 (17) марта Александра Федоровна поручила Л.-гв. сотнику В. Э. Зборовскому передать чинам Конвоя ее просьбу снять с погон вензеля Его Величества. «Сделайте это для меня, — сказала императрица, — иначе меня опять будут винить во всем, и от этого могут пострадать дети» (цит. по: HIA. Зерщиков К. Ф. Указ. соч. Л. 18). Просьба была выполнена.
13. Служебная записка нач. военных сообщений театра военных действий ген.-м. Тихменева ген. Алексееву 28 февраля 1917 г. № 42 в: Февральская революция… Указ. соч. С. 17—18.
14. Цит. по: Катков Г. М. Февральская революция. Париж, 1984. С. 296.
15. Там же.
16. Подробнее о роли Думы см. Николаев А. Б. Государственная Дума и Февральская революция: 27 февраля — 3 марта 1917 года // Первая мировая война и конец Российской империи. Т. 3. Февральская революция / Изд. 2 исправ. Рук. проекта Б. В. Ананьич. СПб., 2014. С. 338—342.
17. HIA. Izvestiia revoliutsionnoi nedeli Collection. Folder «Revolutionary event in Petrograd, F 27—Mr 5, 1917». «Известия» 28 февраля. № 2. Первые шаги Исполнительного Комитета. Машинопись. Л. 07.
18. Там же. Л. 07—08.
19. Родзянко М. В. Указ. соч. С. 298—299.
20. ЛАА. Сергеевский Б. Н. С. 21—22.
21. Цит. по: HIA. Izvestiia revoliutsionnoi nedeli Collection. Folder «Revolutionary event in Petrograd, F 27—Mr 5, 1917». «Известия» 28 февраля. № 2. От Совета Рабочих Депутатов. Л. 12—13.
22. Там же. П. Н. Милюков в Первом Запасном полку. Л. 10.
23. Ibid.
24. ЛАА. Сергеевский Б. Н. С. 20.
25. Месснер Е. Э. Указ. соч. С. 33.
26. Телеграмма ген. Алексеева ген. Рузскому 28 февраля 1917 г. № 1807; Телеграмма ген. Алексеева морскому министру адм. Григоровичу 28 февраля 1917 г. № 1809 в: Февральская революция… Указ. соч. С. 19.
27. Телеграмма ген. Алексеева ген. Беляеву 28 февраля 1917 г. № 1808 // Там же.
28. Телеграмма ген. Беляева ген. Алексееву 28 февраля 1917 г. № 201 // Там же. С. 20.
29. Телеграмма ген. Алексеева ген. Беляеву 28 февраля 1917 г. № 1811 // Там же. С. 25.
30. ЛАА. Сергеевский Б. Н. С. 20—21; Борель М. К. Ставка в мятежные дни. Машинопись, б. г. Л. 13 (схема движения: Л. 14).
31. Спиридович А. И. Указ. соч. С. 18.
32. Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. Записки-дневники // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 40.
33. Телеграмма ген. Алексеева ген. Брусилову 28 февраля 1917 г. № 1812 в: Февральская революция… Указ. соч. С. 24. Полки назначались по выбору Николая II.
34. Разговор по прямому проводу подполк. Барановского (Ставка) с подполк. Медиокритским (Псков) 1 марта 1917 г. [телеграмма № 1806 командующего войсками Московского военного округа генерала от артиллерии И. И. Мрозовского генералу от инфантерии М. В. Алексееву] // Там же. С. 39.
35. Телеграмма ген. Беляева ген. Алексееву 28 февраля 1917 г. № 202 // Там же. С. 25.
36. Цит. по: Отношение ген.-квартирмейстера при верх. главнокоманд. ген. Лукомского на имя тов. министра путей сообщения на театре военных действий ген.-м. Кислякова 28 февраля 1917 г. № 1818 // Там же. С. 26.
37. Копия телеграммы ген. Алексеева командующим войсками Петроградского, Псковского, Минского, Киевского, Казанского, Одесского, Омского, Иркутского военных округов 28 февраля 1917 г. № 1810 // Там же. С. 32.
38. Телеграммы ген. Иванова 28 февраля 1917 г. № 1 и № 2 ген. Эверту и ген. Рузскому // Там же. С. 21; Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. М., 2006. С. 122.
39. Телеграмма ген. Алексеева главнокомандующим фронтами 28 февраля 1917 г. № 1813 в: Февральская революция… Указ. соч. С. 23—24.
40. Телеграмма ген. Лукомского ген.-квартирмейстеру Западного фронта ген. Лебедеву 28 февраля 1917 г. № 1817; Телеграмма ген. Лебедева ген. Лукомскому 1 марта 1917 г. № 6143/99 // Там же. С. 28—29.
41. Командующий ПВО Генерального штаба генерал-лейтенант С. С. Хабалов 28 февраля 1917 г. направил в 11. 30 телеграмму генералу от инфантерии М. В. Алексееву (получена в Могилеве в 11. 45), из которой следовало, что силы его отряда в Адмиралтействе ничтожны (четыре роты, пять эскадронов и сотен, две батареи), а «весь город во власти революционеров, телефон не действует, связи с частями города нет» (см. Там же. С. 20—21). Фактически это было признание в полном бессилии.
42. Телеграмма ген. Алексеева главнокомандующим фронтами 28 февраля 1917 г. № 1813 // Там же. С. 24.
43. Копия телеграммы ген. Эверта начдиву 9‑й пехотной ген. Лошунову, начдиву 2‑й кавалерийской ген. кн. Трубецкому 28 февраля 1917 г. № 6121 // Там же. С. 26—27.
44. Копия телеграммы ген. Эверта командующим II, III и Х армиями 28 февраля 1917 г. № 6126 // Там же. С. 27.
45. Копия телеграммы начальника штаба Западного фронта ген. Квецинского командующим II, III и Х армиями 28 февраля 1917 г. № 6133 // Там же. С. 38.
46. Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 202.
47. Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 40.
48. Цит. по: Разговор по прямому проводу ген. Лукомского с нач. штаба Западного фронта ген. Квецинским 1 марта 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. С. 32—33.
49. Спиридович А. И. Указ. соч. С. 20—21, 37, 49.
50. Разговор по прямому проводу ген. Лукомского с нач. штаба Западного фронта ген. Квецинским 1 марта 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. С. 33.
51. Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 40.
52. Там же.
53. Спиридович А. И. Указ. соч. С. 229.
54. Дневники императора Николая II / Сост., комм. и примеч. В. П. Козлова, Т. Ф. Павловой, З. И. Перегудовой. М., 1991. Записи 28 февраля — 1 марта 1917 г. С. 625. Далее: Дневники Николая II.
55. Цит. по: Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 41.
56. Дневники Николая II. Запись 1 марта 1917. С. 625.
57. Цит. по: Дубенский Д. Н. Указ. соч. С. 41.
58. Спиридович А. И. Указ. соч. С. 231.
59. Телеграмма майора Тонелли из Петрограда ген. Ромеи, состоявшему при Ставке, 28 февраля 1917 г.; Телеграмма подполковника Ловерн ген. Жанен, состоявшему при Ставке, 28 февраля 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. С. 30.
60. Бубнов А. Д. Указ. соч. С. 60, 119.
61. Разговор по прямому проводу Морского штаба Верховного Главнокомандующего с Главным Морским штабом 28 февраля 1917 г. в 18 ч. в: Февральская революция… Указ. соч. С. 29. Автор доклада не указан, возможно им был капитан I ранга граф Алексей Капнист.
62. Копия телеграммы морского министра адм. Григоровича адм. Русину и ген. Алексееву 1 марта 1917 г. № 2719 // Там же. С. 43.
63. Телеграмма ген. Алексеева главнокомандующим и ген. Сахарову 28 февраля 1917 г. № 1815 // Там же. С. 31.
64. Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917—1918 гг. Ч. 1. Кн. I. [Париж — Tallinn, 1937]. Приложение к «Иллюстрированной России» на 1937 г. Кн. 23. С. 30.
65. Катков Г. М. Указ. соч. С. 412—413.
66. Спиридович А. И. Указ. соч. С. 240—241. О том же см. Куликов С. В. Ставка: 23 февраля — 1 марта // Первая мировая война и конец Российской империи. Указ. соч. С. 362.
67. Разговор по прямому проводу ген. Лукомского с нач. штаба Западного фронта ген. Квецинским 1 марта 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. С. 34.
68. Отношение тов. министра путей сообщения на театре военных действий ген. Кислякова на имя ген.-квартирмейстера при верх. главнокомандующем ген. Лукомского 1 марта 1917 г. № 1 // Там же. С. 26.
69. Телеграмма ген. Гулевича ген. Алексееву 28 февраля 1917 г. № 525 // Там же. С. 35.
70. Цитата из телеграммы № 1833 генерала от инфантерии М. В. Алексеева. См. телеграмма ген. Алексеева в Царское Село ген. Иванову 28 февраля 1917 г. № 1833 // Там же. С. 31.
71. Там же.
72. Разговор по прямому проводу ген. Эверта с ген. Лукомским 1 марта 1917 г. в 11 часов // Там же. С. 37.
73. Разговор по прямому проводу подполк. Барановского (Ставка) с подполк. Медиокритским (Псков) 1 марта 1917 г. // Там же. С. 40.
74. Головин Н. Н. Указ. соч. С. 37.
75. Подробнее см. Куликов С. В. Указ. соч. С. 359—360.
76. Александров К. М. Ставка в революционные дни. Указ. соч. С. 144.
77. Куликов С. В. Указ. соч. С. 360.