Перевод с польского Ольги Гусевой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2017
Экокритика ищет проявления и голоса мира природы, природы, зависимой или независимой от человека, нередко близкой человеческому опыту, обусловленной биологически, но в том числе и самостоятельной, герметичной, тонко намеченной в тексте. Опыт помогает нам понять отношение текста к природной действительности и во время чтения раскрыть экологическую поэтику. Эта поэтика напоминает связки, которые при напряжении рвутся или стимулируют познавательные процессы.
Потребность в экокритическом чтении согласуется с тенденциями, присутствующими в системе взглядов так называемого нового гуманизма или постгуманизма, на которые указывают изменения на уровне метафилософских рамок понимания места человека относительно природы, окружающей среды, климата и других созданий, а также возрастающая потребность в укреплении связей теории с практикой, без чего рассуждения о экологически благополучном мире не имели бы смысла. Здесь я имею в виду сильнейшую критику антропоцентризма, с которой началось изучение постгуманизма, животных и био-эстетики, и которая одновременно продемонстрировала стоящую за ними потребность в изменении парадигмы гуманитарных наук с vita contemplativa (жизни созерцательной) на vita activa (жизнь деятельную).
Если бы меня попросили дать краткое определение эколитературе, то я бы сказала, что это открытое собрание текстов, благодаря которым мы вступаем в разнообразные связи с природным миром, такие, которые мы не всегда осознаем вне литературы. Литературный текст, точнее любой вымысел, дает нам возможность почувствовать себя в экотекстовой лаборатории, он переносит нас, читателей, в литературную экосистему, в которой мы не знаем, как себя вести. Традиционная культура предоставляла безопасное убежище, литературная экосистема разрушает эту антропоцентричную модель. В этой новой среде вновь было открыто животное — персонаж, ставший утраченным звеном между людьми и природой и обусловивший — своей посреднической функцией в восприятии мира, находящегося за пределами человеческого опыта, — иную познавательную модель мира.
Животные, которые в баснях и сказках рассказывали о человеческих проблемах, теперь заговорили о своем мире, о природе, которая в экокритике понимается полифонически, как фон и источник многоголосой ткани мира. Поэтому в центре экокритических интерпретаций появляется понятие репрезентации, то есть того, что текст культуры (не только литературный, но и любой другой, который вводит нарратив) заимствует из природной среды, что он подразумевает, что предполагает, когда использует не-человеческие реестры и маски. Независимо от того, насколько чужды нам коннотации природы в современной культуре, литература открывает перспективы, выходящие за рамки собственно человеческого понимания действительности, в некий мир, объединяющий разнообразные способы восприятия и иные формы бытия. Возвращающаяся тема классической природы наполняется новым смыслом в эпоху антропоцена, когда насущной проблемой становится выживание планеты. Литературные стратегии выхода за пределы человеческого порядка вещей приводят к тому, что окружающий мир приобретает конкретные черты в виде материальной природы и животных — проводников по миру постантропоцена. В данном случае художественная литература позволяет изменить существующую расстановку сил, даже если это происходит при помощи фрагментарной реконструкции альтернативной, литературной, фантастической действительности. Это происходит в том числе при помощи литературного приема субституции или подмены (человек-животное), перевоплощения (в животное) и экспозиции (демонстрации хрупкости природы).
Юлия Хартвиг, современная польская поэтесса, менее известная, чем лауреат Нобелевской премии Вислава Шимборская, несколько своих произведений посвящает корове, меняя представление об этом животном, символизирующем индустриализацию сельского хозяйства и загрязнение природной среды, но все еще обыденном для польского пейзажа. Тем самым она любопытным образом вписывается в направление польской эколитературы.
Анализируемые в статье произведения цитируются полностью в хронологической последовательности.
Портрет I[1]
Моя подруга корова. Сидит, согнув колени, подле трогательного теленка, который жмется к ней в поисках тепла на росистой траве.
Вытягивает огромный лепесток языка, похожий на красную орхидею, и раз за разом разглаживает его шерсть, нежную и мягкую.
Несмотря на недавние роды, она изящная и стройная. Это креольская девушка рядом с северными Брунгильдами и Фредегундами. Вышагивает будто танцуя, изредка пощипывает траву. Она не поверила, будто пищеварительный процесс ее единственная задача.
Портрет II[2]
Когда я просыпаюсь, моя спутница корова уже стоит на лугу. Шерсть на холке сияет в утреннем солнце. Она стоит со склоненной к лугу шеей, от бьющих сверху лучей падает ее узкая тень. Она легонько потряхивает головой, хватая зубами траву, время от времени делает шаг вперед.
Каждое ее движение порождает новые отблески на переменчивой, как море, шкуре, она прекрасна и свободна.
За ней медленно поднимается туман. Ели и костёл стоят в нем как зримые призраки. Стога сена смотрятся в светлый луг как в воду.
Горы вдали заводят широкий хоровод, птица восторженно бьет крыльями.
Портрет III[3]
Корова сидит среди цветов. Внезапно застигнутая с глазу на глаз.
Отечественный сфинкс. Полный загадок, молока и безмерного терпения.
Сейчас она выглядит как равнодушная горожанка, окруженная вазами с цветами, в зеленом, полном лакомств будуаре, потягивающая целебный настой из трав.
Она ни о чем не спрашивает, ее не интересует судьба.
Пережевывает собственную жвачку, собственное предназначение, циркулирующее неспешно в совершенной, замкнутой системе ее внутренностей.
Вырастающие вновь цветы и травы дарят ей иллюзию бессмертия.
Когда возгласит[4]
Прежде чем отзовутся трубы архангелов
разнесется по долине ее жалобный глас
уже многие столетия знакомый инструмент
бесполезный в хоре или оркестре
Стоя одиноко на поляне мира
поднимет ввысь свою тяжелую коровью голову
и из глубин ее измученного горла
изольется жалоба
на смерть животного и человека
осужденных по одной статье
Во всем цикле «Портретов» Юлия Хартвиг говорит о корове вопреки сложившимся традициям: «моя подруга», «спутница», «отечественный сфинкс», отделяя животное от окружения (на портрете) и позитивно переосмысливая вполне мимолетные отношения. Это не замеченная мельком корова на поле, а необычное, поэтическое наблюдение, антропоморфизация, облагораживающая это испокон веков эксплуатируемое животное, считающееся всего лишь убойным скотом. В цикле просматривается разнообразно и тонко выраженное несогласие с человеческим взглядом на корову в культуре, в человеческом мире («Она не поверила, будто пищеварительный процесс ее единственная задача» — «Портрет I»), отрицание негативного образа заурядного, неинтересного животного, отмахивающегося от мух, при помощи таких приемов как эстетизация («язык, похожий на красную орхидею», сравнение с прекрасной, «креольской», «изящной» и «стройной» девушкой), превращение ее в персонаж, доминирующий над окружением в поэтической картине («Портрет II»), ее субъективизация в момент, когда она смотрит на лирического героя стихотворения («Внезапно застигнутая с глазу на глаз» — «Портрет III»), изображение ее исторических отношений с человеком — источник молока, и культурных — олицетворение терпения, но в то же время и представление ее как существа, недоступного ограниченному человеческому восприятию («отечественный сфинкс» — «Портрет III»). Ее образ во всем этом цикле динамичен, хотя и соотносится со спокойствием и осторожностью движений животного и замедленным темпом коровьего существования. Подобное построение образа требовало хотя бы минимальной активности — может быть, прямого наблюдения исследователя (подсмотревшего где-то поблизости за пасущейся коровой?), попытки вжиться в чуждую человеческой действительность, которую невозможно передать без антропоморфизации коровы, но вместе с тем, автор изображает ее совершенно иначе, в первую очередь красиво и дружески.
В «Портретах» появляется та же мысль, что и в стихотворении «Когда возгласит», которое по своей композиции также напоминает портрет. Действительность животного несколько иначе, хотя отчасти метафизически, включена в систему мироустройства («Пережевывает собственную жвачку, собственное предназначение, циркулирующее неспешно в совершенной, замкнутой системе ее внутренностей. Вырастающие вновь цветы и травы дарят ей иллюзию бессмертия». — «Портрет III»). Здесь можно говорить об очень человеческой потребности придания смысла коровьему существованию, вопреки таксономиям и классификациям, принятым в книгах по биологии, в главах о жвачных животных, но можно говорить и о потребности в человеческо-нечеловеческом опыте, переживаниях, которые выходят за пределы человеческого эксклюзивизма и, скорее, проявляются в межвидовой действительности, несмотря на различия в средствах экспрессии, которыми мы располагаем.
«Когда возгласит» — это мрачное, патетическое произведение апокалиптической тональности, в котором раздается коровье мычание. И одновременно парадоксальное, поскольку животное возгласит не на лексическом, а на эмоциональном уровне, который мы также можем верно распознать, воспринять и понять, особенно, если он относится к тому, что глубоко сокрыто, а такой эмоцией является неприятие смерти, бренности. В этом стихотворении животное предстает двойственно: философски (как в традиции модернистских «Элегий» Рильке и в интерпретации Агамбена «Открытое»), демонстрируя иной, презираемый подход к нашим земным делам, выраженный в произведении метафорой «инструмента», «бесполезного» в человеческом «хоре», олицетворяя одновременно героя трагического, одинокого «на поляне мира», который в состоянии подать голос «из глубин», не согласного с участью смертных; а также в качестве exemplum того, что объединяет человека и животное, вписанное в парадокс завершившегося существования, а также четко выраженное «измученным» мычанием. «Одна статья» — это ссылка на законы вселенной, на неизвестную и непредсказуемую волю, контролирующую жизнь и смерть человека и животного, общий горизонт бытия, хотя и никем не доказанный, но, однако, низвергающий человека с узурпированного пьедестала.
На примере портретов коровы Юлии Хартвиг стоит подчеркнуть, что делает этих животных исключительными, какие примененные стратегии позволяют поэтессе обратиться к такому животному как корова и в результате создать новаторский образ, противоречащий сложившимся культурным традициям. С перспективы экокритики речь идет о смещении, которое проходит по многим плоскостям: вопреки ассоциациям, стереотипам, контекстам и возможным мотивам появления коровы в мире повседневного опыта, корова, представленная Хартвиг, не только удивляет и восхищает, но и заставляет провести (хотя бы в мыслях, хотя бы экспериментально) параллели с коровой, которую мы уже когда-то встречали, видели, хотя бы фрагментарно (в мясном отделе?).
Экотекст, в котором появляются не фантастические, а «заимствованные» из повседневной жизни животные, такие как корова, одновременно отсылает к реальным рамкам, контекстам, в которых они появляются ежедневно; тем более очевидной становится попытка выразить что-то иное, непривычный, нестандартный подход, раз уж кто-то такой как поэтесса решает отделить их от фона и сделать главными героями. Прежде всего, корова появляется самостоятельно, она единственная героиня, в то время как в реальном мире коров держат в стаде, называют скотом и теми частями тела, которые идут на мясо. И если я верно угадываю поэтический замысел, то это исходная точка для экокритического прочтения, поскольку благодаря удивлению и отказу от стандартного представления о корове, читателю удается выйти за пределы текстового мира символов и метафор и подумать о настоящей корове, пасущейся на пастбище. Будет ли это по-прежнему та самая, обычная корова? Неужели в момент встречи с представителем коровьего мира, будь то в живой или мертвой форме, в целости или частично, эта картина хотя бы слегка не исказится? В этом смысле корова предстает как одна из героинь эколитературы.
1 Ю. Хартвиг. Обращаясь не только к себе. Поэмы в прозе. Варшава, 2003. С. 23; первая публикация в: Минута привала. Краков, 1980. С. 12.
2 Там же, с. 24; или с. 13.
3 Там же, с. 25; или с. 14.
4 Ю. Хартвиг. Ясное неясно. Краков. С. 36.
Перевод с польского Ольги Гусевой