Публикация Марии фон Мольтке
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2017
Начат 15 / IX <19>18 г. Кончен…
Глава I
Вступительная. Отъезд из дому. Первое полугодие в Морском корпусе
С 30 сент. <19>17 по 20 декабр. т. ч. к.
Я думаю, будет довольно трудно вспомнить все, что произошло со мной после того дня, как я покинул кров родительский и со своей неизменной корзиной сел в петроградский поезд. Несмотря на то что уехал я из Смоленска уже давно, а именно 3 сентября 1917 года, я все-таки постараюсь описать все со всеми мельчайшими подробностями, как бы это трудно ни было. Помню я это лето семнадцатого года со всеми проишествиями (о которых я благоразумно умолчу), в результате которых я уезжал из дому, надо сознаться, в довольно хорошем настроении духа и даже, как это ни ужасно, был доволен, что наконец покидаю родную хату. Как бы то ни было, но, в общем, 3 сентября я распрощался с мамой и вместе с папой и маленьким братцем Костей поехал на вокзал. На вокзале папа сейчас же купил мне билет III кл<асса> до Питера через Витебск. Но поезд здорово опоздал, и пришлось сидеть на вокзале и ожидать. Сидя у столика в зале I и II кл<ассов>, папа разговорился с поручиком гусарского Павлоградского полка, и после получасового разговора этот поручик предложил папе взять меня с собой в поезд, идущий в Петроград через Двинск, ибо у него был один свободный билет II кл<асса> до ст. Пыталово. Дотуда я бы доехал бесплатно, а там мог бы докупить билет до Петрограда. Сказано — сделано. Как только подошел поезд, поручик сейчас же занял нам двухместное купе в вагоне I класса, и мы, с комфортом устроившись, покатили от Смоленска. Ехали мы очень хорошо и весело. Все время болтали, рассказывая друг другу веселые истории, пили немилосердно чай, угощали кто чем мог — в общем, время текло незаметно. В Витебске вышли на перрон, погуляли, купили газет и журналов. На следующее утро приехали в Двинск.
Тут уже поручику надо было скоро слезать, т<ак> к<ак> Пыталово не более 100—150 верст от Двинска.
Двинск я проспал и проснулся только оттого, что поручик стал собирать свои вещи. Скоро и мне надо было переменить купе I класса на твердую скамейку III <класса>. Ах, как мне этого не хотелось! И я тут же принял тайное решение попробовать доехать до Петрограда в I классе.
Но вот и Пыталово.
Два гусара Павлоградского полка вошли в купе и стали выносить вещи поручика. Я с ним сердечно распрощался и остался единственным пассажиром в целой половине вагона. Хотя и билет-то мой кончился, а денег для покупки билета I кл<асса> до Петрограда у меня не было (всего денег на расходы на 2 месяца, дай бог памяти, у меня было рублей 17).
Но я думал словчить и остаться в вагоне. Тут-то и произошла первая неприятность. Только я отъехал одну станцию от Пыталова, как вдруг вваливается контроль. Т<ак> к<ак> я сидел почти один во всем вагоне, то мой билет стали осматривать особенно внимательно, и контролер сразу заметил, что билет уже кончился и я проехал даже лишнюю станцию.
Увидев по бумагам что я не матрос, а кадет Мор<ского> корп<уса>, он осмелел, стал страшно кричать на меня и заставил доплатить 5 руб. за проеханную лишнюю остановку, а кроме того, предупредил, что, если я не куплю себе билета, я буду вынужден уйти из вагона. Удрученный неудачей, я попросил проводника купить мне билет III класса до Питера, а сам со своей корзиной стал перебираться в III класс. Тут я сразу попал из рая в ад. Вагон набит битком солдатами, места почти нет. Пришлось стоять, а потом у Пскова я с трудом нашел себе сидячее место, рядом с бабой с двумя грудными младенцами. Ехать было ужасно. Отчаянная духота, рев грудных ребят, запах солдатских сапог и портянок — все это не придавало прелести путешествию. Страшно медленно, казалось, идет время, и все хотелось скорей приехать в Петроград. Наконец поздно ночью поезд остановился у петроградского перрона. Вскочив на ходу в трамвай, еле-еле впотьмах пробираясь по Вас<ильевскому> остр<ову>, я кое-как добрался до училища. Разбудил сонного щвейцара, от которого узнал, что гардемарин и кадет съехалось очень мало, т. е. все находятся еще в свободной роте.
В свободной роте абсолютно все спали, а потому, выбрав себе свободную кровать, я тоже разделся и заснул как убитый.
На следующее утро всех развели по ротам и начали съезжаться еще неявившиеся кадеты и гардемарины. В нашу (5-ю) роту, оказывается, поступило человек 10 новичков и 2 прикомандированных к училищу так назыв<аемых> «детей корабля» — один с «Зари свободы», а другой с «Чесмы». Этим же вечером я сходил в Отдельн<ый> гардемаринск<ий> класс к Алеше передать ему 70 рублей денег от папы и Сереже Гулькевичу посылку от его матери, но обоих не нашел, а потому все это оставил у швейцара. На следующий день у нас начались уроки, перед которыми ротный произнес речь и предлагал нам забыть все, что было во время старого режима, и предлагал нам брать пример с него, т<ак> к<ак> он, убедясь во благе социализма, примкнул уже к какой-то социалистической партии (о, мерзавец). Вечером ко мне пришел Алеша и сказал, что завтра он уезжает во Владивосток в плавание, и просил меня прийти на Николаевский вокзал в 6 часов вечера, чтобы проститься. Я так и сделал, попросил разрешения у ротного и в назначенный срок явился на вокзал. Для уезжающих гардемаринов был подан прекрасный поезд, составленный из спальных вагонов Вост<очно->Китайск<ой> ж. д., вагона-ресторана и нескольких теплушек для багажа. Но вот и Алеша. Погуляли мы с ним на перроне до 2-го звонка. Когда всех гардемаринов поставили во фронт, н<ачальни>к О<тдельного> г<ардемаринского> к<ласса> Фролов произнес краткую прощальную речь, после которой раздался 3‑й звонок, гардемарины вошли в вагоны и поезд двинулся, под громкое «ура» гардемарин. Вернулся я в училище в очень плохом настроении, п<отому> ч<то> сам был бы не прочь уехать с Алешей в плавание. Началась обычная учебная жизнь, но в этом году было заниматься ужасно, т<ак> к<ак> каждый вечер у нас в столовой зале собирались пролетарии и слышались такие речи, от которых у всякого здравомыслящего человека настроение было бы испорчено на целую неделю. Вдруг однажды вечером — я сидел и приготовлял уроки — ко мне подошел кадет Л. и задал мне странный вопрос, как я отношусь к выступлению генерала Корнилова. Я сначала удивился, но потом ответил, что я, как, наверное, и большинство нашей роты, безусловно, вполне сочувствую этому выступлению. Продолжая разговор в таком же духе и видя, что я «благонадежен» в политическом отношении (?!), он под величайшим секретом рассказал мне, что большинство гардемарин и кадет М<орского> у<чилища> примкнуло к к<онтр>р<еволюционной> организации под предводительством генералов К., А. и К., и предложил мне вступить также в организацию. Не знаю, что мною тогда руководило, но я согласился, и меня посвятили в члены. Цель этой организации была восстановление в России конст<итуционной> монархии. Как оказалось, почти вся наша рота была уже записана в о<рганизац>ию и склонных к социализму в роте оказался только один человек. Больше об этом разговоров никаких не было до большевистского переворота. Числа 15 октября приехали в роту еще 10 человек моих товарищей, плававших в Черном море. Учебная жизнь мало-помалу входила в свою обычную колею, как вдруг наступило грозное 25 октября. Уже давно было известно о предназначавшемся на 25 октября выступлении большевиков, целью которого были свержение Вр<еменного> пр<авительства> и водворение у власти С. Р. и С. Д. Еще 24 окт. начали проявляться первые признаки этого выступления. Народ собирался кучками на улицах, происходили митинги. Вечером 24 окт. к Николаевскому мосту подошла «Аврора» — корабль (7 страниц вырезаны) …окружен со всех сторон. В Петрограде сейчас полный раскол, даже партия с.-д. отделилась от большевиков.
1 ч. 30 м. дня. Пришел из Кр<онштад>та транспорт «Европа» с вер<ными> матросами.
Вот и все, что мне улалось сохранить до настоящего времени из записок времен большевистского переворота. Что было дальше, постараюсь припомнить. Да, я совершенно ясно вспоминаю, с каким агонистическим нетерпением все ожидали прихода Керенского в Петроград, затем громовая весть о поражении его и о бегстве его за границу. Все надежды рухнули сразу. Впереди ничего хорошего. Сразу пошли слухи о закрытии нашего училища. Заниматься стало прямо нестерпимо. Был момент, когда наше училище хотели, так же как и О<тдельный> г<ардемаринский> к<ласс>, отправить в Кронштадт арестованными. Не знаю, какими судьбами мы избегли этой участи. Но вот начался ноябрь. Среди беспросветной темноты на политическом горизонте загорелась вдруг светлая звезда — сопротивление большевикам всего Донского края под предводительством Каледина. Это сопротивление сразу взволновало все умы. Кадет Л. подошел ко мне и сказал: всем нам, вероятно, придется бежать к Каледину, и что первая партия кадет и гардемарин уже уехала на Дон. Ну что ж, ехать так ехать. Тогда я был готов на все. Ноябрь прошел весь без изменения. Настроение все время ужасное, кормить стали совсем плохо, разговоров только и было, что о разгоне нашего училища. Был я и у тети Вари, и у бабушки, везде такое же черное уныние. Тайное отправление на Дон все время откладывалось ввиду почти прекращенного сообщения. Так мало-помалу стали подходить Рождественские каникулы. Ввиду домашних обстоятельств я не мог ехать домой, т<ак> ч<то> надо было просидеть праздники в корпусе. Выставили нам баллы за первое полугодие. У меня они оказались не совсем плохими. Нам объявили, что отпускают всех 20 декабря. Конечно, для меня это было все равно. Как вдруг числа 18 декабря ко мне подходит ротный командир и спрашивает меня, не хочу ли я на Рождество отправиться на каникулы в Ревель, на крейсер «Адмирал Макаров». Он сказал, что там у него знакомые командир и офицеры и что с его препроводительным письмом меня, вероятно, очень хорошо там примут, тем более что большевистская деморализация совершенно не коснулась крейсера. Для меня это было довольно заманчивое предложение (ведь скучать в корпусе 3 недели ужасно), и я согласился.
ГЛАВА II
Рождество на «Макарове». Возвращение в училище. Поездка в Москву. Разгон училища
С 20 декабря <19>17 г. по 10 марта <19>18 г.
Ехать в Ревель на «Адмирал Макаров» мне пришлось с кадетом моей роты Володей Борисовым, каторому также было совершенно некуда ехать домой, почему ротный и отправил его со мной. Быстренько собрали мы свои вещи, захватили одеяла и простыни и поехали на Балтийский вокзал. После некоторых споров нам все же удалось достать билеты, после чего мы срочно выбежали на платформу, чтобы занять места в поезде, да не тут-то было! Поезд был так наполнен, что люди висели даже на подножках при 12˚мороза! Пришлось сесть в поезд, который шел в Ревель 3 часа спустя. Но все-таки 21 дек<абря> в полдень мы уже были в Ревеле. Вещи оставили на вокзале, а сами пошли на «Макаров» доложить командиру о нашем приезде, ибо было очень возможно, что нас на крейсер почему-нибудь не примут. Придя на крейсер, я попросил, чтобы меня провели к командиру кап<итану> I ранга Сполатбогу. Ему я доложил о своем приезде на крейсер и объяснил причины. Командир отнесся очень благосклонно и сдал нас на руки ст. офицеру лейтен<анту> Вилькену. Тот сразу провел нас в кают-компанию и познакомил с офицерами, которые нас очень сердечно встретили. Особенно нас баловали все время молодые мичманы Черепанов и Деньер. Нам старший офицер отвел большую двухместную каюту, очень хорошо обставленную, т<ак> ч<то> в ней было прямо чудесно жить. Обедать и вообще нас всегда приглашали в кают-компанию, что было также в высшей степени шикарно. Правда, сначала пришлось немного поговорить с судовым комитетом, который вдруг почему-то предложил нам ночевать не в каюте, а в командном помещении, но и этот вопрос был быстро улажен, и мы остались все время жить при кают-компании с офицерами. Боже! Какое чудное это было Рождество! При теплом участии всех офицеров крейсера я провел праздники очень хорошо, несмотря на то что проводил я их вне семьи. В кают-компании Борисов и я были совсем на офицерском положении. За столом, например, как и всем офицерам, нам прислуживали вестовые, все время проводили в кают-компании, спали в каюте и т. д. и т. д. Обыкновенно день на крейсере протекал так: часов в 10 утра приходил вестовой матрос Федька и будил нас: «Господа, вставайте» — или влетал как ураган мичман Деньер, сбрасывал с нас одеяла и садился тут же на стул, чтобы смотреть, чтобы мы одевались. Одевшись и умывшись, мы шли в кают-компанию обедать. После обеда мы шли с мичманом Деньером гулять куда-нибудь подальше, например в новый порт или в сад Екатериненталь. С гулянья мы всегда приходили к ужину. Поужинав, мы опять одевались и шли куда-нибудь в кинематограф или в «Гранд-Марину». Наконец, вернувшись часов в 11 вечера, мы мирно пили чай и ложились спать. Перед Рождеством я пошел с мичманом Черепановым на площадь, купил там елочку, которую мы поставили в к<ают>-к<омпании> на столе. В первый день праздника был большой обед, на котором присутствовал командир корабля. Праздники я провел шикарно: все время пил, ел и веселился. Но вот отпуск кончается: надо ехать в училище. С большим сожалением я покидал крейсер, на котором я провел столько хороших минут. Неизменный мичман Деньер проводил нас до вокзала, усадил на петроградский поезд, и я покинул Ревель.
Приехав в Петроград, я позавтракал на вокзале бутербродами, которые мне дали на дорогу на крейсере, а потом на трамвае доехал до Николаевского моста. Подходя к училищу, я заметил, что там делается что-то необычное. Часть окон была разбита, около здания шатались толпы матросов, а при входе во внутренний двор я наткнулся на целый ряд автомобилей, нагруженных винтовками, патронами и пулеметами. Войдя в роту, я нашел ее полной «товарищей» матросов, которые валялись где и как угодно. Все было поломано, изгажено, разбросано. «Товарищи» встретили меня свирепыми взглядами, а потому я поспешил поскорее ретироваться. Наконец около помещения 2-й роты я наткнулся на наших гардемарин, которые и рассказали мне, что весь корпус занят матросами из Кронштадта, занятия вряд ли скоро начнутся, немногие приехавшие гарды и кадеты помещаются во второй роте. Это было для меня полнейшей неожиданностью. Я ехал в корпус с единственным намерением — учиться, а вышло наоборот. Я был здорово огорчен, но делать было нечего. Можно было опять на 15 дней уезжать по домам. Но ехать сейчас, по-моему, было бессмысленно, и я остался в корпусе. Жили все гарды и кадеты вместе в спальной 2-й роты. Условия жизни были ужасные, т<ак> к<ак> кругом все время лазили вооруженные матросы, зорко посматривавшие за юными «волчатами» (как они нас называли). Страшно тяжело было смотреть на помещения нашего дорогого корпуса, изгаженные и изломанные красной бандой. Да, уже тогда корпус не представлял собой того чудного, громадного здания, которое всегда хранило в себе какой-то таинственный гул от многих сотен голосов людей, его обитающих. Это был уже не тот корпус, в котором получали свое образование многие тысячи юношей русской аристократии.
Это были тогда уже только руины старого времени.
Со вступлением в него красной толпы вся физиономия его совершенно изменилась и началось медленное умирание колыбели русского старого непобедимого флота. Матросы били, рвали и уничтожали все, что было только возможно, дорогие, чудной работы портреты адмиралов Корнилова, Нахимова и Лазарева были уничтожены штыками «победителей буржуазии». Бюсты Вел. Кн. Николая Николаевича Старшего и ген<ерал>-адм<ирала> Вел. Кн. Александра Михайловича также были разбиты прикладами. Во всех классах все парты и столики были поломаны. Пол во всех помещениях был так загажен, что походил скорее на проезжую дорогу, чем на паркетный пол Морского корпуса. Удалось от разгрома спасти только музей, знамя да еще несколько драгоценных исторических вещей и реликвий, которые были разобраны гардами и кадетами по рукам. В ожидании очищения нашего здания матросами гарды и кадеты продолжали жить в той же сводной 2-й роте. Условия жизни, повторяю, были отвратительны. Живя впроголодь, рискуя быть каждый день пристрелен каким-нибудь матросом, я стал размышлять, куда бы мне деться подальше от «товарищей» до того времени, когда они соблаговолят уйти обратно в Кронштадт. В Смоленск ехать было бессмысленно: во-первых, далеко, во-вторых, опять большие хлопоты, заботы мамы и папы, которых, как я начинал понимать, положение с каждым днем становилось все хуже и хуже. Вдруг у меня мелькнула мысль: а что, если б поехать в Москву на два-три дня к тете Оле и тете Рене? Я с ними не видался уже больше года, а потому небольшой визит на короткое время был бы приятен как и для меня, так и для тети Оли, которая (я был в этом убежден) встретила бы меня после такого долгого отсутствия с большой радостью. Сказано — сделано. Захватив с собой кое-что из белья и одежды, а также и даровой проезд в Москву и обратно, я с несколькими кадетами своей роты отправился на Николаевский вокзал ожидать московского поезда. Я был с маленьким узелком, в бушлате, так что не очень испугался, когда поезд подали переполненным солдатами, удиравшими с Северного фронта. Вскочив на ходу, я живо протискался сквозь живую серую стену и даже нашел себе сидячее место. В общем, на следующий день я уже был в Москве. Прежде всего меня удивило, как мало изменилась Москва по сравнению с Петроградом. Последний совершенно вымер, опустел и как-то странно притих, в то время как физиономия Москвы почти совсем не изменилась, будто бы революция на нее не имела никакого влияния. Отчаявшись найти себе место в трамвае, я пошел до Софийского подворья пешком. С тревогой входил я в это здание: а может, никто из моих больше там не живет?! Но после справки у швейцара я убедился, что все на своих старых местах.
Быстро взбежал я по лестнице на 2-й этаж, спеша скорее к хорошо знакомой милой комнате-бонбоньерке № 214б. Уже издали я увидел тетю Олю, стоящую в дверях и разговаривающую с соседкой. Узнает ли она меня или нет? — подумал я и, нарочно подняв воротник бушлата и заломив фуражку на затылок, направился прямо к разговаривающей паре. Оглянувшись и увидев идущего к ним матроса, обе женщины инстинктивно юркнули за двери. Я невольно громко рассмеялся. Только тогда тетя Оля узнала меня и приняла меня в свои объятия. Тут, конечно, начались расспросы, каким образом, как и откуда приехал, и обоюдные выражения радости. Наконец успокоившись, мы пошли оба к тете Рене, где все встали широко разинув рот, увидев меня. Сознаюсь, что я тоже был рад и доволен необычайно опять увидеть тетю Олю, Реню, Андрея и всех других. Все тут начали меня раздевать и расспрашивать. Хорошенько помывшись и наевшись до отвалу (это было 20 / I <19>18 г.!!!) я стал всем выкладывать все, что произошло со мной за последнии год, а также и последние новости из Петрограда. Проговорив до поздней ночи, я пошел спать в комнате тети Оли на диване. Отлично проспав ночь после дороги, следуюший день я весь провел с Андрюшей, гулял с ним по Москве, разговаривал с ним на нашу любимую морскую тему. Таким образом незаметно прошло 2 дня. На третий день вечером я пошел на вечеринку к Сперанским, где я танцевал до отказу, кажется даже, что до часу ночи. Да, эти дни в Москве текли так скоро, так незаметно. Тетя Оля, моя вторая мама, все время страшно обо мне заботилась, так что чувствовал я себя будто дома. Думал ли я тогда, что эти счастливые дни последние перед долгим периодом страшных ударов и лишений. Да, но в это время я вообще мало что понимал и мало о чем думал. За день до поезда в Петроград я зашел в Суворовский корпус, а также и к своему бывшему воспитателю подполковнику Янушевскому. И там эта же картина, что и у нас в корпусе. Уныние, подавленность, разорение, даже отчаяние…
Но вот настал и день отъезда. Собрался я живо, со всеми попрощался и в сопровождении тети Оли и Андрюши поехал на вокзал. В вагоне удалось опять-таки устроиться довольно хорошо — я достал сидячее место. Единственно, что было плохо, — это то, что в вагоне было очень холодно. Но потом от количества людей вагон так согрелся, что стало даже душно. С собой кроме своих вещей я вез еще довольно увесистую посылку тете Варе, а потому, как только я приехал в Петроград, сразу же отправился к тете на 6-ю Роту. У нее провел целый день, а к вечеру отправился в корпус. В корпусе опять новая неожиданность: половина нашей роты занята матросами, в другой же половине будем помещаться мы — кадеты. Ничего не поделаешь, приходится мириться и с этим, лишь бы можно было продолжать занятия. Занятия действительно начались около 1 февраля, конечно, при самых ужасных обстоятельствах. Кормили все хуже и хуже. По корпусу начали носиться первые зловещие слухи о разгоне: вот-вот и должен выйти декрет Совнаркома о разгоне Морского корпуса. В это время и выплыл на сцену некто… Григорий Андрусенко. Да, Ан-дру-сен-ко.
Кто же он такой? А вот кто: русский линейный корабль «Чесма», шедший в 1916 году из Владивостока на Мурман, зайдя в египетский порт Александрию принял к себе на борт 14-летнего мальчишку, сына русского эмигранта в Египте. Этого мальчишку, Григория Андрусенко, если можно так выразиться, команда усыновила, или, иначе говоря, он стал «сыном корабля». Таким образом 10 янв<аря> 1917 г. он прибыл на «Чесме» на Мурман. Революция. Команда «Чесмы» стала диктаторствовать на Мурмане. По требованию Чесменского комитета Андрусенко отослали к нам в корпус для «обучения». На предварительном испытании выяснилось, что этот мальчишка едва-едва читает и пишет по-русски, а потому о занятиях параллельно с кадетами даже самой младшей 6-й роты и речи не могло быть. Но вместе с тем отсылать его обратно на «Чесму» тоже было рискованно, т<ак> к<ак> могли произойти крупные недорозумения и даже скандалы. А потому его оставили в корпусе «прикомандированным к 5-й роте», т. е. спал, одевался и харчил он у нас, а учился в пансионе Анцова.
Держался он у нас в роте очень подобострасно, ругал большевиков, поддакивал общественному мнению роты, в общем, старался казаться парнем надежным.
Но все-таки на него обращали весьма мало внимания. На Рождество он ездил на Мурман в отпуск на «Чесму», и когда он вернулся, то я разинул рот от изумления. Весь он был нагружен мешками с хлебом, консервами, мукой, маслом и прочими пищевыми припасами. Оказалось, что при почти всероссийской голодухе на Мурмане продавали черный хлеб по 5 коп., а белый по 8 коп. фунт. Кроме того, консервов, масла, мяса и т. д. — всего также там было достаточно, в особенности если служить на Мурманском отряде судов.
Теперь, я думаю, вполне понятно, отчего я при первых слухах о разгоне корпуса стал задумываться, не поехать ли на Мурман.
Я тогда рассуждал так: если я вернусь после разгона домой, непривычный ни к какой работе или занятию, без денег, без одежды, то я повисну тяжелым камнем на шею всей семьи; если же я поеду на Мурман и поступлю там на лето на какой-нибудь корабль, то я буду иметь и деньги и одежду и буду даже иметь возможность присылать домой всякие продукты и деньги. В общем, основываясь на этих рассуждениях, я твердо решил ехать на Мурман.
Долго ждать не пришлось. В первых числах марта Берлинский объявил нам, что корпус кончает свое существование и по приказу какого-то комиссара ни один кадет или гард не имеет права оставаться дольше 10 марта в стенах корпуса, причем из обмундирования позволялось оставить себе только то, что на себе; все же остальное сдать каптенармусу. Вот это положение! Никогда в жизни в таком не был!
Но ничего не поделаешь, надо найти выход. Т<ак> к<ак> попутчиком мне пришелся Андрусенко, то я и стал с ним сговариваться насчет отъезда, билетов, вещей и т. д. 9 марта мы перевезли свои немногочисленные вещи на вокзал, я купил билеты, достал пропуска. Измучился порядочно, но все же достал. Вечером девятого нам всем выдали по 10 фунт. хлеба, сахару и масла. Завтра в 10 час. утра последний срок пребывания в корпусе. А т<ак> к<ак> поезд на Мурман шел с Николаевского вокзала в 11 1/2 час. вечера, то я с удовольствием принял предложение одного из офицеров корпуса лейтен<анта> Помаскина провести день у него на квартире. Вечером пришел на вокзал за час до отхода поезда. При помощи «товарища», которому я дал на чай 3 рубля, я влез первым в поезд, достал лежачее место и уложил вещи. Народу в поезде сравнительно мало — север страна не заманчивая. Но вот 3-й звонок, поезд тронулся…
Прощай, Петроград!
Прощай, старая жизнь!
ГЛАВА III
Приезд на Мурман. Контрреволюция гардемарин. Первые испытания судьбы. Сторож на миноносце. Революционный трибунал. Служба матросом на «Уссури»
С 10 дня марта месяца <19>18 г. по 24 дня мая мес. <19>18 г.
Поезд, в котором я находился, шел довольно скоро, и через сутки я уже был в Петрозаводске, где даже плотно пообедал (с хлебом) за 5 рублей. Через двое суток я уже подъезжал к Сороке — первой станции Мурм<анской> ж. д. на Белом море. В Сороке к нам в вагон пересел также едущий на Мурман, на «Чесму», мичман Ячиновский с женой. Таким образом, мы вчетвером заняли себе целое купе, в котором и доехали почти до Мурманска. Проезжая берегом Белого моря, как то через Кандалакшу, Сороку и Кемь, я вдоволь мог налюбоваться дикой красотой северной природы. Благодаря постоянным приливам и отливам лед Белого моря совершенно сломан и представляет собой великолепный хаос саженных льдин, в беспорядке нагроможденных друг на друга. Берег тоже очень живописен: дорога то вьется по хребту горы, то спускается в долину, что совсем подходит к морю, то опять далеко от него отходит.
Здесь же на приморских станциях продавались великолепные белые булочки у баб (35 коп. штука) и черный хлеб в железнодорожных комитетах по 5 коп. фунт (!), так что харча всегда было достаточно. Наконец приблизительно на 4-е сутки мы благополучно проехали станцию Имандру (140 в. от Мурманска) и стали уже быстро приближаться к месту своего назначения. По пути часто приходилось наблюдать картины постоянных катастроф, которые сплошь да рядом происходят на Мурм<анской> ж. д., построенной на скорую руку на зыбком болоте. Иногда можно было видеть целые составы с паровозом, лежащие на боку в снегу. Но мы продолжали ехать благополучно, как вдруг испортился паровоз и пассажирам объявили, что поезд пойдет только через двенадцать часов. Вдруг на станцию подошел другой поезд, на котором ехала из России Французская военная миссия, возвращающаяся во Францию. А потому почти что все пассажиры нашего поезда пересели в свободные теплушки Французской миссии, ибо этот поезд должен был прийти первым в Мурманск. Приехавши на станцию Кола (10 верст от Мурманска), я был поражен обилием французских, английских, румынских, чешских и словацких войск, уезжающих из России. Уже вечером поезд двинулся из Колы, а потому в Мурманск мы приехали только ночью. Погода была ужасная: холод, пронизывающий ветер и снег. Темень страшная, освещения в теплушке никакого, да еще место незнакомое — деваться некуда. Андрусенко с частью вещей как-то еще успел попасть на ночной катер на «Чесму», я же остался с супругами Ячиновскими в теплушке. Но вскоре стало так холодно, что необходимо было поискать себе убежища. Мичману Ячиновскому какой-то член Центромура когда-то обещал достать комнату в городе, а потому мы с ним и решили найти этого центромурщика, и если комната есть, то поместиться сейчас же туда. Оставивши m-me Ячиновскую со всеми вещами в бараке, который, к великому моему изумлению, назывался «вокзалом», мы пошли вдвоем топать по сугробам. Замерз, помню, я ужасно, снег забивал совершенно глаза, но все-таки нам удалось кое-как добраться до барака, в котором помещался Центромур. Там нам объявили, что сейчас о комнате и думать нечего, что все помещения в городе заняты. Делать нечего — надо же где-нибудь переночевать. А потому Ячиновский с женой остались ночевать на вокзале, я же пошел в какую-то теплушку, растянулся там на нарах и заснул. На следующее утро к девяти часам я пришел на Базскую пристань, от которой должен был идти катер на «Чесму»; но катер не приходил, ибо всю пристань занесло льдом. Вдруг на пристань пришел морской офицер, в котором я узнал старого знакомого по корпусу мичмана Карташева. Он мне заявил, что надо будет идти на Мурманскую пристань к одиннадцатичасовому катеру, ибо девятичасовой уже не придет. В ожидании 11 часов он пригласил меня в свой маленький домик отдохнуть и похарчить. Я, конечно, не отказался, и он повел меня в свое жилище. Через 10 минут ходьбы мы дошли до маленькой хатки, состоявшей всего из одной комнатки, с большой русской печью и громадной кроватью; вся мебель состояла из стола и двух стульев. Съевши там две коробки консервированных сардинок с черным хлебом и поговоривши с ним о разн<ых> вещах, мы направились к Мурманской пристани.
Катер скоро должен был уйти на «Чесму», а потому, с громадным усильем спустивши на катер свои кисы, я сам перебрался по шатким и до безумия скользким мосткам на борт катера. Через несколько минут, дав 3 свистка, катер тронулся к едва видневшейся в тумане «Чесме». Влезая с вещами на борт «Чесмы», я столкнулся с каким-то матросом (потом оказавшимся горнистом), который спросил меня:
— Что везешь, товарищ?
На что я ему ответил:
— Везу свое добро.
Оставивши свои вещи около кают-компании, я пошел заявляться в комитет. В помещении комитета я увидел Андрусенко, председателя к<омитет>а Никитина и еще нескольких матросов. Председателю Никитину я заявил, что, ввиду того что наш корпус распущен и мне некуда деваться, я хотел бы поступить на службу на «Чесму». Никитин, узнав, что я кадет, смутился и сказал, что т<ак> к<ак> сейчас на «Чесме» полный комплект команды, то он без решения общего собрания команды меня принять не может. Общее собрание должно было состояться на следующее утро, а потому он отвел мне каюту, где я мог бы переночевать и помещаться до окончательного решения вопроса. Придя утром на общее собрание, я сразу увидел, что матросы настроены против меня и только потому, что я кадет или «юнкерь», т. е. заклятый враг пролетариата. Может быть, что-нибудь и устроилось бы, как вдруг вышел горнист, с которым я встретился вчера, влезая на борт «Чесмы», и начал кричать, что этот «юнкерь» (то есть я) держится вызывающе по отношению к матросам, т<ак> к<ак> вчера, когда он его спросил, что за вещи он везет, тот ответил, что «не твое дело!». Я хотел было выступить в свою защиту и заявить, что попросту горнист не расслышал моего ответа, но потом решил, что не стоит, — все равно ничего не выйдет. В этот же день с первым катером мне пришлось съехать на берег. Но перед самым моим отъездом мне сообщили, что какой-то гардемарин в штабе флотилии хочет меня видеть. А потому, как только я съехал на берег, я оставил корзину на вокзале, а сам пошел с Андрусенко (который также обязательно хотел идти со мной в штаб) в барак, в котором помещался штаб флотилии. Едва я туда вошел, как меня встретил только что перешедший в 3-ю роту гардемарин Петров. После взаимных приветствий он провел нас в довольно обширную комнату, где я увидел еще нескольких гардемарин, а именно Полевского, Илича, Ленгольда, Славинского. Ура! Значит, я здесь не один. После шумных приветствий они начали объяснять мне, что здесь н<ачальни>к штаба старлейт Веселаго, который чуть ли не мурманский диктатор, хочет созвать всех гардемарин распущенных морских учебн<ых> заведений, собрать на Мурмане и укомлектовать ими крейсер «Аскольд», конечно, убрав с него предварительно всю матросскую команду. На «Аскольде» же можно было бы уйти за границу, напр<имер> в Англию, приписаться там к какой-нибудь союзной эскадре и спастись таким образом от большевистского угнетения до лучших времен. Кроме этого они рассказали, что Веселаго с английским адмиралом Кемпом хочет произвести в ближайшем будущем антибольшевистский переворот на Мурмане. Вскоре после этого меня и Андрусенко позвали в кабинет к Веселаго, где сидел командир «Аскольда» кап<итан> II р<анга> Шейковский и сам Веселаго. Они рассказали нам почти то же самое, что и гардемарины, и добавили, что хотят на «Аскольде» возсоздать Морской корпус. Узнав от меня, что большинство кадет моей роты уехало в Архангельск, Веселаго решил меня послать туда с Андрусенко, чтобы всех кадет оттуда переправить на Мурман. В ожидании же моего отъезда меня поместили в комнате гардемарин, а Андрусенко, который был принят матросами на «Чесму», уехал ночевать туда.
Уезжать надо было на следующий день. Веселаго сказал мне, что мне можно будет устроиться на поезде комиссара Подвойского, и при этом дал мне 120 рублей и проездное свидетельство до Архангельска и обратно. При помощи гардемарина Илича я получил на базе всяких продуктов и хлеба, да, кроме того, Андрусенко благодаря большим знакомствам на базе также получил целый чемодан всяких консервов и харчей. Поезд уходил, кажется, в час дня, а потому к полудню я уже сидел в вагоне с Андрусенко. Я рассчитывал вернуться через неделю, а потому кроме провизии взял только одеяло. Поезд наконец тронулся. Я начал раздумывать, каким только я опасностям не подвергаюсь. Если почему-нибудь один из комиссаров узнает мою действительную миссию, то уж мне, конечно, не сдобровать. Андрусенко тоже погрузился в свои мысли — в какие? Об этом я узнал позже. Так мы доехали до станции Оленьей. Здесь Андрусенко узнал от какого-то матроса, едущего на Мурман, что будто на Имандре задерживают всех гардемаринов, едущих или выезжающих из Мурманска, а потому, вероятно, будут осматривать и наш поезд. Что ж делать? После короткого совещания мы решили слезть на первой же станции и пропустить наш поезд, поехать только со следующим. Так мы и сделали: как только поезд остановился, мы соскочили. Остановка оказалась самым паршивым разъездом (названия не помню). К счастью, на запасном пути стояло несколько теплушек, в которых жили железнодорожные служащие. Мы и залезли в одну из этих теплушек, попросив у обитавшего в ней стрелочника ночлега, предварительно что-то наврав ему о нашем неожиданном появлении. Навели справки на станции, где нам сказали, что поезд из Мурманска будет только на следующий день утром в восемь часов. Осмотревшись, я удивился, в каком глухом месте находится разъезд. Кругом густой сосновый лес, совсем занесенный снегом и населенный только полудикими лопарями да их оленями. Разъезд представлял собой один барак (станцию) и штук 10 обитаемых теплушек. В теплушке у стрелочника было жарко натоплено, а потому мы разделись и, предварительно угостив хозяина теми харчами, которые у нас были, мы разлеглись на нарах и заснули.
Наутро нас торопливо разбудил стрелочник, сказав, что поезд вышел уже с соседней станции. Мы живо оделись, выпили горячего чаю и закусили оладьями, которых нам напекла какая-то баба из соседней теплушки. Едва это мы успели поесть, как на горизонте показался поезд, который оказался товарным и в котором был единственный пассажирский вагон IV класса, куда мы и влезли.
Войдя в вагон, я так и ахнул, столкнувшись нос с носом с гардемаринами Иличем и Юркевичем. После первых расспросов выяснилось, что едущие в целых эшелонах на Мурман гардемарины замечены и задержаны комиссаром, станция Имандра. Этот комиссар поднял большой переполох в большевистских сферах Мурманска, послав туда срочные телеграммы вроде: «Эшелоны гардемаринов заняли станцию, требуют дальнейшего продвижения на Мурман, что считаю нежелательным».
Вследствие этого Веселаго, увидя, что проезд гардемарин сразу замечен и что он всполошил <?> советские власти (чего он считал не будет), приказал Иличу и Юркевичу немедленно ехать на Имандру к задержанным гардам и сказать, чтобы желающие возвращались бы обратно, а желающие попытать счастья пробирались какими угодно путями в Мурманск, ибо еще можно было бы укомплектовать какой-нибудь миноносец. Вести довольно печальные… Да что ж делать…
Я тоже рассказал Иличу о своей ночевке на разъезде и стал с ним советоваться, ехать или не ехать ли мне в Архангельск, ибо при настоящем положении был проезд нового эшелона из Архангельска совершенно невозможен. Тогда мы решили, что я поеду с ним до Имандры, а там уж посмотрим, как поступать дальше.
Наконец-то часам к 6—7 вечера мы приехали на Имандру. Действительно здесь все кишело гардами как и М<орского> к<орпуса> так и О<тдельного> г<ардемаринского> к<ласса>, гарды свободно расхаживали по всей станции, а потому мы скорее вмешались в их толпу и остались незамеченными. Илич стал передавать поручение Веселаго, я же увидел, что почти все архангельские едут сюда, т<ак> ч<то> моя миссия сама собой отпадала.
Окончив поручения Веселаго, Илич, Юркевич, я и Андрусенко могли возвращаться в Мурманск. Но как? Гардемарин ведь не пропускают на Мурман, и все поезда специально осматриваются. Остается один способ: идти пешком! Но все-таки мы решили, что, т<ак> к<ак> поезда с гардами все еще едут на Мурман, надо между нами четырьмя разыграть, кому из нас ехать до Кеми, предупреждая всех едуших гардов об опасности на Имандре. Жребий выпал Андрусенко.
Мы же с гардами Хлебниковым и Яковлевым в 8 часов вышли из Имандры и пошли по шпалам по направлению к Мурманску. Замечательно то, что все свои вещи, какие у нас (в данном случае пятерых) были, все оставили гардам на Имандре, только Хлебников взял кожаную тужурку. Даже я свою кису с одеялом и провизией оставил Андрусенко. Нашей целью была станция Ягельный Бор в 23 верстах от Имандры по направлению к Мурманску. Там можно будет уже более или менее свободно сесть на поезд и доехать до Мурманска. Но все-таки 23 версты… это не 3 шага. Но мы все были юноши крепкие душой и телом, а потому, не размышляя о расстоянии, которое нам придется покрыть, весело зашагали по шпалам. Сначала все было хорошо. Погода была тихая, ясная, началась оттепель. Быстро прошли мы одну версту, благополучно миновали пост Имандрского моста, обменялись приветствиями с часовым и пошли дальше. Так почти незаметно прошли верст 5—6. Но скоро ночь стала вступать в свои права, и мы стали с трудом видеть шпалы под ногами. Конечно, этим ходьба здорово затруднялась, но и то бы ничего, как вдруг погода сразу испортилась: поднялся сильный северный ветер и метель, которая, во-первых, совершенно залепляла глаза, а во-вторых, заметала и без того едва заметные шпалы железной дороги.
С каждым шагом становилось все труднее и труднее идти, тем более что все мы, непривычные к такой долгой ходьбе, стали чувствовать страшную усталость во всех членах.
Надо где-нибудь остановиться отдохнуть! — таково было всеобщее решение, когда мы прошли 11 верст.
Отдохнуть, но где?
Остановившись и оглядевшись кругом, мы могли только констатировать факт, что нигде кругом нет жилья. Слева от нас бесконечно тянулось озеро Имандра, справа дремучий северный лес. Но жилья никакого. Пошли дальше, 12-я, 13-я верста, опять ничего. Теперь мы шли уже совершенно механически и безмолвно, уныло поглядывая по сторонам. Как вдруг на исходе 14-й версты сверкнул впереди огонек. Невольно мы ускорили шаг, и когда приблизились к огоньку, то он, оказалось, выходил из окна барака, населенного железнодорожными рабочими. Хлебников вошел в барак и спросил, можно ли будет здесь обогреться и отдохнуть. Получив утвердительный ответ, мы все вошли в барак. Рабочие нам любезно предложили кофе и черного хлеба, для того чтобы согреться. Но так как мы шли все время по колено в снегу, а были обуты в корпусные ботинки, то носки и ноги промокли насквозь, пришлось и носки и ботинки поставить на камелек, для того чтобы хоть немного их просушить. В течение двух часов они шипели и парили, как котлеты на сковороде, но все-таки не высохли — до того они промокли. Немного обогревшись и наговорив черт знает чего по поводу нашего внезапного ночного посещения барака, далекого от всякого жилого центра, мы поблагодарили рабочих за гостеприимство, надели мокрые ботинки и пошли дальше. Но пройдя еще 4 версты, мы все почувствовали, что так устали, что оставшиеся 5 верст до Ягельного Бора мы уже не в силах пройти. Да кроме того, спать хотелось мертвецки — был 2-й час ночи. Справа от железной дороги сверкал огонек. Это был барак, набитый рабочими-китайцами, в котором не было положительно места. Но нам сказали, что в соседнем бараке, наверное, найдется место нам для ночевки. Мы немедленно туда двинулись. Там действительно было немного места между спавшими корейцами. Долго не раздумывая, мы повалились на нары рядом с вонючими корейцами и захрапели. Утром проснулись в 8 часов, закусили немного кусочками хлеба, который мы купили у корейцев, и двинулись дальше. Какой-то местный мужик показал нам ближайшую дорогу к Ягельному Бору через мост. По этой дороге нужно было идти только 2 1/2 версты.
Действительно, через полчаса ходьбы мы увидели в маленькой ложбинке десятка два домиков и полотно железной дороги. Это и был Ягельный Бор. Теперь мы остановились в раздумье: задерживают ли гардов на этой станции или на них здесь вообще внимания не обращают? Но во всяком случае надо принять меры предосторожности и не показываться сразу на глаза. Мы решили влезть в ожидании поезда на Мурман в какую-нибудь теплушку. Но пустых теплушек не оказалось — все они были заняты австрийскими военнопленными. Надо попытаться хоть у них спрятаться. Я, как единственный знающий немецкий язык, вышел вперед и вежливо спросил их, нельзя ли будет нам провести с ними часик в ожидании поезда.
Они согласились, и мы влезли в теплушку. Через час подошел поезд — это был опять поезд Французской военной миссии (Mission Militaire Française), едущий через Мурман во Францию. Живо это мы влетели в вагон, объяснили французскому полковнику, что мы не матросы, а гарды и что нам необходимо пробраться на Мурман. Он с удовольствием принял нас и сказал, что в вагоне есть еще 2 гарда, также удравшие с Имандры. Действительно, войдя в вагон, мы нашли там гардов Лыжнева и Апеля. В вагоне, в который мы попали, ехали французские офицеры с семьями и, кроме того, несколько штатских французов, тоже с семействами. Француженки начали нас сразу угощать чаем, какао, шоколадом, бисквитом, галетами и консервами, от которых мы, будучи здорово проголодавшимися, конечно, не отказались. В этом поезде мы и доехали благополучно до Мурманска. Было уже поздно вечером. Мы сразу пошли к Веселаго в Народную коллегию, и нас поместили в маленький домик недалеко от Нар<одной> кол<легии>. В домике было здорово холодно, да и коек также совершенно не было, а потому, разостлав матрацы прямо на палубе и закрывшись матрацами и одеялами, мы кое-как заснули. На следующий день мы все явились к Веселаго и я сказал, что архангельские гарды все оттуда уехали, а Андрусенко поехал до Кеми для предупреждения. Пока нас всех поместили в маленьком домике, который весь представлял собой одну комнату. Мы втащили туда койки и зажгли камелек, так что еще там можно было жить. Харчи нам присылали из Народной коллегии, хлеб тоже. Каждый день на Мурман приезжали кучки по 5—7 человек гардемарин. Через 2 дня Веселаго заявил нам, что так как Совдеп все более и более начинает раскрывать его замыслы, то гардемаринам невозможно более жить при коллегии, а надо будет переселиться на миноносцы «Лейтенант Сергеев», «Кап<итан> Юрасовский», «Бесстрашный» и «Бесшумный». Переселение надо будет начать на следующий же день. В этот же вечер приехал на Мурман Андрусенко и сказал, что он доехал до Кеми, предупреждая всех гардов, и что на обратном пути ему пришлось бросить все вещи ввиду того, что Имандру он также обходил кругом. Кроме того он заявил, что ему опять удалось пристроиться на «Чесме». На следующий день несколько гардов пошли на миноносцы приводить в порядок помещения, все же остальные должны были переправиться туда с вещами вечером, для чего нам дали даже лошадь с санями. Действительно, вечером, часов в семь, мы нагрузили сани своими вещами и двинулись к миноносцам. Печальный вид представляли они тогда. Совершенно брошенные командой, никем не присматриваемые, они стояли, занесенные снегом и покрытые грязью. На палубах все было разбросано в беспорядке, многое было сломано. В помещениях та же картина: везде навалено всякого хламу, все поломано и разбито, так что, придя на миноносцы, мы были поражены их мертвым видом. Те гарды, которые ушли на миноносец утром, успели только убрать кают-компанию на «Лейтенанте Сергееве», т. е. там могло поместиться 5—6 человек. А т<ак> к<ак> нас было гораздо больше, то нам пришлось идти ночевать в неубранные и холодные кают-компании других миноносцев. На другой <день> я с гардемаринами Эмме 2-м и Антуховым начал убирать унтер-офицерский кубрик на «Сергееве», т<ак> к<ак> он был самым удобным для житья. Едва-едва к вечеру нам удалось привести кубрик в христианский вид и растопить камелек. В кубрике поместилось 6 человек. Поместившись на миноносцах, мы попали все под управление командира порта полковника Фролова. Он сразу заявил нам, что мы находимся все пока на положении сторожей, но притом заявил, что он имеет право поставить на миноносцы только четверых сторожей, все же остальные здесь на нелегальном положении (в том числе и я). Положение действительно плохое. Несмотря на это, мы все же установили вахту. Все время на палубе должен был дежурить гардемарин, наблюдающий за тем, чтобы на миноносец никто из посторонних не ходил. Провизии, благодаря заботам Фролова, мы доставали много и вдоволь. В это время один из гардемарин, посетивший Веселаго, принес плохие известия. Веселаго просил передать всем гардам, что положение ухудшается, что Мурманский Совдеп и Центромур забили тревогу о контрреволюции гардемарин, что ввиду этого вряд ли можно будет что-нибудь устроить, а потому если кто хочет, может уезжать обратно. Это всех страшно поразило. Многие начали малодушничать, проклинать свою судьбу и тот день, когда они выехали на Мурман, проклятия сыпались и на Веселаго. Но я сжал зубы и молчал. Но прошел еще один день, во время которого ничего особенного не произошло, только три каких-то типа (впоследствии оказавшиеся членами Совдепа) пытались было пройти на миноносцы, но их не пустил вахтенный гардемарин. В это время на Мурман приехала Итальянская военная миссия. С ней приехало еще человек 10 гардов, переодетых итальянскими берсальерами. Кто-то из них сказал, что можно будет попасть волонтерами во французскую армию или флот, только надо обратиться письменно к генералу н<ачальни>ку Французской миссии. В то время все так жаждали уехать из России и подальше от большевиков, что сразу собралось 40 человек. Я написал письменное прошение, которое мы и подали при первом удобном случае французскому генералу. Но тот только развел руками и сказал, что даже при всем желании сделать ничего не может, т<ак> к<ак> ему приказано свыше никого из русских офицеров или солдат во французскую армию не принимать. После этого настроение у всех стало еще хуже, и на следующий день человек 30 из нас уехало с Мурмана. Вести все более плохие приходили от Веселаго. Уже можно было с уверенностью сказать, что дело не выгорело и надо как-нибудь самим устраиваться. Некоторые гарды устроились всякими конторщиками при управлении базы и коллегии. Я же никак не решался выехать с Мурмана, очень уж мне казалось печальным положение дома. Все шло хорошо, как вдруг… Однажды ночью (в половине первого ночи) в кубрик, в котором я мирно спал, влетел гард Юрасовский и, разбудив меня, ужасным голосом проговорил: «Вставайте, Атряскин, вас там какие-то совдепщики ищут!» «Ого, — подумал я, — тут что-то начинается». Но, проворно одевшись, быстро вышел наверх. Там я увидел 3 типов, в которых я узнал комиссара Князева и двух членов Совдепа.
— Это вы Атряскин?
— Да, это я.
— Именем Советской Социалистической Рабочей — и т. д. и т. д. — …Республики, мы вас арестуем, следуйте за нами!
Я внимательно посмотрел на их лица да на револьверы в их руках, удивился, но решил, что благоразумнее без разговоров идти за ними, а потому немедленно изъявил полнейшее согласие.
Ночь была темная, с легким северным сиянием, мороз градусов 15, легкая вьюга. В такую-то погоду и пришлось мне в сопровождении 3 комиссаров идти в Мурманский Совдеп. Я терялся в догадках, отчего именно арестовали меня. Но Князев прояснил все, спросив по дороге меня, отчего я ездил на Имандру? «Ага, вот в чем дело», — подумал я и ответил Князеву, что все это выяснится в Совдепе. Остаток дороги мы шли совершенно молча. Наконец мы вошли в Совдеп. Признаюсь, я чувствовал себя не слишком в своей тарелке, когда Князев с ехидной улыбкой заявил мне, что я сейчас предстану перед лицом Чрезвычайной следств<енной> ком<миссии> по борьбе с к<онтрреволюцией> и спек<уляцией>!!!
Ну, думал я, и влез ведь в грязную историю. Но надо мужаться, хоть это и произошло со мной в первый раз в жизни. Наконец меня ввели в комнату чрезвычайки. Два красноармейца неотступно следовали за мной. Войдя в комнату, я быстро оглянул собравшуюся здесь компанию. Высокое собрание состояло из Юрьева — председателя Совдепа, комиссаров Радченко, Князева и десятка других членов Совдепа и Центромура. Рядом с Юрьевым, к удивлению своему, я увидел… Андрусенко! Сперва я подумал, что он тоже арестован, но я жестоко ошибался. «Арестованный Атряскин!» — громким голосом доложил красноармеец. Все взоры обратились ко мне. «Садитесь», — сказал Юрьев, показывая мне жестом на свободный стул. Я сел, и одновременно с этим в комнату вошел Веселаго. Юрьев объявил заседание открытым, в нескольких словах описал Веселаго и мне причину нашего ареста. Оказалось, что Веселаго обвиняется в том, что собирался произвести в Мурманском крае контрреволюцию, опираясь на союзный десант и на несколько сотен гардов, ехавших на Мурман. Как одну из деталей этого переворота Совдеп указывал на то, что Веселаго хотел укомплектовать крейсер «Аскольд» гардами. Меня обвиняли в ближайшем сотрудничестве и сообщничестве Веселаго. Главным обвинителем, который и поднял весь этот переполох, был Андрусенко. Самой сильной стороной обвинения он считал мою совместную с ним поездку на Имандру. И действительно он был прав, ибо малейшая неосторожность с моей или Веселагиной стороны могла бы погубить нас. Допрос начался. Отрицать эту поездку было невозможно, ибо у обвинителей были насчет нее вещественные доказательства: 1) записка Веселаго к Подвойскому о приемке меня и Андрусенко на поезд последнего и 2) требование на провизию для меня перед отъездом. А потому я и заявил, что действительно ехал по собственным делам в Архангельск, но, доехав до Имандры и увидев, что там задерживают гардов, вернулся обратно. На вопрос, почему же ехал со мной Андрусенко, я ответил, кривя душой, что он тоже собрался почему-то ехать со мной. На вопрос, знаю ли я Веселаго, я ответил, что знаю, ибо, когда меня не приняли на «Чесму», пришлось искать у него гостеприимства, до того времени как я пристроился на миноносец. На вопрос, знаю ли я Шейковского, я ответил, что помню его только тогда, когда он был у нас офицером в корпусе. Веселаго давал ответы, согласованные с моими. Нам было очень выгодно то, что ни у Андрусенко, ни у его единомышленников не было никаких вещественных доказательств о нашей контрреволюционности. Андрусенко мог доказать только мою поездку, но ведь она могла не иметь никакой связи с переворотом. Во время всего этого допроса я прямо кипел от ярости и злости на подленького предателя Андрусенко. У меня невольно руки сжимались в кулаки, когда я вспоминал, с каким это он видом поддакивал всем планам гардов, каким антибольшевиком выставлял он себя всегда. Теперь я понял, отчего он так навязывался ехать со мной в Архангельск. Время от времени я бросал на него взгляды, до того полные презрения и негодования, что он всегда опускал глаза. После часу бесполезных допросов комиссары решили, что добром с нами ничего не сделать, а т<ак> к<ак> Андрусенко настаивал на своих обвинениях, то они решили действовать угрозами. Они начали кричать, что позовут красноармейцев, что непризнание грозит нам чуть ли не каторжными работами и т. д. Наконец Юрьев попросил переговорить ему со мной наедине. Его отпустили, и он повел меня в соседнюю комнату. Я ожидал самой ужасной пытки и был приятно удивлен, когда он вдруг совершенно переменил тон, пожал мне руку и поблагодарил за хорошие ответы, сказал, что он все знает и всему сочувствует, и добавил, что скоро вся эта «сволочь» (при этом он показал в сторону чрезвычайки) полетит к черту, уже здесь он предсказал мне июльский переворот на Мурмане. Я вышел от этого разговора очень ободренным, а Юрьев заявил, что результатов никаких не добился. В это время в Совдеп ввели арестованного Шейковского под конвоем 4 матросов. Пока допрашивали Шейковского, меня заставили записать мои показания, письменно. От Шейковского, очевидно, также ничего не добились, хотя допрашивали его часа два. Наконец в 5 час<ов> утра допрос кончился. Шейковского арестовали при корабле, Веселаго при доме, а мне вообще запретили выезд из Мурманска до революционного трибунала. Едва-едва часов в 6 вернулся я на миноносец и завалился спать как убитый. Разбудили меня в 12 часов к обеду.
Рассказ мой, конечно, произвел на всех удручающее впечатление. После этого еще многие собрались уехать с Мурмана. Из моего кубрика уехали Шарапов и Эмме 2-й, хотя последний обещал вернуться. На следующий день пришло сообщение, что гардемаринам запрещено поступление на военный флот на Мурмане. Тогда некоторые гарды бросились на торговый флот, и им действительно удалось устроиться на транспортах «Князь Суворов» и «Граф Шувалов», идущих в Англию. Почти все они поступили на должности кочегаров, угольщиков, матросов, только один, кажется, попал комендором. Некоторые же устроились на пароходах местного плавания, на «Трифоне» и на «Чижове». Так все гарды рассыпались кто куда: на транспорты, на пароходы, многие поуезжали, были из них и служащие в управлении базы и только 7—8 человек осталось нас на миноносцах сторожами. Среди этих 7 сторожей был и я. Опять напоминаю, что из этих семи только четверо были законными сторожами, я же и еще двое продолжали быть на нелегальном положении, т. е. в конце концов мы могли бы остаться без жалованья, несмотря на то что все время исправно исполняли обязанности сторожей. Сейчас опишу мою жизнь на миноносце, когда в первый раз в жизни я был предоставлен самому себе, когда за мной не было ни мамы, ни папы, ни гувернантки, ни офицера-воспитателя, а я сам себе должен был заменять все это. Впервые на миноносце я понял только, что кроме той жизни, которую вел я раньше, есть еще и другая, мною еще неизведанная, но которую и сравнить нельзя с первой. Если «эту другую жизнь» начинает вести человек непривыкший, каким тогда был я, то она здорово дает себя чувствовать, что случилось и со мной. Вот первые дни моего пребывания на миноносце у меня еще было чистое белье, чистые простыни, кубрик, который мы вымыли в день приезда, оставался еще некоторое время чистым. К тому времени многие уехали и я остался в кубрике один с гардемарином Петуховым — оба, можно сказать, младенцы, убежавшие из-под материнского крыла. Всю жизнь за нами обоими ходила няня или мама, все за нами убирали и все за нас делали. А потому очень понятно мое и Петухова ощущения, когда в один и тот же день и час мы констатировали, что у нас нет больше ни одной смены чистого белья, ни одной чистой простыни. Да кроме того, ни мне, ни Петухову не хотелось совершенно убирать или мыть кубрик, вследствие чего грязи скопилось бог знает сколько. Грязное белье (вернее, черное), грязный кубрик, грязные руки, не мывшиеся по целым неделям, бесспорно привели к бичу грязных людей — ко вшам. Никогда раньше их не знавший, я страшно страдал, они не давали мне спать, все плечи, а также и другие части тела были искусаны до такой степени, что даже покрылись шрамами. Я был прямо в отчаянии. Петухова также совершенно искусали вши, а потому мы открыли совместное совещание, как бы их вывести. Решено было пойти в портовую баню, предварительно выстирав перед этим белье! Легко сказать — выстирать. Я с ужасом думал о том, что ведь никогда в жизни я не стирал белья и даже не знаю, как к стиранию приступить. Конечно, дома я часто видел стирающую прачку, но никогда не полюбопытсвовал — как именно она стирает. Петухов был также в совершенно аналогичном положении. Но все-таки надо было рискнуть и попробовать. Однажды вечером мы согрели воду в двух больших чанах и, помочив там белье, начали его намыливать, растирать кулаками, затем, опять помочив, опять растирали и так несколько раз. Но результат получился печальный: белье сравнительно мало побелело, тем более что оно было здорово нами заношено. Мы смертельно устали и все же были довольны, хотя результат был не особенно действительный. На следующий день мы взяли выстиранное белье под мышки и двинулись в баню. Там в первый раз за четыре недели хорошенько вымылись и переменили белье. Но мы не предусмотрели того, что ведь вши остаются и в одежде. Которую надо было бы хорошенько прокипятить и заменить другою. Одежды опять-таки у нас была только одна смена, да и та начинала уже изнашиваться. А потому вши продолжали мучать нас, несмотря на то что мы довольно исправно стирали белье и ходили в баню. Насчет харчей могу только сказать, что благодаря стараниям Фролова они были довольно обильны. Хлеба мы получали фунта 3 в день, рису, гречневой крупы, маргарину, сахару, чаю и консервов было в изобилии. Но опять беда — никто из нас не умел готовить, а потому из рису или из гречихи у нас выходили такие невероятно противные бурды, что невозможно их было взять в рот. Единственное, чем я питался все время на миноносце, это был хлеб, который нам давали, белый и вкусный. Похудел и побледнел я за это время здорово, стал даже неузнаваем. Кроме того, я опустился во всех отношениях. Ложился спать в 1 час ночи, вставал в 4 часа дня на следующий день, ел по-дикарски, пальцами что бы то ни было из грязной, по неделям немытой тарелки. Лицо и руки оставлял немытыми по 2—3 дня. Волосы отрастил такие, что спереди они начинали закрывать глаза. Платье я никогда не чистил, оттчего оно здорово начало занашиваться. В кубрике почти всегда царил неимоверный хаос, ибо на палубе постоянно валялись всякие объедки, уголь для камелька и пепел. Но ни я ни Петухов не могли собраться вынести всю эту дрянь. Да, вот когда я вспоминал свою милую мамочку или то время, когда за мной неустанно ходили или fräulein или mademoiselle, когда все почти делалось за меня другими, а я все еще был недоволен. Кроме того, как дамоклов меч над нами висел революционный трибунал, что еще более нагоняло тоску и уныние. Я все-таки с нетерпением ждал наступления трибунала, чтобы кончилась хоть одна пытка. И действительно, 18 апреля все гарды, находившиеся на миноносцах, получили повестки от «Мурм<анского> револ<юционного> тр<ибунала>» при Совдепе, в которых мы извещались, что должны явиться на следующий день 19 апреля в 10 утра в здание Совета на трибунал в качестве «свидетелей» (!). На повестках между прочим была приписка, что ежели мы не явимся, то на нас могут наложить арест или денежный штраф. Но, несмотря на это, я был совершенно спокоен, как будто бы заранее не сомневался в благополучном исходе дела. На следующее утро мы все уже собрались в Совдепе перед дверьми революционного трибунала. Привели Шейковского, пришел Веселаго, в общем, собрались все, только главного обвинителя Андрусенко нигде не могли найти, несмотря на полуторачасовые поиски. Зазвенели все телефоны, забегали посыльные, но все безрезультатно… Андрусенко исчез безнадежно. Наконец его нашли где-то в трюме «Чесмы»: оказалось, что «обвинитель» в последнюю минуту оробел и пытался избегнуть трибунал, т<ак> к<ак> он рассказывал п<редседате>лю комитета «Чесмы», он боялся, «что гарды его убьют».
Но все-таки, не обращая внимания на его отнекивания, его привели к началу сеанса. Личный состав трибунала состоял из председателя, секретаря и 4 присяжных из местных крестьян. Когда все собрались, председатель решил открыть заседание при всеобщем вставании. Затем был прочтен обвинительный акт. После чтения акта объявили, что прежде всего будут выслушиваться показания свидетелей.
Как и следовало ожидать, прежде всего сделали очную ставку мне и Андрусенко. Я твердо решил вывернуться и на этот раз, придерживаясь тактики неопределенных ответов. На все вопросы я отвечал, что где-то что-то слышал, что-то видел, а что именно, сам не знаю. Ни от меня, ни от других гардов ничего не добились. Затем слово дали Шейковскому, который прочел длинную защитительную речь, в которой он разбивал по всем пунктам обвинения Андрусенко. Речь эта произвела сильное впечатление на весь суд. Веселаго заявил, что «обеими руками подписывается под этой речью». Защитнику говорить не пришлось. Трибунал удалился на минуту в соседнюю комнату и, выйдя оттуда, при всеобщем вставании объявил свой приговор: ввиду недостатка улик и доказательств граждане Шейковский, Веселаго и «бывшие» гардемарины оправдываются.
После этого все мирно разошлись. Я все-таки вздохнул свободнее — хоть одна туча да пронеслась мимо. Настроение у меня поднялось значительно.
Теперь, когда с меня был снят арест на миноносце, я мог бы поискать себе другого места. Но, к сожалению, на Мурмане в это время нелегко было найти себе занятие, в особенности с такими знаниями, какие были у меня. Мне предлагали места конторщиков в разных управлениях и конторах, но я чувствовал, что там мне ненадолго хватит пороху. Вдруг меня схватило страшное желание уехать домой и укрыться там от этого холодного угрюмого Мурмана, так плохо меня принявшего. Меня тогда охватила настоящая тоска по родине. Одно время у меня даже было твердое решение уехать домой, и я уже начинал приготавливаться в дорогу. Но все же рассудок одержал на этот раз победу. После здравого размышления я понял, что уехать сейчас домой будет одной из самых грубых мною совершенных ошибок. Хотя я и не получал писем из дому, но все же чувствовал, что там положение все более и более ухудшается. Мой приезд ничем бы там не помог, а только ухудшил бы положение. Отчего — я говорил уже раньше.
А потому после короткого колебания я решил остаться.
Вдруг совершенно для меня неожиданно я попал на службу матросом на транспорт «Уссури».
Этот транспорт, бывший ранее военным минным заградителем, сейчас был передан в роли транспорта в Дирекцию маяков и лоций — т. е. в торговый флот. На этот транспорт набиралась команда. Между прочим, туда попало несколько гардов. Они и начали меня уговаривать поступить на «Уссури», что там платят большое жалованье, шикарное помещение, что «Уссури» идет в Англию и т. д. и т. д. В конце концов ввиду того, что на миноносце мне оставаться не хотелось, а другой службы никакой не наклевывалось, я и поступил на «Уссури».
Пришел я к председателю Уссурийского комитета Силину и попросил его принять меня на корабль. Он охотно согласился, только предупредил, что мне необходимо записаться в Союз моряков торгового флота. Пока же мне можно было уже перебираться на транспорт. Сборы были недолгие, да и переезд также, ибо «Уссури» стоял в том же бассейне, что и «Сергеев», только у другой стенки. Кубрик на «Уссури» оказался действительно очень большим и удобным. Нас туда ввалилось сразу 6 человек (Атряскин, Полевский, Ласунский, Яковлев, Юркевич, Петухов) гардемарин. К нашему приходу было уже человек 10 палубной команды из поморов. Кроме того, я нашел здесь одного гарда из Школы мичманов Самсона, также случайно сюда попавшего. Мы были с ним старые знакомые, ибо, когда я был на «Макарове» во время Рождества, он служил там сигнальщиком.
В этот же вечер я приблизительно ознакомился с кораблем и начал устраиваться на новом месте. Со следующего дня я начал работать. Т<ак> к<ак> я был зачислен на корабль матросом 2-й статьи, то и работы у меня были самые тяжелые и самые грязные. Расписание дня здесь было немного не такое, как на военном флоте, да и, кроме того, весь склад жизни был совсем иной.
Например, работать надо было обязательно 8 часов в сутки (8-часовой рабочий день), в остальное же время я вправе был отказаться от всякой неавральной работы или же требовать за нее отдельной платы.
Никаких фронтов, учений, сигналов и военных расписаний не было, не было и командира — был капитан. Не было офицеров — были штурмана. Было также и необходимое прибавление того времени — комитет, составленный, как водится, из самых отъявленных негодяев и крикунов. Да все было бы ничего, но работа была для меня слишком трудная. Конечно, мне, 16-летнему мальчишке, трудно и даже, скажу, невозможно было исполнять работу взрослого матроса. Да кроме того, должен добавить, в то время я совсем не был привыкшим к тяжелому физическому труду, ибо им с детства не занимался. Нельзя описать всех моих страданий, когда я таскал 5-пудовые бочки на спине из трюма на верхнюю палубу по 4 трапам. Но я молчал, вспоминая пословицу, что «взявшись за гуж, не говори, что не дюж». И каждый божий день по 8 часов в сутки (за исключением воскресений) приходилось работать не покладая рук, ибо каждый матрос торгового флота рассматривается так же, как и рабочий, отбывающий свой рабочий день. Мне приходилось исполнять все работы: я чистил сортиры, подымался на мачту, чтобы исправить порванную снасть, грузил и выгружал всякие товары из трюма в трюм, выбирал шлак (сожженный уголь) из кочегарки. Кроме того, т<ак> к<ак> «Уссури» нам достался с военного флота, то военные матросы, уезжая, оставили его в ужасном состоянии. Приходилось потому чистить всякие вспомогательные помещения вроде подшкиперской или малярной. Т<ак> к<ак> эти помещения были почти у самого трюма, то они были крайне невысоки, и мне, при обладании большим ростом, приходилось сгибаться в три погибели. В спертом, вонючем воздухе этих помещений, все время согнутый и купаясь абсолютно все время в грязи, и приходилось работать по целым часам. Да, пришлось тогда здорово туго. И каждый раз, как я после тяжелого трудового дня ложился спать, в голову лезли воспоминания о прошлой жизни, о доме, о родителях, о Наде, <мысли> о разбитом будущем… Все невеселые мысли, которые усугублялись еще сознанием, что завтра та же работа, те же мучения. На берегу знакомых у меня никого не было, так что я там никогда и не бывал, а почти без выходного сидел на корабле. Правда, я писал порядочно много писем домой, но скрывал от мамы все плохое, выдумывая самые невероятныя вещи о моем благополучии. Ответные письма от мамы на «Уссури» не приходили. Так проходили дни за днями, серые, безрадостные.
Но вот среди нас вдруг распространился слух, что гардемаринам разрешили поступать на военный флот, но только подписав контракт на 7 месяцев. В особенности старательно предлагал нам вакансии крейсер «Аскольд», в то время набиравший команду. Проверили слух — он оказался верным. Тогда большинство из гардов решили поступить на «Аскольд». Действительно, ведь жалованье большое, харч великолепный и обильный, работать не надо да социальное положение какое! Правда, что контракт 7 месяцев, но на это наплевать… решили, что единственный <выход> из теперешнего тяжелого положения — это поступить на Красный флот. Я долго колебался, меня смущал контракт, во время которого большевики могли сделать со мной что хотели. Да кроме того, не поспеть к началу учебного года… Тогда я еще мечтал продолжать учение. Но потом, после долгих размышлений и разговоров, я подписал семимесячный контракт на Красный флот.
ГЛАВА IV
На Красн<ом> флоте. Служба на «Аскольде». Командировка на миноносец. Плавание на «Лейтен<анте> Сергееве». Переворот. Поступление на «Чесму»
С 24 дня мая месяца 1918 по 30 дня августа мес. 1918
Итак, из императорского морского кадета я превратился в большевистского матроса-краснофлотца. Но времена меняются, а в то время это явление было довольно нормальным…
На «Аскольде» на<с> приняли довольно хорошо. О том, что мы гардемарины, совсем не упоминали, а только все были рады прибытию на корабль «старых моряков», как нас там считали. Пока всех нас поместили на общей палубе, дали стол, номера по кораблю, выдали обмундирование. Обязанности, в частности у меня, были небольшие — стоять сигнальные вахты да прибираться на мостике. Жалованье было хорошее, т<ак> ч<то> я смог послать в Смоленск немного денег и, кроме того, думал по окончании контракта привезти домой 1000—1500 рублей. С комитетом мы все держались осторожнее, чтобы не вышло каких-нибудь лишних скандалов. Так прошла неделя. Вдруг однажды утром председатель комитета, свирепого вида матрос Бирюков заявил нам, что всех гардемарин, вероятно, на днях переведут на миноносцы «Лейтен<ант> Сергеев», «Капитан Юрасовский» и «Бесстрашный», которые сейчас стояли в ремонте, но предназнача<лись> в дальнейшем к большим плаваниям по охране побережья от подлодок и по конвою транспортов. Лично я был доволен тогда, ибо уже 2 года рвался в плавание и никогда ранее мне этого не удавалось. С нетерпением ждал я конца ремонта миноносцев и момента, когда на них будут набирать команду.
Надо добавить, что миноносцы чинились следующим образом.
«Лейтен<ант> Сергеев» чинился у борта английского линейного корабля «Glory». После окончания его ремонта предполагалось посадить на него половину команды русскую, а другую половину английскую. «Бесстрашный» чинился у борта французского броненосца крейсера «Amiral Aube». Проект укомплектования был 1/2 команды — русские, 1/2 ком<анды> — французы.
«Капит<ан> Юрасовский» чинился у борта американского крейсера «Olympia». Проект укомплектования 1/2 русские и 1/2 американцы. В конце концов в начале июня месяца нас предупредили, что на следующий день будет происходить посадка команды на миноносцы. Во всех палубах «Аскольда» были вывешены списки матросов, списывающихся на миноносцы. Я быстро собрался, мысленно распрощался с крейсером и ждал посадки. На следующий день действительно к борту «Аскольда» подошел буксир «Митава» и стал принимать на борт матросов, предназначенных на «Бесстрашный» и «Юрасовский». Через несколько часов будущую команду «Лейтен<анта> Сергеева» (в том числе и меня) посадили на моторный катер «Аскольда» и повезли к миноносцу. Когда я взошел на палубу «Сергеева», то сразу не узнал его. Как изменился он с той поры, когда я был на нем сторожем. Тогда он стоял всеми заброшенный, пустой, загаженный, изломанный, даже отчасти разобранный и обворованный «демобилизовавшейся» командой. Теперь же корабль ожил. По возможности поправленный и отремонтированный, свежеокрашенный, полный жизни и движения, со снующей на верхней палубе командой, он действительно стал неузнаваем. Из безжизненного трупа он снова обратился в полный силы, красоты и угрозы военный корабль. Безусловно, было неприятно, что все это сделано иностранными руками и что все плавание будет происходить под контролем английского командования. Кроме того, русских на всю команду (60 человек) приходилось всего 22 человека, а ввиду такого смешения команды миноносец будет ходить без флага. Но что делать… и это было лучше, чем ничего.
Итак, забравшись на борт миноносца со всеми своими вещами, я прежде всего натолкнулся на гардемарина Хотунцова, который также попал на миноносец, но не с «Аскольда». Он сказал мне, что мое помещение в кормовом кубрике, и провел меня туда.
В крохотном помещении (кубрике), в котором сухопутный человек вряд ли мог бы найти места более чем для восьми человек, помещался 21… 16 англичан и 5 русских. Меня опять больно кольнуло это английское преобладание, но приходилось невольно мириться. В душе я был отчасти доволен, что узнаю поближе английский флот, его организацию, дисциплину и внутреннее устройство.
Как-нибудь потом может все пригодиться… кто знает! Как оказалось, пища и расписание дня будут английские. Англичане приняли нас довольно хорошо и указали нам наши места.
Командиром корабля был русский лейтенант Кондратенко, который сказал, что завтра корабль пойдет на пробу машин и скорости.
Действительно, на следующее утро миноносец дымил из двух труб и все котлы его были под парами. Наконец часов около 10 <?> утра вызвали всех наверх со швартовых сниматься. Быстро были отданы концы, соединяющие нас с «Glory», машинам дан «малый вперед», и миноносец, слегка вздрогнув, медленно начал удаляться от английского броненосца.
Это был мой первый поход… первый в жизни на военном корабле.
Проба была до острова Сольного в Кольском заливе. Скорости больше 19 узлов не давали. Через 2 часа мы вернулись благополучно к борту «Glory».
Теперь, после сдачи пробы, нам предстояла тяжелая походная жизнь. Нас предупредили, что придется часто «ходить», встречая транспорты и охотясь за подлодками, но меня это не смущало, ибо я жаждал узнать настоящую морскую жизнь.
Порядок дня проходил следующим образом: утром в 6 часов в кубрик спускался вахтенный англичанин и будил всех, приговаривая «six o’clock» («шесть часов»). До семи часов давалось время одеваться и мыться. В семь часов команда «on deck», т. е. все вызывались на верхнюю палубу и становились во фронт около кормового орудия. Выходил английский кондуктор mister Rumley, свирепого вида и нрава ирландец, и разводил команду по приборке миноносца. Приборка состояла в том, что часть палубной команды доставала из-за борта ведрами воду и поливала ею палубу, в то время как другие матросы, вооружившись щетками и голиками, старательно ее отдраивали.
В 9 часов команда завтракать. На завтрак обыкновенно давался кофе с белым хлебом, маргарином и корнбифом (консервированное аргентинское мясо). В общем, можно было вполне насытиться. <После> опять разводка на всякие корабельные работы, которые продолжались до 11 часов. В 11 часов команде давали по чарке рому, и работа прекращалась. В 11 1/2 час<ов> — обед, состоящий обыкновенно из жареного мяса с картофелем, с бобами и белым хлебом. Кроме того, бывал сладкий пирожок, кекс. Полагалось нам также известное количество варенья, которое мы съедали с булкой в 5 часов, когда был ужин приблизительно такого же состава, что и завтрак. С часу до 4 1/2 опять были корабельныя работы. С 5 до 9 совершенно свободное время. В 9 часов на верхнюю палубу запрещалось выходить и надо было ложиться спать или вообще сидеть в кубрике. Надо добавить, что спать на миноносце мне было совсем плохо. Ночи на Мурмане, хотя и летом, очень холодные и сырые, а потому и в кубрике, в котором не было парового отопления, было очень холодно.
У меня же не было ни одеяла, ни шинели, чтобы накрыться, ибо все это у меня украл Андрусенко, когда я был под революционным трибуналом. А потому мне приходилось делать сложные комбинации из двух бушлатов и шинели гардемарина Самсона, который иногда мне ее уступал. С завистью смотрел я тогда на громадные и теплые одеяла англичан.
Вообще нельзя сказать, чтобы условия жизни на миноносце были хорошие. Белья почти нельзя было стирать, а потому у меня опять появились вши, которые я было вывел на «Аскольде». Англичане, которые нас встретили довольно хорошо, потом стали относиться к нам гораздо хуже, напр<имер> сваливали самые грязные и трудные работы всегда на русских. Единственно пища была очень хорошая, но и здесь нас всегда обделяли англичане. Но это все была «спокойная» жизнь, когда миноносец стоял, отшвартовавшись у английского корабля «Glory» — его матке и базе. В походное же время жизнь была совсем иная, в чем я не замедлил убедиться.
Первый поход был: определить девиацию компасов, а по окончании этой операции встретить в Кольском заливе португальский транспорт «Porto» и конвоировать его до Норвегии. Действительно, 16 июня уже утром миноносец был под полными парами. Все приготовлялось к довольно бурному походу, ибо в море ожидалась значительная качка.
На верхней палубе все привязывалось накрепко, чтобы не свалилось за борт, все лишнее убиралось. К 9 часам утра все было окончательно готово, ожидали только приказания выйти в море. Наконец около часа дня приняли на борт английских офицеров-девиаторов и вместе с миноносцем «Бесстрашный» снялись со швартовых и пошли по Кольскому заливу. Пройдя миль 15, «Бесстрашный» остановился, ибо ему было здесь назначено определять девиацию. Мы же должны были выйти в море за остров Кильдин. Пока мы шли по Кольскому заливу, все шло хорошо. Море казалось совершенно спокойным. Но едва мы вышли в открытое море, как нас начало «валять». То нос, то корма миноносца как-то странно поднимались и опускались для моего непривычного взгляда.
Миноносец для определения девиации должен ложиться на 8 различных курсов, а потому качка последовательно переходила из килевой в бортовую и обратно. Признаюсь, я почувствовал себя довольно плохо из-за сильного и ледяного северного ветра, который сводил лицо и заставлял ручьем литься слезы. Но морской болезни я не чувствовал. Произведя необходимую операцию, «Сергеев» вернулся в Кольский залив, в тихие воды. «Бесстрашный» ожидал нас на том же месте. По соглашению командиров миноносцы для ожидания «Porto» укрылись в небольшой бухточке, где и стали на якорь, но готовые в любую минуту сняться и идти полным ходом. Ожидать здесь надо было до полуночи, ибо «Porto» выйдет из Мурманска не раньше 11 часов вечера, а мы находились от Мурманска милях в пятнадцати.
Часов около 8 вечера командир «Сергеева» лейтен<ант> Бродовский (Кондратенко сместили незадолго до похода с должности командира ввиду разногласий с адмир<алом> Кемпом) приказал спустить шлюпку и пошел на свидание с командиром «Беcстрашного», поговорил с гардами. Возвратившись на «Сергеев», я узнал, что в походе я буду стоять в две вахты, т. е. 4 часа вахта, 4 часа отдых. Место мое было на мостике, где я был, по английскому выражению, «looking the submarines». Т<ак> к<ак> в поход мы должны были двинуться около полуночи, то мне вахту назначили с 4 до 8 часов утра. Я решил все же дождаться прихода «Porto».
В 11 час<ов> мы получили радиограмму с «Porto», который сообщал, что вышел из Мурманска. Вследствие того, что мы стояли в глубине бухты, мы стали первыми сниматься с якоря, чтобы встретить «Porto» уже в Кольском заливе. Несмотря на позднее время, было светло как днем, ибо в этих странах солнце летом не заходит. Действительно, выйдя на середину Кольского залива, мы увидели идущего вдали «Porto», о чем немедленно сообщили еще стоящему в бухте «Бесстрашному». Был момент, когда оба миноносца подошли всего лишь на несколько сажен к «Porto», а потому мне удалось рассмотреть на его верхней палубе гардемарина Петрова, уезжающего к родителям в Александрию (Египет). Несколько минут длились переговоры с капитаном «Porto», а затем весь отряд двинулся в путь. Я лег спать, потому что через 4 часа мне надо было становиться на вахту.
Первое, что я почувствовал, когда меня в 4 часа разбудили на вахту, это страшную качку. Одеваться с непривычки было страшно трудно — приходилось постоянно менять положение, делать невероятные скачки и ужимки или же балансировать, как акробат в цирке. Если добавить к этому незначительность места, на котором надо было выделывать эти трюки, то, я думаю, будет вполне понятно, как трудно было одеваться. Винты миноносца то и дело выскакивали из воды, отчего получалось довольно неприятное впечатление — будто кто-нибудь стукает палкой по голове. Надев бушлат и фуражку, я вылез на верхнюю палубу. Первое, что представилось моему удивленному взору, был какой-то хаос из низко нависших над морем свинцовых туч и пенящихся огромных хребтов гигантских волн. Все имело какой-то свинцово-зеленоватый оттенок. Ревел свирепый северный ветер и падал мелкий дождь в виде тончайших ледяных пластинок, которые как иголками кололи лицо. Начинался шторм.
Весьма понятно, как неприятно было для меня все окружающее, если принять во внимание, что я был одет так, будто бы я гуляю осенью по Невскому проспекту.
Поверх голландки у меня был надет только бушлат. Ни перчаток, ни наушников у меня не было.
Волны свободно переваливались через верхнюю палубу и даже через мостик, а потому вся моя амуниция моментально пропиталась насквозь соленой морской водой.
Взойдя на мостик, я стал осматриваться. Справа в 700 метрах от «Сергеева» шел, немного отставая, «Porto». Этот гигант шел слегка покачиваясь. Правее «Porto» на параллельном с нами курсе шел «Бесстрашный».
По нему можно было наглядно судить о силе шторма. Он то вдруг совершенно исчезал за гребнем волны, т<ак> ч<то> были видны только верхушки его мачты, то страшно высоко поднимался, обнажая при этом всю свою подводную часть и винты. Казалось, что вот-вот он перевернется. Поневоле делалось жутко, зная, что то же самое делается и с нашим миноносцем. На мостике было невероятно трудно устоять. Приходилось держаться руками, ногами и зубами за поручни, чтобы не упасть или не скатиться за борт. В то же время приходилось напрягать свои ослепленные вихрем глаза, чтобы не прозевать подлодки.
Слева от нас тонкой белой полоской виднелся на горизонте норвежский берег. Мы должны идти по этому берегу до Нордкапа — самого северного пункта Норвегии, у которого мы должны оставить «Porto» и повернуть обратно. Простояв свою вахту, я бегом побежал в кубрик — очень уж хотелось спать. Придя в кубрик, я увидел картину уничтожения. Моя шкатулка, стоявшая на верхней полке, от качки свалилась на палубу и вдребезги разбилась, а поэтому все содержимое рассыпалось. Наскоро собрав все и уложив в более безопасное место, я, не раздеваясь, завалился спать. На следующей вахте вдруг из тумана выросла громадная черная скала: это был Нордкап. Обменявшись прощальным сигналом с «Porto», миноносцы повернули обратно. Все шло как будто благополучно, как вдруг мы попали в густой туман — явление весьма обыкновенное и частое летом в Ледовитом океане. Мы сразу потеряли из виду «Бесстрашный», который по радио сообщил нам, чтобы каждый миноносец добирался бы до Мурманска своими силами, т<ак> к<ак> соблюдать кильватер совершенно невозможно. Ход сбавили до 8 узлов и начали медленно пробираться сквозь молочный туман к Кольскому заливу, руководствуясь только компасом. Туман был до того густой, что трудно было рассмотреть офицера, стоявшего в трех шагах от меня. После 8 часов такого хода я, вступая на вахту, получил приказание зорко смотреть вперед, ибо спереди должна была открыться земля. «Не знаю, как здесь увидеть землю, когда собственного носа не увидишь», — рассуждал я, но все же впился глазами в туман, надеясь что-нибудь да разглядеть. Так прошло часа два. Офицер еще раз предупредил меня, что сейчас уже время показаться земле. Но туман безнадежно по-прежнему скрывал горизонт от наших жадных глаз. Вдруг я услышал впереди какой-то неопределенный гул, происхожление которого невозможно было определить. Быть может, это мне только показалось… Может быть, это галлюцинации после двух часов напряжения зрения и слуха. Но нет, шум не прекращался. Только что я собрался доложить о нем вахтенному офицеру, как вдруг сквозь туман стали вырисовываться какие-то белые столбы, то исчезавшие, то опять появлявшиеся. Мысли, быстрые как молнии, прорезали мой мозг… Ведь это буруны от волн, разбивающихся о подводные рифы. Как только я пришел к этому умозаключению, так заорал громовым голосом по-английски: «Land… land!» («Земля!») Тут совсем близко, в нескольких саженях от носа миноносца.
Офицер-ирландец подскочил ко мне, увидев буруны, как кошка, ринулся к телеграфу: «Левая полный назад, правая полный вперед!» «Лево на борт», — закричал он рулевому.
Миноносец быстро покатился влево. В двух и трех саженях от нашего правого борта волны бешено разбивались о берег, который вырос перед нашими глазами в виде зловещей высокой черной скалы, обдавая нас пенистыми брызгами.
В сердце что-то засосало. Кажется, в первый раз в жизни я почувствовал, что значит быть на краю гибели. Выскочил старший офицер, и миноносец отвели подальше от берега и ощупью пошли дальше. Определить наше местоположение было невозможно.
Как вдруг спереди обрисовался черный однотрубный корабль. Когда подошли ближе, оказалось, что это английский тральщик. Через рупор спросили, где мы находимся, — оказалось, что при самом входе в Кольский залив. Командир тральщика голосом передал нам наш курс, и мы двинулись дальше. Через два часа мы входили благополучно на мурманский рейд и сигналом получили приказ с «Glory» подойти к тральщику для погрузки угля, у которого стоял уже «Бесстрашный».
Должен немного остановиться, чтобы описать немного угольную погрузку, неизбежное следствие каждого похода. На миноносец я грузил уголь 7 раз, от 30 до 75 тонн. Обыкновенно мы грузили уголь с какого-нибудь английского угольщика, стоящего на рейде. (Напр<имер>, «War diamond», «Glamorgan», «Chiswick».)
Команда миноносца распределялась на две части: обыкновенно палубная команда работала на угольщике, где наполняла мешки углем, которые лебедками передавались на палубу миноносца. Находящаяся на миноносце машинная команда растаскивала мешки по угольным ямам.
Угольная погрузка — это самая тяжелая, неприятная и утомительная работа матроса, плавающего на паровых судах военного флота, ибо на коммерческом флоте уголь грузят наемные рабочие. Мне всегда приходилось работать в трюме транспорта — наполнять мешки углем. От этой работы в трюме подымалась такая угольная пыль, что трудно было различить рядом работавших английских моряков. Самое неприятное — это то, что угольная пыль, представляющая собой мельчайший черный порошок, проникает всюду. Волосы, глаза, нос, уши забиты ею. Кроме того, она проникает и сквозь одежду, покрывая тонким черным слоем все тело. Поэтому на угольную погрузку приходилось всегда одеваться во всякую дрянь. Итак, окончив первую угольную погрузку, мы тотчас же подошли к «Glory». Команду пустили в глорийскую баню вымыться и переодеться в чистое белье. Но как я ни старался отмыться, все же уголь из глаз не удалялся, а потому пришлось некоторое время ходить восточной красавицей — с подведенными черными глазами. Помывшись и переодевшись, команда получила харч: варенье, молоко, свежий хлеб и т. д. Со следующего дня жизнь потекла нормальным образом, как я описывал выше. Все ждали второго похода. И он не замедлил последовать. Но до второго похода в команде произошли довольно значительные перемены.
Началось все с того, что 15 человек русских матросов, составляющих машинную команду, начали высказывать недовольство и протестовать против трудности походной жизни, в часности против двухвахтенной системы. Безусловно, когда эти 15 бездельников после мирной и спокойной жизни на «Аскольде», где они только и делали, что пили, ели, созывали общие собрания да воображали себя хозяевами Мурманска, попали на миноносец, под английскую дисциплину, в которой нет ни комитетов, ни собраний, стали мечтать, как бы попасть обратно на «Аскольд». Когда же они попробовали походной жизни, то они единогласно порешили между собой требовать у английского адмирала Кемпа (Camp) немедленного отправления их на «Аскольд». Когда адмиралу Кемпу донесли об этих событиях, он приказал немедленно привести всю русскую команду на борт «Glory» и выстроить ее во фронт перед адмиральским помещением.
Перед фронтом он произнес краткую речь (адмирал Кемп отлично говорил по-русски благодаря тому, что несколько лет провел в Китае, работая наряду с Русской миссией, отчего много жил и соприкасался с русскими). В своей речи он в кратких словах объяснил, что, укомплектовывая миноносец наполовину английской, а наполовину русской командой, он хотел показать русским матросам, живущим в анархии, английскую дисциплину и приучить их к ней.
В ответ на эту речь из рядов машинной команды послышались несколько грубых возражений. Адмирал рассердился и прямо поставил вопрос: кто хочет оставаться на миноносце — отойти вправо, а кто хочет уходить — отойти влево. Вся машинная команда отошла влево, мы же, четверо гардемарин и радиотелеграфист Макарьин, отошли вправо. Машинную команду сразу же отправили на «Аскольд», нас же адмирал задержал у себя, подробно переспросил каждого, кто он такой, и отдал приказ оставить нас на миноносце. Нам выдали сразу же после приказа адмирала фуфайки, непромокаемое платье и резиновые сапоги. Англичане начали нас считать состоящими в команде навсегда, а машинную команду заменили английской. Таким образом нас осталось 5 русских на 60 англичан. В командном составе также происходили большие перемены. Еще до первого похода был отставлен от командования лейт<енант> Кондратенко. На его место был назначен лейт<енант> Бродовский, но после первого похода он также был отставлен, а вместо него назначили лейт<енанта> Томашевича, который и командовал в продолжение всей кампании.
Наконец наступил и второй поход.
20 июня в 7 часов утра команде объявили, что в 9 часов идем в поход. В течение двух часов шла работа по приготовке к снятию с якоря (швартовых). Все двигающиеся или могущие перемещаться предметы на верхней палубе миноносца крепко принайтовливались. Ровно в 9 часов швартовые были отданы, и корабль беззвучно помчался по водам Кольского залива.
«Бесстрашный», как и прошлый раз, шел впереди нас. Только в море стала известна всеми цель нашего похода: на 72˚30΄ северной широты мы должны встретить большой английский транспорт, идущий из Англии. Пройдя травез острова Кильдина и выйдя в открытое море, мы не повернули ни направо, ни налево, а держали курс прямо на север. До места встречи нам предстояло пройти миль 250.
Море было бурное и на этот раз, хотя миноносец качало гораздо легче.
Во время перехода до назначенного пункта ничего особенного не случилось и не было никаких встреч, не считая какого-то парусника, замеченного в 200 милях севернее берега.
Вскоре после этого на «Бесстрашном» подняли сигнал «Находимся на условном пункте». Как было заранее условлено, миноносцы должны были держаться в течение 12 часов на расстоянии нескольких миль один от другого на этом пункте.
В случае невстречи транспорта по истечении этого срока можно было возращаться в Мурманск. Когда мы остановились для ожидания транспорта, я сменился с вахты. Вступая через 4 часа на следующую вахту, я узнал, что каждый «looking the submarines» должен 2 часа своей вахты просидеть на сигнале (look out) и обозревать горизонт. Не скажу, чтобы это мне здорово понравилось, но, высчитав, что кроме моей вахты будем стоять на месте только еще 4 часа, я сказал: «Слава богу, что придется лезть туда только один раз», и я действительно был прав, ибо более неприятного и неудобного упражнения я в жизни не проделывал.
Первые два часа должен был провести на сигнале гард Хотунцов. Следующие два — я.
С любопытством я следил, как лез наверх Хотунцов. Он пролез с такой бесстрашной физиономией, что можно было подумать, что лезть довольно легко.
Правда, влезая в бочку, изображающую на миноносце салинг, он сделал несколько головоломных движений, но я им особого значения не придал.
Через два часа моя очередь. Хотунцов слез так же благополучно, как и влез, а я пошел к вантам, чтобы проделать тот же номер.
Поднявшись аршина на два над палубой, я почувствовал, что впереди должно произойти нечто катастрофическое. Прежде всего меня беспокоили ванты, а в частности выбленки. Они порядочно прогнили и зловеще трещали под ногами.
Затем мне совсем не понравилась качка; миноносец, стоявший без движения посреди океана, прыгал, как пустая бочка.
Клянусь, что я проклинал день своего рождения, поднимаясь по колыхающейся гнилой «веревочной лестнице»!
В конце концов меня доконал мой костюм, совсем не приспособленный для exercices de gymnastique.
Вообразите, что на мне кроме обычных черных брюк и голландки на ногах были тяжелейшие резиновые шнурованные сапоги, поверх голландки надета была толстая вязаная фуфайка, а поверх всего было еще непромокаемое дождевое платье.
Наконец, на руках были надеты такой толщины рукавицы, что, когда они промерзали, их не было возможности согнуть.
Все это, конечно, не фаворизировало[1] благоприятному выполнению данной мне задачи.
На полпути я остановился в нерешительности.
Но взглянув вниз на мостик, я сразу встрепенулся. На меня глядели две пары глаз: насмешливо-презрительные стальные глаза офицера-ирландца и умоляюще-грозные глаза Хотунцова.
Это мне поддало силы, и, закусив губу, я долез до верху.
Но здесь опять преграда, правда, последняя. От верхней выбленки до отверстия в бочку было добрых 1 1/2—2 арш<ина>, которые надо как-нибудь пролезть.
Поднявшись еще на кусочек вверх, кое-как цепляясь руками, ногами и зубами за мачту, багштаг и беспроволочный телеграф, я увидел, что в бочку можно попасть, сделав последний решительный прыжок.
От этого прыжка могло быть два результата — или бочка, или море.
Но я решился и на это. Сжавшись, как дикая кошка, я быстро разжал все мускулы и со страшным грохотом вниз головой полетел в бочку.
«У-р-ра-а-а!» — невольно зарычал я, торжествуя, попав носом в дно бочки и победоносно дрыгнул несколько раз ногами в воздухе. Просидев там 2 часа, я уж не помню, как скатился вниз и очутился в кубрике. На следующей моей вахте, не дождавшись транспорта, пошли в Мурманск.
В Кольский залив мы вернулись только вечером на следующий день. Мы сразу же стали к угольщику, но грузить уголь начали с утра следующего дня.
После этого похода был очень длинный промежуток времени, когда мы не двигались с места. За это время покрасили миноносец и окончательно очистили его от прежней грязи. Понемногу я начинал свыкаться с новым кораблем.
Правда, что отношения у нас с англичанами еще более обострились, в особенности на ножах с ними был Хотунцов, которого англичане прозвали «chief bolchevik». У него было даже несколько драматических скандалов с громадным рыжим англичанином и английским радиотелеграфистом.
Было несколько скандалов с англичанами и у нашего радиотелеграфиста Макарьина, за что его списали в простые матросы и не позволяли ему даже входить в телеграфную рубку. Хотя его разжаловали отчасти также и за полнейшее его безделье. У меня пока схваток никаких не было, но все же и ко мне многие относились недоброжелательно. Но все же я терпел, ибо, по моему мнению, это было лучше, чем попасть к большевикам.
В первых числах июля начали между английскими матросами носиться слухи, будто бы в Мурманске в скором времени должен произойти антибольшевистский переворот под руководством и защитой англичан. И действительно, эти слухи вскоре оправдались.
Я, правда, очень смутно помню этот переворот, ибо на корабль долетали только обрывки да отголоски. Помню только как арестовали Центромур, нескольких членов Совдепа и Революционного трибунала. Затем было какое-то собрание железнодорожников и вообще служащих Мурманского края, на котором обсуждалось, сочувствовать ли перевороту или нет. Все высказались за сочувствие, кроме матросов крейсера «Аскольд». Безусловно, всеми тут руководило большей частью шкурное чувство, ибо на Мурмане было мало продуктов, а союзники отказывались подвозить до тех пор, пока на Мурмане будут властвовать большевики.
Членов Центромура отправили в Печенгу на принудительные работы, матросов с «Аскольда» и «Чесмы» этапным порядком выслали из Мурманска.
Англичане же и те, которые русские добровольческие части, быстро продвигались к югу по Мурманской ж. д. и достигли станции Сорока. Но на этом пока все и остановилось, т<ак> к<ак> большевики не хотели сдавать Архангельск без боя.
Наконец 9 июля нам снова было приказано идти в поход. Дело в том, что на полпути между Мурманском и Архангельском, недалеко от горла Белого моря находится становище Иоканга, в котором во время войны была устроена небольшая военно-морская база. Вот из этой-то Иоканги и сообщили по телеграфу, что какой-то большевистский транспорт из Архангельска хочет вывезти все продукты иокангской базы в Архангельск. Ввиду этого срочно были подняты пары на миноносцах «Сергеев» и «Бесстрашный», на «Сергеев» был посажен небольшой десант англ<ийской> морской пехоты (20 человек) и был дан приказ немедленно, полным ходом идти в Иокангу и задержать во что бы то ни стало транспорт.
Быстрым ходом понеслись миноносцы из Мурманска. Океан по-прежнему был неспокоен. Трудно описать, что творилось в нашем кормовом кубрике во время этого похода; кроме обычного числа команды к нам поместили 10 морских пехотинцев (другие 10 помещались в носовом кубрике). Ввиду недостатка мест люди спали прямо на палубе.
Пехотинцы, почти все не выносящие качки, все сразу заболели морской болезнью и, не имея сил вылезти наверх, тут же в кубрике заблевали всё и вся.
Кубрик представлял собой кошмарное зрелище. Везде, как трупы, лежат человеческие тела в смеси грязи, варенья и блевотины. Когда я вставал или сменялся с вахты, то я прямо наступал на лежавших пехотинцев, но их, по-видимому, так укачало, что никто даже не пошевельнулся.
Мы шли все время самым быстрым ходом, т<ак> ч<то> через 12 часов подходили уже к Святому Носу (мыс, у которого находится стан<овище> Иоканга).
Войдя в Иокангскую бухту, я сначала не мог разобрать, где здесь поселение и база. На пустынном берегу было видно только штук 5 избушек, столько же бараков да сигнальную станцию, с которой нас семафором опросили: что за корабль?..
Этот опрос был единственным признаком жизни. Из живых существ на берегу можно было только заметить 2 полярных оленей, пасущихся по склонам скал.
Немедленно был спущен вельбот с нашего миноносца, на него был посажен десант и отправлен на берег. Тут только я разобрал, что в маленькой скрытой бухточке стоят два небольших пароходика.
«Кто же из них знаменитый архангельский транспорт?» — спросил я командира. Но он тоже не знал.
Обозревая Иокангскую бухту с мостика нашего миноносца, я заметил в северо-восточной части ее остов довольно большого транспорта, сидящего на камнях. Оказалось, что это английский транспорт, который уже около двух лет сидит здесь безнадежно на рифах и давно уже покинут командой. Через шесть часов вернулся с берега десант. Недоразумения все были улажены, ибо никто иокангской базы увозить не собирался, и миноносцы венулись в Мурманск. Четвертый поход был опять встреча транспорта; как и прошлый раз, миноносцы пришли на условную точку в открытом океане и, прождав двенадцать часов, опять никого не встретили, а потому повернули обратно.
Милях в ста от берега попали в густейший туман, но все же продолжали идти вперед, все время подавая о себе известия гудками. Когда туман рассеялся, мы были уже в виду берега. «Бесстрашный» пошел в Мурманск, «Сергеев» же имел предписание идти в порт Александровск, который находится при входе в Кольский залив, для приемки прожектора. В Александровск мы пришли в 4 утра, когда еще весь город спал. День был теплый и солнечный, бухта очень спокойная, что было очень приятным контрастом после туманного и зловеще бурлящего Ледовитого океана.
Да восьми часов вся команда мыла палубу и приводила в порядок миноносец.
В 8 ч. начали показываться на примитивной набережной жители Александровска, всполошенные известием о внезапном приходе военного корабля. Я попал с несколькими англичанами в наряд — привезти прожектор.
На четверке мы догребли до александровских морских складов.
Заведующий складами мичман Белов показал нам лежащий в складе прожектор. Он был тяжелейшей штукой, которую еле-еле приволокли и погрузили на четверку. Во время этой экскурсии я немного успел рассмотреть «город». Он собственно представлял собой самое обыкновенное полярное население, правда, составленное из постоянных построек, одно- и двухэтажных деревянных изб. Есть даже приличные постройки — метерологическая и сигнальная станции. Погрузив прожектор на миноносец, мы немедленно отдали швартовы и, развернувшись на двух винтах, быстро пошли по направлению к Мурманску. Дойдя до середины Кольского залива, мы заметили идущий нам навстречу двухтрубный миноносец. Когда подошли ближе, оказалось, что это «Бесстрашный». Все были удивлены, видя этот миноносец на этом месте, в то время как он должен был давно стоять в Мурманске.
Подойдя ближе к нам, так что между обоими кораблями было всего лишь несколько саженей расстояния, командир «Бесстрашного» лейт<енант> Милевский крикнул в рупор: «Сколько у вас тонн угля на борту?» — «Шестьдесят пять», — был ответ. — «Тогда поворачивайте обратно и, следуя за мной в кильватере, идите в точку „Е“, где будем ожидать транспорт». Это был сюрприз, надо сознаться, довольно неприятный, ибо не успели мы еще вернуться в Мурманск, как нас поворачивают обратно — и опять в поход.
Но приказание адмирала всегда должно исполняться в точности, и мы покорно пошли за «Бесстрашным» опять в открытый океан. И здесь сюрприз — полный штиль. Миноносец за все время этого похода не покачнулся и шел, как поезд по железной дороге. Этот поход наш увенчался успехом. Не доходя еще до условной точки, мы заметели на горизонте дымок — это был английский транспорт «Cassala», идущий в Мурманск с грузом лошадей и мулов. На полдороге к Мурманску нас встретили 4 английских trawler’а, которые тоже были назначены конвоировать транспорт.
У самого входа в Кольский залив с «Cassala» произошло маленькое недоразумение.
Капитан, видно, плохо знал вход в Кольский залив и потому чуть-чуть не выскочил на берег. Спас положение «Бесстрашный», передав сигналом категорическое приказание капитану «Cassala» «Следовать за мной!». В конце концов мы благополучно добрались до Мурманска и, погрузив уголь, со вздохом облегчения (после 2 походов) пришвартовались к «Glory».
После этого похода командир вызвал нас всех к себе и сказал следующее: контракты, подписанные нами на 7 месяцев на Красном флоте, после переворота аннулированы. Новым правительством будет создаваться новый флот и новые команды. Для поступления на этот новый флот надо тоже подписывать контракт «до полного востановления порядка в России». От нас требуется также подписать этот контракт, в противном случае мы должны покинуть миноносец. На ответ нам дано 48 часов… На следующий день мы все поехали на берег разузнать получше о положении вещей. В штабе флотилии нам сказали, что сейчас мы считаемся на положении «демобилизовывающихся», т<ак> к<ак> идет демобилизация и ликвидация Красных армии и флота. Для создания нового флота набираются команды на «Чесму», «Ярославну» и на тральщики. Мы здесь же, в штабе, подписали записку, что мы согласны служить в антибольшевистской команде, но все решили на миноносце не оставаться, ибо очень уж нам надоели англичане, а поступить во вновь формируемые команды «Чесмы» или «Ярославны». Возвратясь на миноносец, мы так и заявили командиру, что хотим уходить на «Чесму».
Командир нам ответил, что желание наше будет исполнено, но что сейчас списать он нас не может, т<ак> к<ак> скоро предстоит новый поход, а заменить нас в данный момент никто не может. После же похода нас сразу спишут.
Действительно, 24 июля мы двинулись в наш последний на миноносце (шестой) поход.
Вышли опять с «Бесстрашным» для встречи транспорта в открытом океане. На условной точке действительно был замечен большой двухтрубный транспорт. Как оказалось, это был конфискованный англичанами бывший русский транспорт «Царь» («Csar»), теперь идущий под английским флагом с французскими солдатами, предназначающимися для Союзного экспедиционного корпуса в Северной России (Allied Expeditionary Corps in Northern Russia).
Миноносцы быстро приблизились к «Царю» и, став в боевом порядке, последовали за транспортом. Вдруг «Царь», шедший 10-узловым ходом, сразу прибавил до 15. Миноносцы проделали то же самое с самой спокойной душой, ибо все у нас были уверены, что больше 15 узлов «Царь» не даст. Но когда этот последний развил скорость в 19, то командиры и механики миноносцев стали опасливо переглядываться (т<ак> к<ак>, напр<имер>, «Сергеев» на испытании не давал больше 18). Но ведь для миноносца срам просить коммерческое судно сбавить ход ввиду того, что миноносец не может поспеть за ним, а потому командир решил нажимать до последней степени. «Царь» дал 21. «Сергеев» тоже, но все здорово боялись, что или котлы разорвутся, или машины съедут с места. Но через 1/2 часа «Царь» сбавил до 18, и все свободно вздохнули — опасность прошла.
Благополучно дойдя до Мурманска, мы немедленно стали под уголь, причем командир предупредил нас, что после угольной погрузки нас немедленно же спишут с миноносца и отправят на берег.
Эта рукописная тетрадь была обнаружена дочерью Д. И. Атряскина Марией фон Мольтке после смерти матери в ее шкатулке в 2004 г. Среди мореходных записей в тетради находился и «Журнал», в котором недавний кадет счел нужным по горячим следам зафиксировать события 1917—1918 гг., в водовороте которых он оказался.
Дмитрий Иванович Атряскин (1902—1987) родился в Варшаве, жил с семьей в Витебске, учился в Петербургском Морском корпусе. Когда осенью 1917 г. он приехал в Петроград, оказалось, что корпус почти целиком занят революционными матросами, а потом его и вовсе закрыли. С группой кадетов и гардемаринов Атряскин отправился в Мурманск, откуда, по слухам, можно было уйти в плавание. Пройдя многие мытарства сурового времени, вплоть до суда чрезвычайки, к счастью, кончившегося для него благополучно, Дмитрий поступил простым матросом на одно из английских транспортных судов, эмигрировал и два года служил на английских и французских кораблях, дважды совершив кругосветное путешествие. В 1921 (?) г. Атряскин осел в Белграде, закончил Белградский университет по отделению славянских языков. В Белграде он женился на Кире Ивановне д’ Андре, у них родилась дочь Мария. Он основал текстильную торговую фирму, торговал с Италией и Германией. Во время войны, в апреле 1944 г., семья уехала в Австрию, оттуда пешком перебралась в Германию, где пришлось жить в курятнике, а сразу после войны укрываться в лесах, чтобы избежать репатриации в СССР.
В 1951 г. Атряскин с семьей эмигрировал в США. Там он работал сначала менеджером в Издательстве имени Чехова, где публиковались тексты из области истории, философии, богословия, запрещенные в советской России. В 1956 г. этот проект был закрыт, и Дмитрий Иванович основал собственную фирму по импорту и экспорту, которую возглавлял до самой смерти.
Его дочь Мария фон Мольтке поселилась в Европе, закончила Кембридж. Она не теряет связи с Россией: основала в Петербурге фонд для реабилитации детей, страдающих ДЦП, которым руководит врач Г. Н. Романов.
Ред.
Публикация Марии фон Мольтке