Повесть
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2017
Нет, девятнадцатилетняя Баянат вовсе не собиралась вести собственное ток-шоу на «Первом канале», как Андрей Малахов, или зачитывать программу передач на региональном чеченском телевидении, где ее лицо, если повезет, замелькает рядом с известными певцами и певицами; не грезила она и о приглашениях на «Новогодние огоньки», после чего на несколько месяцев стала бы в глазах студентов звездой. Поклонники заказывали бы для нее песни на радио с загадочными поздравлениями от таинственных незнакомцев и передавали бы для нее записки официантке в кафетерии «Столичный» на проспекте Победы, где она иногда бывала с приятелями. Нет, все те мечты, что обуревали ее однокурсниц, ее не соблазняли. Точнее говоря, соблазняли не слишком, мимолетно. И вообще на чеченском языке нет таких слов, как «поклонник» и «ухажер». Есть словосочетание в дословном переводе означающее: «поверх кружащийся мальчик». Получается — нимб.
Желание работать на телевидении отпало после первой студенческой практики. Их элегантный преподаватель размашисто шагал тогда по кабинетам студии, смело раскрывая двери, пока не открыл нечаянно ту, за которой шла съемка. Телеведущая с распущенными волосами до плеч, позабыв о телекамерах, выскочила в слезах и стала кричать почти что в истерике:
— Ну сколько можно?! Вы дадите доснять программу или нет?!
— Тьфу, елки-палки… — только и смог сказать преподаватель, поправляя блестящую седину на висках. Поговаривали, что он влюблен в актрису, игравшую в «Коварстве и любви», Луизу Миллер. Наша Миллер, как и преподаватель, в войну наотрез отказалась покидать республику, чего нельзя сказать об их семьях. «Уезжают предатели и трусы!» — кричала Миллер мужу и детям в «Волге», затаренной чемоданами. Муж надавил на педаль газа, и семейство умчалось прочь. Актриса долго стояла на холоде, поправляя огромный шарф из лоскутков соболиных шкур и рассматривая разрушенные здания. Затем поднялась на третий этаж. Не успела закрыть за собой дверь, как на пороге появился наш преподаватель с букетом розовых тюльпанов. В городе рвались бомбы, с потолка осыпались известка и пыль. Тем более нельзя было не заметить, какой щегольский у него вид, да и он не оставил без внимания аккуратные черные стрелки, проведенные вдоль ее верхних век. Может, она репетировала какую-то роль? Миллер забыла, что на календаре 8 марта и что без этой даты вряд ли бы кто-либо вспомнил о ней сегодня. Больше всего ее взволновало то, что преподаватель где-то нашел цветы. А также то, что ему удалось выгладить черный костюм без электричества. Как его лаковые ботинки остались такими чистыми, несмотря на дождливую погоду? Актриса поблагодарила за цветы, захлопнула дверь и заплакала навзрыд, вспоминая сцену прощания с мужем и детьми…
Баянат стало жалко телеведущую, которая, может быть, уже отсняла несколько дублей. Незадачливого гостя ей тоже стало жалко — как очевидца чужих слез. И как теперь он настроится и будет отвечать на вопросы? Когда же студентов стали распределять по разным программам, то Баянат заметила, что далеко не все ведущие жаждут брать их на съемки или в студию. Но неделю-другую Баянат все же была стажером социальной программы. Ее никогда не брали на выезды. Опекавшей ее журналистке часто приходилось исчезать со службы: не говоря уже о хлопотах по хозяйству, нужно было то на похороны троюродного брата со стороны мужа в Урус-Мартан, то на свадьбу пятиюродной сестры в селении Герменчук, то у нее заболевала бабушка двоюродного брата мужа из села Рошни-Чу и было некому за ней смотреть… Раза два ей пришлось остаться дома из-за того, что целый день она разгружала ведрами пшеницу, затем — тюки сена. Баянат приходила в пустой кабинет, сидела за столом и от скукоты аккуратно рисовала в тетрадке косичку — то в три ряда, то в четыре, иногда доходило и до семи…
Но вот однажды ведущий программы то ли отказался, то ли почему-то не мог сниматься для сюжета, и Баянат доверили его речь на камеру — об усыплении собак и кошек.
Как только съемочная группа уехала по делам, пообещав вернуться к обеду, вне себя от счастья Баянат принялась репетировать перед зеркалом. На обед так и не пошла, боясь не поспеть к такому важному событию. Вместо обеда — залежавшийся на дне сумки алый чупа-чупс. И тараторила перед зеркалом, облизывая леденец, путая слова и выражения:
— …я бешеная собака… и нам нужно обороняться…
Иногда смеялась, пародировала выступления политиков, как будто перед ней собралась толпа репортеров. Наконец затвердила:
— Я, конечно, против усыпления собак и их убийств. Но я очень боюсь прогуливаться одна ночью. И если на меня нападет бешеная собака, я не смогу обороняться… И нам всем надо думать, как спастись от таких собак и обезопасить себя, не губя животных.
Ближе к вечеру приехала съемочная группа и заявила, что данный сюжет решили не снимать, так как мэрия города практически решила этот вопрос, на чем дебют Баянат на телевидении и завершился.
И все же Баянат задумывалась о карьере телеведущей. Но начальник отдела, где она стажировалась, как-то, беседуя с практикантами, обмолвился:
— Ко мне обращался директор… спрашивал… нет ли у нас красивых лиц среди практиканток для эфира…
Раскрывая папки, проверяя бумаги, рассеянно бросая на присутствующих взгляды, он завершил:
— Я сказал, что телегеничных не заметил.
После такого резюме Баянат, особенного внимания внешности не придававшая, вечером засиделась перед зеркалом, всматриваясь в свое отражение. Аккуратный нос с небольшой горбинкой, выпуклые скулы, густые ресницы и брови прямой формы — на самом деле чуть дугообразные — ей не понравились. Длинные светлые кучерявые волосы, их она иногда выпрямляла в салоне красоты. Серьги в форме больших колец. В тот же день она посмотрела в словаре, что такое «телегеничность», и возненавидела это слово, хотя вовсе и не жаждала быть телеведущей.
Но однажды до микрофона она все-таки добралась, попав на пресс-конференцию проректора университета, не стеснявшегося представлять себя коммунистом. При этом он верил в Бога и, как было известно, просил в молитвах не отнимать у него должность. Как-то, выступая перед студентами, он рассказал о детстве, проведенном в Казахстане. У молодежи это вызвало острый интерес, каждая отдельная история встречалась аплодисментами. После такого успеха он, видимо, решил сделать из своей истории ораторский прием, используя его почти в каждом выступлении. Вот и сегодня при обсуждении состояния учебного процесса в республике он затянул о Казахстане. Тогда один из сидевших рядом с ним журналистов не выдержал и, корявым почерком начертав на клочке бумаги записку, передал ее проректору.
— И когда мы были в Казахстане… — тянул он. — Так… — начал он читать вслух: — «Хва-тит го-во-рить о Ка-зах-ста-не… ну сколь-ко мож-но…»
Все заулыбались, едва сдерживая смех.
Тот же журналист, глядя на горящие глаза Баянат, предложил ей быть посмелее, подойти к микрофону и задать вопрос. Пока Баянат шла к микрофону, она перебирала в голове варианты и, дойдя до микрофона, выпалила:
— До каких пор студенты будут мыть обувь в дождливое время у трех ведерок? Ведь студентов очень много… а ведер мало.
Все замерли. То ли от волнения, то ли от изумления, что к микрофону допустили незнакомую девушку… В этой паузе журналист, заметив муху на лысой макушке проректора, аккуратно свернул лежавшую перед ним газету «Молодежная смена» и размашисто хлопнул его по голове. Проректор, как будто ничего не случилось и не взглянув на журналиста, заявил:
— Девушка не в курсе, нужно готовиться перед выступлением. У нас есть все условия для того, чтобы студенты могли помыть обувь.
Где и в каких именно емкостях, уточнять не стал. Баянат предположить не могла, что люди могут быть такими невозмутимыми и так врать. Но проректора, которого так опозорил журналист, ей тоже стало жаль…
Она вспомнила детство. Первый класс. Учительница по рисованию взахлеб хвалит ее троюродного брата Микаила за новогодние украшения для елки, две «конфеты» больших размеров, начиненные ватой, а сверху покрытые фольгой и украшенные разноцветными бумажными лентами. Она в восторге причитала, что поставит две пятерки за такую поделку.
— Но это же… не он сделал! — с последней парты крикнула Баянат. — Это сделал его брат Шепа — из седьмого класса.
— А ябедничать нехорошо, Баянат, — возразила учительница и самодовольно улыбнулась.
Весь класс засмеялся, а Баянат заплакала. Она так хотела объяснить учительнице, что просто сказала правду, что родители учили ее никогда не врать. А этот мальчик ведь соврал ради хорошей оценки. Не это ли плохо? Ей казалось, что она совершает добро и раскрывает глаза всем, чтобы никто так дальше не поступал. Баянат обозвали «ябедой». Мир перевернулся в ее сознании. Оказывается, правду люди воспринимают не всегда так, как ей кажется. Правда в принципе никому не нужна, людям некогда разбираться в нюансах.
В тот же вечер пресс-конференцию показали по местному телевидению и, конечно, с выступлением Баянат. Но без шлепка газетой по голове. Журналиста, по слухам, уволили с работы. И на следующий день студенты смеялись над Баянат.
— Но я же лишь сказала правду, — сокрушалась она. — Ведь я для вас старалась, чтобы вам создать нормальные условия…
В это время какие-то женщины из соседней многоэтажки, в велюровых зеленых халатах, активно трясли абрикосовое дерево, что росло во дворе университета. Поспешно забрасывали переспелые плоды в ведро и, озираясь по сторонам, убегали.
Вечером позвонила ее тетя Хайжат из села Алпатово:
— Баянат, я видела тебя по телевизору. Какая ты была красивая! Улыбалась, когда вопрос задавала! Я всем сказала, кто сидел под навесом: «Это моя племянница!»
— Тетя, а ты слышала, что я сказала по телевизору?
— Да не помню я. Не слушала. И не важно, — кричала по телефону Хайжат.
Баянат думала, что на этом инцидент исчерпан и больше никто его не вспомнит, но на следующий день пунцовый от гнева преподаватель, влюбленный в Миллер, воскликнул во время лекции:
— Баянат, ты поступила по-дурацки. Такие вопросы не задают на серьезных конференциях. Ты показала свое скудоумие и абсолютную необразованность!..
В своем мешковатом костюме серого цвета с жилетом, пуговицы которого, казалось, сейчас же под натиском грузной плоти разлетятся в разные стороны, он напомнил Баянат Диего Риверу, мужа художницы Фриды Кало. Хотя и ей, и ему подобное наблюдение вряд ли понравилось бы.
— Но там… журналист… он ударил его по голове, после того как я задала вопрос…
— Выносить сор из избы — отвратительно.
— Но журналист обязан говорить правду. И вообще… люди должны говорить правду. И то, что он ударил, разве это не выглядело по-дурацки?
— Я намного старше тебя, как ты можешь так разговаривать со мной? Нельзя искать во всем негатив.
Именно в тот момент Баянат задумалась об удобных и неудобных вопросах и о своей неграмотности.
Она засиживалась в библиотеке и сутками напролет читала книги. Порою ситуация доходила до абсурда. Как-то одна из преподавательниц в сердцах воскликнула:
— Я слышала, ты читаешь книги, ходишь по пресс-конференциям и пишешь статьи… Ужас! Лучше ходи на свидания. Рано ты начала всем этим увлекаться. И потом… у тебя такие кривые ноги! Я бы никогда не напялила короткую юбку на подобные ноги! И потом, разве это мини?! Вот я носила в советское время мини. На меня все сотрудники засматривались в Доме печати… Прижимались к окнам ранним утром и дожидались, пока появится мой силуэт.
После того как «Телегеничность» навестила ее в кошмарном сне и до утра, периодически ударяя метлой по голове, гоняла так, что несусветно разросшиеся ее кучерявые волосы опутывали ноги и она падала, вместо телевидения Баянат напросилась в республиканскую газету.
— Зачем тебе газетная журналистика? — осудила ее однокурсница Мила. — Эти газеты все равно никто не читает. Лежат себе в библиотеках на полках, и, кроме самих журналистов, никто их не берет. Ими разве что стекла чистить или класть под ноги в машинах, чтобы не испачкать коврик.
— А что мне делать?
— Нужно достать три змеиных языка и закопать в трех углах вдоль вашего дома. Тогда вас никто не сглазит. Ты смеешься, а нам это очень помогло. У нас был долг в триста тысяч рублей. И вот дядя перед смертью сказал, что мы можем его не отдавать…
Когда Баянат принесла редактору интервью с бездомными и нищими, та долго и удивленно смотрела то на нее, то на текст.
— Что ты хотела сказать этой статьей?
— Я хотела показать, что среди нас есть люди, которые просят у прохожих деньги. Это унизительно. Я всегда думала, что просят милостыню только цыгане. Но это не так… И они рассказывали…
— Замолчи. Если прочитать твою статью, то всем покажется, что это происходит массово, но ведь это не так! Ты знаешь, у нас в селе девушка просила милостыню в городе, пока об этом не рассказали отцу. Он хотел ее избить, но что поделать, если та больна на голову. И он побрил ей голову, чтобы та осознала ошибку и больше не выходила из дома. Что ты думаешь? Она клеем «Момент» приклеила челку, надела платок и пошла на школьный концерт, где танцевала лезгинку. Она такая сказочница. Пугает детей на улице, падая в обмороки и изображая сумасшедшую, как будто бы лишилась дара речи или находится под гипнозом. Она говорила на улице, что у нее нет родителей. — И тут редактор неожиданно добавила: — Я видела, как на тебя засматривается наш молодой сотрудник. Почему ты не реагируешь?
— Вы не опубликуете мое интервью?
Журналистка тяжело выдохнула.
— Нет. У вас есть в селе школа? Напиши, как они готовятся к началу учебного года. Как чеченская женщина совмещает работу и семью. Сколько у нее детей и что она посвящает себя семье и работе и является примером для всех. Принеси фотографии. Только после этого я смогу закрыть практику.
— В этой школе нет актового зала…
— Никакого негатива! Тебе ясно!?
Спустя несколько недель преподаватель по журналистике Бакарбек Имранович, читая материал Баянат, опубликованный уже в республиканской газете, рвал и метал во время лекции:
— Так… «Раису Вахитовну обожают и любят ученики…» А почему, если ее так любят, нет ни одной фотографии с учениками? Две фотографии, где она стоит в пустом классе! Они боятся к ней подойти? Или она хочет себя нам показать? Все ясно, Раиса Вахитовна — злая и самовлюбленная эгоистка. «Коллектив обожает…» — Бакарбек Имранович хохотал, запрокинув голову, и размашисто шагал по лекционному залу. Он никогда не мог стоять на месте при чтении лекций, одна нога все время норовила куда-то убежать. — Если ее так обожают, почему нет фотографии с коллективом?! А?! Так… «За двадцать лет Раиса Вахитовна ни разу не взяла больничный…» Елки-палки, да я тридцать лет работаю и ни разу не взял отпуск, большое дело! Если она за двадцать лет не взяла больничный… так уж и быть… пусть поделится своими секретами здоровья! Может быть, каждое утро Раиса Вахитовна бегает трусцой на нашем стадионе «Динамо»?! А может, она какие-то настойки или зелье употребляет? Мне как читателю интересно все!
Аудитория разразилась хохотом. Баянат стояла с опущенной головой. За практику она получила четверку. Впрочем, пятерку не получил никто. И это было обусловлено тем, что недавно в Санкт-Петербурге Бакарбек Имранович по студенческому обмену устраивал на учебу своих «студентов-отличников» из чеченского университета. Но те все экзамены завалили, даже до троек не дотянули. «Никаких пятерок! Чтобы я опять позорился?!» — грозился он.
— «Подающие надежды»! — передразнивал Бакарбек Имранович на лекции по истории зарубежной журналистики провалившихся в Санкт-Петербурге «отличников», цитируя стенгазету в коридоре их факультета. — Какие еще подающие?! Это какие-то пáдающие надежды! Опавшие, как желтые листья глубокой осенью».
— Вы знаете, моя родственница еще в восьмидесятом году до глубокой ночи искала «Пирата», — сказал Бакарбек Имранович. — Не настоящего пирата, а нашу корову с одним рогом. Она все время на кого-то набрасывалась. И вот потерялась. И родственница заблудилась в лесу. Потом вышла к реке — без течения — и вдруг услышала из нее: «Жекакентий»… Что значит — стадо, пшеница и мальчики. Если ты успеваешь в такую минуту загадать желание, то все сбывается. И вот теперь у нее много овец, коров, бычков, пшеницы, она вышла замуж и у нее семеро сыновей.
— А если бы девочки родились вместо мальчиков, то это плохо? И почему, когда рождается девочка, говорят: «Чтобы была сестрой семерых мальчиков»? — спросила Баянат.
— Потому что… потому что… так надо! Это наши обычаи, и никто не вправе их нарушать.
Баянат со школьных лет мечтала быть корреспондентом зарубежной газеты, ездить по Чечне на большом черном джипе, в черном брючном деловом костюме, и чтобы двери различных зданий, где бы ей ни приходилось брать интервью, открывались бы раньше, чем Баянат успевала дотронуться до ручки.
— Я буду самой крутой журналистской в мире! — повторяла Баянат.
Порою она отчетливо слышала стук каблуков и уже точно знала, что ее обувь будет тоже черная.
— Про все остальное… ничего не могу сказать, но про брючный костюм можешь сразу забыть! — говорила мама, аккуратно вынимая таблетки из пузырька. — Этой зимой ты можешь надеть брюки последний раз. Тебе уже восемнадцать лет. Скажи спасибо, что до этих пор мы с отцом разрешали тебе их носить. Твоя тетя после нашего возвращения из Казахстана только до шестого класса носила брюки. И то, к нам домой приходили люди, жаловались. И постоянно над ней смеялись.
Над Баянат тоже посмеивались — с детства. Баянат — имя старинное. Сегодня чеченских девочек с таким именем встретишь редко. Так назвал ее дедушка — в честь своей сестры. В чеченских семьях считается неприличным, если сами родители дают имена детям: об этом просят предков со стороны мужа. И когда Баянат окликали по имени в публичных местах, часто раздавался дружный смех — тех, перед кем представало вместо какой-нибудь бабушки ее юное лицо. К тому же роста она была невеликого. Имени своего Баянат смущалась недолго. А после того как узнала, что бабушка желала назвать ее Ахсарат, совсем успокоилась.
Ее мама Кульсум вспоминала о росте дочери только тогда, когда ей докучали подруги из других сел:
— Слушай, а твоя дочь не стала повыше?
— Не обращала внимания. У нее нормальный рост.
— Хотела за своего племянника посватать, если была бы чуть выше ростом.
— Ей же уже вот-вот двадцать, — смотрела Кульсум грустно на улетающую стаю птиц в вышине. — После двадцати рост прекращается.
— Жалко. А так хотелось породниться.
Баянат не беспокоилась о росте, с отрочества ее занимала мечта о брючном костюме черного цвета. Без него будущее ей не представлялось. Без этого пазла рушилась вся композиция грядущей жизни. Ну как она выйдет из джипа в каком-нибудь платке? В ее страшных видениях то ее длинная юбка за что-то цеплялась, то ей чудилось, что за рулем сидит вовсе не она, а будущий муж и с сумрачным видом отвозит ее на работу в восемь утра. Из колонок при этом звучат мусульманские лекции. Потом она досиживает до шести вечера в скучном офисе, по дороге домой забирает детей из детского садика. И вовсе не знакомый ей мужчина постоянно контролирует длину ее платья и объясняет: громко разговаривать в обществе неприлично, смеяться тоже неприлично, как и вообще привлекать внимание окружающих. Водопад оптимизма на нее тоже порой обрушивался, но — реже. Представлялось: в один прекрасный день все решили, что любая девушка и женщина может одеваться как ей заблагорассудится. Да, произошло серьезное совещание, после которого политики по телевидению объявили: с этого дня все могут одеваться как хотят. По этому случаю все женщины вышли на улицу и устроили настоящий парад с плакатами: «My life my rules».[1]
Мама пугала Баянат Халимом, отцом. Но после одного случая стало понятно, что тому абсолютно все равно, как она одевается. Это когда дедушка Джиэка пожаловался на ее мини-юбку.
— Где юбка, которую ты надевала сегодня? — закричал с порога отец. Баянат не стала его нервировать и с опущенной головой протянула юбку. — А теперь дай мне ножницы!
Баянат, зажмурив глаза, на мгновение представила, как он яростно кромсает юбку, и дрожащими руками передала ножницы.
— Так… так… — внимательно изучал он юбку. — Я думаю, этой юбке чего-то не хватает. Как ты думаешь, чего?
— Я не знаю… — сдавленно прошептала Баянат.
— А не хватает двух передних разрезов! Вот и вот, — аккуратно разрезал Халим подол юбки. — Теперь юбка твоя стала более интересной и оригинальной. А то была очень скучной.
Баянат долго смеялась и с радостью щеголяла по селу в этой юбке. Но пожилой Джиэка не унимался и пожаловался ее матери на то, что она ходит по селу в обтягивающих шортиках и майке.
— Ну сделай что-нибудь с ней! Мне надоело это все! — не унималась мать, обращаясь к отцу.
— Что сделать? — удивленно озирался отец. — Может, ты подскажешь?
— Поругай! Хоть раз в жизни, как следует, чтобы запомнила!
Баянат опустила голову и покраснела.
— Так… — сосредоточил отец взгляд на люстре и, посмотрев на Баянат, загавкал: — Гав! Гав! Гав! Гав! Ну как, достаточно? Или еще поругать?
Баянат смеялась.
В тот день она почувствовала, что земля у нее под ногами стала чуть более твердой.
Проблема одежды, а на самом деле — ограничений, давила на Баянат. То, что Баянат приходилось носить в обиходе, ничуть не совпадало с тем, в чем ей хотелось видеть себя в обществе. Определенно, она переживала душевный разлад. Чтобы не наживать врагов, не настраивать против себя друзей и родственников, разговоры о брючном костюме пришлось оставить. Что же касается ее ухажера Бислана, то его мечтой были: удостоверение ЮФО, «стечкин» и жена — блондинка в красном платье. Блондинкой с волнистыми густыми волосами Баянат была, но красных платьев не носила вовсе, щеголяла в кедах, бесформенных серых или черных свитерах и с рюкзаком за спиной. В Бислане ее привлек его, Бислана, флегматичный настрой. Он жил в каком-то очень простом мирке, где ему абсолютно ничто не мешало. Стоило ему вкусно поесть и вдоволь поспать, как все проблемы мгновенно испарялись. Ему не свойственно было что-то копить, будь то воспоминания или обиды. Почему? Потому что в его мире отсутствовали емкости для хранения. Какие-либо банки, чемоданы, сундуки, пакеты, мешки или контейнеры. О мире Баянат сказать такое было нельзя. В нем таких емкостей было предостаточно и каждой было отведено свое место.
— Если вдруг поедешь на стажировку в Москву, то не ешь свинину, — говорил он, разглядывая себя в отражении окна машины. — Вообще, лучше не ешь мясо, потому что это не халяль.
— А почему нельзя есть свинину? Как ты думаешь, какой она веры?
— Кто? — оторвал он взгляд от зеркала.
— Ну, а если вдруг свинья поменяет веру и примет ислам, то можно ее будет есть?
Бислан обозвал ее ненормальной и уехал. Навсегда.
Кульсум ездила на лечение то в Астрахань, то в Кисловодск, то в Нальчик. Ей удалили правую почку из-за опухоли. Отец ездил в Сибирь на заработки строителем. Все чаще он возвращался через несколько месяцев без денег, объясняя это тем, что их строительную бригаду опять «надурили» и денег не отдали. В сердцах Кульсум могла и наорать:
— Вас кидают потому, что вы позволяете так к себе относиться! Бичи!
После таких слов Халим мог пропасть на полгода, и Кульсум очень жалела о сказанном.
Кульсум — коммунистка, как и тот самый проректор, но это ей ничуть не мешало молиться, не пропуская ни одного намаза. Халим приверженец ичкерийских убеждений и взглядов, но, тем не менее, он эмоционально болел перед телевизором за российских спортсменов на Олимпийских играх.
— Во! Молодцы! Показали всем кузькину мать! — орал он.
И Баянат охватывал легкий налет сюрреализма. Политические разногласия родителей тоже играли свою роль: родители из-за них часто ссорились.
Раньше в отношениях Кульсум и Халима все было иначе. Кульсум всегда говорила, что выйдет замуж только за того, кто способен совершать поступки. Они познакомились в студенческие годы. Лучших студентов как-то повезли на отдых. Они встретились впервые на вечерней дискотеке. У Кульсум после очередного танца сломался каблук, и она заковыляла к выходу, а будущий муж столкнулся с ней и предложил помощь. Халим проводил ее до номера. За эти несколько минут она успела влюбиться. А он? Все получилось как-то странно. К несчастью, Кульсум успела рассказать подругам по комнате о ночном знакомстве и о вспыхнувшей влюбленности. Но Халим на следующий день даже не ответил на ее «привет!». Он ее избегал, не разговаривал с ней, игнорировал! И вот настал последний день перед отъездом. Вечером на Кульсум налетели подружки:
— Что-то жених не обращает на тебя внимания!
— Мы слышали, что он бабник!
Кульсум вышла из комнаты на балкон, чтобы выплакаться, и неожиданно услышала откуда-то снизу знакомый голос:
— Кульсум, я люблю тебя!
В ответ она засмеялась сквозь слезы. Снизу раздались аплодисменты и крики поздравлений. Оказывается, Халим договорился с поваром, который жил этажом ниже, и от него тут же перелез с пятого этажа на шестой. Они стояли и просто разговаривали, глядя на звездное небо. После того дня они поняли, что должны быть вместе. Но что-то поменялось после свадьбы. Романтика куда-то улетучилась. Может, ее отправили в отставку? И вообще… Халим не заметил, как быстро у него поседели виски и появилась гармошка морщин на лбу. Проблемы со спиной. Одежду приходилось покупать на несколько размеров больше.
В юности он мечтал стать лучшим в мире бегуном и на самом деле выигрывал чемпионаты в республике и в России. Но однажды тренер сказал: твое время кончилось, как спортсмен ты уже стар. Халим пытался доказать, что все еще получится, что он должен стать чемпионом мира, ведь всю жизнь тренировался…
Сейчас он обернулся и увидел жену, которая изменилась с тех самых пор, как он встретил ее на дискотеке, веселую и танцующую. Халим был так счастлив тогда, что у нее сломался каблук, и он осмелел, предложил ей помощь. А сейчас? Кульсум выбросила все туфли с каблуками. И теперь ее грузная фигура, нагруженная многочисленными сумками с продуктами, вдавливала ее в землю. Кульсум ездила по больницам и постоянно жаловалась на дочь, которая так напоминала ее в молодости. Она пыталась и ее сделать такой же, как вся окружающая масса.
Халим не узнавал Кульсум, когда же она успела так измениться и состариться душой? Может, она всегда была такой? А тогда на отдыхе притворялась? Бывает же, девушки, насмотревшись фильмов, пытаются подражать актрисам. Вот Баянат тоже подражала Наталье Орейро. Халим предпринимал попытки спасти ту самую девочку, которая так его привлекла. Но потом понял, что Кульсум окончательно задушила ее в себе. Тогда Халим стал задумываться о разводе. Встречи с новыми девушками ничем не заканчивались, так как все время он сравнивал их с той Кульсум, которую полюбил тогда на отдыхе. Такую улыбчивую, легкую в общении, жизнерадостную. Она была с ним рядом, Кульсум была живой, но уже другой. И всю оставшуюся жизнь он жил с ней в надежде, что та Кульсум проснется и все будет по-прежнему. С тех самых пор, как он был бегуном, практически ничего не изменилось. Он снова бегал, но теперь от настоящей жизни. Халим практически не жил дома, а колесил по стройкам России. А Кульсум все ездила по Северному Кавказу — на лечение.
Баянат время от времени приходилось жить без родителей, с тетей Джовжан, которая у нее ночевала и ранним утром отправлялась на работу. Это была на первый взгляд непонятная работа. Она зазывала людей в маршрутку номер 4. Соломенная шляпа поверх платка, шерстяные перчатки с открытыми пальцами, солнечные очки в мужской оправе, бежевый жилет с бесчисленным количеством кармашков, подарок иностранного журналиста со второй чеченской войны, и бессменная помада цвета фуксии — ею Джовжан покрывала потрескавшиеся на солнце губы. На ходу она пыталась пообедать, перебиваясь двумя беляшами. Такие женщины, как тетя Баянат, выполняли три функции — зазывали пассажиров, объявляли предстоящие остановки и собирали деньги за проезд.
— О, живите вы долго, хорошие мои! Скоро уходит маршрутка четверка: Автобаза, Катаяма, Ташкала, Иваново, Автотреста, Бутенко, Элетроприбор, Трансмаш… — звонко перечисляла она остановки будущего маршрута, живо собирала деньги с пассажиров и передавала всю сумму водителю, а тот взамен отдавал пять рублей. На всю громкость из колонок звучал чеченский попсовый певец Рани, без которого не обходились свадьбы. По разрушенным дорогам подпрыгивал или качался из стороны в сторону автобус под неказистые тексты песен:
От рассвета до заката, все мы вместе будем рады,
Слышишь ты, Лейла?
Без добра нам будет страшно, если нам осталось мало,
Лжи нам не надо, это все нам не надо.
Слышишь ты, Лейла?
Раньше Джовжан работала массажисткой. После первой войны муж Бисолт запретил делать массаж мужчинам. А после второй войны и вовсе… всем неверным… то есть тем, кто не носит хиджаб. Последние уповали не на медицину, а на Всевышнего и молитвы. Поэтому они не приветствовали медицину. А так как в тот период зарплату не платили, то жить приходилось на наличные деньги от пациентов. Да и не каждый мог себе позволить такую роскошь, как массаж. Бисолт устроился таксистом. Женщинам и девушкам без платков он не разрешал садиться в свой автомобиль.
— На том свете с меня спросят, почему я перевозил в машине шайтанок?! И что я отвечу?
В ответ толпа девушек с распущенными отутюженными волосами с мелированием, в космических костюмах, состоящих из зауженных юбок-карандаш и курточек, в босоножках на большой платформе громко смеялась. Грозный был разрушен, и потрескавшиеся от бронетехники и взрывов дороги напоминали в дождливую погоду Венецию, где без гондол и не обойтись. Но девушки умудрялись ходить на высоких каблуках, аккуратно спускались в подвальные помещения разрушенных многоэтажек, где проводили время в кафе за чашечкой кофе с пирожными.
Бисолт дарил шоколадку «Аленка» тем, кто носил хиджаб:
— Я дарю эту шоколадку не тебе, а твоему иману.[2]
Почему «Аленку»? Потому что Аленка взирала на мир в платке.
Джовжан и Бисолт не долго прожили вместе. Нет, поводом для развода не стал разлад из-за религии или финансов. И они не умерли. Джовжан как-то после окончания второй войны услышала, что в их село привезли продавать нижнее белье. У многих белье износилось, пришло в негодность. Джовжан кропотливо и долго перебирала лифчики и трусики, пока не остановила выбор на бледно-коралловой расцветке. Остальные женщины хихикали над ней.
— Как тут выбирать?! Хватай все, что попадает под руку. Главное, чтобы размеры подошли. А цвета? К чему тут?! Неизвестно еще, когда привезут снова. А вдруг опять война начнется?
Не прошло и нескольких часов, как расстроенная Джовжан вернулась в магазин и протянула пакетик с нижним бельем. Глубоко вздохнув, отчеканила:
— Бисолт сказал, слишком пестрые!
Молва о приговоре мигом разнеслась по селу. И муж не смог выдержать такой популярности и осмеяния. Нет, он вовсе не чувствовал стыд за свои цветовые предпочтения. Но единственным выходом видел развод. Однако после развода совершенно ничего не изменилось. Даже по истечении нескольких лет, люди по-прежнему помнили эти слова Бисолта. И ему не с кем было обсудить эту тему, кроме многочисленных бездомных кошек, которых он каждое утро угощал молоком.
Баянат казалось, что Джовжан стыдится своей работы, и поэтому так одевается, прячась за очками, шляпой и мешковатой одеждой. Сама того не осознавая, она привлекала к себе еще большее внимание. А когда Баянат заявила, что хотела бы сделать материал о ней, тетя наотрез отказалась.
— Этого еще не хватало! Чтобы в нашем селе узнали, что я здесь работаю? А еще… Мой однокурсник, который кричал на госэкзамене, что я ничего не добьюсь в жизни, так обрадуется…
Она рассуждала так, будто бы газета, куда Баянат собиралась отдать свою статью, являлась рупором всей республики.
До обнаружения болезни Кульсум работала воспитательницей в приюте. Но вскоре приют закрыли. После того как Советский Союз развалился и прошли две войны, политики пришли к выводу, что в чеченском сознании не могут оставаться такие слова, как «приют» или «бездомные дети». В приюте могли жить дети до восемнадцати лет. Хотя не было никакой программы на государственном уровне, что делать с этими детьми после совершеннолетия. В министерстве разводили руками, от них не зависело ничего: для программы нужно было финансирование и решение на федеральном уровне. Порой Кульсум и другие ее сотрудники шли навстречу бездомным детям и разрешали им оставаться в приюте. Кому-то находили дальних родственников и передавали ребят на воспитание. Девочки же в основном выходили замуж.
Когда Кульсум заболела, девушки из приюта собрались проведать ее. За чашкой чая они сообщили, что одна из них, Лиска, встречается с парнем и дело идет к свадьбе. Кульсум призадумалась, еще раз внимательно взглянула на Лиску и мечтательно уставилась в потолок. Девушки ожидали от бывшей воспитательницы какие угодно вопросы. Начиная с традиционных:
— Сколько ему лет?
— Был ли он женат?
— Откуда он родом?
— Какая у него зарплата?
— Кто он по тейпу?
— Есть ли у него свой дом или живет с родителями?
Но каково же было удивление всех собравшихся, когда Кульсум спросила:
— Лиска, а кто он по знаку зодиака?
Лиска откашлялась.
— Стрелец, — сказала она, удивленно озираясь по сторонам, не переставая кашлять. Ей передали стакан воды.
— Ах, Лиска, Лиска, — сказала тогда Кульсум блаженно, прикрыв глаза и сложив на груди ладони. — Он так и будет в тебя метать… стрелами Амура.
Старшей сестре Баянат недавно исполнилось двадцать восемь. Ее звали Бирлант — «бриллиант». Пожилые чеченцы предпочитают коверкать русские слова. Нет, Бирлант не была замужем. Она закончила Нефтяной институт в Грозном и должна была не стать специалистом по связям и коммуникациям, как было указано в дипломе… а выйти замуж. Но, к удивлению многих, она уехала в Австрию, где выучилась на кинодокументалиста, затем поступила в аспирантуру. Теперь работала помощником преподавателя в австрийском университете. И если во время войны она хотела стать амазонкой, то после отъезда твердо решила стать феминисткой. Поэтому пятнадцатисантиметровый каблук сменила на кеды и кроссовки. В Чечню она приезжала дважды в год. В Вене она носила тот брючный костюм, о котором грезила ее родная сестра. А в Чечне надевала огромный платок и платья до полу, с длинными рукавами. Конечно, она приезжала на родину, чтобы провести время со своими родными, но каждый родственник не упускал возможности указать ей на пробелы в ее личной жизни:
— Ты до сих пор не замужем? — спросили ее после очередного рассказа Бирлант о том, как она участвовала в вечеринке известных режиссеров, в том числе Люка Бессона.
На что Бирлант ответила:
— Люк пригласил меня на медленный танец, но я никому об этом не рассказываю, потому что в селе не так поймут.
— Зачем тебе эта учеба? Завтра-послезавтра умрет твоя мама, а отец женится на другой. И кому ты в доме нужна будешь?
— Что… принца ждешь? Или президента? Главное, чтобы намаз совершал, марха[3] держал, иману следовал и был хорошим человеком. В твоем возрасте уже разве что… — морщились они, — быть второй женой.
— Ты не подумай там чего… Мы же за тебя переживаем.
О, эта фраза самая у них любимая!..
Ясно, почему последние три года Бирлант в день рождения домой не приезжала. А до этого она предлагала устроить вечеринку, надев красные платья, в Махачкале у моря. Три подруги заявили, что они из своей республики никогда в жизни не выезжали. И если их и отпустят родители, то только с братом или дядей — и не на день рождения. Зато четвертая подруга согласилась и даже была готова надеть красное платье. При одном условии: фотографии с праздника не выкладывать в социальные Сети и никому ничего не рассказывать.
Бирлант предпочитала не посещать свадьбы, так как не умела танцевать лезгинку и не любила, когда парни просят номер телефона или назначают свидание. Каждое свидание заканчивалось с ее стороны просьбой больше не звонить. Почему? Едва очередной ухажер открывал рот, она уже знала всю его дальнейшую речь — до последнего слова. Вот сейчас он сделает комплимент, потом попросит ее прислать по мобильнику фотографии, дальше расскажет о драках, где он вышел победителем. Некоторые еще рассказывали ей о том, как поставили какую-то девушку на место, прочитав ей лекцию о совести, чести и достоинстве, и как та решила «остепениться». Однажды и вовсе в дом пришли люди сватать Бирлант за парня, которого она никогда в жизни не видела. Оказывается, так у них принято, мол, брак будет крепче. Бирлант только расхохоталась.
Бабушка Непси, мама Кульсум, не упускала ни одной возможности напомнить дочери о Бирлант. Начинала, правда, издалека, сидя за деревянной прялкой:
— Старший сын отдал своего сына русским в Москву! Мол, берите, мне он больше не нужен! Средняя — отдала дочь хуландоевцам[4], как будто среди нашхоевцев[5] мало женихов. И куда? В Дагестан! И младшенькая отдала Бирлант австрийцам! Забирайте, люди добрые! Моим детям их дети стали лишними, вот и разбросали они их по всему миру. Вот если с ними что-то произойдет, то я вам припомню это еще все. А ведь как бы было хорошо, если бы все жили вместе в одном селе.
Остановив прялку, бабушка теребила шерсть, но ее мысли неслись дальше:
— Все беды от того, что люди перемещаются. Нужно жить в своих селах и городах и не выходить из дома. Все путешествия ведут к беде.
Баянат такая теория казалась немного сомнительной, но каждый раз, поглядывая на их мандариновое дерево, на его опадающие листья, она соглашалась. Когда отец привез глиняный горшок с землей и, поставив его на подоконник в коридоре, громко приказал ни при каких обстоятельствах не сдвигать его с места, иначе дерево в нем погибнет, в доме этому никто не поверил. Это мандариновое дерево разрасталось, но однажды, позабыв об отцовской просьбе, глиняный горшок переставили в другую комнату. И листики дерева опали. Как тут не сравнить это мандариновое дерево с теми, о ком говорила бабушка Непси?! Людей тоже нельзя перемещать с одного места на другое. Они привыкают к дому. Для него стресс даже переселение внутри дома, из комнаты в комнату. Конечно, человек ездит по городам и странам, но все равно остается там, откуда ушел.
Бабушка Непси, то ли в шутку, то ли всерьез, даже благодарила Сталина за то, что в свое время их семью сослали в Казахстан. Ее муж в 1944 году неожиданно решил взять вторую жену, объясняя это тем, что по исламу он имеет право жениться еще три раза после нее. Бабушка не могла в это поверить, как это так, ведь ее считали первой красавицей в деревне.
— Не зря я тогда много молилась. Всевышний услышал мои молитвы. Когда муж собирался поехать за второй невестой и, чтобы заплатить калым, выбрал в нашем стаде несколько овец, нас всех выселили в Казахстан, — громко смеялась она, перебирая четки.
Комната Бирлант в ее затяжное отсутствие превратилась в подсобку для хранения матрасов и лишней мебели. Да и вообще, родители тогда заклевали ее за выбор журнального столика и книжной полки черного цвета. Они предпочитают мебель в стиле барокко с золотистыми ножками, ручками, со стразами — ее полно в мебельных салонах Гойты или Ачхой-Мартана. Бирлант задавалась вопросами: что за короли живут в этих селах, которые могут позволить такую дорогую мебель? Впрочем, все брали ее в кредит и выплачивали его иногда несколько лет. Таким образом ее столик и книжная полка были отправлены в сарай, чтобы поставить на них консервные банки с соленьями.
— Знаешь, мне страшно не оттого, что я далеко от вас, а оттого… Вот, если я умру в Австрии, где меня похоронят? — говорила Бирлант сестре, собирая бордовый чемодан.
— В Австрии, — выпалила Баянат, посматривая на черную водолазку в чемодане, которая ей давно приглянулась.
— Но как они узнают наши обычаи и как меня нужно хоронить?
— Можно расспросить чеченцев… они ведь там тоже живут.
— Но я с ними не общаюсь. Они мне сделали замечание, почему хожу в брюках, мол, это стыдно. Почему бываю на мероприятиях и сажусь за стол, где стоят алкогольные напитки. Но, Баянат, я же не пью! Я стараюсь не пересекаться с ними. Для меня важно, чтобы все похоронные процедуры были соблюдены. Но жить здесь не могу. Хочу жить там.
— Но ты не хочешь быть похороненной, как хоронят там… — Баянат не выдержала и забрала себе черную водолазку.
— Ты права… Не хочу, — защелкнула Бирлант чемодан.
Баянат показалось, что сестра сейчас закрыла защелку не только чемодана, но и своей души. Удивительно, они еще никогда так откровенно не разговаривали.
И в дождливый пасмурный день, когда Баянат приехала провожать сестру в Назрань, она все время думала об этом. Чеченский вокзал после войны еще не был восстановлен, как и аэропорт, и поэтому поезда выезжали с ингушского.
— Слушай, а у тебя нет жениха? Ты вообще замуж собираешься?! — перекричала Бирлант шум поезда.
— Как будто ты у нас замужняя! — расстроенным тоном ответила Баянат.
— Меня хотя бы один раз украли! — засмеялась Бирлант.
Баянат вспомнила, что сестра боится закрытых пространств, что у нее клаустрофобия, и во время войны, когда они укрывались от бомб в маленьких подвалах, заполоненных консервными банками, она падала в обмороки. А что же с сестрой станет, когда очутится в могиле? Ведь там ей придется целую вечность пролежать в закрытом пространстве. Баянат смотрела на нее, стоящую в вагоне у окна, и махала рукой. Концы яркого желтого шарфа, повязанного на шее, весело танцевали на ветру.
Баянат ничего не планировала в этот обычный учебный день. Правда, на одной из лекций поинтересовалась у Имрана Бакарбековича, почему наша Луиза Миллер носит черную полоску на голове, то есть завязывает тонкий черный шарф, как ободок. Имран Бакарбекович, тяжело вздохнув, ответил:
— Это у нее траурная повязка… по тем, убиенным во время двух войн в Чечне.
Зазвонил мобильный телефон Имрана Бакарбековича с песней «50 cent» — «Candy shop».[6]
— Да, это мои внуки балуются… такую музыку поставили, — разговор продолжился в коридоре, откуда еще отчетливее, с эхо, доносился его голос. — Что? Как ты можешь уехать? Ты в своем уме?! То ты у нас рокер в разорванных джинсах, то поешь, напившись, под окном этой Дагмары, даже я — в мои годы — на нее никогда бы не засмотрелся. С этим ее ахматовским носом. Только Анна брала талантом, а ей… чем?! То ты у нас ваххабист, то теперь тебе взбрело в голову стать эмигрантом! Я даже боюсь представить, что хуже? Там налоги берут на защиту прав трансвеститов, ты в курсе? За место на кладбище после твоих похорон нужно будет выплачивать деньги каждый год! Я же тебе дал образование. Ты в России учился, когда твои одноклассники тут заканчивали институты! И это твое спасибо нам с матерью?!
Имран Бакарбекович много лет писал статьи для оппозиционных изданий России, а коллегам, работавшим в республиканских изданиях, бросал брезгливо и в то же время задиристо: «Все пишете про цветочки и лепесточки?! Ну, давайте». А ведь сегодня он, помимо преподавания, еще и телеведущий программы про растительный мир.
Конечно, Баянат хотелось уточнить у Имрана Бакарбековича, почему именно полоска, а не косынка или платок, а может и хиджаб? И вообще, что может поменять эта черная полоска? И что могут поменять атрибуты одежды или аксессуары, которые демонстрируют солидарность с жертвами и привлекают внимание к трагедиям и смертям? Рассуждая про себя на эти темы, она не заметила толпу студентов с транспарантами и плакатами у медицинского факультета. Они так дружно, сплоченно и весело стояли, что Баянат захотелось примкнуть к ним.
— А куда вы собрались? — выпалила она, забыв поздороваться.
— Мы идем перекрывать улицу у Дома правительства, — заявила девушка в белой медицинской форме, поправляя перед зеркальцем пудреницы блондинистые пряди.
— А зачем?
— У нас… — попыталась было открыть рот одна из участниц предстоящего митинга, как их фронтменша в ярком макияже взглядом указала, что она тут отвечает на вопросы и ведет диалог. И никто другой.
— Как бы… была лекция… м-м-м … зашли военные люди в масках и увезли нашего студента. Сегодня. — Аккуратно обведя лиловым карандашом губы и закрыв колпачком карандаш, она продолжила: — Нас не устраивает то, что руководство университета молчит. Хотя понятно. Боятся. Но тогда мы заявляем, что так этого не оставим и будем требовать его возвращения. Мы хотим понять, кто за этим стоит и вообще до каких пор это будет продолжаться. Как вообще такое возможно?
— Это ужасно. Зачем они похитили его? Он преступник?
Девушка, которой не дали слово, выводила на белом плакате розовой губной помадой: «Сегодня Бека… А завтра кто? Мы?»
— Меня это не касается. Мы хотим вернуть Беку, — ответила фронтменша, сунув косметичку в сумку.
— Но как вы это сделаете?
— Мы перекроем главную дорогу к правительству. Все мы. И будем стоять до тех пор, пока не начнут расследование. Пусть приезжают телевидение и пресса. Мы расскажем, как это все было на самом деле, — продолжала она всматриваться в свое отражение — теперь уже сквозь надетые солнечные очки.
— Можно я с вами пойду?
Конечно, Баянат могла бы пойти в этот день в городскую библиотеку у Дома моды или в республиканскую библиотеку у стадиона «Динамо», в полуподвальное помещение, куда временно перенесли все издания, так как «Чеховка» была разрушена в войну. Но она слишком уж перенасытилась библиотекой и поэтому без особой надобности посещать надоевшие места резона не было никакого. Пирожные из двух кафешек «Сладкоежка» и «Жеде» на первых этажах разрушенных многоэтажек по проспекту Победы манили после окончания лекций больше. Но опять же, что делать, если она потратила свои пятьдесят рублей в университетском кафе на два беляша и чай? Навестить редакцию газеты? Зачем туда ходить, если она не написала ни одной новой статьи? Да и редакторша спросит обязательно, не появился ли у Баянат новый ухажер. Новый? Как появится новый, если нет еще и старого? С Бисланом они давно разошлись. Каждый раз придумывать истории о вымышленных молодых парнях, уже и фантазии не хватает. Какая личная жизнь, когда родители просят быть дома до четырех часов дня. Лекции заканчиваются в два часа, а впереди дорога с тремя пересадками. Куда еще можно пойти? Ах да, еще можно погулять в единственном восстановленном парке в Грозном, но, после того как вспомнилось, что этот парк прозвали «Последняя попытка выйти замуж», желание отпало. Не хочет же Баянат, чтобы о ней прошла молва среди студентов, мол, это та, что только и жаждет встречи с будущим женихом. Пойти в этот парк было просто невозможно. Поэтому возможность попасть на митинг для Баянат было событием.
Спустя полчаса у университета собралось около ста человек. Они дружно погрузились в автобусы и помчались к Дому правительства. И вот, перекрыв дорогу, они закричали:
— Верните нам Беку! Верните нам Беку! Верните Беку!
Громче всех кричала и размахивала оказавшимся в ее руках плакатом с выведенными розовой помадой буквами Баянат. К ней подошла незнакомая женщина, нагруженная черными пакетами, и поинтересовалась, кем приходится ей этот парень.
— Он мне никто.
— А зачем ты сюда пришла?
— Я никогда не видела его. — Баянат резко убрала с лица пряди кудрей. — Я просто хочу, чтобы в университете не появалялись люди в масках и не крали студентов, потому что война уже давно закончилась.
Услышав их диалог, к ним подошел военный с автоматом.
— Как тебе не стыдно? Куда смотрят твои родители? Разве ты не видишь, что война закончилась? Разве нам мало было? А тебе хочется революций. А ну быстро уходите отсюда!
— Я хочу, чтобы вернули Беку! — кричала уже охрипшим голосом Баянат. — Верните Беку!
Откуда-то выехала машина и стала наезжать на толпу. Толпа раздалась. Девушки запаниковали, многие плакали. Но, перекрывая дорогу, толпа собралась снова. Через какое-то время из Дома правительства вышел человек и сообщил, что они начали расследование и завтра будут результаты. Пока же просят освободить улицу. Откуда-то появились известная правозащитница с чеченской рок-певицей, что страдальчески повсюду поет о неимоверной любви к Родине, но это ничуть не мешает ей жить в Москве, а в Грозном бывать два-три дня в году. Правозащитница и певица уверили всех, что человек говорит правду и им лучше разойтись. И все разошлись. Вечером по радио певица хвалила митинговавших за протестную акцию и гражданскую позицию, особенно выделив пятерых девушек, в том числе и Баянат. На второй день студенты митинговали, точнее говоря, стояли там же еще несколько часов. На этот раз приехали корреспонденты из НТВ, интервью которым давала та самая правозащитница. Фронтменшу на второй день так никто и не увидел. Ее дядя отругал ее за излишнюю активность и запретил вообще посещать университет:
— У нас все хорошо! Не лезь в политику! Не женское это дело… и вообще — ничье дело! Если увезли… то, значит, за дело. Дыма без огня не бывает.
На третий день Беку отпустили. Целый месяц он не появлялся в университете. А потом все о нем забыли. Так никто и не узнал, за что его тогда забрали. Хотя ходили слухи, что кто-то из его родственников отказывался вернуться из леса, где намеревался воевать с нынешней властью. Но об этом нельзя было даже говорить.
С тех пор прошло несколько месяцев, но Баянат еще долго не отпускало ощущение какой-то победы. Хотя и грусти тоже. Теперь и сама Баянат намеревалась провести подобный митинг — добиться молельной комнаты для своих подруг, которые не пропускали ни одного намаза. Почему бы и нет? Но мама переводила взгляд то на мини-юбку, то на взъерошенные лохматые волосы:
— Баянат! Даже и не думай об этом! Тебе же в первую очередь и скажут: «Сначала посмотри на себя, как ты одета?! А потом уже устраивай тут исламские манифестации!»
— Но я… я же не для себя. Я же для подруг стараюсь.
— Поверь… они не услышат ни тебя, ни твоих подруг, они увидят твою одежду, эти волосы и высмеют. Вот так! Ты кем себя возомнила? Анджелой Дэвис? Всех борцов за свободу всегда убивали. Не надо тебе в это пекло соваться! Лучше поезжай завтра на свадьбу нашего родственника. Я уже договорилась по телефону с Салауди, на его машине с Патишкой и Шепой поедешь в Самашки.
На свадьбе, когда невесту выводили из дома, началась паника. И женщины и мужчины хватали приданое невесты: пакеты, чемоданы, коробки, ковры… Баянат решила помочь родным, схватила небольшой ковер. Но неожиданно откуда-то появилась мать этой невесты и вцепилась в него:
— Этот ковер не тебе! Этот ковер для Пасехатки! Она мне помогла трудовую книжку сделать! А тебе я положила платок с духами… вон в красном пакетике.
Баянат какое-то время стояла, пунцовая от стыда. Ведь она вовсе не собиралась оставлять этот ковер себе и умчаться на нем домой, как Аладдин из сказки…
В эти же дни троюродный брат Баянат Микаил занял второе место в конкурсе карикатур «Следы коррупции» и, поскольку не успевал на вручение призов, попросил Баянат забрать его подарок и диплом. Что ж, подумала Баянат, как не помочь человеку, а заодно разнообразить скучный день. Она распустила свои вьющиеся светлые волосы и замазала прыщи тональным кремом.
На самой выставке один из журналистов то и дело подходил к ней, чтобы взять интервью.
— Простите, но второе место заняла не я, а мой родственник, — отговаривалась она.
— Ничего страшного. Ты можешь сказать несколько слов, какое впечатление на тебя произвели рисунки и вообще выставка в целом? — не отступал журналист.
— Но… моя мама говорит, что я вечно могу ляпнуть что-то лишнее, — смеялась Баянат, накручивая локон на палец. — И мне… вообще не стоит давать интервью.
— Я думаю, что такая красивая девушка должна давать интервью. — И тут же распорядился: — Включайте камеру!
Пока настраивали аппаратуру, Баянат набрасывала на листочке слова. Перечеркивала и редактировала.
— Конечно, о проблеме коррупции у нас всегда говорили вокруг да около. Но так, чтобы молодежь открыто рассказала о такой проблеме… я еще не встречала. Конечно, у нас в вузах существует мздоимство, и это ни для кого не является секретом, — улыбалась она. — А если говорить о самих карикатурах, то меня тронул рисунок со студентом, отдающим деньги преподавателю со словами: «На нужды кафедры или нуждающимся на кафедре».
Баянат продолжала улыбаться.
— Вот, возьми мой номер телефона, если у тебя будут проблемы.
— Какие проблемы? — нервно засмеялась Баянат.
— Ну … после этого интервью… Вот мой номер. Сразу звони мне.
— А что я, что-то не то сказала? Я же сказала правду, и все об этом знают.
На всякий случай Баянат положила клочок бумаги с номером телефона в рюкзак.
Вечером ее показали по телевидению — и не один раз, а три. Первый звонок раздался от мамы из Нальчика, где она лежала в больнице:
— Ты кем там себя возомнила?! Ты что, хочешь стать чеченской Анджелой Дэвис? Революцию хочешь устроить! — кричала в трубку Кульсум. — Я же говорила тебе — к микрофону и не думай подходить!
— Мама, а откуда ты узнала?
— Мне позвонили из Министерства труда и социального развития и говорят: «Вы видели свою дочь по телевизору? Рассказывает нам про коррупцию! У вас будут большие проблемы».
— Но, мама, я же сказала правду.
— Кому нужна твоя правда?! Дура! Сама себе проблемы создаешь! И не только себе, а всем нам. Я же просила тебя больше не участвовать нигде! Зачем ты нарисовала этот рисунок? Ты что, возомнила себя Ван Гогом или Малевичем?
— Это не я, а Микаил наш нарисовал…
— Этот тупица?! Он что… рисовать умеет? Шишкин, что ли, чеченский?! Дебил! Школу еле закончил. Таблицу умножения не знает! Приеду и еще разберусь с тобой! Меня выписывают через неделю. Дали бы полежать в больнице нормально!
— Мама, больше всего я не хотела расстраивать тебя.
— Но расстроила… Прощай.
Неожиданно раздался второй звонок. На этот раз он был из села Алпатово от тети Хайжат.
— Баянат, мое золотце! Только что видела тебя по телевизору. Как раз у нас под навесом собрались смотреть телевизор все соседи. Я им с гордостью сказала: «Это моя племянница»…
— А ты слышала, что я сказала?
— Да какая разница, что сказала… не важно все это. Главное, тебя показывают. Как же я хвасталась перед соседями. А ты еще так улыбалась…
— А они в ответ?
— Что в ответ? От зависти слова вымолвить не могли, разинув рты смотрели то на меня, то в телевизор. А что, ты что-то не то сказала?
— Нет, теть, ничего. Мне звонили и ругали меня.
— Никого не слушай. И продолжай выступать, хоть один у меня человек, которым я могу похвастаться в селе.
Третий звонок был от Микаила, Баянат неожиданно для себя сорвалась, кричала, бурно рассказывала о том, что произошло и что показали по телевидению, и о том, что сейчас у нее начнутся проблемы. По ту сторону провода воцарилась тишина. Баянат ожидала что угодно услышать, но только не следующее:
— Как хорошо, что я не пошел туда…
— Почему?
— Мои друзья меня бы осмеяли, увидев по телевизору, как мне вручают утюг… Это же позор на всю республику. Я и не думал, что мне подарят утюг, — грустно закончил он.
— Это ты нарисовал или Шепа?
— …Шепа, — тяжело выдавил Микаил.
Утром Баянат не без тревоги пошла в университет. Она заметила, что студенты тоже возбуждены, собираются по нескольку человек и негромко что-то обсуждают. Но до нее доходило:
— По телевизору… взятки…
— Коррупция… та девушка…
— Она еще смеялась… по-моему, ей было пофиг…
— Ее отчислят?..
— А что, она сегодня пришла? Ненормальная…
Лекция началась. Ибрагим Бакарбекович долго говорить об истории возникновения журналистики в Германии не стал:
— Ребята, я, конечно, мог промолчать… Но оказывается, не все из вас хотят становиться журналистами. Я и не знал, что среди вашего курса подрастает правозащитничек. Но даже на этом поприще, я думаю, этот человек совершенно не образован. Баянат, скажите, пожалуйста, когда были приняты Россией конвенции ООН и когда она обязалась соблюдать права человека?
— Я…
— Ты же у нас хочешь стать правозащитником? Когда были приняты конвенции Совета Европы или Женевские конвенции Международного Гуманитарного Права, ну?
— Никогда не интересовалась…
Неожиданно в дверь постучали.
— Простите, пожалуйста. Баянат, в деканат, срочно!
Баянат осталась сидеть за столом, не собираясь никуда идти. Во время второй лекции еще раз постучались:
— Баянат, в ректорат, срочно!
Когда она встала и стала собирать в рюкзак книги, к ней подошли однокурсники:
— Мы знаем, тебя хотят отчислить из университета за вчерашнее.
— Но я ничего такого не сказала…
— Они хотят тебя отчислить. Мы сказали, что если такое случится, то мы все вместе напишем заявление, чтобы всех нас отчислили.
Баянат шла по коридору. До сих пор она отказывалась верить, что опасность столь сильна. Нахлынул приступ одиночества, стали наворачиваться слезы — то ли от поддержки однокурсников, то ли от жалости к самой себе. Неужели все это происходит именно с ней? А может, надеть шапку-невидимку, чтобы никто тебя не нашел? А вдруг сейчас с другой планеты прилетит ракета, и все забудут про то, что она говорила? Как было бы хорошо! Или подхватит тот самый ковер-самолет, который отняла у нее эта мама невесты, собираясь отдать его за свою трудовую книжку, и улетит далеко-далеко… к сестре в Австрию. С верхнего этажа бросят кирпич, и он убьет ее. Или подвернет себе ногу и ее отвезут в больницу… и все о ней забудут. Ах, если бы существовала пилюля, которая переносила человека во времени. Или найти спрей, который бы заставил всех забыть о произошедшем! Раньше она после любого интервью с начальниками так ясно понимала: они говорят неправду из-за того, что боятся потерять свои места, «трясутся за кресла». А сейчас? Чего она боится? Пока спускалась по лестнице, вся жизнь пронеслась перед глазами. Вспомнила о том, как она, начитавшись статей Анны Политковской в «Новой газете», захотела стать журналисткой, как мечтала писать и говорить правду. Ну вот, она начала говорить правду, и тут начались проблемы. Выдержит ли она? И мама… Она же сейчас в больнице. Быть может, ей уже позвонили и сказали об отчислении. Как же она расстроится. Скольких людей маме пришлось подключить, чтобы устроить ее на учебу…
Итак она уже на улице и вдоль корпуса иностранных языков направляется в сторону многоэтажного здания экономического факультета, где и расположен ректорат. Баянат медленно поднималась по этажам. Руки холодели и дрожали.
Странно, а ведь ей никогда не приходилось бывать в кабинете ректора. С этой мыслью она постучалась в дверь.
— Доброе утро. Меня зовут Баянат…
— Ах, это та самая! Идите сюда! Садитесь!
Баянат села на стоявший посередине кабинета стул. Сразу же все стали кричать на нее, сборище оказалось огромным, а она, такая… будто бы уменьшилась в размерах в несколько раз. Она почувствовала себя Алисой из Страны чудес. Потом она вспомнила себя уже лишь в коридоре экономического факультета, и в памяти начало всплывать произошедшее в ректорате. Кажется, их было пять человек, не больше. Ректора среди них не было. Были проректор и какие-то люди, преподаватели. Все, вытаращив глаза, махали перед ней руками и кричали:
— Кто у тебя брал взятки?!
— Зачем ты неправду сказала по телевидению?
— Как ты посмела вообще говорить? Ты кто такая?!
— А ну, говори! Говори, кто тебя попросил это сказать?!
— Скажи, какого ты тейпа? Ты чеченка?
— Да посмотрите на нее! Она еще и улыбается!
— Ничего! Она сейчас поулыбается. Срочно звоните на телевидение и зовите репортеров! Пусть принесет публичные извинения перед камерой и скажет, что неправду сказала.
— Я не буду этого говорить, — спокойно сказала Баянат.
— Еще как будешь! И после того, как ты все скажешь, ноги твоей больше тут не будет. Мы тебя отчислим! Слышала? Отчислим! Скажешь, еще как скажешь…
— Я ничего говорить не буду.
— Она не скажет. Я ее преподаватель и прекрасно знаю — она человек принципиальный…
— К черту ее принципы!!! Кто она вообще такая?! Какого ты тейпа? Наверное, ламро! Они с гор и вечно что-то да натворят. Бесконтрольное ламро! Звоните на телевидение!
— Репортер дал номер телефона и сказал, если будут проблемы, чтобы я позвонила, и они мне помогут… — Баянат показалось, что ее голос был вовсе не ее и прозвучал из космоса.
— …вы слышали? Еще номер ей дали… Точно! Ее кто-то научил.
Некоторые из преподавателей отошли в сторону и стали что-то обсуждать. Тут в дверь просунулась чья-то голова:
— Баянат, тебя просят пройти еще в один кабинет.
Баянат хотела лишь одного, чтобы все это побыстрей закончилось.
Ее сопровождала незнакомая преподавательница: улыбчивая, пальцы рук усыпаны золотыми кольцами с большими камнями, и с такой походкой, как будто бы все ей чем-то обязаны. Иногда она что-то напевала, кажется, это из Ротару: «Было, было, но прошло…»
— А давно ты рисуешь? — улыбалась преподавательница.
— Это был не мой рисунок.
— А вот моя дочь грезит рисунками. Знаешь, что она на конкурсе…
— Выиграла конкурс?
— Да нет же… Она готовится участвовать в международном конкурсе японских комиксов…
— А я почему-то подумала, что она выиграла конкурс… Простите…
— Но я настояла, чтобы она посещала еще и ансамбль и училась танцевать. Для девушки это важно. Грациозная походка, плавные жесты, осанка и, самое главное, фигура. Такие девушки привлекают внимание мужчин. В ансамбле много парней, и поэтому она скорее выйдет замуж, и я буду нянчить внуков. Считаю, что для девушки самое важное в жизни — это устроить свою личную жизнь, тем более в нашем обществе. Это самое большое достижение и успех, который не сравнится ни с какой карьерой. Я в детстве хотела быть следователем, но мои родители были категорически против. Сейчас я преподаватель, есть дети и внуки — и это самое главное, а эта коррупция, митинги, протесты — это все нашему менталитету чуждо.
— Ваш костюм очень похож на стиль Жаклин Кеннеди, не хватает перчаток и жемчужного ожерелья, — только и смогла сказать Баянат.
Конечно, она хотела добавить, что Жаклин была более скромна в своем макияже. Алая блестящая помада на губах и мерцающие тени этой незнакомой преподавательницы на фоне смуглой морщинистой кожи и карих глаз бросались в глаза.
— Вот и я сказала снохе: или рожай третьего ребенка, или уходи от нас. Чего ждут? А вдруг один ребенок умрет? Что они будут жить только с одним ребенком?
Но Баянат уже не слушала.
Наконец дверь следующего кабинета распахнулась. Там тоже сидело несколько мужчин.
— Добрый день. Пожалуйста, — обратился один из них к преподавательнице, — не могли бы вы нас оставить наедине.
— Я бы хотела побыть тут. Девушка испугается. Я не думаю, что она когда-либо встречалась с такими людьми, как вы…
— Пожалуйста, освободите кабинет…
— Но она испугается…
— Если не испугалась сказать то, что сказала вчера… — человек не стал заканчивать фразу.
Преподавательница поправила кольцо на безымянном пальце и вышла.
— Фамилия, имя, отчество, год и место рождения? Где проживаете? Где учитесь?
Баянат, как в тумане, говорила, а в голове все крутилось: «Мама… прости меня…»
— Баянат, у вас финансовые трудности в семье? Чем занимаются ваши родители?
— Мама постоянно по больницам — в Астрахани, в Нальчике, во Владикавказе… У нее проблемы со здоровьем. Папа ездит на заработки, где его обманывают…
— Нам это неинтересно. Записываем, что у вас трудности с финансами. У тебя кто-нибудь когда-нибудь требовал взятку?
— ?
— Вот тебе мой номер телефона. Если кто-то будет брать у тебя интервью, звони мне.
Баянат заплакала, когда эта записка оказалась в ее руках.
— Не плачь. Ты не поверишь, но до тебя никто, ни один мужчина не отважился сказать то, что ты сказала вчера. Мы, правда, восхищаемся тобой. Не плачь, иди домой.
Первым делом она выбросила номер телефона в ближайший мусорный бак.
Потом был телефонный звонок.
— Баянат? Это организатор выставки «Следы коррупции». Я понимаю, что вы сейчас испытываете, но не могли бы вы подойти к нашему офису?
Баянат направилась к офису. Оттуда ее отвезли в ведомство общественной палаты Чеченской республики. Ей предложили возглавить пресс-службу. После того, как Баянат отказалась, они предложили ей создать общественную молодежную организацию. И на этот раз она отказалась.
— Что происходит? Такие шансы выпадают раз в жизни! Ну почему ты такая упертая? Сейчас все говорят о тебе, и поэтому нужно использовать шанс…
— Меня… отчислят из университета… — заплакала Баянат.
— Ты о чем? — смеялся незнакомец.
— Мама расстроится… — рыдала она.
— Но надо же думать о будущем.
Звонила Хайжат из Алпатово:
— Але, Баянат?! Ты знаешь, что свекровь попросила привезти обратно нашу корову Машку из Ачхой-Мартана!!! Я не успеваю за ней ухаживать! Вставать в пять утра, доить, а потом на работе руки пахнут молоком. Золовка хотела мне помочь и отвезла корову на грузовике к себе в Ачхой-Мартан. А свекровь: привезите ее мне и все тут! Эта Машка, наверное, думает, что мы все с ума посходили.
Затем позвонила та самая правозащитница, и Баянат отправилась к ней.
— Что ты переживаешь? — сказала правозащитница, одновременно набирая текст в компьютере, так что Баянат показалось, что она ее не слушает. — На факультете будут тебя бояться. Ты выбросила листок с номером, который тебе дали?
— Да, конечно, выбросила.
— Вот и хорошо. Зачем зря переживать? Если тебе сейчас тяжело, неделю не ходи в университет. Выспись и отдохни.
— Но говорят, что меня отчислили…
— Тебя не отчислят… Успокойся. Потом как ни в чем не бывало иди в университет. Про разговоры и беседы, что у тебя были, никому не рассказывай. Особенно подружкам, — говорила правозащитница, не отрываясь от монитора.
Баянат хотела было возразить, что у нее нет подруг, но подумала, что это лишнее. С последней подругой она поругалась из-за ксенофобских взглядов, когда разговор зашел об их общей знакомой, наполовину русской, наполовину чеченке, о ее замужестве.
— Зачем она так поспешила? Как можно выходить за русского? Это же безумие. Я думаю, она легко могла бы найти достойного чеченца.
Вечером Джовжан набрала номер телефона Кульсум — узнать о ее здоровье. Мама Баянат ответила, что с новыми препаратами ей стало гораздо лучше:
— Я стала такая спокойная… Мне все равно… Даже когда узнала, что умер бывший одноклассник, я не плакала…
— Из тебя там пофигистку делают? Выписывайся оттуда! А то кто будет на моих похоронах плакать?..
Спустя несколько месяцев Баянат брала интервью у начальника отдела в министерстве экономики. В кабинете пять столов и столько же стульев, три компьютера. В углу шкаф, заваленный папками. Работники хаотично подсчитывали цифры и проверяли документы. Баянат окинула взглядом эту грустную обстановку. Они учились одиннадцать лет в школе, а потом пять лет в университете или в институте. Может, кто-то из них решил пойти дальше и поступил в аспирантуру или в докторантуру. Спустя столько лет учебы они оказались в этой крошечной комнате, где вынуждены сидеть с девяти утра до шести вечера, поглядывая на фотографии, где улыбаются их супруг или супруга, дети, внуки, которые будто напоминают им, ради кого они тут сидят. И так каждый день. Они зарабатывают для детей, которые идут в школу, в университет и в конце концов окажутся в таких же спичечных коробках четыре метра на четыре. Восемь или девять часов в день. Баянат не слышала, что говорил этот начальник. Хорошо, что есть диктофон. Ему все равно и у него нет мыслей. Стоит нажать на кнопку, и он все запишет. Интересно, правильную ли профессию она выбрала? А существует ли та профессия, которая ее устроит? Странно, но чем ближе учеба к концу, тем страшнее видится будущее. А ее мечта? Черный джип, брюки и все такое? Их словно снес железный поезд из Назрани, отдающий горящим углем. А может, стоило стать революционеркой и устраивать протестные акции?
Начальник перебил ее мысли:
— Как же ты любишь свою профессию! — воскликнул он.
— С чего… почему вы так решили? — откашлялась Баянат.
— Да со всего. У тебя столько ручек. Маркеры разных цветов. Блокнот необычный и стикеры, наклейки… Да вообще, видно, как сильно ты любишь профессию. Я уверен, что из тебя получится лучший журналист.
Знал бы этот седой дядя, что все это лишь безуспешные попытки Баянат… привить себе интерес к этой профессии, в которую она так рано влюбилась и в которой так быстро разочаровалась.
А что стало с Бисланом, с парнем Баянат? Теперь он покорял новые вершины. Устроился на работу в географический клуб, совершал восхождения, обязательно к чему-то приурочивая их. Баянат часто видела в местных газетах его фотографии в новостях, он держал плакаты с разными надписями:
«Мы против терроризма!»
«Наркотикам — нет!»
«Нет — СПИДу!»
«Мы за честные выборы в парламент!»
На фотографиях Бислан был счастлив и ему, как и раньше, было абсолютно все равно, что вокруг творится. Почему? Потому что у него никогда не существовал в сознании отсек по сбору воспоминаний. Он не устраивал революций. Может быть, просто от лености. А может, и от понимания, что ничего нельзя изменить.
— Ведь научно доказано, что у женщин и девушек мозгов не больше, чем у лягушки. — И Бислан громко хохотал от счастья и этой придуманной им теории. Правда, если минуту-другую послушать его молодую жену, бывшую подругу Баянат, с такими выводами было нетрудно согласиться. Она слыла активисткой и правозащитницей, и помогала тем, кто не нуждался в ее помощи.
— Вот выйдешь замуж, с тобой церемониться не будут. Ни одна нормальная девушка не пойдет ко сну, не помыв посуду, не помыв обувь, — кашляя, утверждала Кульсум.
С детства Баянат слышала мамины «страшилки», и в ее сознании укреплялся образ замужества, в которое отправляют девушек исключительно для домашней работы. Поэтому она ничуть не расстроилась, когда ее лучшая подруга вышла замуж за ее бывшего жениха, который, как выяснилось, считал жену дурой.
— Постарайся промолчать, даже если у тебя есть свое мнение, — повторяла Кульсум дочери.
— Я не хочу молчать. От невысказанности все болезни. Нужно говорить. А вот мама Микаила всегда поддерживала его, даже если порой была не согласна с ним.
— Потому-то его мама ничего не добилась в жизни. Разве что родила детей. Это единственное достояние, — кажется, Кульсум впервые сформулировала свое мнение.
Звук сепаратора бабушки разносился по всей улице и чем-то напоминал по звучанию фоновую музыку из фильма «Терминатор». Становилось страшно. Бабушка Непси плавно крутила ручку. Рядом сидела ее подруга детства. Та самая девушка, на которой хотел жениться до депортации ее муж.
— Баянат, мама рассказала, что ты устроилась на работу в газету. Слушай меня: запомни, первый год работы у тебя нет своего мнения, со всем нужно соглашаться. Улыбайся всегда. — Бабушка внимательно всмотрелась в грустное лицо Баянат. — Да кому я это все рассказываю! Мимика сама выдаст тебя. Даже если будешь молчать, твое лицо скажет им о многом.
— Бабушка, все в прошлом.
Кажется, Баянат позабыла обо всем. Но однажды она поняла, что это совсем не так. Перебирая хлам в сарае, она наткнулась на запачканный белый плакат, на котором выведено розовой помадой: «Верните Беку». И в тот самый момент плотину, которая так долго сдерживала натиск слез, — прорвало. Правда, Баянат?
1. «Моя жизнь, мои правила» (англ.).
2. По-арабски — вера.
3. Марх — чеченское слово, означающее один из дней мусульманского поста.
4. Тейп.
5. Тейп.
6. «Магазин сластей» (англ.).