Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2017
Студенческая Северо-Ямальская экспедиция 1928—1929 годов была организована на геофаке ЛГУ известным этнографом профессором Владимиром Германовичем Богоразом (1865—1936) при финансовой поддержке Комитета содействия народностям северных окраин при Президиуме ВЦИК. В. Г. Богораз, народоволец, сочинитель гневных антиправительственных стихов и прозы, которые юношей печатал в своей подпольной типографии в Таганроге, отбывал многолетнюю царскую ссылку в Якутской губернии. Наделенный прекрасной памятью, великолепными способностями к языкам и невероятно деятельной натурой, он проникся живым интересом к народности чукчей-луораветланов, обитателей Колымы и Чукотки, с увлечением постигал их абсолютно чуждый ему язык, составил первый его словарь и писал рассказы на бытовые сюжеты из жизни этого народа под псевдонимом Богораз-Тан. В статусе этнографа снискал одобрение и уважение профессиональных ученых, и по ходатайству Императорской академии наук до срока был освобожден из ссылки для участия в этнографических экспедициях на востоке России и в Северной Америке, где также приобрел известность. После Октября в 1918 году при его непосредственном участии на географическом факультете Петроградского университета было основано этнографическое отделение, одним из руководителей которого он оставался до своей смерти. В те годы на отделении практиковались обязательные полевые работы студентов в длительных этнографических экспедициях. Экспедиция на Ямал, о которой пойдет речь, была рассчитана сроком на пятнадцать месяцев с учетом времени на передвижение из Ленинграда к месту работ на побережье пролива Малыгина, отделяющего полуостров от острова Белого, на 73° с. ш., и обратно в Ленинград.
Программа ее в основном повторяла программу, разработанную известным сибирским ученым В. П. Евладовым с участием «ряда уральских организаций»[1] для его экспедиции на Ямал в те же 1928—1929 годы и утвержденную Полярной комиссией Академии наук, в которую входил и В. Г. Богораз. Насколько она была отредактирована последним, кто теперь знает, но в его короткой редакции выглядела так:
«1. Общее экономическое обследование зимующих кочевых самоедов.[2] 2. Промыслы. 3. Оленеводство. 4. Этнографические изучения и антропологические измерения самоедов. 5. Археологическая разведка 6. Зоологические и ботанические обследования района». Каждый из 6 пунктов состоял из 47 подпунктов, вмещавших, в свою очередь, еще множество подпунктов, вплоть до «смертности оленей по отдельным половым, возрастным и хозяйственным группам в % отношении к общему количеству» и т. д.[3]
Первые три пункта ставили перед студентами задачу полного обследования хозяйственной деятельности населения Ямала, что было необходимым условием в деле переустройства всего экономического уклада богатого природными ресурсами региона страны.
Антропологические же измерения параллельно с археологической разведкой, изучением фольклора и первобытных верований самоедов, вероятно, имели целью пролить свет на историю заселения полуострова и убедить мир в глубочайшей ее древности, что с точки зрения государства было также немаловажным фактором в деле успешного осуществления задуманных преобразований. Разумеется, не всякому живущему на земле приятно близкое знакомство с антропометром, а представителю полудикого кочевого племени оно должно было и вовсе показаться нелепостью. Но некоторое вмешательство в жизнь малого народа с целью его пристальное изучения не исключало принятия самых действенных мер по облегчению неизбывно тяжкого существования человека в зоне приполярного Севера. Имелась в виду непременная организация на полуострове медицинских пунктов, больниц и школ и создание письменности для бесписьменного народа, и именно для этих целей в стенах ЛГУ, главным образом на геофаке, готовились разносторонне образованные специалисты и снаряжались научные экспедиции. Кроме того, профессор В. Г. Богораз, после Октября провозгласивший себя воинствующим безбожником и пламенным марксистом, полагал, что самоеды и другие малые народности СССР, обретя новое прекрасное бытие, навсегда расстанутся со своими верованиями, заклинаниями и камланиями, будут радостно приветствовать на родном полуострове колхозы и совхозы и активно включатся в общее дело строительства социализма.
Сама идея изучения и освоения северных окраин «страны мечтателей, страны ученых» носилась в воздухе. Новой она не была, но, как и во времена царской империи была исполнена высокой романтики, к которой всегда так стремится молодость и много сдержаннее относятся старшие поколения. Задуманная на факультете экспедиция требовала от ее участников кроме научной подготовки и опыта полевой работы в условиях Приполярья большого энтузиазма, ибо была сопряжена с вероятным риском для их жизни и здоровья. Этнографы четвертого курса Наталья Александровна Котовщикова и Валерий Николаевич Чернецов, несмотря на молодость, знаниями обладали достаточными, необходимый опыт успели приобрести и, главное, горели желанием его продолжить.
Наталья Котовщикова родилась 11 января 1906 года в г. Кашине Тверской губернии в трудовой интеллигентной семье. Елизавета Ивановна Котовщикова, ее мать, в начале 1920-х — ординатор психиатрической клиники в Симферополе и преподаватель Крымского университета, с 1925-го — врач 3-й Психиатрической больницы в Ленинграде. Наташа с детства была увлечена естественными науками и в 1923 году поступила на биологическое отделение физико-математического факультета Крымского университета. С переездом семьи в Ленинград она перевелась в ЛГУ на геофак, сразу на третий курс с учетом сданных в Крыму экзаменов. Просьбу о переводе она мотивировала так: «Я хотела бы расширить свое образование в области зоогеографии и получить возможность специализироваться и работать в выбранном мною уклоне».[4] Позже ее заинтересовала этнография, наука, связанная с историей, филологией и антропологией, неисчерпаемой наукой о человеке. Судя по ее делу в Архиве СПбГУ, еще в Крыму более всего ее привлекала полевая работа. В 1926—1927 годах она едет на Северный Урал для участия в переписи населения у вогулов, остяков и самоедов. Из обстоятельного ее письма В. Г. Богоразу от 2 октября 1926 года, в котором она сообщает ему о своих этнографических наблюдениях на южном Ямале, о желании изучить самоедский язык и просит прислать ей словари[5], напрашивается вывод, что инициатива экспедиции на север полуострова принадлежала, скорее всего, одержимой стремлением к полевой работе студентке. По возвращении в Ленинград она вошла в состав президиума секции финно-угорских народностей при геофаке и проявила массу энергии и инициативы для осуществления своего экспедиционного проекта. 20 июня 1928 года из рук профессора В. Г. Богораза она получила командировочное удостоверение за его подписью, действительное по 1 октября 1929 года. ЛФО Комитета Севера[6] в его лице «командировало Котовщикову Н. на Северную оконечность полуострова Ямал и о. Белый в состав научной экспедиции для изучения обитающей в этом районе мало исследованной группы самоедов-медвежатников», то есть полудиких «туземцев», объекта научных наблюдений. В удостоверении содержалась просьба ко всем советским учреждениям и организациям «оказывать Наталье Александровне Котовщиковой содействие в выполнении возложенного на нее трудного и ответственного поручения в течение всего указанного срока». Таким образом, этот документ можно считать назначением ее на роль начальника экспедиции.[7]
Валерий Чернецов родился в 1905 году в Москве в семье архитектора. Юношей, работая радиотехником в геодезической экспедиции на Северном Урале и, «находясь в постоянном контакте с местными жителями, он освоил мансийский язык, а знакомство с бытом и традициями народа содействовало формированию его интереса к этнографии». Он сблизился с манси, и у них называли его не иначе как Лозум-Хум — Человек с Лозьвы (река). Познакомившись в 1925 году с В. Г. Богоразом, он поступил на геофак и стал его учеником.[8] В 1926 году, как и Наташа, он участвовал в переписи населения на Северном Урале, одновременно ведя там этнографические наблюдения. С энтузиазмом он принял ее предложение участвовать в экспедиции на север Ямала.
Скоро стало очевидно, что объем заданных работ непомерно велик для двоих, даже столь продвинутых, студентов, и очень кстати желание присоединиться к ним изъявил ученик профессора Л. С. Берга третьекурсник Константин Яковлевич Ратнер, не имевший никакого экспедиционного опыта к своим неполным 22 годам, но страстно о нем мечтавший. За две недели до отъезда его прикомандировали к экспедиции от Зоологического музея АН в качестве зоолога. Прикомандировавшие, правда, в спешке не подумали о его оплате и довольствии, об этом будет хлопотать Наташа с Ямала, когда встанет вопрос о катастрофической нехватке у них продовольствия. А прикомандированный, о довольствии не помышляя, на радостях набил рюкзак карандашами, блокнотами и книжками, мамиными подорожниками, надел вязанный мамой свитер — какая мать отпустит сына в до жути неведомую даль на край света с пустым дорожным мешком — и был готов к труду и обороне, — винчестер на него, надеемся, был учтен.[9]
Родился он 30 сентября 1907 года во французском курортном городе Берк в семье служащего Азовско-Донского банка Я. А. Ратнера и дочери сосланного из Подольской губернии в результате Польского восстания 1863 года Тимофея Попеля Марии. Оба были жителями Таганрога, и Константин, выросший в этомгороде, в советских анкетах указывал его местом своего рождения. Осенью 1914-го глава семьи погиб на Юго-Западном фронте Великой войны, и в годы войны Гражданской с 12 лет Константин поддерживал существование осиротевшей семьи уроками неуспевающим школьникам. Позже он подрабатывал санитаром, затем, будучи слушателем Таганрогских кооперативных курсов, служил лаборантом в химической лаборатории при них и одновременно осветителем в Народном театре, где когда-то с успехом выступал его отец, а позже сестра Ирина. В 1924 году они перебрались в Ленинград, где Константин завершил свое школьное образование, получив с аттестатом зрелости следующее удостоверение: «Предъявитель сего, окончивший 2-ю ступень 22-й Советской школы тов. Ратнер К. Я. действительно состоял активным работником Медицинского Кружка при коллективе РЛКСМ c 1 сентября 1924 года по 20 июля 1925 года, и в Лесном кружке с 1 апреля 1925 г. по 20 июля 1925 г. При этом, ввиду выдающихся способностей и знаний в области биологии, тов. Ратнер К. Я. с начала учебного года был выбран на должность лектора Медицинского Кружка и самостоятельно провел цикл лекций и практических занятий по биологии и элементарной медицинской зоологии, а также руководил практическими занятиями по анатомии человека. В Лесном кружке тов. Ратнер проявил большую активность в зоологических экскурсиях исследовательского характера. На основании всего вышеизложенного Медицинский и Лесной кружки характеризуют т. Ратнера как выдающегося по своей активности работника с ярко-выраженным биологическим призванием, очень добросовестного и работоспособного».[10]
В чеховском Таганроге он мечтал о театре, о режиссуре, но тяга к науке пересилила, и после успешной сдачи экзаменов 6 августа 1925 года он был принят на геофак, где более всего его прельщала кафедра зоогеографии.
* * *
Экспедиция готовилась в спешке и хаотично, судя по сохранившимся документам. Научный и идейный руководитель ее как раз в те дни был увлечен подготовкой к предстоящей ему поездке в Нью-Йорк на 23-й Международный конгресс американистов и на Международное совещание по плану устройств экспедиций в приполярной зоне, проходившее там же. Виза, финансы, переписка с председателем Общества культурных связей с заграницей О. Д. Каменевой, с другими ответственными товарищами отнимали у Владимира Германовича массу времени, и юная Наташа Котовщикова с неподдельным энтузиазмом, при поддержке Валерия, отдалась сборам в вожделенную зону. Переписки у нее было немерено, как и у самого профессора. Так, она писала Валерию 26 июня 1928 года: «Москва, Еропкинский пер., д. 10. Милый Валя! Это мое последнее письмо к Вам. В понедельник утром я встречаю московский ускоренный поезд, и если Вас там не будет, то я и Владимир Германович впадем в невменяемое состояние от возмущения (особенно Вл. Г.). Если что ни будь случится, то я вызову Вас телеграммой, поэтому устройте так, что бы с дачи Вы тоже могли бы звонить по телефону… Во всяком случае — помните, помните, помните, что времени у нас уже в обрез. Палатки нет. Фотоаппаратов — нет. Лодки нет. Есть ли инструменты для топографической съемки, ведомо Вам одному, ничего не упаковано и не отправлено. С зоологом выяснится все завтра. С весами в Москве не возитесь, я здесь это устрою. Сукно я покупаю завтра. Примуса куплены, так же, как и многое другое. Купите еще рублей на 10 колокольчиков, и непременно надо будет еще бус и пуговиц и колец. Это в высшей степени благодарные мелочи. У меня массу времени отнимают все последние закупки, и я иногда зверски устаю, (честное слово очень) и малодушно мечтаю о Вашем приезде. Я не видела Вас без трех дней месяц, — срок достаточный для хороших чувств по Вашему адресу. Завтра будет невероятно деловой день. Сукно, ситец, бинты (здесь даром не получить, придется купить). Ловля Владимира Германовича по телефонам, свидание со Смирновым в Зоол. Музее, с Городковым, с Стрельниковым etсetera… Мне не хотелось Вас, все-таки, вызывать, т. к. Вы тоже отчаянно устали, и Вам пожить на даче, во всяком случае, не повредит. Не забудьте, пожалуйста, купить карту Военно-Сухумской дороги. А в Архангельске будет чудесно. Я люблю, когда у Вас дрожит кончик носа от морского ветра (имела удовольствие это видеть на Дворцовом мосту). Ну, всего хорошего. Не сердитесь за такое не деловое (ультра не деловое) письмо. Уже очень поздно. Я устала и мне надо еще написать 3 письма в Свердловск. От Марианны и матери привет. Наташа. PS Пришлите телеграмму, когда приедете, для успокоения старика».[11] А на обороте последней страницы тревога и лихорадочные поиски ледокола: «Малыгин» и «Красин» идут на Шпицберген спасать Нобиле, «Житков» — в устье Енисея и т. д. и т. п., и как быть, кому писать, куда бежать, куда плыть — сначала в устье Енисея, а уже оттуда к острову Белому, к месту работ или прямо к Белому, и просьбы к «милому Вале» помочь, поспешить, выяснить…
Но вот все закуплено, упаковано, утряслось с третьим участником и с лодкой, не очень прояснилось с ледоколом, но надежды и вера в успех были основательны, и мысленным взором мы можем окинуть толпу друзей и родных, собравшихся 15 июля 1928 года на перроне Московского вокзала Ленинграда. И, быть может, разглядеть в шумной толпе профессора Л. С. Берга и самого профессора В. Г. Богораза? Хотя вряд ли, вряд ли могло такое случиться… Так или иначе, чьи-то напутствия и пожелания счастливого пути и счастливого возвращения прозвучали и отзвучали, и сплоченная общими устремлениями тройка счастливцев выехала пассажирским поездом в Архангельск, где все оказалось не столь чудесно и не столь гладко, как мечталось Наташе и как она обещала Вале. Наташу, как начальника, ждали там новые хлопоты и тревоги. Только 8 августа, после обмена телеграммами между нею, Богоразом и руководством Убеко Сибири[12] они наконец погрузились на борт гидрографического судна «Полярный», бывшего китобойного, построенного в 1910 году в Осло и пригодного к плаванию во льдах. В 1915 году оно было приобретено Россией для поисков пропавшей в районе Югорского Шара экспедиции Георгия Брусилова. Теперь новому его капитану А. М. Водохлебову было поручено сквозь льды и туманы Северного Ледовитого океана попутно с доставкой смены радистов и грузовой баржи на Югорский Шар доставить в ту чреватую штормами зону экспедицию ленинградских студентов, а командир гидрографического судна «Прибой» Убеко Сибири товарищ Сергиевский «выразил полную готовность»[13] погрузить их там на свое судно и доставить на мыс Дровяной на северо-восточном берегу Ямала. А ежели по ледовым условиям это окажется невозможным, то выгрузить их в другой точке близ места предполагаемых работ на 73° с. ш.
Первая запись в полевом дневнике Чернецова безмятежно оптимистична: «Утром 10-го вышли в океан. Сразу бросилась в глаза разница цвета воды Белого моря и Ледовитого океана. Здесь вода ярко-зеленого цвета. Пока что погода нам благоприятствует. Хотя туман и набегает каждый вечер, но утром снова ярко сверкает солнце».[14]
Сверкающее солнце звало на палубу, кончики трех носов дрожали на ледяном океанском ветру, ветер крепчал, капитан «попугивал» студентов штормами Карского моря… Прогнозы его сбылись. Почти у самой цели он дважды вынужден был круто менять курс доверенного ему судна. В письме В. Г. Богоразу от 30 августа Наташа бегло коснется поистине роковых для экспедиции приключений «Полярного»: «Уважаемый Владимир Германович! <…> к сожалению, на пути из Югорского шара в Марре-Сале „Полярный“ попал в такой шторм, что был вынужден лечь в дрейф и затем вернуться в Югорский шар обратно. Потеряли 8 суток. Тем временем начались туманы. Судно могло идти только малым ходом, попали во второй шторм, опять вернулись обратно. В конце концов, вместо 15-го августа пришли в Марре-сале только 24-го».[15]
Не решаясь испытывать судьбу дальше, по совету Водохлебова и двух его штурманов они отказались от вторичного возвращения в Югорский Шар и 23-го выгрузились в Марре-сале, на 69° с. ш., порядком южнее предполагаемого района работ. Отказались и от еще большего риска самостоятельного похода вдоль берега к острову Белому своей маловместительной лодкой «Yollia».[16] Им оставалось либо вернуться домой, либо в преддверии зимы и полярной ночи землепроходцами пересечь из конца в конец огромный, покрытый тундрой полуостров, не имея в своем распоряжении ни оленей, ни нарт — единственного тогда транспортного средства приполярного Севера. Они выбрали последнее — нелегкий путь «в 700 верст с грузом в 150 пудов»[17], уточнит в своем полевом дневнике В. П. Евладов. Наташа и Валерий познакомились с ним еще в 1926 году в Тобольске.[18] Владимир Петрович опередил их на Ямале — с апреля 1928 года он работал на полуострове с хорошо подготовленной, субсидированной несколькими крупными уральскими организациями экспедицией со штатом 15 сотрудников. Новая встреча его с Наташей, в начале октября приехавшей для встречи с ним в устье реки Няду-Яга, была теплой и радостной. Но опытного полярника охватила тревога за молодых ленинградцев, в безотчетном энтузиазме недооценивавших предстоящих им испытаний, как понял он из разговора с ней. «…Снабдились они весьма легкомысленно, — записал он в дневнике, — нет теплой меховой одежды и обуви, палатка без печки. В таких-то условиях даже при обилии продовольствия гибла не одна экспедиция. У Пахтусова, у Литке[ 19] вряд ли было меньше продовольствия, но цинга их не миновала. <…> Не нравилось мне то, что им в сумме всем четверым (с Васей Терентьевым) (зырянин, мальчик-проводник, 15 лет. — Т. С.) едва минуло 80 лет. Не видел еще Полярный круг таких молодых ребят, одиноко заброшенных в снежную пустыню со свирепыми морозами, жестокими ветрами и стужами. Если они погибнут, то в этом будут повинны пославшие их».[20] Он сожалел, что не уговорил их вернуться и приехать на Ямал через год лучше подготовленными: «Конечно, они не могли отступить и возвратиться ни с чем „на зимние квартиры“. Это их судьба».[21] А тогда он щедро поделился с незадачливыми путешественниками анероидом, термометрами, флюгерами, брезентами, картами-схемами ямальских побережий, планами расположения самоедских чумов и передал Наташе имевшийся в его экспедиции единственный комплект женской меховой одежды. И самое замечательное — отпустил к ним своего проводника Васю Терентьева, незаменимого в любых обстоятельствах и знатока нескольких местных языков и всего на Ямале.
Отправляя студентов в приполярную зону, «пославшие», видно, рассчитывали в снабжении посланцев необходимым исключительно на доброхотов или просто об этом не думали. Однако В. П. Евладов останется счастливым случаем в их ямальской эпопее, и это будет только в октябре, а пока они могли рассчитывать только на себя. Проблемы же не замедлили явиться с первых часов по выгрузке. Сразу встал вопрос доставки груза с Марре-сале в район работ. «…Вкратце события были следующие: 5 сентября мы выехали на легковых нартах к устью главной центральной реки Ямала Морды, где мы рассчитывали взять морскую зверобойную лодку и вывезти наш груз с самоедами морским путем. <…> 14 сентября мы приехали на Морды, и здесь экспедиция разделилась, я в лодке поехала навстречу экспедиции В. П. Евладова. <…> Чернецов и Ратнер должны были ехать в Марре-сале за грузом вдоль берега в лодке, которую мы наняли. При благоприятном ветре это полтора суток. Весь план сорвался из-за штормовой погоды…» — сообщала Наташа Богоразу.[22]
«Выехали вечером на восьми нартах с легким грузом. <…> На Морду приехали 13. 09. На другой день двинулись в обратный путь, но ветер, как назло, переменился, и снова пришлось тянуть бечевой. Начался прилив, а с ним усилился противный ветер. Тянуть стало труднее, чем вчера. К концу пути я шел, почти не сознавая, что делаю», — записал Валерий в дневнике.[23] Но шторм бушевал, и груз до середины октября так и остается «валяться на берегу кое-как, навалом, без прикрытия и заноситься песком»[24] — самоеды не справились с задачей.
Вообще, бытовые картинки впечатляют. В отсутствие Наташи, до начала октября уехавшей наводить мосты, оставшиеся обустраивались: «…нарезали лопатой дерну и покрыли его парусом, подперев посередине футляром от фонографа. Получилось маленькое, но очень уютное жилище…»[25] Обогревались костерком из плавника, вдоль берега его было в изобилии. Загорался он чрезвычайно медленно и не давал большого тепла, но как-то грел и позволял «сварить чай». За чаем знакомились с самоедами: нужно было как можно скорее подружиться с этими подлинными хозяевами полуострова, или все еще желавшими видеть себя таковыми владельцами теплых чумов, оленей и нарт, — с места без них не сдвинешься, да и холода впереди, да и работа вся на них завязана. Однако потребуются немалые усилия для достижения обоюдного согласия. Достигалось оно путем утомительных переговоров на высоком дипломатическом уровне, с предъявлением по самым ничтожным поводам важных бумаг с печатями, которыми студенты благоразумно запаслись в Ленинграде, и обязательной дележкой сушками, чаем, мукой и сахаром, на что эти припасы их особенно рассчитаны не были. Но отношения понемногу налаживались, и, чтоб утеплиться к непредвиденно дальней дороге, как нельзя лучше пригодились Наташины «в высшей степени благодарные мелочи»: «…выменяли у Ламдо одного неплюя[26] за снежные очки и двух пешек за сукно красное и синее <…> вчера я заказал малицу, а за работу отдал красного сукна. Сегодня надо будет отдать шить рубашку из неплюев. Женщинам подарил колец, пуговиц, бус и других безделушек, маленькой девочке дал колокольчиков, а самому Пессимо две свечи и старый напильник. За работу дал безделушек, а затем подарил чаю. Все были очень довольны <…> у нас набралось уже почти на две малицы, рубашку и пару чижей[27], так что вскоре все будут одеты…»[28]
Все бы хорошо, да продвижение на север к их великой досаде задерживалось — морем сорвалось, а «выехать летом с <…> грузом в две с половиной тонны на оленях оказалось совершенно невозможным. Для этого понадобилось бы minimum 45 нарт, т. е. такое количество, какое ни самоеды не были в состоянии доставить, ни экспедиция оплатить».[29] Никаким сушками, никакими пудами муки, ни чаем, ни сахаром, ни колокольчиками с бусами такие перевозки было не оплатить, более дешевые «советские олени болели копыткой», и нужно было ждать рекостава и санной дороги неведомо как долго, чтобы наконец тронуться в путь. А когда к середине октября дождались снега, явились ни от чьей воли и настроений не зависящие справедливые ссылки самоедов то на волков, то на жестокость ветра, то снег оказывался слишком сырым… И «только 23 октября <…> выехали с Марре-сале, вывезя все, кроме лодки, на оленях».[30] «Yollia» с частью груза решили оставить в Марре-сале до весны, что было и благоразумно и рискованно одновременно.
* * *
С оптимизмом, граничащим с фанатизмом, Наташа сообщала в письме, датированном 30 августа, Владимиру Германовичу о неудачах, постигших «Полярный» в Карском море: «…все это неприятно, разумеется, просто потому, что хочется скорее начать работу в своем районе, и мы пропускаем период промысла на морского зверя, но я совершенно уверена, что все это уладится. Важно, что мы на Ямале, с самоедами. В крайнем случае, мы останемся у Белого еще на полгода, т. е. до ноября 1929 года, и выедем через Обдорск зимой 1930 года, или даже в случае необходимости останемся еще на второй целый год, но работу кончим. У нас очень хорошие отношения друг с другом, Ратнер оказался необычайно удачным членом экспедиции, и я уверена, что мы выдержим…»[31] Вновь она будет свидетельствовать свой неуемный оптимизм в письме от 10 ноября с верховья реки Таню-Яга, с 70° с. ш., в Ленинград на Торговую улицу профессору В. Г. Богоразу, в те дни с успехом выступающему в Нью-Йорке: «Многоуважаемый и дорогой Владимир Германович! Вчера мы вышли, наконец, на главный водораздел и теперь по хребту передвигаемся от чума к чуму, уже не платя за провоз». На Ямале практиковался особый вид ничего не стоивших перевозок, когда везли задаром от чума к чуму, способ, известный неугомонному Васе, который для них дело это и провернул с успехом. Наташа описывает суть его в деталях, которым не хватит места на этих страницах, но пишет с уверенностью: «Недели через три, самое большее через месяц, мы будем уже у зимующих самоедов».[32] Письмом этим, впрочем, как и всеми Наташиными письмами, нельзя не зачитаться. Оптимизм рождал азарт, азарт — желание непременного, какого-то мальчишеского подвига. Помимо сведений о ходе повседневной работы и обсуждения вопроса покупки ездовых собак для работы на острове Белом, который они предполагают пересечь с юга на север, чего не успел сделать Евладов, она озабоченно и в деталях пишет о государственной важности проблеме вторжения норвежцев в советские промысловые зоны, о скверном состоянии морских промыслов на Ямале, о «беспечности самоедов в море». Проблемы эти на самом деле важны и серьезны, особенно первая. И Наташа выстраивает авантюрный план с переодеванием в самоедов, чтобы, заручившись их молчанием и согласием, в будущем, 1929 году проникнуть с Валерием на норвежское промысловое судно, постоянно курсирующее у берегов Ямала, и «собрать дополнительные сведения по этому вопросу и написать теперь же в Архангельск», ибо «может быть, это ускорит снаряжение русского промыслового судна к берегам Ямала»!!! Но еще одним заманчивым планом делится Наташа с профессором в этом письме. Она одержима мечтой проникнуть на главное священное место самоедов Яунга-Хэ, что на самой северной оконечности полуострова, на вотчинной территории старинного зажиточного рода Вэнонгов. Она пообещала профессору, своему божеству, во что бы то ни стало выполнить всю программу, а это святилище — настоящий клад для археологической разведки и, в свою очередь, обещает невероятно много и потому не может не воспламенить воображения обоих этнографов, да и любознательного зоогеографа тоже… Но главный шаман бдительно охранял подступы к нему — Наташу в это посвятил Евладов, — и она задумывает весной, когда кончится ледостав, «пригнать туда свою лодку, которая осталась на Марре-сале» и попасть на святилище с пролива, где имеются захоронения таинственного народа сирти, живущего под землей и давно вымершего. А заодно можно будет доставить на остров Белый ездовых собак, их обучит Вася Терентьев, но они пока еще не куплены… И тут же она сообщает профессору об отсутствии у них денег на возвращение, не то что на собак, и о решении продать самоедам ружья, лодку и часть имущества, очевидно, уже после проведения разведки на их священном месте и «на эти деньги выехать». О нехватке денег, кстати, она писала ему еще в августовском письме: «Если возможно, оформите, как ни будь Ратнера, он прикомандирован Зоологическим музеем и официально без содержания, а мы с Чернецовым истратили уже все свое жалованье на экспедицию. Еще раз, большое Вам спасибо за все. С уважением Ваша Нат. Котовщикова».[33]
* * *
Новые пришельцы явились на суровый Ямал из бывшей русской столицы с предметами непонятного назначения, с неясной самоедам целью. Были они настойчивы в ожидании от них житейских откровений, неутомимы в изучении языка и всей подноготной их жизни и неустанно записывали что-то в свои тетрадки-дневники, из которых до наших дней дойдет лишь бесценный во всех отношениях дневник В. Н. Чернецова. Тревожное внимание вдруг останавливает в нем запись диалога, происходившего 15 ноября 1928 года, накануне очередного этапа их пути туда, где еще очень, очень далеко маячили им очертания и тайны сверкающего белизной острова Белого и соблазнявшего их мечты острова Агнессы.[34] Собравшиеся у них в палатке самоеды ни в какую не желали везти излишне любознательных русских на крайний север своей земли. Погруженные в свой загадочный мир, глубоко озабоченные своими насущными проблемами, не всегда понятными приезжим, и более всего боявшиеся русского начальства, они упирались и спрашивали:
«— Зачем вы хотите ехать на Ямал?
— Чтобы сделать карты, чтобы увидеть, как живут люди на Ямале, чтобы узнать, что им надо и в чем они терпят недостаток. Наша земля далеко, и мы не знаем, что здесь делается, — отвечали русские.
— Вы умрете, там очень холодно, а если вы умрете, то на самоедов плохо говорить будут.
— Отчего мы умрем? Самоеды живут, будем жить и мы.
— Там ночь два с половиной месяца.
— Мы это знаем, а есть места, где ночь шесть месяцев, и все-таки русские бывали там.
— Если вы умрете, то нам плохо будет.
— Много русских ходило в такие земли и много их умирало, а никогда за это не винят местных жителей, так что и вам беды не будет.
— Если ни одного из вас в живых не будет, то как узнают, может вас убили.
— Мы бумаги пишем каждый день, эти бумаги русские прочтут и увидят, от чего умерли. Мы на Ямале поживем, а потом и самоеды в нашу землю поедут.
— Нет, мы не терпим, у нас сердце узкое; это у вас, русских, сердце широкое, вы не боитесь, а мы боимся. <…>
Так шел разговор, пока самоеды не увидели, что не могут с нами ничего поделать, и покорились. <…> Наша карта побила, и мы выиграли сражение!» — записал Валерий.[35]
Всю полярную зиму-ночь трое бесстрашных русских «с широкими сердцами» на перекладных будут двигаться под колючим от полярных звезд, черным небом через растянувшуюся на сотни километров, враждебную человеку белую пустыню. На ходу, холоду и ветру университетские студенты постигали науку расставлять чум, запрягать оленью упряжку, править нартами, с упоением заслушивались нескончаемыми песнями-сказками возниц, а в передышках при тусклом свете коптилок и отблесках очагов ломкими графитными карандашами «писали бумаги каждый день». Их не пугал характер, мягко говоря, неласковой природы Ямала с его свирепыми морозами и буранами, налетавшими с внезапностью смерча и длившимися по нескольку суток, когда «снег шипящими струйками змеится по земле, <…> холодный ветер насквозь пронизывает гусь[36] и малицу» и «для него достаточно ничтожных отверстий в швах, чтобы наполнить холодом всю внутренность одежды».[37]
Но не найдем жалоб в дневнике Валерия и Наташиных письмах профессору. Сплоченной тройке безумцев роль землепроходцев, кажется, была не в тягость, а по душе — они словно проигрывали ее с азартом молодости и, обнаружив у себя признаки цинги, «как-то по-детски смотрели ей в глаза»: «Второй день немного болят десны и слегка кровоточат. <…> Плюнул на снег, и слюна совсем красная от крови. Надо больше двигаться», — записывает Валерий в феврале 1929-го.[38]
Неприятности вроде промокшей в ледяной полынье малицы или гнойного нарыва на ноге принималась за неизбежную прозу жизни, они мирились с ней стоически ради счастья послужить любимой науке. Да, жестоко мерзли, сами мастерили себе печурки из глины, по вечерам в свободную минуту писали в тетрадках, писали домой и успевали читать захваченные из Ленинграда книжки: «Вчера и третьего дня был буран. У Кости флюс и он почти не может говорить. Когда я попробовал выйти из палатки, то оказалось, что вход засыпало на метр. Вечером затопил печку, было очень тепло. Прогрелись за все последние дни. Костя сидел у самой печки голый, прикрыв спину малицей, и прожаривал подошвы и флюс. Туго ему приходится. <…> За время бурана чинил чехол от винчестера, порванный оленем, и читал „Ластоногих“ Смирнова. <…> У Кости прорвался флюс, но он еще не выходит. Я кончал починку чехла от ружья, а Костя читал „Биологию птиц“. Вечером жарили олений язык».[39] «У Васи „Вестник знания“ за 1928 год, и я с жадностью набросился на него».[40]
Обыкновенно довольствуясь макаронами, приправленными тюленьим жиром, лепешками из тех же макарон или крупчатки на том же жире, с непривычки вызывавшем у них тошноту, они от души радовались, если удавалось подстрелить на ужин пару куропаток. А когда им не отказывали в ночевках в густо задымленных, зато теплых чумах, как правило, зажиточных самоедов, досыта наедались свежей олениной и рыбой. Но забежим немного вперед. Владимир Германович, испытавший куда больше лиха за десять лет Якутии, Колымы и Чукотки, не оставил своих посланцев на ледяной Север без внимания. Он «был так любезен», что, вернувшись из Америки, прислал им… нет, не ящик чеснока, но «коробку с печеньем и конфетами»! Увы, тут же их уничтожил некстати заглянувший к ним в палатку самоед. Коробка «стояла на ящике, изображающем стол. Ламдин запустил в эту коробку руку, и через момент от ее содержимого осталось одно воспоминание. Конфет было жаль, но ничего поделать было нельзя», — сокрушался Валерий.[41]
Зато довелось им быть участниками медвежьего праздника и сопутствующего оному «хэбидя яля».[42] Но схватился бы за голову Владимир Германович: вот-вот предстоит ему стать директором МИРА[43], разместившегося в уже почти «освобожденном от предметов культа помещении бывшего Казанского Собора», а на далеком Ямале лучшие его студенты празднуют с самоедами «православные хэбидя яля». У них «по случаю Рождества была рисовая каша и блинчики. Угощали самоедов и все были очень довольны!»; а в сочельник «с утра начали приготовления: месили тесто, пекли лепешки. После полудня начали съезжаться гости…».[44] Славное было застолье, не без чарки, за ней решили кучу проблем, самая острая упиралась, ясное дело, в передвижение…
Так, вооруженные винчестерами, чувством юмора и находчивостью, с множеством трудов, впечатлений и приключений, радуясь любому теплу и подножному корму, в первых числах марта они приблизятся к широтам, намеченным «пославшими их». 5 марта они расстанутся на два месяца для работы в разных точках полуострова. Валерий и Наташа откочуют к мысу Дровяной, они должны были жить в промысловом чуме.[ 45] Но, дабы не красть у себя времени на поездки к месту работ и обратно, решили построить на берегу нечто вроде эскимосского иглу. Затем, «отбросив эту мысль, стали просто рыть глубокую нору, чтобы в ней могли сидеть и лежать три человека». Вскоре вход в нее занесло снегом, в их «жилище стало совсем тепло». «…Теперь мы совсем как сирти, под землей живем. <…> Приветливо шумел примус, на котором закипал чайник. Наступила третья ночь под 73 гр., на берегу Обского залива».[46]
Константин в сопровождении симпатичного и дружелюбного Омдю Окотетта, доброго их друга и помощника, отправится в верховье реки Яды, где ему предстояло вести наблюдения за промыслом песца и дикого оленя, заниматься сбором коллекций и картографическими работами. О чем он писал в своем дневнике, мы не узнаем, но, по записям Чернецова, жил он все это время в чуме Омдю, тот «был крайне любезен с ним и кормил его очень хорошо».[47]
Вновь сойдясь 1 мая в устье Тамбея, 9-го они примут решение разойтись в еще более отдаленные друг от друга точки побережья, 10-го расстанутся, и связь между ними станет возможна лишь оказиями, через самоедов и Васю Терентьева. Утром 4 мая Наташа успеет отправить Богоразу письмо, датированное 3-м. Сообщив о пройденных маршрутах, проделанных работах и в ужасающих подробностях о якобы разразившейся на полуострове эпидемии оспы (окажется ложным слухом, пущенным самоедами, к нему еще вернемся), она коснется плачевного состояния их запасов продовольствия: «У нас сейчас очень скверно обстоит дело с продовольствием. Т. к. мы высадились в сентябре прошлого года на Марре-Сале и у нас около трех месяцев ушло на передвижение в свой район, то все наши запасы кончились уже в феврале. В течение двух месяцев мы кое-как перебивались по чумам, которые сами сидели в конце зимы без продовольствия. <…> Для того, что бы как-то кончить начатую работу, нам совершенно необходимо получить дополнительное продовольствие». И Наташа позволяет себе беспокоить профессора просьбой предпринять меры для скорейшего получения ими муки — без надежды на скорое получение ответа с пароходом, бывающим в Обдорске крайне редко и нерегулярно. Однако ее «не хлебом единым» остается при ней, она спешит заверить профессора: «Нам, всем троим, экспедиция дала, во всяком случае, чрезвычайно много. Самое тяжелое во всей зимовке было это отсутствие, все-таки, не продовольствия, а средств передвижения, из-за чего мы, при всем нашем желании, не могли не быть в тягость самоедам».[48] В тягость людям, от которых во всем зависели, которым надо было платить. Это затрудняло выполнение программы, и потому лейтмотивом — мука, передвижение,продовольствие… А наутро начальник экспедиции не забудет добавить: «Очень рады, что Ваша поездка в Америку прошла так удачно. Привет всем этнографам. Спешу отправить письмо — самоеды стоят „над душой“. Ваша Котовщикова».[49]
Поездка профессора В. Г. Богораза на 23-й Международный конгресс американистов, проходившая в Американских Соединенных Штатах с 23 августа, как раз со дня высадки его студентов на полуостров Ямал, по конец декабря 1928 года, в самом деле прошла чрезвычайно удачно, как и прежние его поездки на конгрессы в Рим, Женеву, Рио-де-Жанейро. С успехом были приняты его выступления в Нью-Йорке в помещении Музея естественной истории, где профессора хорошо знали и принимали еще в 90-е годы XIX столетия. 11 ноября 1928 года он прочел лекцию на экзотическую для аудитории тему «Тайга и тундра», а в декабре сделал доклад о советской деревне, вероятно, ошеломивший слушателей «Рэдл Скул». Он также познакомил собравшихся с достижениями советской этнографии, задев при этом зарубежную, носившую, по его мнению, откровенно любительской характер, и не преминул добавить, что «ныне создаваемая советская культура есть культура общечеловеческая».[50] По возвращении Владимир Германович сделал сообщение о своем пребывании в Америке на оказанном ему коллегами и студентами торжественном приеме, «проходившем совершенно открыто».[51]
Однако вернемся на Ямал. Итак, 10 мая 1929 года трое ленинградских студентов разойдутся в трех разных направлениях по весеннему, все еще заснеженному, не обогретому солнцем полуострову. Над каждым нависнет угроза голода и цинги, и связь между ними станет возможна лишь редкими оказиями, через Васю и самоедов. «Константин выедет к проливу Малыгина на левую сторону устья р. Яды»[52], на крайний север полуострова, на 72,5° сев. ш., для наблюдений за прилетом птиц, переходом диких оленей на остров Белый, ведения картографических работ и метеорологических наблюдений. Валерий направится на запад, приблизительно на 71,7° сев. ш., на мыс Тиутей, «к берегу Карского моря для наблюдений за морским зверем, вскрытием моря и ведения археологических работ».[53]
Археология влекла Наташу не меньше, чем Валерия, но начальник и душа экспедиции в сопровождении Васи Терентьева «по мере продвижения самоедских чумов на север шла к проливу Малыгина, где предполагала соединиться с Ратнером, как это было задумано ранее на общем совете экспедиции».[54] Ночуя то в одном, то в другом из чумов, голодая вместе с самоедами и даже больше них, ибо в тундре начались весенние проблемы с пропитанием, она неутомимо вела статистическую работу и этнографические наблюдения. Она уже неплохо усвоила ненецкий язык, могла запрячь оленью упряжку, сама правила нартами и 4 июня, отослав Васю с особыми поручениями в другой район, осталась без его поддержки. И приблизительно через две недели произойдут трагические события, последовательность и причины которых с абсолютной достоверностью выяснить и по сей день не представляется возможным. Как не удалось это сделать оставшимся в живых членам экспедиции сразу после загадочной Наташиной смерти на мысе Хаэ-сале, Шайтановом, приблизительно в 25 километрах от устья Яды — стоянки Константина. Год спустя в журнале «Этнография» (№ 1—2) опубликована за подписью В. Н. Чернецова статья «Н. А. Котовщикова [некролог]» (далее — Некролог), в которой много откровенно неясного: «…всех подробностей ее трагической гибели выяснить не удалось, и лишь в общих чертах их можно восстановить по дневникам Натальи Александровны и со слов самоедов, бывших с нею до последнего времени…»[55] Но местонахождение Наташиных дневников доселе неизвестно, скорее всего, они уже не существуют, хотя некоторые иллюзии на этот счет можно питать. Можно попытаться уточнить ход событий последних ее дней, сличая отчеты и дневники Чернецова с ее письмами и с документами, перекочевавшими с Ямала в ОГПУ Тобольска, оттуда в ОГПУ Свердловска и затем в архив В. Г. Богораза в Санкт-Петербургском филиале Архива РАН. Это телеграммы, радиограммы, докладные записки, протоколы допросов и обыска Ратнера и Чернецова, арестованных по нелепому подозрению в убийстве Наташи, и очень важные для нас показания Васи Терентьева, допрошенного в качестве свидетеля. Начнем с записи «со слов» самоедов, опрошенных Валерием и Константином 17 июля, когда о смерти Наташи знали лишь самоеды да они с Васей: «17 июля 1929 года, в чуме самоеда Сейко Ямал близ реки Тамбей, п-в Ямал. 15 июня 1929 года самоеды Тёрроку и Тэл из рода Уэнонга вывезли Н. А. Котовщикову против ее желания на побережье пролива Малыгина на мыс Хае-сале к имеющемуся там береговому знаку. Тёрроку Уэнонга должен был на другой день выслать оленей за сотрудником экспедиции К. Я. Ратнером, жившим в это время на Пэндаты-сале (на карте Яды-сале). Тёрроку, однако, за Ратнером не выехал, и за ним приехал значительно позже самоед Еволи (Адам) Ядне (точно срок установить нельзя, так как произошла сбивка в счете дней на несколько суток). Прибывший на другой день К. Я. Ратнер нашел Н. А. Котовщикову уже мертвой. Вывезя уже больную Н. А. Котовщикову, Тёрроку и Тэл Уэнонга не позаботились даже об устройстве для нее сносного жилья и не нарубили для нее дров, хотя знали, что топора у нее не было. При опросе присутствовали сотрудники экспедиции Ратнер и Чернецов и самоеды Хаю Сарпива, Уот Амаду и Хоти Тусида».[56] Запись сделана рукой Константина, заверена тамгами самоедов в свидетельство правдивости их слов, автографами Чернецова и Ратнера и печатью экспедиции. Гнев, боль, горечь потери и неизбежное чувство вины оставшихся жить дальше читаются в ней меж строк, и остается ощущение недоговоренного. В тот же день, 17 июля, Валерий почти слово в слово занесет этот текст в свой дневник, на этом он и обрывается.
А 9 августа, когда о смерти Наташи уже было известно Комитету Севера, Константин и Валерий по своей инициативе или по просьбе начальника Обского гидрографического отряда Убеко Сибири А. Е. Ножина опросят самоеда Еволи Адама Ядне, о чем свидетельствует оригинал: «Я смотрел свои слопцы, олени у меня пристали. Заехал в чум Тёрроку Вэнонга, заночевал там. Хозяина в чуму не было, был только Тэл Окотетта (Ямал). На утро собирается Тэл ехать в чум к Хаэда Окотетта просить двух оленей взамен приставших оленей Падупаси Окотетта, груз русских везти. Говорит: „Привезу оленей, а завтра дальше каслать[57] будем, к Хаэ-сале, там русскую оставим“. Мне сказал Тэл: „Поедешь к себе в чум, привези русского с Пендаты-сале“. Я ответил: „Скажу Серкачи Маку, только у него все олени пристали, не знаю, поедет ли“. Вернулся в чум и сказал Серкачи: „Надо русского с Пендаты-сале привезти“. Серкачи отвечает: „Как сюда шли — олени ложились. Поправятся дня через 2—3 — тогда отчего не привезти?“ Через день поехал я искать диких оленей, на Хаэ-сале приезжаю, там встретил Тэла Окотетта с русской. Тэл спрашивает: „Привезли русского?“ — „Серкачи сказал, как олени поправятся — привезу“, — отвечаю я. Русская говорит: „Привезите поскорей“. Приехал я домой вечером, по дороге оленя присталого оставить пришлось. Серкачи Маку с Лембедо Маку и Пэнч Окотетта собрались на Белый остров на жертвоприношение. Опять говорю Серкачи: „Русского везти надо“. — „Что ж, — говорит, — теперь олени отдохнули, вот утром вернусь с Белого, и поедем“. Под утро вернулись, поспали немного. Серкачи говорит: „Съездим на Хаэ-сале, спросим у русской, сколько нарт надо за русским послать“. Около Хаэ-сале на льду нерпу убили, когда шкуру снимали, подошла русская, говорит: „Русского привезите“. Серкачи спрашивает: „Сколько нарт нужно?“ — „Три нарты, одна легковая у него есть“, — отвечает она. Приехали к ее палатке, она записку русскому написала, и мы вернулись в чум. Сразу оленей запрягли и поехали на Пандаты-сале».[58] К документу приложена личная тамга Еволи и понятого Серкачи Маку, Ратнер и Чернецов заверили его своими автографами и печатью экспедиции.
В качестве свидетеля, не арестованного, 21 сентября доложит А. Е. Ножину Константин: «Об обстоятельствах, при которых произошла смерть Котовщиковой, могу сообщить следующее. В ночь с 10 на 11 мая я расстался с покойной Котовщиковой с тем, чтобы отправиться на мыс Пяндаты-сале в проливе Малыгина. В тот день она чувствовала себя хорошо, если не считать легкой головной боли, вероятно, следствие 2-х бессонных ночей, которые нам пришлось провести. С этого момента я потерял всякую связь с сотрудниками экспедиции. С 17 мая ко мне лишь дважды случайно заезжали самоеды. Только 8-го июня во время охоты-экскурсиии я набрел на чум самоеда Нянкоче Езынги, шедшего на мыс Лапта-сале (Головина). Он сообщил мне, что база экспедиции вывезена самоедом Тёрроку Вэнонга и что Наталья Александровна была серьезно больна, и что теперь ей лучше. На мою просьбу показать мне дорогу к чуму Тёрроку, Нянкоче ответил, что пешком мне не дойти, и что за мной завтра должны приехать. Однако только вечером 12 го июня за мной приехал самоед Еволи с запиской от Наташи, датированной 16 июня (смотрите прилагаемую копию)».[59]
Оригинал записки обнаружен в архиве Богораза: «16 ……… 1929 г. Береговой знак Хаэ-сале (от Вас два попрыска[60]) Котя! За Вами приедут завтра и привезут сюда. Мне страшно нездоровится, и лежу здесь без палатки. Захватите все имущество. Наташа».[61]
На затертом, сложенном в восемь раз листке, доставленном адресату через четверо суток, а не «на другой день», как было обещано Наташе, едва проступает дата, проставленная ее коченеющей рукой. Адресату поверить в нее было трудно, но разница в четверо суток между 16 и 12 июня удивительным образом совпадает по длительности с якобы внезапно поднявшимся «жестоким бураном, не позволявшим даже выглянуть из палатки», о котором пишет Чернецов в Некрологе. «Буран сменился густым туманом, — читаем дальше. — Непогода длилась 4 дня, после чего приехал самоед Еволи с запиской от Котовщиковой, полученной 16 июня».[62] На буран этот принято ссылаться как на событие в смерти Наташи достоверное и решающее. Однако из саги Еволи, где о буране ни слова, ясно одно: пока самоеды были заняты своими неотложными делами (или нарочно медлили?), болезненное состояние Наташи росло и приближало развязку. И в докладе Константина о буране ни слова, но узнаем из него, что в пути к Хаэ-сале их несколько задержало начавшееся с 10 июня «интенсивное таяние снегового покрова. <…> Ехать пришлось окружным путем, к тому же очень медленно. <…> По дороге заехали с Еволи Ядне сменить оленей. В это время пошел дождь и появился утренний туман, благодаря чему пришлось пересидеть в чуме часа 2. Когда рано утром (часов в 5—6) 13 июня я прибыл на место, то нашел Наташу уже мертвой. Тело было совершенно холодным. Наташа лежала на снегу в 30 шагах от палатки. Палаткой Н. А. служил шлюпочный парус, натянутый на две груженые нарты. Почему она оказалась не в палатке, судить трудно, она, как видно, собиралась ко мне, возможно, была слаба, без сознания, и упала от боли в сердце, у нее, по всей вероятности, случился паралич сердца. Здесь я нашел ее наплечную сумку и клеенчатый мешок с дневниками. Захватив и то и другое, я отправился к В. Н. Чернецову на мыс Тиутей-сале. В чуме Тёрроку самоед Тэл Окотетта (Ямал) мне сказал, что еще несколько дней назад он ездил с покойной на промысел нерпы. По словам самоедов, она уже с месяц чувствовала себя плохо, жаловалась на сердце, потеряла аппетит и была очень слаба».[63]
Трудно поверить в буран, которого никто не заметил, но нельзя не поверить в то, что «с наступлением полярного дня <…> все сбились со счета дней».[64] В Некрологе одни даты указаны по отсчету Константина, другие — по Наташиным запискам, и возникает путаница. Нельзя не сбиться со счета суток в снежных равнинах при немеркнущем свете полярного солнца и нельзя назвать точной даты смерти Наташи, условно принятой 19 июня или между 16 и 19 июня.*
Гибель Наташи обсуждалась в Ленинграде среди студентов, в домах и семьях. Валентина Михайловна Коровина, сокурсница Константина, запомнила то, чего не найдем ни в одном документе, рассказ ее можно принять или не принять на веру. Она рассказывала: Константин положил тело Наташи на «саночки» — так назвала Коровина нарты, а у него были свои малые, легковые, вспомним разговор Наташи с Еволи. Долго и трудно он вез его пешим ходом к своему жилью, состоявшему из внешнего и внутреннего чумов, и на время схоронил в пространстве между ними. Самоеды преследовали его, обвиняя в нарушении табу, требуя отдать земле мертвое тело. Как непосвященный может понять из записей Чернецова, табу заключалось в следующем: «если человек умирает зимой, то его до весны возят в нарте», а «настоящий хальмер» — похороны — делают весной, когда приходит тепло и земля оттаивает.[ 65] В тундру в ту пору пришла весна, но «земля еще была слишком мерзла», и Константин не мог ни похоронить Наташу, ни оставить ее тело, даже завернутым в шкуры, на растерзание зверью и на произвол самоедов. Здесь простор для домыслов, но доктор наук В. М. Коровина обладала редкой памятью и трезвым умом.
* * *
23 сентября уполномоченный ОГПУ Овчинников записывает со слов Константина: «По всей вероятности с ней случился паралич сердца. Того же раза я труп Котовщиковой взял, положил на нарту и завернул в оленьи шкуры, так как хоронить было нельзя, земля была слишком мерзла. И сам сразу же, захватив ее дневники, поехал к Чернецову. Затем уже с Чернецовым поехали к базе, где находилось тело Котовщиковой».[66]
Чернецов на допросе в ОГПУ сообщает: «Ратнер немедленно поехал ко мне и прибыл на мыс Тиутей-сале к 26 июня, пробыв в пути две недели. 4 июля ко мне приехал Терентьев, 8 июля мы все трое выехали на север, и я и Ратнер 23-его прибыли на Хаэ-сале.[67] В ленинградском отчете он будет писать несколько иначе: «…Ратнер был оторван в самый разгар своей работы и значительную часть времени провел в дороге…»[68] Считая от 15 июня до 23 июля — больше месяца! Почему так долго? Если В. М. Коровина права, то Константин должен был проделать немалый путь с Яды на Хаэ-сале и обратно к себе, да по непогоде, да под дождем, по таявшему снегу, без оленей, с «саночками» и Наташиным телом. Возможно, какое-то время пришлось пережидать непогоду у себя чуме и хоть немного передохнуть. Схоронив как-то тело, он отправился к Чернецову на Тиутей, скорее всего, большую часть пути пешком, хотя докладывал, что «поехал». С Тиутей, уже с Чернецовым, снова на Яды за телом Наташи, будем надеяться, на оленях, но с заездами к самоедам для расспросов и опросов — вот месяц и ушел.
Они приехали на Хаэ-сале 23 июля и в тот же день похоронили Наташу на том месте, где ее нашел Константин, — более чем через месяц со дня ее смерти и ровно через год после высадки их в Марре-сале. «Тело Котовщиковой похоронили около астрономического пункта 1928 года, на мысе Хаэ-сале, вырыли могилу глубиной в метр, до мерзлой земли, завернули в оленьи шкуры и так положили, конечно, закрыли землей. На могилу поставили деревянный крест, на который прибили медную дощечку с надписью: „Здесь погребена Наталья Александровна Котовщикова“. После этого Чернецов могилу сфотографировал, но пластину не проявил. Переводчик Терентьев при похоронах не присутствовал, был в отсутствии», — записал Овчинников в протоколе со слов Константина.[69]
Василий Иванович Терентьев по неизвестным нам причинам на похоронах действительно не присутствовал. Но смерть Наташи была для него ударом. «Так быстро, за несколько дней он привязался к Наталье Александровне», — вспоминал В. П. Евладов.[70] Случайно узнав от Еволи о трагедии, он сразу помчался к В. Н. Чернецову на Тиутей. 26 сентября его допросят в родном селе как еще одного свидетеля. Малограмотный обдорский милиционер Кариков запишет за ним его печальное повествование, отдельные моменты в нем заставляют задуматься: «Я Терентьев, работал в северо Емальской экспедиции с 4 октября 1928 года. <…> Имел ли кто из вышеперечисленных близкое знакомство с Котовщиковой я сказать не могу, так как не замечал. Возможно, если и имел, то это Чернецов, так как Котовщикова всегда вращалась больше с последним, к тому же вместе приходилось бывать всепорой. Ссоры и ругани между ними не было…» Далее Вася доложил о своей поездке 5 июля на Тиутей к Чернецову, к тому времени Константи был уже там: «Чернецов и Ратнэр стали рассказывать мне о смерти Котовщиковой. <…> Котовщикова отделилась от палатки шагов на тридцать, лежала лицом вниз мертвой, телесных признаков не замечено. Около того, где было положено, никого не было. А самоедин Еволи Ядне сказал мне, что у Котовщиковой на правой руки кисти был кольцом синяк. Я сам мертву Котовщикову не видел, хоронили ее без меня Ратнэр и Чернецов. Чем объяснить смерть Катовщиковой <…> я никак не могу, не знаю, но должен сказать следующее. В мае месяце 1929 Чернецов выехал на Тиутей-Яга делать раскопки, а Ратнэр на устье Яды, наблюдать за льдом и птицей. Я остался с Котовщиковой после отъезда Ратнэра и Чернецова, то замечал, что хлеба она не ела, окромя сухарей, и то самую малость, чай совершенно не пила, о болезни Котовщикова мне не говорила. <…> Я поехал на Западный берег, а Котовщикова на мыс Шайтанов. Больше добавить ничего не могу. Протокол зачитан вслух, списано с моих слов верно, к сему и подпишу. В. Терентьев».[71]
Похоронив Наташу, они остались на Хаэ-сале вдвоем, растерянные и достаточно беспомощные, без связи с внешним миром. Но «1 августа к берегу подошло г/с Убеко Сибири „Прибой“. <…> 3-го августа им были замечены наши сигналы и пущена на берег шлюпка».[72] С борта его полетели радиограммы в Новый Порт, Обдорск, Ленинград, Архангельск, Москву. Некто товарищ Березин телеграфировал в Кремль, в Комитет Севера: «Между 17 и 19 июня на берегу пролива Малыгина скончалась Наталья Аександровна Котовщикова причины смерти неизвестны тело найдено холодным остальные просят помощи».[73]
В ответ Комитет Севера (читайте: В. Г. Богораз) просил райисполком Обдорска дать распоряжение «Прибою» об оказании помощи «находившимся в тяжелом положении сотрудникам экспедиции Котовщиковой». Березин подчинился, по его приказу «Обдорский РИК обязал Убеко Сибирь ожидающих помощи снять, установить причину смерти, собранные материалы, труп доставить в Обдорск».[74] «С „Прибоя“ нас снабдили продовольствием, которое к этому времени у нас подходило к концу», — докладывал Чернецов в ленинградском отчете.[75] Им было разрешено остаться для продолжения работ и было дано согласие доставить их на остров Белый. «Но затем, очевидно, наша доставка туда была найдена затруднительной, и попасть нам на остров не удалось», — не вдаваясь в суть дела, докладывал Чернецов.[76] Но мы знаем: 26 сентября их арестуют и доставят в Обдорск для предварительного расследования. «Т. к. получил приказ выяснить причины смерти, то и пришлось произвести обыск у них на квартире Лихтер № 315.[77] Но поскольку пушнины не обнаружено, то изъяты все документы, принадлежащие Котовщиковой, часть дневников, рукописи, записки (деловые записи, касающиеся о работе тундры остались у Чернецова и Ратнера). Я полагаю, что действие мое в части выявления причины смерти Котовщиковой как научного работника Севера правильные, тем более, что есть подозрения на Чернецова и Ратнера, не их ли вина в ее смерти. Означенный матерьял высылаю на Ваше рассмотрение. По-моему, матерьялы необходимо отправить в Ленинград, т. к. многие этим заинтересуются. Приложение: матерьялы и тетрадки. Справка: Ратнер и Чернецов 25 сентября уехали для следствия в Тобольск. 26 сентября 1929 год Овчинников, — записал уполномоченный недрогнувшей рукой и на обороте приписал: — Тетради с записями 9 штук и 2 блокнота, принадлежащие умершей Котовщиковой, оставлены сотоварищам по экспедиции гр. Ратнеру и Чернецову как требующие обработки для Комитета Севера».[78] Уломали-таки ребята гражданина следователя.
О приписке будем помнить, а о причинах смерти докладывать было не в компетенции Овчинникова, и СПбФ АРАН не располагает сведениями о манипуляциях с телом Наташи, хотя экспертиза по требованию Комитета Севера, должно быть, была произведена.
* * *
С ноября 1928 года экспедиция вела переговоры с Убеко Сибири о снятии их для возвращения в Ленинград. Утром 4 мая 1929 года, когда «самоеды стояли „над душой“» у Наташи, она писала Богоразу: «Обсуждали наше возвращение и решили, что поедем через Обдорск, и наша база будет в устье р. Тамбей. Тамстоит береговой знак Убеко-Сибирь, и нас там должен будет снять пароход в июле этого года. Пожалуйста, известите об этом начальника гидрографического судна „Прибой“, партия которого должна была вести съемку в проливе…»[79] 22 мая каким-то образом она смогла подтвердить ему телеграфом: «Новый Порт. Известите г/с Убеко-Сибири чтобы нас сняли устье Тамбея переведите 40 рублей».[80]
На обороте бланка черновик ответной телеграммы Богораза: «Новый Порт фактория Госторга экспедиция Котовщиковой Судно обещано послать Тамбей. 15 июля деньги перевожу Богораз».[81] Письмом от 24 мая он известил о Наташиной просьбе заведующего Научно-изыскательным управлением Воеводина. Тот 6 июня ответил радиограммой: «…отряду Котовщиковой будет целесообразней в устье Тамбея дождаться гидрографических судов Убеко Сибири…»[82] Он заверил Богораза, что льды там проходят уже в середине июля.
28 мая Богоразу телеграфирует начальник Убеко Сибири Сергиевский: «Суда могут благоприятных условиях быть Обской около 16 июля». А через месяц, 4 июня отправляя Васю на Тиутей, Наташа пишет Валерию: «Милый Валерий Николаевич! Это письмо тебе передаст Вася. Тебе придется немедленно сняться с Тиутей и ехать на „Yollia“ или на оленях к нам в пролив на Хаэ-сале. Снимать нас будет „Прибой“ и сейчас неизвестно, будет ли работать партия у устья Яды или пойдет по северному побережью полуострова. Во всяком случае, они как-то нас поднимут, и нам необходимо быть всем вместе у пролива как можно скорее».[83] Письмо сохраняется в подлиннике, оно не окончено и без подписи.
Все зыбко, гадательно и для Наташи «неизвестно». Иначе не могло быть в нестабильных погодных и ледовых условиях, при отсутствии нормальной связи. В. Н. Чернецов на Хаэ-сале не выехал. Не достал оленей? Не получил письма? Оно было найдено на снегу после смерти Наташи? Или это неотправленный черновик? Тогда исходя из чьей информации он писал в Некрологе: «Вскоре после отделения от Ратнера Котовщикова узнала от самоедов, что судно „Прибой“ приходило не к устью р. Яды, куда направился Ратнер, а к мысу Хаэ-сале, т. е. восточнее на 25 км. В связи с этим она изменила свой маршрут и около 15 июня (по ее дневнику) выехала на побережье, куда ее вывезли Тёрроку и Тэл Вэнонга…»?
Так выехала или вывезли? По признаниям самоедов — вывезли. А это «вскоре»?! Наташа писала Валерию о ситуации с «Прибоем» 4 июня, это не так уж вскоре, а минимум через три недели после 11 мая, дня, когда она отделилась от Ратнера и ушла с Васей за самоедами! А это «снимать нас будет „Прибой“» в ее письме, без указания, где именно, ибо как она бы могла это знать?!
И если «Прибой» уже приходил к Хаэ-сале, как читаем в Некрологе, зачем ей было бы выезжать туда? В показаниях самоедов о «Прибое», как и о буране, ни слова, в приходе этого судна на Хаэ-сале в июне-июле 1929 года усомнился и А. И. Пика в статье, посвященной 60-летию гибели Наташи.[84]
«Богатый Тёрроку из рода Вэнонга», который «был всем известен своим неуживчивым характером»[85] и в чуме которого жила уже тяжелобольная Наташа, выдумал историю с переменой курса «Прибоя» и тем склонил ее к отъезду как к разумному решению в интересах экспедиции? И, доверившись ложной информации, по своей воле она оставила теплое прибежище и выехала на обледенелый Хаэ-сале со всей базой на двух больших нартах, нанятых ни за что у самоедов? Да, возможно, и сама правила ими, когда ездила с самоедом Тэлом Окотетта (Ямал) на промысел нерпы, о чем тот поведал Константину на его пути к Чернецову.[86] Правила ли больная Наташа из героизма, или Тэл не захотел править ее нартой, но в Некрологе читаем: «В первых числах июня она пишет, что ей нездоровится, у нее сильный озноб, напухли десны, временами судороги. <…> Но в то же время она имела достаточно сил, чтобы 15 июня ехать самостоятельно на нарте, и от этого же дня у нее есть прекрасное описание тюленьего промысла, что говорит, в свою очередь, об интенсивности ее работы в это время».[87] Памятуя о проявляемом ею повседневном героизме, в этом можно было бы не сомневаться, но 16 июня уже несколько дней, как она была на Хаэ-сале! Не пытается ли Чернецов в Некрологе путаницей дат и событий прикрыть самоедов?
И в выдумку Тёрроку о перемене курса «Прибоя» нельзя было бы не поверить, не зная о его выдумке об эпидемии оспы и о нартах с покойниками, которых якобы «везут за 500—600 верст, чтобы похоронить на родовых кладбищах, на своей земле»[88], как уведомляла Наташа Богораза и Чернецова в письмах от 4 мая, а Валерий и телеграмму поспешил дать в Комитет о «свирепствующей на Ямале оспе», устроив там переполох. Получив от Наташи 29 мая новое сообщение с опровержением ложного слуха, Валерий был огорошен: «…вся история с эпидемией оказалась дутой, а все рассказы о вереницах нарт с покойниками <…> сплошной фантазией. Тэл Ямал, Тёрку Вэнонга и многие другие „покойники“ оказались целыми и невредимыми…»[89] Резон «сплошной фантазии» лежит на поверхности: приближалось время весенних жертвоприношений, охраняя подступы к родовым святилищам, самоеды отпугивали чужаков. Вспомним диалог, записанный Чернецовым 15 ноября 1928 года. «Вы умрете, там очень холодно, а если вы умрете, то на самоедов плохо говорить будут», — убеждали студентов самоеды, отказываясь везти их на север к своим священным местам. С упорным сопротивлением нескромному желанию русских проникнуть на остров Белый, где было сосредоточено много родовых святилищ самоедов, столкнулся В. П. Евладов, он пишет, что та же проблема стояла и перед другими исследователями. Стремление Наташи проникнуть на главное святилище Вэнонгов было недопустимо с точки зрения человеческой этики, самоеды не могли не догадываться о нем, не исключено, что в этом кроется причина или одна из причин жестокости Тёрроку Вэнонга, и тогда понятным становится их признание 15 июля в чуме Ивана Сейко — «против ее желания».
Во всем ли запомнила самозабвенно погруженная в науку Наташа совет мудрого В. П. Евладова о «необходимости осторожного и тактичного отношения к ненцам»? «От их доброты и дружеского расположения будет зависеть все. Наташа соглашалась…»[90] И в Некрологе читаем: «Благодаря своей живости и общительности, Наталья Александровна с совершенно исключительной легкостью и непосредственностью подошла к самоедам и добилась с их стороны такой откровенности, до какой другие этнографы не могли дойти и за много более длительные сроки…»[91] В 1926 году она писала В. Г. Богоразу из села Обдорского: «Я привыкла есть сырую рыбу, жить в чуме, пить рыбий жир из общей чашки, макая в него черный хлеб, и стараюсь не делать тех бесконечно сложных вещей, которые запрещены женщинам».[92] Вспоминая, В. М. Коровина и другие объясняли причину трагедии настойчивыми Наташиными попытками антропологических измерений, вызывавших ужас у самоедов. Дневниковая запись В. Н. Чернецова от 8 мая 1929 года выразительная тому иллюстрация, в ней звучит доза несколько высокомерной иронии человека иной цивилизации: «Наташа было вздумала у Хаэ в чуме вытащить антропометр, и последний пришел буквально в ужас (еще мне он изливался, что Наташа хочет мерить женщин и детей, отчего они непременно перемрут)…»[93] Она исполняла долг ученого с фанатизмом, внушенным ей уполномоченными энтузиастами былых времен и своим собственным призванием, — а как иначе Наташа Котовщикова могла его исполнять?
Однако для Вэнонгов страшнее всех табу могло быть другое. О цинге — болезни, несущей скорую и мучительную смерть, — Наташа впервые упомянула в тревожной, неоконченной и неподписанной записке Валерию: «3 июня 1929 года. Милый Валя! Пишу в чуму (так в тексте. — Т. С.) Тёрроку рано утром, когда все еще спят. Должны пройти еще три каслания. Мне очень нездоровится, кажется, у меня началась цынга (старое написание. — Т. С.), и припухли десны. Вероятно, это от хронического недоедания».[94]
У самоедов были свои понятия о страшной болезни, унесшей жизни сотен отважных европейцев: «Цинга приходит к женщине в образе мужчины, к мужчине в образе женщины. <…> В чуме появляется ночью, когда все спят <…>. Тот, кому явилась цинга, должен встать и крикнуть: „Цинга, ты меня убиваешь“, так чтобы все проснулись».[95] С цингою приходит смерть, «цинга требует крови», просвещал Валерия самоед Нуми Тусида. «Ешь больше, и особенно крови… Кровь будешь есть, цинга не возьмет: она крови боится…» — вразумлял его Омдю Окотетта.[96] Но где ее взять весной, когда нет забоя оленей?
Признание 17 июля сделано было не в их интересах, ибо они боялись русских с их важными бумагами и круглыми фиолетовыми печатями. «Вера в „бумагу“ здесь поразительна», — писал Чернецов.[97] Самоед, привезший его на мыс Тиутей, оставляя его одного на ледяном безлюдье, попросил у него «бумагу». «Я исполнил желание Хаулы, дал ему подписку в том, что в случае моей смерти на нем не лежит никакой ответственности», — писал Чернецов в «реальных записях».[98] Это у самоедов практиковалось, ибо они боялись обвинения в убийстве. Но Чернецов знал: язычнику лгать на тамге рода — что христианину на Библии, и потребовал приложения личной тамги каждого к записи общих показаний. Верно, страх перед своими богами на этот раз оказался сильнее страха перед русскими, этими «не настоящими людьми „не нэй“», но «детьми подземного духа „нга“».[99] Самоеды не солгали ни в чем, Чернецов перехитрил их. В глазах Вэнонга Наташа была уже обречена, он вывез ее умирать на снегу на гибельный Шайтанов мыс против ее желания. Ей не нарубили дров и даже не оставили чайника, ведь все это ей было уже ни к чему, и не взяли с умирающей никакой бумаги. Поступок Тёрроку мог быть продиктован не персональной жестокостью, а непреложным законом темной жизни на полуострове. Он должен был это сделать, даже прибегнув к обману, — вывезти умирающую в безлюдное место.
Но почему В. Н. Чернецов не оставил работу, не поспешил на помощь, как это сделал К. Я. Ратнер при первом известии о ее болезни? Не получил письма от 3 июня? Обнаружил его позже в сумке, найденной на снегу? В СПбФ АРАН оно сохранилось в оригинале.
* * *
Много темного в этой истории. Военком Убеко Сибири Антонов 13 августа в радиограмме в Комитет Севера, намекнет с осторожностью о предполагаемой им непосредственной причине трагедии: «…имеется неоконченное письмо Котовщиковой, где она пишет о возможности смерти из-за отсутствия необходимого».[100]
В этом написанном в последние ее минуты письме, ведя разговор больше с собой, не с адресатами, причинно-следственные связи до какой-то степени — но лишь до какой-то — Наташа устанавливает сама. Бледные карандашные строчки на впитавших ямальскую влагу, линованных тетрадных листках, найденных, «когда растает снег». Не похоже, что оно было не окончено, в оригинале отсутствует — утрачена, возможно, по чьей-то воле утаена от посторонних глаз — последняя или последние страницы.
Но во всеуслышание сохранившийся текст последнего, предсмертного Наташиного письма следовало прочесть на совещании, где Чернецов по возвращении отчитывался в работе экспедиции перед В. Г. Богоразом, Л. С. Бергом, другими представителям тогдашней советской научной элиты. Он не был им читан, много десятилетий смиренно покоился в архиве В. Г. Богораза.
«Валя и Котя! Это письмо рассчитано на то, что мы не увидимся. Я оставляю здесь базу и иду к Коте на Яды. Мне очень нездоровится, сильно тошнит все время, и временами судороги. Сидеть здесь нет смысла, — неизвестно, когда привезут Котю. Самоеды так врут, что теперь я ничему не верю. Я сидела здесь три дня, у меня нет топора, все спички отсырели, нет чайника».
Безнадежное одиночество, нет рядом родной души и подступает отчаяние. От жуткой реальности вдруг отвлечет ее очарование весенней тундры, светло, по-детски взглянет она в глаза ямальской природы, может быть, в первый и в последний раз: «Погода очень теплая. Много птиц, совсем близко ходит все время стадо диких оленей». Не знающие упряжки олени, чудо, сотворенное Богом ли, природой, неслышно ступают по ослепительно-белому снегу, прекрасные головы, увенчанные коронами рогов для украшения и для битвы, клонятся долу, чтобы добыть свой тощий весенний корм; снуют по снегу куропаточки, а высоко в небе мечутся вольные птицы. Ей вспомнился «очень интересный материал о миграции песца и дикого оленя у зоолога» — у Коти Ратнера, которого она с такой надеждой ждала, — и она вернулась на землю. Один, два, три… «всего их 17 голов». «Теперь об экспедиции. Работа провалилась вся по моей вине… Во всем виновата только я, это глупо скрывать. В самом начале, в Ленинграде, когда экспедиция только организовывалась, я держала себя непозволительно все время. Этот кретинизм с „начальником“ экспедиции и „ответственным членом“. Экспедиция провалилась бы все равно, если бы Валя был ее начальником, потому что нельзя ехать в такой район без языка и большой подготовки. Но такого безобразия не получилось бы. Нельзя в туземном районе держать себя не как этнографу и заставлять людей все время делать помимо их желания то, что тебе хочется. Из-за этого сорвалась и антропометрия и этнография. Я лезла зачем-то на промысел, когда Валя мог бы сделать это в 1000 раз лучше. Затем, я нарушала все время запреты, которые в самоедском быту для женщины совершенно не приемлемы. Вообще, короче говоря, держала себя так, что не могла быть терпимой в чумах. Это перешагивание даже через свои вещи для самоедов так же непереносимо, как было бы непереносимо для нас сожительство с человеком, который каждый день за обедом сморкался бы в скатерть, плевал через плечо своего соседа на пол и сливал бы остаток своего супа в общую миску. И нас терпели только потому, что нельзя же было нас бросить на улице при -45 гр. Затем, нас боялись. Теперь все самоеды совершенно справедливо возмущены, что мы перемучили столько людей и ничего не делали всю зиму. Мы сорвали экспедицию хуже, чем если бы совсем не высадились. Почему я отменила лодку? Потому что Вася „забивал“ самоедам, по собственному его выражению, что наша „Yollia“ может поднять 10 моржей и 10 зайцев. Она не зверобойная лодка самоедского типа, и в ней самоеды не поехали бы. Ее видел Ирико Худи и Мосседе, и оба говорили, что она мала и для выезда в море не годится. Значит, надо было, что бы ее буксировали даром из Марре-сале к Белому. Затем, лед в Байдараце проходит поздно, только в конце июля, когда самоеды выезжают на промысел. Это одна часть соображений. Вторая — самоеды не морские промышленники, и выезд в море для них событие, если бы их оторвало, то наше положение было бы безвыходное. Тем не менее, я не имела никакого права решать это самовольно без Вас обоих. Писать, что меня это мучит, глупо, т. к. за эту штуку я плачу все-таки довольно дорого. Не знаю, как будете выпутываться вы оба по возвращении в Ленинград. Валите все на меня. Валя может сказать Богоразу, что я вела себя так, что работать было невозможно. Относительно языка и моего провала в нем могу сказать следующее — у меня был вполне естественный самообман, что я хорошо говорю по-самоедски. Котя ведь тоже говорил, что он вполне овладел самоедским языком, когда он жил у Омдю, и его понимали с полуслова. Васька говорит на своеобразном самоедском жаргоне, который самоеды понимают. Вообще он был единственным настоящим этнографом здесь. И я очень просила бы вас обоих устроить его в Питере на Северный Факультет».[101]
О чем она писала дальше, в чем еще обвиняла себя, бичуя нещадно, мы не узнаем. Но, платя за все самым дорогим — своей единственной жизнью, поняла главное: они были чужими на полуострове, они мешали этим, в сущности, не злым, скорее боязливым людям в их адски трудной жизни; они надоели им своими жалкими, никчемными проблемами, своим барахлом, которое те должны были задаром покорно таскать по своему собственному полуострову на своих собственных нартах и на своих собственных измученных, голодных оленях, надоели своими нелепыми антропометрами и невыносимой любознательностью, да еще имели нескромность лезть в их святое святых… «Я оставляю здесь базу и иду к Коте на Яды». Невероятным усилием воли измученная болезнью, голодом, холодом, отчаянием и сомнениями двадцатитрехлетняя Наташа Котовщикова делает последние в своей жизни тридцать шагов в сторону стоянки Константина с намерением одолеть расстояние в 25—30 верст вдоль обледенелого побережья и падает на снег ниц лицом, чтобы больше уже не подняться.
* * *
СПбФ АРАН не располагает документами о пребывании Валерия и Константина в Тобольске, но очевидное алиби их будет установлено, напрасны были унизительный арест, тягостные подозрения и отрыв от работы, а бдительному гражданину Овчинникову низкий поклон за его протоколы и обилие информации.
8 октября 1929 года на имя В. Г. Богораза в Академию наук пришла телеграмма: «Экспедиция возвращается стоим Новом Порту материалов достаточно сообщите положение дел Терентьева прибудем конце октября Чернецов».[102]
По возвращении Валерий Николаевич добросовестно доложит ученому совету о пройденных маршрутах, отчитается по всем пунктам заданий и даже затронет вопрос об оснащенности самоедских рыболовецких судов, оставляющей желать лучшего. Согласно выданному экспедиции мандату на сбор и беспрепятственный вывоз предметов материальной культуры населения Ямала, выжившие в суровых условиях студенты пополнили этнографические коллекции МАЭ[103], директором и главным хранителем которого был, разумеется, неутомимый профессор В. Г. Богораз. Ботанические и зоологические коллекции, собранные К. Я. Ратнером, передали в Зоологический музей АН, как сообщал Чернецов. Он доложит и о возвращенных ему Овчинниковым «8-ми общих тетрадяхН. А. Котовщиковой, содержащих записи по экономике и этнографии самоедов», и о трех общих тетрадях и других ее записях, оставшихся в Свердловском ОГПУ.
Доложит и о недатированном Наташином «письме-завещании» ему. Неполная, рукою чиновника сделанная копия его хранится в СПбФ АРАН, судьба оригинала неизвестна, адресат — им был Чернецов — вправе был оставить его у себя, оно могло содержать касающееся только двоих: «Хаэ-сале. Береговой знак восстановленный Евладовым в августе 1928 года. Валерий Николаевич! В случае моей смерти тебе придется воспользоваться частью собранных мною материалов для отчета. Мне очень скверно сейчас, все время сильный озноб и временами судороги…»[104] «Далее она писала, — докладывал Валерий, — что постарается привести в порядок собранные материалы, но силы изменили ей, и эта работа осталась незаконченной».[105]
* * *
Подробнее всего он говорил об археологической разведке на главном святилище Яунга-Хэ, на месте захоронения сказочных сирти. Наташа мечтала попасть туда, но реально это возможно было лишь с пролива, минуя береговую охрану шамана, и потому позарез нужна была «Yollia», остававшаяся в Марре-сале. Еще в марте Вася порывался за ней ехать, но Наташа отменила поездку. О причине она писала Валерию 17 мая в неоконченном, неподписанном и, возможно, неотправленном письме, сохранившемся в оригинале: «Там лед стоит до июля на очень большом расстоянии от берега. <…> Я считаю, что мы с тобой просто не имеем права подвергать Ваську прямой опасности. И так все не очень удачно, а если он еще угробится, то мы совсем посели. <…> Помнишь, что оба штурмана и командир „Полярного“ тоже говорили, что идти в „Yollia“ крайне трудно. Теперь план таков…»[106]
Сомневаясь, сожалея и не оставляя своей мечты, 4 июня, уже больная, еще в одном неоконченном и, вероятно, неотправленном письме или черновике Наташа набрасывает очертания пролива, отмечает устье Яды и пишет: «Дело в том, что главная земля Sirci находится у устья Яды, и это священное место, куда не подходят чумы и не пересекает женщина.[107] С рекой Юмт связано предание о бывшей там войне, так что возможны костяки. У Сейко есть какие-то вещи Sirci. Кроме этого есть Sirci nado восточнее, там тоже надо бы покопаться. Рассказывая по порядку, — дело будет так…»[108]
Текст обрывается. Дней через десять будет Шайтанов мыс. Наташа не успела, и, может быть, именно эта ее мечта стоила ей жизни. А Валерию и Константину «покопаться» в захоронениях удалось, нечто замечательное найти и, как Валерий обещал себе и учителю в письме от 21 ноября 1928 года, привезти в Ленинград необходимые доказательства. Вместе с мэтром они сделали выводы, оправдавшие ожидания Комитета Севера и не оставившие сомнений в глубочайшей древности заселения самодийцами побережий Ямала. Ученым судить о верности или ошибочности их, но в 1929 году они произвели сенсацию.
Однако студенты были посланы к самоедам главным образом для того, «чтобы увидеть, как живут люди на Ямале, чтобы узнать, что им надо и в чем они терпят недостаток» сегодня.[109] Увиденное убедило студента В. Н. Чернецова в необходимости учреждения туземных советов в северных районах Ямала, ибо там «в тихой удаленности царит полный произвол со стороны кулацкой части населения». Да, он убедился в этом и считал своим долгом доложить об увиденном. В 1931 году силами местных властей будут произведены оказавшиеся, по сути, никчемными эксгумация трупа Котовщиковой и судебно-медицинская экспертиза с целью увязать ее смерть в один узел с якобы имевшим место сопротивлением зажиточных самоедов советской власти и примерно их наказать, чего молодой увлеченный ученый, без сомнения, не имел в виду. К счастью, зажиточные самоеды, друзья наших студентов, «эксплуататоры» и «кулаки», в тот раз избегли наказания за свою вину в том, что были успешны в промыслах и сбыте, имели просторные чумы и жили обычаями предков.
Отчитываясь перед ученым советом, Валерий Николаевич коснется неблагоприятных моментов в работе экспедиции: «Проделав долгий и трудный путь, экспедиция лишь к 5 марта пришла к месту работ на северной оконечности полуострова. Эта дорога крайне подорвала силы экспедиции, так как запасы продовольствия не были рассчитаны на оплату этого дополнительного пути. Расчет же с самоедами производился исключительно продуктами. Вследствие этого уже к концу января ощущалась резкая нехватка продовольствия».[110]
С комком в горле доложит он и о самом страшном. Могло ли Валерию Николаевичу прийти в голову назвать вещи своими именами? «Причины смерти неизвестны», но ясно без слов: причиной была цинга, причиной цинги — голод, причиной голода — скверная организация экспедиции: от неподготовленности сотрудников к работе в приполярной зоне до недостатка снаряжения и продовольствия. Зачем же еще вслух?..
Но так и не ясно из «важных бумаг», что писали наши студенты на Ямале: «выехала» или «вывезли»? И куда делось «против ее желания»? И что за «кольцом синяк», упомянутый Васей, о котором поведал ему Еволи? И никто не может сказать, кому «жестокий буран», сменившийся «густым туманом» по пути Константина на Хаэ-сале, столь правдоподобно описанный в Некрологе, «не позволил даже выглянуть из палатки». «Дождь и утренний туман», всего лишь на два часа задержавшие Константина на пути к умирающей Наташе, как он докладывал А. Е. Ножину, заменены в Некрологе описанием внезапно разыгравшейся стихии. Но в Некрологе Валерий напишет правдивые слова о погибшей: «…со смертью Натальи Александровны экспедиция потеряла своего наиболее важного и энергичного члена, и те вклады в науку, которая дала бы столь способная и талантливая работница, в значительной степени погибли вместе с ней». В духе времени… Он мог бы продолжать долго — с Наташей его связывали Урал, Ямал, этнография, археология, студенческая дружба и, надо думать, больше, чем дружба. Цинга цингой, а тошнота и судороги не являются ее симптомами. И надо будет смотреть в глаза Елизавете Ивановне…
Две телеграммы одного содержания пришли 3 августа 1929 года на имя Богораза — в Академию наук и университет: «Котовщикова умерла причины неизвестны сообщите родным снимет конце августа „Прибой“ Чернецов Новый порт Обской „Прибой“».[111]
На обороте бланка в СПбГУ приписка карандашом: «г. Кашин, Тверская губ., Лесной 13, кв. 45». Они думали в те страшные дни о естественном желании семьи похоронить Наташу в родном городе». «Прибой» не выполнил их просьбу по причине ожидаемого расследования? Чего-то боялись? Не захотели? 12 августа Марианна Котовщикова придет в университет, прочтет страшные слова. Ей выдадут личные документы сестры. К письму Е. И. Котовщиковой профессору В. Г. Богоразу от 13 августа 1929 года добавить нечего — странички его хранят следы материнских слез:
«1929 года 13 августа. Уважаемый Владимир Германович, я, врач Котовщикова, мать Наташи Котовщиковой. 3-его августа пришла в Академию Наук на Ваше имя телеграмма от Вали Чернецова о том, что Наташа умерла. От чего — не известно. <…> Непонятно, почему причины не известны. Разве они были отдельно друг от друга? Я отпускала Наташу в эту экспедицию с таким страхом и горем, мне казалось, что экспедиция в такой далекий край, составленная из трех детей, из которых еще одна девочка, не может кончиться благополучно. Весь этот год был для меня сплошной каторгой. Когда мы получили от Наташи телеграмму, что она приедет в сентябре, я успокоилась. Потом опять была тревога, весь июнь не было никаких вестей, и казалось, что они уже должны были продвинуться к таким местам, откуда уже можно было послать телеграмму. В июле тоже не было никаких вестей, и я, предчувствуя, что что-то неладно, написала в Москву отцу Вали Чернецова. Он ответил, что от него была телеграмма, что приеду в октябре. Удивляло, почему от Наташи ничего нет. Звонила Вам, Вас не застала. А вчера, 12 августа, передали телеграмму о ее смерти из Университета. Почему может быть неизвестна причина смерти? Может быть она не умерла, а потерялась? Я, конечно, ничуть этому не верю, а говорю так только от отчаяния. Младшая дочь не позволяет мне так говорить и думать, от того, что, по ее мнению, от этого с ума сойти можно. Я вчера послала телеграмму в Москву, в Северный Комитет с просьбой выяснить место и причины смерти Наташи, а сегодня послала в Новый Порт телеграмму Вале. Может, она умерла какой-нибудь чудесной смертью, и он не знает и не написал, не желая доставлять лишних мучений? Мне было бы легче, если б я узнала, что она умерла внезапно или в бессознательном состоянии, не понимая, что умирает. Наташка, моя девочка, такая жизнерадостная, такая жадная до жизни, и вдруг сознавать, что умираешь, да еще вдали от семьи, к которой она была так привязана. Мы все буквально потеряли головы от отчаянья, не верится, и представить нельзя, как мы будем жить без нашей Наташи. А нужно жить, что-то делать, есть, пить, ходить на работу. Владимир Германович! Вы, вероятно, проезжая через Москву, узнаете, предпринял ли что-нибудь Комитет Севера для выяснения. Вероятно, Вы успеете послать Чернецову телеграмму в Новый Порт, он дал адрес: Новый Порт Обской Прибой Чернецову. Узнала от Ноэми Григорьевны[112], что была телеграмма, что среди самоедов эпидемия оспы, почему они и должны были изменить маршрут, уехать из Марре-сале, а не из Нового Порта. Но если Наташа умерла от оспы, то почему же причины смерти неизвестны. Два мальчика — „мужчины“ не сберегли одной девочки. Может быть, ее смерть послужит примером, уроком, и не будут снаряжаться больше такие экспедиции. Такая девочка, ну как мы будем без нее жить? Уважающая Вас Е. И. Котовщикова. PS. Когда Вы приедете? У меня на Вас в душе, что вы что-нибудь узнаете».[113]
Душа душой, и у Владимира Германовича, несомненно, она была, даже если он не верил в ее существование, но, вероятно, не на месте — еще одно несмываемое пятно на отделении этнографии. Но! Конференция в Обществе воинствующих безбожников, председателем — Сергей Федорович Ольденбург (под каким же страхом мужественный спасатель и охранитель буддийского храма оказался в этой компании?!), секретарем — Руденко, ученик Н. Я. Марра, а у Владимира Германовича мандат с правом решающего голоса! И ему выслан именной красивый билетик красного цвета с девизом «Дело воинствующих безбожников — дело Ленина!». Далее — закончить кучу статей: о методах антирелигиозной борьбы среди малых народностей Севера, о преодолении религии, об обмане и вредительстве религии, об античном атеизме и одни боги знают, о каком еще атеизме… А теперь вот важнейшее из дел — устройство МИРА, «в бывшем, так называемом Казанском соборе». А Институт народов Севера и Институт востоковедения! А МАЭ — хранение, размещение, директорство, штаты, распределение зарплат… Не шутки — несколько директорских кресел, да еще ЛГУ с его бедствующими, вечно голодными этнографами, и каждый взывает о помощи, и как не помочь! А тут великолепная перспектива очередной зарубежной поездки! На этот раз в Европу, в Женеву, на 2-й Международный конгресс лингвистов. Невозможно упустить шанс еще раз побывать в Риме, Лейпциге, Париже, Лондоне.
Елизавета Ивановна ждала внимания со стороны уважаемого Владимира Германовича полгода, не дождавшись, писала во второй раз, и тон ее стал чуть более решительным: «25 февраля 1930 года. Многоуважаемый Владимир Германович! Около двух месяцев назад Вы сказали, что едете в Москву и там возбудите вопрос в Северном Комитете о том, чтобы Комитет постарался затребовать из Свердловска все материалы ОГПУ о Наташиной смерти. После возвращения из Москвы Вы обещали меня уведомить, чего до сих пор не сделали. Я обращалась в местное ГПУ, и оно просило передать дело сюда, но из Свердловска ответа не получили, так, по крайней мере, мне сказали. Там ведь есть большое последнее письмо Наташи ко мне. Что в этом письме, я так и не могла узнать, так как Ратнер сказал, что он письма вовсе не читал, а Чернецов из 4-х страниц письма, по-видимому, ничего не запомнил, по крайней мере мне ничего на мои просьбы не сообщил. При первой возможности я сама поеду в Свердловск, но это будет не раньше моего отпуска. Поэтому я еще вспомнила об одной возможности. Вы говорили, что перед отъездом Вы застраховали жизнь Наташи и Чернецова. Я имею, следовательно, право получить страховую сумму, почему в этом отношении Вами ничего не предпринимается, мне тоже не известно. Для меня это имело бы значение. Что Госстрах не выплачивает страховую сумму в случае самоубийства мне известно. Потому для получения денег, вероятно, Госстрахом были бы предприняты какие-нибудь меры для выяснения, последовала ли смерть от самоубийства или болезни, убийства и т. д. На основании этого я хочу возбудить дело о получении страховой суммы. Так как Наташа являлась старшей из детей, которая скоро стала бы работать и помогать семье, то я думаю, что формальное право я на это имею, так как две другие дочери не работают. Надеюсь получить от Вас какой-нибудь ответ. Е. Котовщикова».[114]
21 ноября 1929 года, всего лишь через три с половиной месяца по получении первого письма Елизаветы Ивановны, В. Г. Богораз дал телеграмму в Свердловское ОГПУ: «Прошу выслать подлинники или копии документов, касающихся смерти Котовщиковой».[115] Но и там не спешили — работы в том ведомстве и без того было невпроворот.
Наконец в апреле 1930 года архив профессора пополнился десятками потрясающих документов. Личным сообщением об их получении Елизавету Ивановну профессор также по занятости не мог известить лично — большой, занятой человек, а Елизавета Ивановна — маленький человек, рядовой врач в психиатрической лечебнице. Но как-то узнала, верно, было поручено Вале. 7 апреля 1930 года она получила письма, адресованные Наташе Марианной и Ариадной Арендт. И среди них адресованное ей, но прежде нее читанное в ОГПУ. Гэпэушная копия его залежалась в СПбФ АРАН, так читайте же вы, читатель, сей горестный текст, написанный на ледяном Шайтановом мысу, на 73° с/ш.:
«14 июня 1929 года. Милая мамуся, ты получишь это письмо только, если я не вернусь с Ямала. Моя дорогая, моя хорошая, моя любимая, ты не можешь себе представить, как я бесконечно хочу тебя видеть, как ты мне дорога и как я тебя люблю. Ты писала мне в Архангельск, что мы часто ссорились и я говорила тебе обидные вещи, если б я снова жила дома, то было бы опять то же самое — таков мой трижды проклятый характер. Но я не могу любить кого бы то ни было сильнее, чем люблю тебя. И сейчас я представляю себе каждое твое движение, улыбку, голос. Я горжусь тобой так, как может один человек гордиться другим. Как-то еще зимой я говорила о тебе с Валей, просто потому, что он знает тебя, а мне хотелось лишний раз хоть на минуточку стать ближе к тебе. Если б я верила в райское блаженство и в ад, то с радостью пошла бы во второй, только бы побыть сейчас с тобой хоть 10 минут.
Я не могу написать словами, как ты мне дорога. Еще раньше, в Крыму у меня бывали минуты, когда я думала о тебе, и все нутро у меня буквально заливала нежность к тебе. А потом опять говорила всякие ужасные вещи, мучила тебя зверски. Ну вот, самое хорошее, самое большое, самое значительное, что у меня было, — это, все-таки, ты. Я девчонкой в Троицком ревела, как теленок, когда ты уходила в отделение, страшно тосковала по тебе в Черневском, в прошлой экспедиции и больше всего теперь. Написать несколько слов о себе. Мне жаль, что я умираю такой молодой, просто потому, что я ничего не сделала в жизни. Не работала, не создала ничего, не имела ребенка. Только мучила людей, которые меня любили. Не успела сделать ничего хорошего, не смогла. И это очень тяжело. Я видела массу очень интересных вещей, которые не увидит, может быть, никто, и, во всяком случае, еще никто не видел, и все это пропадет. Моя дорогая, мне страшно больно, что ты будешь плакать обо мне, но так уж вышло. Не говори ничего Вале, он очень заботился обо мне, и я ему страшно благодарна. Ну, вот. Целую тебя и девочек, крепко, крепко. Твоя Наташа».[116]
Исполненные тяжкого, бескорыстного труда пятнадцать месяцев, трагедия на Шайтановом мысу сблизили Константина и Валерия, словно братьев, и в Ленинграде их соединят по-настоящему семейные узы. Валерий станет мужем сестры Константина. Ирина Яковлевна Чернецова участвовала в просветительской деятельности мужа на Севере и в Ленинграде, в Институте народов Севера. Получив только домашнее образование, она неплохо знала европейские языки, прекрасно владела французским, ей легко дались языки северных народов, она стала соавтором мужа в переводческой деятельности и составлении словарей и учебников для школ народов Севера. Константину Яковлевичу в устье Яды досталась добрая служба: пушистые песцы, рогатые олени, ластоногие, рыбы, жизнь в одиночестве по Торо, время для размышлений — и никакого антропометра, по-своему прекрасная, даром что впроголодь. Если бы не страшные последние месяцы. Веселый, общительный, любимец учителей, друзей и родных, Котя Ратнер, как с нежностью называли его в близком окружении, вернулся домой на грани нервного расстройства и был погружен в глубокую депрессию. «Он долгое время не шутил и не улыбался, это был совсем другой человек», — вспоминала В. М. Коровина.
На Ямале он больше не бывал, но рыцарем Севера оставался на Кольской базе Академии наук. О встрече с ним оставил теплую запись в своем полевом дневнике его сверстник, основатель Лапландского заповедника Олег Измайлович Семенов-Тян-Шанский: «Вечером в 19 ч. (30. 07) ко мне пришли два ихтиолога, работающие на Имандре, очень симпатичные, от них я много узнал поучительного (особенно от Константина Яковлевича Ратнера) насчет Хибинской природы. По его словам, здесь из амфибий одна — Rana temporaria (б. м. + R. Arvalis), из рептилий — Lacertavivipara и очень редко — Vipera beres. <…> Они занимаются биометрическим измерением Coregonus: тут, по его словам, вероятно, только один вид сига, но множество вариаций, простого из Salmonidas — Salto trutta (кумжа), форель, голец. <…> Самый массив Хибинских гор, как он мне сообщил, представляет из себя лакколит, образовавшийся среди древнейших гранитов и гнейсов, а стланцы эти не водного происхождения, а образовались в контактной зоне и прорезаны жилами кварца. <…> Ихтиологи ушли в 21 час…»[117] Вне полевых сезонов Константин Яковлевич служил в ЗИНе[ 118], а с 1937 года — библиографом научно-библиографического отдела БАНа. По согласованному с правительством распоряжению О. Ю. Шмидта сотрудники Академии наук во время Великой Отечественной войны оставались в Ленинграде для охраны научных учреждений на стрелке Васильевского острова. Одним из первых он записался в народное ополчение, но «исполнял ответственные поручения Библиотеки АН СССР и энергично участвовал в оборонных работах Ленинграда».[119] По одной версии, смерть застала его в госпитале Аничкова дворца, Ирина Яковлевна навещала его там. Архивов его не сохранилось. Другая версия: его подняли с обледенелой заснеженной мостовой на стрелке Васильевского острова. Еще одна ледовая трагедия с голодом вкупе — и братская могила на Серафимовском кладбище. Может, упал, подняли, поместили в госпиталь? Смерть наступила в результате «недостатка сердечной деятельности», «паралича сердца» — диагноза, поставленного им Наташе. Блокадный эвфемизм. Квартира, в которой оставался он один, немедленно была опустошена и заселена другой семьей, все «бумажное» пошло на растопку, не осталось ни дневников, ни зарисовок, а перед самой войной была готова к защите кандидатская диссертация. Был человек, и нет его, и все погибло вместе с ним. Остались дети. Вернувшись из эвакуации, они получили в наследство от отца чудом уцелевшие в подвале дома, куда были снесены остатки домашних вещей, снежные очки — круглые синие стеклышки в металлической оправе, старинный полевой бинокль с подвижным волшебным стеклом, пустой кожаный портфель, «Зоологический атлас» да два увесистых черных тома Элизе Реклю. И еще Фритьоф Нансен, «В стране льда и ночи», в мягкой обложке, старая орфография, описание сборов знаменитого ученого в Арктику. По Нансену он готовил себя в рыцари Севера, не думая посмертно удостоиться этого звания. Поразмыслим и о ритмах судеб отца и сына — первый гибнет в первые месяцы Великой войны, второй — Великой Отечественной.
* * *
Начали мы с имени профессора Владимира Германовича Богораза, организатора не одной только Северо-Ямальской студенческой экспедиции, но и других, проходивших в угрожающих гибелью молодым ученым условиях. В 1936 году Владимир Германович внезапно уедет в Ростов-на-Дону, как пишут, в санаторий. В этом городе жил его родной брат — хирург, профессор Николай Алексеевич Богораз, в этом городе в том же году Владимир Германович и умрет. Его счастье, своей смертью в возрасте 71 года. На отдельно взятую страну надвигался 1937 год, вот-вот народовольцев пойдут косой косить. Профессор же, с его бурной деятельностью в прошлом и настоящем, с непрекращающимися зарубежными связями, с необъятной перепиской от Теодора Драйзера и Джека Лондона до Вячеслава Михайловича Молотова и Михаила Ивановича Калинина, был слишком на виду. Судить о В. Г. Богоразе как об ученом — дело ученых; о его отношениях с Богом, богами, царями и большевиками пусть судят те, кому это важно и интересно. Но странно читать отдельные пассажи в его переписке с разными лицами, например с некоей Богдановой. 20 июня 1931 года Владимир Германович беспокоил ее по поводу строительства «своего МИРА»: «Несколько дней тому назад у нас было довольно большое собрание лучших архитекторов Ленинграда. И они все довольно единодушно стали на такую точку зрения: надо собственно сохранить великолепное здание — наследие прошлого, а музей будем устраивать постольку, поскольку, скорей, как необходимое зло. Нам эта точка зрения, влюбленность в красивые вещи прошлого, свойственная старшему поколению художников, хорошо знакома. Мы пойдем своим путем, каким шли до сих пор».[120] Почти цитата из самого главного воинствующего безбожника! Да, родившийся безбожником, по его собственному признанию в автобиографии[121], в 1920—1930-е годы В. Г. Богораз сумел стать знаковой фигурой, как теперь принято говорить. Время было его. Он создал признанную в научном мире школу советской этнографии, был кумиром и непререкаемым авторитетом для своих студентов и оставался им, даже когда они стали самостоятельными учеными; он много чего создал, на удивление всему миру, он создал Институт народов Севера и за это одно по праву заслужил благодарность потомков. Но, пользуясь достигнутым положением, он разрушал храмы, не им созданные, высмеивал публично и оскорблял веру и верования целых народов, больших и малых, вмешивался в их жизнь…
И ямальская трагедия 1929 года до сих пор занимает тех, кто по крохам о ней наслышан. Теперь, спустя столько лет, говорят об их героизме и подвиге… Но ищут и виновных.
Чернецов, отпустив Наташу одну на крайний север, знал о тощих ее запасах пропитания, о том, что может ожидать ее там? Он мог не знать о Наташиной болезни, если ее записка о цинге от 3 июня не была им получена, и все же должен был сознавать и свою долю вины. Сильный, выносливый, ушел к югу с винчестером, мог охотой добыть себе куропатку…
Рассуждают о вине самой погибшей, фанатично взвалившей на себя груз, которого не выдержали ее организм и психика. Но не она первая, не она последняя, много известно восторженных энтузиастов и энтузиасток в науке, и если виновна, то как бы безвинно. Ерминия Жданко, в качестве врача добровольно ставшая спутницей Георгия Брусилова в трагически завершившемся походе, писала отцу, испрашивая его благословения на добровольный страдный путь: «Ведь я не виновата, что родилась с такими мальчишескими наклонностями и беспокойным характером, правда?»[122] Наташа Котовщикова была романтиком «с беспокойным характером», но в Арктику ее звали не одни романтические иллюзии, а страстное, глубокое погружение в науку. «Все всегда поражались энергии и тем упорством, с каким она работала. Н. А. Котовщикова никогда не считалась со своими силами, и, если перед ней стояла задача, она шла к ее исполнению, не задумываясь ни перед какими трудностями…» — писал В. Н. Чернецов в Некрологе.[123] И винила только себя и никого больше, единственный упрек ее самоедам: «Самоеды так врут, что я уже ничему не верю». Но имело место бестактное вторжение наступающей в ослепляющем ореоле благих намерений силы, и малый народ стихийно отстаивал свое разумение жизни, свой первобытный мир. А Наташа не всегда задумывалась о средствах ради общего дела, в интересах науки, Родины — вспомним о норвежцах и святилищах.
Но «пославший»? Не продумавший, не снабдивший, плохо организовавший экспедицию Комитет Севера в лице все-таки профессора В. Г. Богораза? Его не извиняет ничто — по самому большому счету то была откровенная эксплуатация молодого энтузиазма в угоду бездушному государству.
В. П. Евладов, «европейски образованный, гуманистически мыслящий», благороднейшей души человек, но человек своего времени, искренний «ленинец», иронизировал по поводу первобытных верований самоедов и выводил «на чистую воду» шаманов, видя в них помеху своей мечте о добротных чумах для каждой самоедской семьи. Мечтательно он полагал необходимым условием сытого счастья ямальских кочевников устройство на их полуострове колхозов и совхозов, считал это «главной целью своей деятельности, главным смыслом своей жизни», как писал А. И. Пика в предисловии к его запискам. И там же пишет: «И на Ямале никто не думал, что через четыре года люди будут стрелять в людей, как это случилось в 1932 году на севере Ямала в самый разгар компании по коллективизации».[124] А через сорок с лишним лет, будучи участником экспедиции Института охраны природы и заповедного дела Минсельхоза СССР на Ямале, задачей которой было «изучение процесса естественного восстановления тундровой растительности в районах работ нефтегазоразведочных экспедиций», А. И. Пика не обнаружил там ни чумов, ни оленьих стад, ни ненцев — кроме безжалостно искалеченной тундры, сколько ни всматривался, ничего не увидел ученый под крылом низко летящего самолета.[125]
Так вслед за сибирским писателем А. К. Омельчуком, писавшим об этой истории[126], будем считать главным виновником время? Им можно оправдывать вину людей? Но время не персона, оно — «категория» и все расставляет по своим местам.
Только Наташины последние мысли и слова — о самых близких и дорогих, как и у спутника ее по Ямалу в страшном ленинградском январе 1942-го. Это вне времен.
* * *
В Ленинграде Наташину смерть заслонили другие события и потрясения. Из нескольких фраз, брошенных в домашней обстановке бывшими ее сокурсниками, смутно запомнилось о какой-то полярной экспедиции, о некоей погибшей Котовщиковой, о судебном преследовании К. Я. Ратнера. В 1980-е к этим отзвукам добавилась случайная встреча с книжкой сибирского писателя и краеведа А. К Омельчука «Рыцари Севера».[127]
Интерес она вызвала близкими автору именами В. Н. Чернецова, И. Я. Чернецовой и К. Я. Ратнера. А в 1995 году геолог и историк науки А. М. Малолетко по просьбе геолога и историка науки А. В. Лапо прислал из Томска Е. С. Корженевской, вдове К. Я. Ратнера, изданную в 1987 году Томским университетом книгу «Источники по этнографии Западной Сибири».[128] Издание это, состоявшееся благодаря героическим усилиям Н. В. Лукиной и О. М. Рындиной, наряду с другими материалами архива В. Н. Чернецова включает и его ямальский дневник 1928—1929 годов. К сожалению, этот замечательный памятник, оставленный нам ленинградским студентом, будущим признанным ученым, не переиздан до сих пор так, как давно пора и можно сделать при нынешних возможностях издательского дела.
Самоедов тех давно нет, само неблагозвучное наименование ненцев исчезло из обихода, о жизни дедов их потомки узнают из Интернета и школьных учебников. Но на одном из туристических сайтов экономически процветающего ныне Ямала можно увидеть общий памятник трем молодым исследователям. Обелиск в память мало кому известных в Петербурге «землепроходцев» среди белой пустыни вознесен высоко в небо, на нем высечены имена трех ленинградских студентов 1920-х годов, выполнявших свою миссию ученых в тяжелейших, гибельных условиях.
Есть на Ямале и персональный памятник. В 1929 году Убеко Сибири предложил переименовать мыс Хаэ-сале в мыс Котовщиковой. Райисполком Обдорска предложение отклонил во избежание путаницы в географических названиях — для ненцев он остался бы Шайтановым. Тогда же В. Н. Чернецов в записке В. Г. Богоразу «по вопросу о сооружении памятника на могиле Натальи Котовщиковой» предлагал обратиться в несколько государственных организаций для получения необходимых средств. Ни у Госстраха, ни у Пушной конвенции, ни у Убеко Сибири денег не нашлось, не нашлось их и у Комитета Севера.
Наташина могила 8 сентября 1997 года была опознана во время пережидания шторма экипажем теплохода «Фиорд» у мыса Хаэ-сале по случайно найденной медной дощечке с ее именем, установленной Валерием и Константином в августе 1929 года. И если не мыс, то береговой знак на Хае-сале теперь носит имя Н. А. Котовщиковой.[129]
1. Евладов В. П. По тундрам Ямала к Белому острову. Экспедиция на Крайний Север полуострова Ямал в 1928—1929 гг. / Вст. ст., сост. и подготовка текста А. И. Пики. Тюмень, 1992. С. 14.
2. Самоеды — искаженное «самодийцы», общее именование северных народов: вогулов, манси, зырян и др., в данном случае ямальских ненцев.
3. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 150. Л. 12—28.
4. Архив СПбГУ. Ф. 7240. Оп. 9. Д. 576.
5. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 151. Л. 1.
6. ЛФО Комитета Севера — Ленинградский филиал Общесоюзного Комитета Севера.
7. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 152. Л. 10.
8. Источники по этнографии Западной Сибири. Дневники экспедиций В. Н. Чернецова / Публикацию подготовили Н. В. Лукина и О. М. Рындина. Томск, 1987. С. 7.
9. Экспедиция была «снабжена фотоаппаратами, различными научными приборами и вооружением», подчеркивал В. Г. Богораз в выданном Наташе удостоверении.
10. Архив СПбГУ. Ф. 7240. Оп. 9. Д. 992.
11. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 11—14.
12. Убеко Сибири — Управление безопасности кораблевождения Сибири.
13. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 16.
14. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 50.
15. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 16—17.
16. «Yollia», или «йола», — северная рыбацкая лодка.
17. Евладов В. П. По тундрам Ямала к Белому острову. С. 207.
18. Пика А. И. Новые материалы к истории первой советской этнографической экспедиции на п-ов Ямал (1928—1929 гг.) // Советская этнография. 1989. № 6. С. 100—108 // http://journal.iea.ras.ru/archive/1980s/1989/6.htm.
19. Федор Петрович Литке (1797—1882), Петр Кузьмич Пахтусов (1800—1835) — известные русские мореплаватели, полярные исследователи.
20. Евладов В. П. По тундрам Ямала к Белому острову. С. 207, 209.
21. Там же. С. 209.
22. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 32—38.
23. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 50.
24. Евладов В. П. По тундрам Ямала к Белому острову. С. 207.
25. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 50—51.
26. Неплюй — шкурка новорожденного оленя.
27. Чижи — высокие, до паха, меховые чулки, позволяющие всегда держать ноги в тепле.
28. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 52.
29. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 32.
30. Там же. Л. 32.
31. Там же. Л. 16—17.
32. Там же. Л. 32—38.
33. Там же.
34. Остров Агнессы (ныне — остров Шокальского) находится недалеко от острова Белого, назван шотландским предпринимателем Вардроппером, высадившимся в конце XIX в. в устье Оби, по имени его жены. Его потомки живут в Петербурге, Лондоне, Тюмени.
35. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 64.
36. Гусь — глухая мужская одежда с капюшоном.
37. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 59.
38. Там же. С. 91.
39. Там же. С. 90—91.
40. Там же. С. 94.
41. Там же. С. 91.
42. Хэбидя яля — пиршество на религиозных праздниках самоедов (ненцев).
43. МИРА — Музей истории религии и атеизма, устроенный стараниями В. Г. Богораза в Казанском соборе Ленинграда.
44. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 70.
45. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 158. Л. 4—26.
46. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 79—80.
47. Там же. С. 77.
48. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 66—69.
49. Там же. Л. 70—71.
50. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. Ед. хр. 126. Л. 19.
51. Там же.
52. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 158. Л. 4—26.
53. Там же.
54. Там же.
55. Чернецов В. Н. Н. А. Котовщикова [некролог] // Этнография. 1930. № 1—2. С. 158—160.
56. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 108.
57. Каслать — перекочевывать, переезжать.
58. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 109.
59. Там же. Л. 81.
60. Попрыск — расстояние, которое могут пробежать упряжные олени без отдыха (около 15 км).
61. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 81.
62. Чернецов В. Н. Н. А. Котовщикова [некролог]. С. 159.
63. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 110.
64. Чернецов В. Н. Н. А. Котовщикова [некролог]. С. 159.
65. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 73.
66. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 129.
67. Там же. Ед. хр. 158. Л. 4—26.
68. Там же.
69. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 124.
70. Евладов В. П. По тундрам Ямала к Белому острову. С. 208.
71. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 131.
72. Там же. Ед. хр. 158. Л. 4—26.
73. Там же. Ед. хр. 157. Л. 88—89.
74. Там же.
75. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 158. Л. 4—26.
76. Там же.
77. Лихтер 315 — грузовое несамоходное судно, на котором их разместили в Обдорске.
78. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 126.
79. Там же. Л. 70—71.
80. Там же. Л. 55.
81. Там же. Л. 55.
82. Там же. Л. 56.
83. Там же. Л. 78.
84. Пика А. И. Новые материалы к истории первой советской этнографической экспедиции на п-ов Ямал (1928—1929 гг.) // http://journal.iea.ras.ru/archive/1980s/1989/6.htm.
85. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 102.
86. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 110.
87. Чернецов В. Н. Н. А. Котовщикова [некролог]. С. 158—160.
88. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 70.
89. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 106.
90. Евладов В. П. По тундрам Ямала к Белому острову. С. 207.
91. Чернецов В. Н. Н. А. Котовщикова [некролог]. С. 158—160.
92. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 1.
93. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 93.
94. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 77.
95. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 128—129.
96. Там же. С. 107.
97. Там же. С. 103.
98. Там же. С. 108.
99. Там же. С. 88.
100. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 88.
101. Там же. Л. 82—84.
102. Там же. Л. 86.
103. МАЭ — Музей антропологии и этнографии.
104. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 76.
105. Там же. Л. 78.
106. Там же. Л. 72.
107. «Не пересекает женщина» — по ненецкой традиции женщине запрещено пересекать путь оленьему обозу или пространство за печкой в чуме, где располагается кухонная утварь, перешагивать через мужчин и детей, орудия промысла и т. п.
108. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 78.
109. Источники по этнографии Западной Сибири. С. 64.
110. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 12.
111. Архив СПбГУ. Ф. 7240. Оп. 9. Д. 1314.
112. Ноэми Григорьевна Шпринцин (1904—1963) — этнограф, антрополог, ученица В. Г. Богораза.
113. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 157. Л. 90—92.
114. Там же. Л. 96.
115. Там же. Л. 107.
116. Там же. Л. 79.
117. Семенов-Тян-Шанский О. И. Хибинский дневник // Живая Арктика. 2004. № 1. С. 125—126 // http://arctic.org.ru/2004.htm.
118. ЗИН — Зоологический институт АН СССР.
119. Справка дирекции БАН — семейный архив, копия — Архив БАН.
120. СПбФ АРАН. Ф. 250. Оп. 3. Ед. хр. 94. Л. 87.
121. Там же. Ед. хр. 1. Л. 42.
122. Санин А. Д. Загадка таинственного исчезновения полярной экспедиции Г. Л. Брусилова на шхуне «Святая Анна» // http://flot.com/publications/books/shelf/saintanna/4.htm?print=Y.
123. Чернецов В. Н. Н. А. Котовщикова [некролог]. С. 158—160.
124. Евладов В. П. По тундрам Ямала к Белому острову. С. 7.
125. Там же. С. 3.
126. Омельчук А. К. На краю света, на мысе Хэй-Сале // Родина. 2005. № 9. С. 60—62.
127. Омельчук А. К. Рыцари Севера. Свердловск, 1982.
128. Источники по этнографии Западной Сибири. Дневники экспедиций В. Н. Чернецова / Публикацию подготовили Н. В. Лукина и О. М. Рындина. Томск, 1987.
129. Омельчук А. К. На краю света, на мысе Хэй-Сале. С. 60—62.