* * *

Поклонник пасмурной погоды

(но без ветров и без дождя),

я жил и в те, и в эти годы,

друзей и власти не сердя:

друзья мои всегда прелестны,

а власти мне неинтересны.

 

Я не любитель путешествий.

Как невпопад дожди ни лей,

но небеса из серой жести

мне как-то ближе и милей,

и здесь, где я возник однажды, —

мнe ведом закоулок каждый.

 

И, верен своему дивану,

чтобы побольше книг прочесть,

в чем я оправдываться стану?

Мне всё и вся по барабану,

пускай все будет так, как есть.

Пусть кто-то по своей охоте

куда-то мчит себе назло.

Мне хорошо в моем болоте,

где мне и сухо, и тепло.

 

 

 

* * *

Сестра математики, физики дочь,

одна только ты и способна помочь

в глухом дискомфорте.

Как дивно смешенье искусств и наук,

когда глубоко погружаешься в звук —

в пиано и форте.

 

И счастлив становишься, как идиот,

среди сочетаний различных частот,

разбухших от смысла,

от тех колебаний, взметнувшихся ввысь,

где физика с музыкой переплелись…

И числа, и числа!

 

 

 

* * *

Кто я есть? Единица.

А вдвоем — коллектив!

Дружба старая снится,

где мы всех супротив…

Что же это мы, братцы?

Так и канем в веках?

Собирались собраться.

Не собрались никак.

 

 

 

* * *

Регина знала наперед,

что в скором времени умрет.

И кое-как еще держалась.

Но — молода, да сбита влет —

к себе испытывала жалость.

Рыдала долго и навзрыд

наедине, стыда не зная:

ей виделась судьба иная,

счастливая… Какой тут стыд?!

А те, кто заставал ее

в ужасную минуту эту, —

осознавали: бытие,

конечно. Вариантов — нету.

И до последнего осла

тогда внезапно доходило,

что нас негаданно спасла,

ее нежданная могила…

 

Течем по жизни, не решась

хотя бы на один поступок.

Чего-то ждем. А годы — шасть! —

и нету их, пустых и глупых.

И день за днем всегда одно,

всегда одно, зимой и летом,

а сколько нам отведено —

мы и не думаем об этом.

 

 

 

* * *

Мне восемь… Или семь?.. Ложимся спать.

Нас четверо в четырнадцати метрах.

Соседи тоже все как по команде

за тонкою фанерною стеной,

шурша, устраиваются на отдых,

и плавно затихает коммуналка:

с утра тащиться надо на работу.

Будильник заведен на шесть утра.

Стол, на ночь отодвинутый к окну,

освобождает место раскладушке,

на коей почиваю. Но сегодня

не засыпаю долго. Мне тревожно.

Чего-то жду. Чего? Понять не в силах,

уставился в высокий потолок,

где бегали бессмысленные блики,

не зная толком, как сгруппироваться.

Однако все-таки определились,

образовали четкую картинку:

большое поле с жухлою травою;

октябрь или начало ноября;

какая-то дорога; по дороге

трухает мужичок с котомкой тощей,

в ушанке драной, в стеганой фуфайке,

в разваливающихся сапогах…

 

И почему-то я узнал себя…

 

И тут меня пронзило, словно током:

я — смертен! Я когда-нибудь умру!

Мгновенное прозренье ужаснуло,

но слишком поздно было возвращаться

в неведенье. Что будет, то и будет…

 

А в шесть утра вовсю звонил будильник.

Включалось радио, бравурным гимном

будя, а следом под фортепиано

инструктор по фамилии Гордеев

нас призывал гимнастикой заняться.

Жизнь понеслась своим привычным ходом.

Но что-то в ней неловко повернулось.

 

 

 

* * *

Тут должен был стоять бы перевод

из Дю Белле. Но не стоит теперь уж.

А как ведь я хотел — ты не поверишь —

его свершить когда-нибудь. Но вот — 

 

над переводом бьешься пятый год,

а все никак препятствий не умеришь;

сидишь себе часами, очи вперишь

в пространство, а работа не идет.

 

И так зайдешь, и этак — черта с два.

А думал легкомысленно сперва —

мол, переплюнем Левика Вильгельма.

 

Но оказалось: Левик-то — велик!

Не тем, что перевел немало книг,

а как умел слова расставить, шельма!