Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2017
По Лесной маршрутка ползла долго. Как сонная муха. Еще и душно (она была полная — беременная муха). Люди активно потели.
«Впереди авария, — лениво подумал Крысов. — Наверное, посреди улицы».
Он тулился на заднем сиденье и, когда маршрутка, миновав препятствие, начала наконец разгоняться, взглянул окно. Прямо на дороге, возле остановки, лежало крупное длинноволосое тело. Скорее всего, женское. Рядом стояли менты, скорая, зеваки. Женщина то ли мертвая, то ли без сознания. Но крови на ней (вокруг нее) вроде бы не было.
«Интересно, — подумал он, — вызвал бы я скорую, если бы шел мимо этой женщины в магазин?»
«Вызвал бы. Наверняка».
«А если бы это был мужик и лежал на газоне, а не на дороге?»
«Наверное, вызвал бы».
«А если бы это было ночью, и вокруг никого?»
«…Не вызвал бы».
«Прошел бы мимо?»
«Да. Ускоряя шаг!»
«Или если днем, но — в лесирисе».
«Тоже бы мимо прошел. Хотя… Наверное, подошел бы из любопытства: кто это лежит — грибник или алкаш».
«И что, если бы грибник, тоже не стал бы ничего делать?»
«Так ведь первую помощь не умею, а позвонить — сети нет, не ловит».
«Ладно. Убедил. А если бы там отец лежал?»
«В лесирисе?»
«Да».
«Мой отец?»
«Да, твой».
Крысов задумался и чуть не проехал свою остановку.
* * *
В детстве Крысов стеснялся своей фамилии.
Особенно после того случая, когда в школе читали «Ревизора». Первое действие по ролям: городничий рассказывает свой сон. Почти весь класс тогда засмеялся, даже училка улыбнулась.
А на перемене какой-то козел (неизвестно кто, но, скорее всего, очкарик Тимохин) придумал Крысову новое прозвище — Нигер.
Почему-то это казалось гораздо обиднее, чем Крыса.
Нигер.
Ночью Крысову приснилось, что его фамилия — Овечкин.
Хороший сон, давно такого не было.
* * *
В одиннадцатом классе уже было не до учебы.
Надоело.
Но когда стали проходить повесть Платонова, Крысов слегка возбудился: слишком уж необычный язык у этого писателя. Какой-то полудетский-полу… сонный, что ли. Типа вот так вот можно во сне разговаривать. И все всё будут понимать. И никто не посмотрит как на дурака.
Позже, лет через десять после окончания школы, Крысов вдруг понял, что когда ходит в лесирис, то общается с ним на платоновском языке. Вроде бы. Во всяком случае — на таком языке, на котором не стал бы общаться с людьми.
«Надо прочитать этого Платонова», — подумал Крысов, присев на корточки перед упругим семейством опят.
Надо бы. Но в тот день руки не дошли (да и устал), а потом расхотелось.
* * *
Если бы его поставили перед выбором — секс или грибы (оставить что-то одно на этой планете), Крысов, конечно, выбрал бы грибы: когда находишь (долго ходишь без толку и вдруг находишь!), например, лисичковое место, с которого можно полкорзины набрать, — это покруче всякого оргазма!
Но вообще-то Крысов любил смотреть на красивых женщин. Особенно на юных, напоминавших ему о Светке Ланген.
Он так и не успел ей признаться. Ну не на перемене же!..
Крысов, влюбившись, решил написать Светке стихи. Долго мучился. Брал Фета, читал, читал, потом пробовал написать сам. Чаще всего ничего не выходило, иногда получалось первое четверостишье, а дальше — ступор. И вдруг решающей ночью (во время парада планет) взял и сочинил. Проснувшись, подскочив на кровати! Без всякого Фета. Аж двенадцать строчек.
Потом еще целую неделю думал — как преподнести? Наконец решил послать по почте. Потом еще подумал и решил, что самолично бросит письмо в почтовый ящик Лангенов.
И бросил.
Но Светка не прочла — она с родителями скоропостижно уехала в Германию.
Крысов на следующий день пришел к опустевшему дому («Срочно продается! Торг») и выковырял свое жалкое послание. И сжег. Тут же, под почтовым ящиком.
А через пятнадцать лет он случайно нашел Светку в соцсетях. Она была замужем, выкладывала фотки детей и курортов, на которых побывала. Крысов добавил ее в «друзья», она подтвердила заявку. Крысов написал (Светка была онлайн) про свои школьные стихи. Светка прочла сообщение, написала в ответ: «Покажи». — «Да я уже давно их потерял». Светка «помолчала», потом снова стала набирать сообщение. Набирала долго, с перерывами (видимо, стирала, переправляла), в итоге так и не ответила — вышла из Сети.
Вообще-то Крысов мог восстановить стихи по памяти (тем более что больше он никогда ничего не писал), но не стал: «Пусть это будет моя маленькая месть».
* * *
Тот случай с мертвой женщиной был недалеко от завода «Картонтара».
В маршрутке, проезжающей мимо завода, всегда чувствуется запах картона. Даже зимой, в промозглую слякоть.
Раньше Крысов почему-то думал, что это пахнет дрожжами. Бессознательно думал. А потом, когда все-таки сопоставил факты, понял, что дело в картоне.
И представил, как кладет буханку горячего хлеба на лист свежего картона, как режет хлеб своим грибным ножом…
Завод уже несколько лет находился в стадии ремонта.
Крысову нравилось, что ремонт глохнет, потому что на одном из старых складов-бараков (а впрочем, и на многих других тоже) прямо на крыше с почерневшим шифером выросло деревце. Осинка-доходяга. Или береза-заноза — издалека не разберешь.
«Боже, хоть бы ремонт до нее не добрался», — проговаривал про себя Крысов. Потом еще раз и еще раз. Такая была у него привычка с детства: если трижды обратиться к Богу с какой-то мелкой просьбой, то Бог исполнит. Главное — вовремя остановиться, не попросить в четвертый раз (Бог ведь любит троицу).
Но вообще-то Крысов в Бога не верил. Не видел в этом смысла.
* * *
С восточной стороны дома, со стороны лесириса, стоит отцовское кресло. Стоит уже примерно лет семь. Когда-то это кресло досталось отцу в наследство от съехавшего соседа.
Обычно персонажи, снимающие хату у Кривоконихи (сама Кривокониха живет на краю поселка, приходит раз в месяц — поскандалить с квартирантами и пожаловаться на них Крысову-отцу), — это либо цыгане, либо алкаши. Иногда даже наркоманы. Потому что кто еще будет жить в такой хибаре с печным отоплением, когда у всех вокруг давным-давно газ!
Но сосед, отдавший кресло, был, пожалуй, исключением. Не то чтобы полным — тоже мог напиться, и, как подозревал Крысов-младший, — напивался не без участия Крысова-старшего. Но все же этот сосед ходил на работу и даже, кажется, что-то на ней зарабатывал. Короче говоря, мог себе позволить отказаться от старого кресла.
Отец, однако, не потащил его в дом. Оставил во дворе, напротив окна, — под снегом и дождем. Что это значило, есть ли в этом какой-то скрытый смысл или только смущение и скука, Крысов не разгадал. Но вскоре полюбил, проходя мимо окна, взглядывать на кресло, отмечать в нем изменения. Летом, например, из накопившейся в щелях земли (между подлокотниками и сиденьем) прорастала трава. Кресло-трава. А когда на нем прочно обосновались коты, Крысов и вовсе помирился с отцом. Мысленно.
* * *
— Привет, Нигер. Слышал: Тимохин умер.
— В смысле? — оторопел Крысов. Оторопел не столько от новости, сколько от того, что ему позвонил сам Гериев. Спустя пятнадцать лет.
Гериев был в классе единственным, у кого отец — адыг, а мать — русская. Тогда это казалось странным, нелогичным. Как если бы в алфавит затесалась цифра (…гдеёж3ийклм…). Нелогичным, но почему-то притягательным.
Иногда Крысов мечтал с ним подружиться.
Однажды, в шестом классе, они вместе ссали в школьном сортире. То есть, конечно, каждый — сам по себе, но Крысов тайком наблюдал (никаких отдельных кабинок в те времена еще не было), как Аскер слишком внимательно смотрит себе под ноги. Слишком старательно ссыт. Потом оказалось, что он своей горячей струей пытался смыть чье-то дерьмо, прилипшее к самому краю дыры. Но до конца не получилось: стоял февраль — дерьмо примерзло!
Крысов тогда серьезно задумался.
С одной стороны — отец Гериева, который приезжает за сыном (или это мать приезжает?) на крутой иномарке, а с другой — вот это дерьмо. Скользкое, чужое… Крысов, кстати, расправился с ним при помощи ножки от стула, которую подобрал возле сортира.
— Так что, пойдешь на похороны? — Аскер уже пожалел, что позвонил этому тормозу Крысову.
— Как меня зовут?
— Чего?
— Ты помнишь, как меня зовут? — не унимался тормоз.
— В смысле?.. Да пошел ты! — Гериев бросил трубку.
Тимохина похоронили в субботу, 25 июня. Крысов был в это время в лесирисе. Лежал на кургане (под шумным вечнозеленым дубом) и представлял, как Светка, специально прилетевшая из Германии, отходит от покойника и тревожно высматривает в толпе одноклассников кого-то одного, конкретного…
Потом ее везет до гостиницы Гериев.
По дороге она спрашивает:
— Почему Олег не приехал?
Гериев сначала молчит, потом выносит вердикт:
— Урод он, вот и всё. Я ему, кстати, звонил.
Гостиница уже близко, но «крузак» Гериева сворачивает на другую улицу и останавливается возле ресторана с итальянской кухней. Наверное, Светка по ней соскучилась. Или Гериев просто решил похвастаться своим рестораном, доставшимся от отца. Который то ли убит, то ли уселся в крепкое министерское кресло, не позволяющее вести бизнес.
* * *
Крысов подозревал, что в окружающем мире помимо рафинированных священников, чтимых богомольными старушками, есть и черные монахи — черствые, настоящие, с многослойной коркой пота под рясой. Подозревал о них, но не слишком задумывался. А тут вдруг увидел — при свете дня, да еще и в самом центре поселка! Как черная ворона среди скучных голубей.
Крысов удивился, но прошел мимо. Даже подумал: «Возможно, и нет никого. Один мираж».
Но монах повторился — спустя неделю. И тут уже зашевелилось внутри ревнивое чувство. Возле монаха стояла корзина, а сам он склонился над краном со скудно вытекающей минеральной водой (бесплатный утолитель жажды недалеко от цветочного рынка) и подставил под струю пластиковую бутылку.
Вода не торопилась. Монах терпеливо ждал, присев на корточки. Окружающие, в свою очередь, шли по делам, стараясь не зацепить черного грибника ни телом, ни мыслью.
Один только Крысов не мог оторваться от картины. Сначала поглощал глазами (словно духовную пищу), а потом постепенно осознал в монахе конкурента, с которым предстоит встретиться в лесирисе. И не в грибах даже дело… «Кого лесирис выберет — меня или его?» — тревожно думал Крысов. Конкурент между тем, наполнив свою бутылку на две трети, закрутил крышкой, аккуратно положил в корзину и направился прочь.
Крысов чуть не пошел за ним следом, но опомнился. Подумал: «Хорошо, что я не на машине, а то бы авария». Его «девятка» давно стояла без движения — ездить на маршрутке выгоднее, чем тратиться на бензин.
Вскоре Крысов продал машину цыганам. И испытал облегчение, словно погрозил кулаком высшим силам.
Потом образовались разные дела и заботы, заслонившие монаха. Надо было, например, как-то отмежеваться от тех же цыган, которые чуть ли не каждый день повадились приходить за металлоломом. Видно, убедили себя, что бывший владелец автомобиля решил съехать, а значит, должен обнулить бόльшую часть имущества. Вскоре и на работе возникли проблемы. В итоге начала болеть голова — почти постоянно, тупой затылочной болью…
Крысов чаще стал ходить в лесирис: каждый выходной, каждый праздничный день. Наконец взял больничный, собрал рюкзак и пошел с ночевкой. Хотя палатки у него не было. Получалась сомнительная авантюра, но что-то подсказывало: ночевка — это не страшно, это же старый добрый лесирис, он не обидит, найдешь, где заночевать!
И Крысов нашел.
Лесирис иногда загадывал странные загадки: то огромная шина от грузовика в сумрачной, заросшей балке, возле которой не было ни дорог, ни даже троп; то почти целый лошадиный череп — и никаких других костей вокруг; а то унитаз (ярко-голубой!), угнездившийся среди лопухов и папоротника.
Вот и на этот раз произошло подобное. Более чем неожиданное. Однако полезное — в отличие от предыдущих находок.
Крысов наткнулся на ящик. Прямоугольный, пустой, без крышки.
Уже почерневший от дождей, но по-прежнему прочный.
Сработанный умелой деревенской рукой.
Подходящего размера.
Крысов спустил на землю рюкзак и лег в ящик.
Поерзал, устраиваясь поудобнее.
Прислушался к себе, потом к мощно шумящему лесирису.
Почувствовал, как постепенно уходит из головы боль — словно впитываясь в древесину.
Закрыл глаза.
Глубоко вздохнул и подумал: «Ну вот, я готов. Теперь давай…» — и решил не вставать до тех пор, пока не поговорит с монахом по душам.