Публикация, вступительная заметка и примечания Татьяны Пономаревой и Вадима Ципленкина
Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2017
В собрании документов Российского государственного архива Военно-Морского Флота (РГАВМФ) хранится множество интересных материалов, раскрывающих страницы истории нашего государства. Мы предлагаем вашему вниманию ранее не публиковавшиеся воспоминания офицера Российского Императорского флота и участника Белого движения Максимилиана Оскаровича фон Кубе «На „голубом“ Дунае».
После смерти М. О. Кубе его архив был передан В. Ф. Бергом Обществу офицеров Российского Императорского флота в Америке. В РГАВМФ рукопись поступила в составе коллекции материалов культурно-просветительского и благотворительного общества «Родина».[1] В данный момент эти материалы проходят научное описание и пока недоступны для широкого круга исследователей, в дальнейшем они войдут в состав описи № 2 фонда Р-2246 «Материалы по истории флота, поступившие из-за границы. Коллекция».
М. О. Кубе родился 3 декабря 1885 г. в Лифляндской губернии. В 1907 г. окончил Морской корпус в звании корабельного гардемарина, через год был произведен в мичманы. В конце 1911 г. получил звание лейтенанта. На следующий год был зачислен в артиллерийские офицеры 2 разряда, занимался наблюдением за постройкой кораблей для Балтийского моря. В период Первой мировой войны исполнял должность флагманского артиллерийского офицера бригады траления Черного моря, а затем был переведен на Дунай и причислен к отряду мореходных канонерских лодок, а впоследствии — к отряду обороны устьев Дуная. Находился там до апреля 1917 г.
Принимал участие в Гражданской войне на стороне белых в составе Вооруженных сил Юга России и Русской армии. Эвакуировался из Крыма вместе с частями Русской армии в ноябре 1920 г. В 1921 г. стал членом Союза морских офицеров в Константинополе.
Позднее перебрался во Францию, где вел активную общественную деятельность. Был членом Кают-компании в Париже, с 1927 г. (по другим данным — с 1928 г.) — член Военно-морского исторического кружка в Париже, один из его основателей, исполнял обязанности секретаря и казначея, выступал с докладами на собраниях кружка. В 1932 г. вышел из Кают-компании в Париже в Морское собрание. В 1931—1937 гг. был редактором журнала «Записки военно-морского исторического кружка». Занимался сбором материалов по истории Российского Императорского флота и составлением картотеки военных судов. Впоследствии состоял членом Исторической комиссии Общества офицеров Российского Императорского флота в Америке.
Наряду с творческой и научной деятельностью продолжал проходить службу по Корпусу Императорской армии и флота и по некоторым данным получил в это время звание капитана 2-го ранга.
Про последние годы жизни М. О. Кубе имеется мало сведений. Известно, что после Второй мировой войны он оказался на территории Германии, по всей видимости, в лагере для перемещенных лиц. Скончался 20 августа 1955 г. в городе Дорнштадт. Еще в начале 1950-х гг. там был создан дом престарелых, где доживали свой век многие эмигранты, которым не удалось выехать в другие страны. Можно предположить, что в их числе был и М. О. Кубе.
Его перу принадлежит большое количество произведений, среди которых: «Краткий очерк по истории русского флота» (Германия, [1946—1947]), сборники рассказов «С полуночи случаи» (Прага, 1932), «Дела давно минувших дней» (Сан-Франциско, Шанхай, 1936), «Преданья старины глубокой» и «Рассказы моряка» (Германия, 1946), очерки и повести в журналах «Грани», «Военная быль» и «Морской журнал», а также целый ряд пока еще не опубликованных воспоминаний и рассказов.
Публикуемые нами воспоминания, по всей видимости, были написаны М. О. Кубе во время его пребывания в лагере для перемещенных лиц. Они охватывают период с сентября 1916 г. по апрель 1917 г., когда автор находился в действующей армии на Дунае. Рукопись создавалась спустя тридцать лет после описываемых событий, то есть во второй половине 1940-х гг. Как признается сам М. О. Кубе, он взялся за написание воспоминаний, чтобы заполнить длинные осенние вечера. «Эти обрывки воспоминаний не что иное, как личные переживания рядового (тогда еще молодого) офицера, одного из бесчисленных мелких колесиков громадной машины вооруженных сил государства. <…> Они никак не претендуют на высокое звание „исторических материалов“», — добавляет он далее. По сути, воспоминания представляют собой пестрый набор сцен из жизни русских военных моряков на Дунае в описываемый период. В них можно встретить описание боевых действий и мирных будней русской армии, взаимоотношений с румынскими союзниками, реакции офицерского корпуса на события февраля — марта 1917 г, происходившие в Петрограде. М. О. Кубе рисует яркие портреты своих сослуживцев, дает откровенные оценки многим событиям.
Обращает на себя внимание художественная форма повествования: автор часто прибегает к прямой речи, воспроизводит длинные диалоги своих героев. Это свидетельствует о большой роли домысливания при создании художественных образов и об отсутствии документальной точности. Нельзя не отметить и то, что, как участник Белого движения, М. О. Кубе оценивал все происходившее в 1917 г. сугубо негативно.
Следует сказать несколько слов о боевых действиях русского флота, участником которых являлся М. О. Кубе. В августе 1916 г. после длительных дипломатических переговоров в войну на стороне Антанты вступила Румыния. Так как румынский флот не обладал достаточной силой, то для поддержки нового союзника были привлечены русские военно-морские силы. На Дунай из Одессы был переведен отряд мореходных канонерских лодок, впоследствии усиленный тральщиками типа «Эльпидифор», а также создан специальный отряд обороны устьев Дуная, базировавшийся в Сулине.
В скором времени стало понятно, что вступление Румынии в войну не принесло ожидаемых результатов. 10 октября 1916 г. была оставлена Констанца — главный порт Румынии на Черном море. Переходили в руки Центральных держав и опорные пункты на Дунае. В начале декабря ситуация стала критической, линия фронта остановилась в непосредственной близости от устьев Дуная. Начавшийся 1917 г. не принес перемен в военном положении. Русско-румынские войска перешли на правый берег Дуная, и линия фронта вытянулась вдоль реки. Флот целиком был сосредоточен в дельте Дуная, удержание которой стало главной боевой задачей. При этом ни одна из сторон активных действий не предпринимала, и все сводилось к отдельным боевым стычкам.
Дополнительные сложности создавали постоянные попытки реорганизации управления военно-морскими силами на Дунае, распределение сфер влияния между флотскими и сухопутными командующими, необходимость координирования действий с румынскими союзниками. В результате периодически создавались и упразднялись временные войсковые формирования и командные должности, выстраивалась сложная и запутанная система подчинения, а единое командование всеми находящимися на Дунае силами так и не было создано.
Подводя итог грустным мыслям о событиях, происходивших как в действующей армии, так и в самой России, автор отмечает в конце своих воспоминаний: «Надо всем доминировала неотвязная тревожная мысль — что ждет флот, что ждет Россию?»
Текст воспоминаний представляет собой машинопись с рукописными пометами самого М. О. Кубе, публикуется в соответствии с современными нормами орфографии и пунктуации, с сохранением некоторых особенностей авторского правописания.
1. Подробнее про историю этой коллекции см. № 3 за 2017 г., публикация «Мой частный отрицательный взгляд на государственные мероприятия…» Документы из личного архива Д. И. Дарагана об обстоятельствах его ухода со службы на флоте. Публикация, вступительная заметка и примечания Петра Мажары.
Часть I
Если я сейчас — через тридцать лет — берусь за восстановление своих погибших военных дневников, то, сознаюсь, основной мотив мой — глубоко эгоистический… Надо чем-то заполнить длинные осенние вечера, когда за стенами барака воет ветер и по стеклам монотонно барабанит дождь, когда ложиться спать слишком рано, вечно мозолить глаза соседям — хотя бы и очень снисходительным и хотя бы и по очереди — все же не позволяют какие-то остатки совести, а сидеть сложа руки — страшно… Из темных углов начинают выползать тогда непрошеные, незваные гости — мысли, воспоминания, от которых уже ни добром, ни силой не отделаешься… Так уж лучше самому, — пользуясь своей, так называемой «свободной волей», — вызвать тени прошлого и скоротать в их обществе вечерние часы…
А там, смотришь, «проговоришься невзначай» о том, что пишешь что-то, и найдутся, пожалуй, еще раз неосторожные добрые люди, изголодавшиеся по какому-нибудь развлечению, вернее даже — отвлечению от нашей серой, тоскливой обстановки с ее заботами и тревогами о темном и неизвестном завтрашнем дне, и, не наученные еще горьким опытом, начнут уговаривать прочесть… Для приличия немножко поотнекиваешься, затем согласишься, — и вот уже обеспечен вечер в уютной обстановке, за чашкой чая, в симпатичной, дружески настроенной среде, где тебя и выслушают терпеливо, и подбодрят добрым словом, и — во всяком случае — сделают вид, что получили некоторое удовольствие… И тогда уже можно возвращаться в свою одинокую келью, не опасаясь на этот вечер неприятных гостей — они бессильны, когда принесешь с собой в душе немного тепла и света…
Эти обрывки воспоминаний не что иное, как личные переживания рядового (тогда еще молодого) офицера — одного из бесчисленных мелких колесиков громадной машины — вооруженных сил государства — и косвенного участника в качестве маленького статиста в той или иной сцене многоактной, теперь уже устаревшей драмы под названием «Первая мировая война»…
Они никак не претендуют на высокое звание «исторических материалов», не подходят они также ни под какую установленную категорию литературных произведений, словом, они — ни то ни се, а просто «черт знает что такое», как выразился где-то Гоголь…
Ну, мое дело маленькое, я честно предупредил, а там — пусть судят меня Бог и военная коллегия… да неосторожные слушатели или читатели…
Украдкой бросаю взгляд на циферблат больших круглых часов на переборке: «двадцать пять минут третьего… А он все еще говорит…» Судорожно сжимаю челюсти, чтобы не зевнуть во всю глотку. Разговор уже давно стал односторонним: он говорит, а я силюсь слушать и не заснуть…
Место действия: «штабная» рубка на палубе транспорта «Кача» (бывшего немецкого грузового парохода «Etha Rickmers») — базы и «флаг-шипа» Бригады траления в Стрелецкой бухте под Севастополем; время — дождливая сентябрьская ночь 1916 года, около половины третьего утра; действующие лица: начальник вышеназванной Бригады — капитан 2-го ранга Вячеслав Георгиевич Юрьев, страдающий бессонницей и способный поэтому проводить ночи в дружеской беседе за бесчисленными стаканами чая, и моя скромная особа — флагманский артиллерийский офицер Бригады и, как дежурный по штабу, очередная жертва говорильного зуда начальства…
Невзирая на все усилия, глаза начинают слипаться. А тут, как нарочно, начальство делает паузу в своем нескончаемом (само по себе небезынтересном) рассказе. Мысли начинают путаться… Но вот он опять заговорил… Встряхиваюсь и пытаюсь соображать.
«Я сегодня получил интересное донесение от 3-го дивизиона… Они там не только тралят, но и выходят еще для обстрела немецких позиций… Молодцы!..»
По примеру гоголевского Христиана Ивановича[1] издаю неопределенный звук, средний между «е» и «и»…
«Что вы?! Не согласны?!.»
Я уже не сплю. В голове мелькнула блестящая мысль и лихорадочным темпом претворяется в полный дьявольской хитрости коварный план… Выдерживаю маленькую паузу и затем, задумчиво глядя куда-то в пространство, цежу сквозь зубы, как бы про себя:
«…едва ли их подвиги послужат к вящей славе Бригады…»
«Почему?!. Что такое?!.»
«Потому… — я стараюсь говорить самым равнодушным, даже немного скучающим тоном, — что наши прапорщики — слов нет, прекрасные шкипера, но в артиллерии и стрельбе понимают — не в обиду будь сказано — как свинья в апельсинах…»
«Так вы думаете?!.»
«Я думаю, что немецкие позиции, которые ими обстреливаются, самое распрекрасное место для любителей деревенской тишины и покоя…»
Начальство задумывается, закуривает папиросу, бросает ее, опять вскакивает, ходит некоторое время взад и вперед и, наконец, решительно останавливается передо мной:
«Максимилиан Оскарович!..»
«Есть?!.»
«Вам надо проехать туда и наладить эту стрельбу…»
«Благодарю покорно!.. Тащиться куда-то, к черту на кулички!..» Я стараюсь вложить в свою интонацию максимум неохоты и отвращения.
«Нет, нет! Верю, что вам не хочется, голубчик, но надо! Нельзя же, чтобы они там оскандалились!.. Завтра я переговорю в Штабе Командующего…»
Несколько — возможно, неубедительных — возражений подливают масло в огонь: «Итак, решено! Завтра после дежурства поезжайте сразу домой собирать свои манатки! Я вам пришлю предписание и все прочее на квартиру!.. Спокойной ночи!..»
«Спокойной ночи!..» — отвечаю я самым мрачно-разочарованным тоном, какой только могу изобразить, и выскакиваю поскорее за дверь в мрак и хлещущий дождь…
Ставка на хорошо известный мне характер начальства оказалась верной — партия выиграна блестяще! Довольно киснуть в этой дыре, довольно играть в тришкин кафтан, переставляя все время пушки с одного тральщика на другой, и воевать только с единственным противником — Главным Артиллеристом порта — из-за каждой несчастной пушчонки, каждого фунта сала или пакли!.. Наконец-то удастся вырваться на свободу, увидеть настоящую войну… Кажись, и пора на третий год!..
Засыпаю под эти радужные мечтания и вижу всю ночь пламя, дым и взрывы на немецких батареях, сметаемых с лица земли губительным огнем моих тральщиков, принимающих в этих сновидениях облик и размеры каких-то фантастических сверхдредноутов… Первым утренним катером возвращаюсь домой, сообщаю жене о предстоящей командировке, собираю чемоданчик. Много вещей брать не приходится: «Через неделю, не позже, возвращайтесь!» — внушало на прощание начальство. Не почуял ли он все же смутно истинную подкладку моего упорного сопротивления?!. После обеда заезжает ко мне наш флаг-офицер с предписанием, несколькими пакетами для начальников 3-го и 9-го дивизионов и повторным напоминанием о возвращении в недельный срок.
«Ну, насчет недели, это мы еще посмотрим на месте…» — думаю я про себя, а вслух: «Доложите, пожалуйста, Начальнику Бригады, что я постараюсь сейчас же по истечении недели найти обратную оказию…» Пожелав счастливого плавания, «флажок» исчезает, а я погружаюсь в изучение предписания. Написано оно на основании двух классических принципов: «чтоб и волки сыты, и овцы целы» и второго: «с одной стороны, нельзя не признаться…». Мне предлагается — «поскольку» это совместно с их прямой задачей — тралением и «поскольку» это не противоречит заданиям и требованиям местного командования — произвести все необходимые артиллерийские учения для тренировки прислуги и обучить командиров «правилам стрельбы» (без каких-либо практических стрельб!), и все это — в течение одной недели! Ну — опять-таки — посмотрим на месте, что можно будет осуществить из этой фантастической программы?! Сейчас мне важнее узнать, как мне вообще попасть туда. А, вот — маленькая приписка указывает, что мне надлежит явиться к семи часам вечера к командиру эскадренного миноносца «Заветный»[2], идущего сегодня ночью в Констанцу.[3]
После некоторых поисков нахожу «Заветный» в Южной бухте и ровно в 18 ч. 55 м. вступаю на его палубу. Дежурный офицер, занятый какой-то погрузкой, направляет меня в кают-компанию. Из-за стола поднимается мне навстречу среднего роста плотный лейтенант. Являюсь, представляю свое предписание. «Ради бога, без церемоний!.. Стаканчик чаю?!.» И фамилия и лицо командира мне откуда-то очень хорошо знакомы… но не по корпусу… И вдруг просветление: «Скажите, пожалуйста, вы не были в Кронштадтской гимназии?!»
«Ну конечно… — отзывается он, — постойте… а вы?»
«Мы же были соседями по парте…»
«Господи, верно!.. Сколько лет, сколько зим!..»
Поток воспоминаний… Вплоть до момента, когда ему надо выходить на мостик для съемки, вспоминаем старину — учителей, товарищей… Особенно ярко вспоминаются весенние дни, когда целая компания малышей, запаздывающих в гимназию на самом «законном основании» (разведен мост через доковый канал), рассевшись как воробьи на перилах, наблюдают за втягивающимися судами и стараются огорошить друг друга знанием всех деталей медленно и величественно проходящего мимо них броненосного фрегата «Князь Пожарский», или монитора «Ураган», или красавца клипера «Вестник»… Как сейчас видишь всю эту ораву: и не по годам серьезный Куршаков — первый ученик и в будущем ординатор морского госпиталя, толстенький, розовый Фишвик, сын английского консула, говорящий по-русски чуть ли не лучше, чем по-английски, тихий и застенчивый Васильев — будущий инженер-механик, мой неразлучный друг, Ася Студницкий — одна из первых жертв войны, и этот самый крепыш — Колька Краснопольский, с которым судьба нас снова столкнула… Все они галдят, спорят, сыпят морскими терминами… ведь мы, кронштадтцы, все в душе хоть немного моряки!.. Даже учителя и те не слишком придираются, если на первом уроке вместо склонения: «mensa, mensae…» на задних партах продолжается заглушенный спор: «…я же знаю, что восьмидюймовые… мой дядя — артиллерист на „Минине“[4]… Ну, брат, вельбот с „Вестника“ ему сто очков вперед даст!..»
Выхожу вслед за командиром на палубу. С мостика слышатся короткие команды, отдаются швартовы, звонки машинного телеграфа… Палуба начинает вибрировать, за кормой забурлила белая пена, и «Заветный», отделившись от пристани, плавно скользит к выходу из бухты. «Смир-но!..» — проходим по борту «Георгия Победоносца»[5], на мачте которого слабо развевается флаг Командующего Флотом. Вот уже пройдены боновые заграждения, новые звонки, ход увеличивается… Быстро скрываются в вечерней дымке берега… Море спокойно, кое-где вспыхивают первые звезды…
По неписаному закону включаюсь в вахтенное расписание. На миноносцах рады всякому пассажиру, помогающему несколько удлинить промежутки между вахтами. На мою долю приходится «собака» (вахта с полночи до 4 часов утра). Впервые приходится стоять вахту на миноносце, где скорость хода ощущается гораздо больше, чем на больших судах, но зато и как-то более непосредственно воспринимается немедленная реакция судна на каждое ваше приказание рулю и машине… Ночь чудесная, и четыре часа проходят почти незаметно в наблюдении за курсом, регулировке хода и внимательном оглядывании горизонта… Как-никак, а время военное и мало ли кого можно встретить в море!..
В четыре часа сдаю вахту мичману и, пользуясь его любезным предложением, заваливаюсь на койку в его каюте. Просыпаюсь уже у пристани в Одессе.
Там уже стоят три других миноносца того же дивизиона, вместе с которыми мы должны конвоировать транспорты с войсками в Констанцу. Транспорты еще грузятся, и выход назначен на завтрашнее утро, на рассвете.
Пользуюсь случаем, чтобы, хотя бы и поверхностно, познакомиться с «Одессой-мамой». Первым делом устремляюсь разыскивать знаменитую лестницу в порту, которую одесситы расписывают всегда как восьмое чудо мира; мерещится что-то вроде афинских Пропилей, но куда грандиознее… Разочарование от нее могу сравнить разве что с таковым же от Бахчисарайского фонтана!.. Самое замечательное в ней это то, что она никуда не ведет, ибо нижним концом своим она упирается в какие-то подъездные пути и товарные склады… Вообще говоря, величием и красотой Одессы я не особенно подавлен… Встречаю своих соплавателей, усаживаемся в знаменитом кафе Фанкони (тоже одно из одесских восьмых чудес мира!), где и коротаем время до вечера, который проводим очень приятно в городском театре, очень недурном и снаружи и изнутри. Идут «Сказки Гофмана» с очень приличным составом.
Небо еще еле-еле сереет, когда мимо нас медленно проползают темные силуэты «Евфрата» и «Тигра» — двух новых больших пароходов РОПиТа (Русского Общества Пароходства и Торговли), мобилизованных в Транспортную флотилию. Оба они, очевидно, сильно загружены, т. к. сидят очень низко. На палубе неуютно… Мелкий, противный дождь, норовящий во что бы то ни стало попасть за воротник, сильный, холодный ветер. Выходим в ворота. Светает. Насколько хватает глаз, катятся бесконечные серо-зеленые волны с белыми гребнями… Впереди, сквозь сетку дождя, маячат неясными силуэтами оба транспорта. Мы с «Завидным» должны идти во второй паре, держась на раковине[6] второго транспорта. Выходим на свои места. Сразу же принимаем то, что французы называют «paquets de mer» — срываемые ветром гребни волн, проносящиеся со свистом и шипением над палубой. Нас начинает «валять»… Держаться на ногах на скользкой металлической палубе и с непривычки к быстроте розмахов[7] не совсем просто… Решив, что я еще успею намокнуть за свою вахту, спускаюсь пока в кают-компанию. Но и тут неуютно. Световой люк задраен наглухо и накрыт брезентом. Вестовые проделывают чудеса эквилибристики, подавая чай, но, несмотря на все их старания, пара стаканов кончает свое земное существование, окатив перед этим чьи-то ноги своим горячим содержимым… Валяет безбожно, качка чисто бортовая. Идем, равняясь по транспортам, узлов 9—10 — убийственный ход для миноносцев на волне. Вспоминается, с каким сочувствием мы смотрели в свое время с палубы «Императрицы Марии»[8] на «выворачиваемые» конвоировавшие миноносцы, а ведь мы ходили тогда все же узлов 14—15. Сейчас приходится испытать это удовольствие на самом себе…
Пытаюсь прилечь на свободной койке, но через минуту получаю на голову всю библиотеку хозяина каюты и снова выкатываюсь в кают-компанию. В этот момент раздается какой-то треск, звон и… становится невозможно дышать. Оказывается — откуда-то вылетела и разбилась вдребезги большая бутыль с бензином. Буквально задыхаясь, пробуем приоткрыть люк и сейчас же получаем на стол толстую «колбасу» ледяной забортной воды. Волей-неволей люк задраивается снова, атмосфера остается нестерпимой, по палубе перекатывается с плеском и бульканьем влившаяся вода…
На мостике, несмотря на ежеминутно принимаемый холодный душ, все же легче… Почти целые сутки длится это развлечение, пока мы наконец не входим вслед за нашими «опекаемыми» под защиту молов Констанцы.
Прощаюсь с любезными хозяевами «Заветного» и отправляюсь на поиски «своих». Погода разгуливается, солнце выглядывает сперва немного робко, но затем энергично раздвигает тучи и вступает в свои права; белый город, раскинувшийся вдоль моря, сразу принимает более симпатичный вид. Окинув взглядом довольно обширную гавань, убеждаюсь, что 3-го дивизиона, из-за которого я собственно и очутился здесь, в наличие не имеется. В дальнем углу гавани стоит кучка каких-то небольших посудин, вероятно, это пресловутый 9-й дивизион, окруженный такой тайной, что самое его существование подвергалось иногда сомнению. Разгадка этой таинственности получается значительно позже: он должен был участвовать в готовившейся — и никогда не состоявшейся — операции прорыва Босфора… Подхожу — верно: на бортах большие номера — 291, 292 и т. д. (200 — отличительный номер тральщиков, 9 — номер дивизиона, 1, 2 и т. д. — номера по порядку в дивизионе).
Радушная встреча со стороны начальника дивизиона — моего товарища по выпуску, Махмудки Криницкого (настоящего имени его никто не помнил, не то Измаил, не то Осман; он мусульманин из казанских татар). Вспоминается далекая картинка: день принятия присяги в Корпусе[9] ; духовенство в праздничных облачениях у аналоя, к которому подходят длинной цепью гардемарины; группа, человек в 15, поляков-католиков вокруг худощавого патера, приблизительно такая же по численности — «остзейских баронов» лютеран около старика-пастора и одинокая маленькая фигурка Махмудки, смотрящего, задрав голову, на высокого седобородого муллу в зеленой чалме, читающего ему внушительным тоном на непонятном для него арабском языке Коран… Картинка, могущая служить иллюстрацией к истории «кровавого царизма» (глава: «угнетение инородцев и иноверцев») …
За стаканом чая и импровизированной «закусью» для меня (я голоден как волк, т. к. питание на миноносце во время похода было более чем проблематичным) узнаю, что 3-й дивизион вернется не раньше завтрашнего дня, тогда же я могу явиться в штаб Отряда особого назначения[10] на «Ростиславе»[11] (он же и Отряд…). Махмудка советует выспаться, а вечером обещает свести в ресторан, где можно очень недурно поужинать. Сплю как убитый три часа. Затем направляем наши стопы в город…
На городской площади, не блещущей никакими архитектурными достопримечательностями, за проржавевшей решеткой — памятник… Довольно невзрачного вида мужичонка в длинной ночной рубашке и с венком на голове… Разбираю надпись: «Ovidius Nase»… А, так вот он каков, этот негодяй, заставивший целые поколения несчастных гимназистов обливаться слезами и кровавым потом над своими «Метаморфозами»! Прав был великий Август, что сослал его на бессрочную каторгу!.. Проходим несколько улиц, еще площадь, побольше, на которой стал бивуаком какой-то армейский обоз; вся площадь запружена повозками, за церковной оградой — коновязи.
Маленький ресторанчик «битками набит», как говорят в добром городе Николаеве, посетителями, почти исключительно военными; тесно, шумно, но тепло и довольно уютно. Кормят действительно отлично: с большим удовольствием уничтожаем основательные порции жареного гуся под хорошее экспортное Пильзенское пиво (запаслись, видимо, хитрые «руманешти» перед разрывом дипломатических сношений!)… К сожалению, наша кулинарная идиллия резко обрывается. За одним из столиков поднимается шум, крики… Оказывается, один из наших морских прапорщиков, в сильном градусе, начал вмешиваться в разговор за соседним столом и на просьбу оставить в покое разразился руганью с угрозами… На свое несчастье, он не разобрал с пьяных глаз, что имеет дело с начальником штаба Отряда… Махмудке, как его непосредственному начальнику, предлагается отправить его немедленно под арест, и бедняга, бросив грустный взор на недоеденного гуся и извинившись передо мной, что вынужден меня покинуть, исчезает вместе с виновником инцидента. Заканчиваю ужин в одиночестве, расплачиваюсь и выхожу… Tableau[12]… На улице непроглядная тьма, под самым носом ничего не видно… Ну да, война, и город затемнен по всем правилам… Ни малейшего понятия, куда идти! Наконец вспоминаю, что пришли мы слева, значит, надо туда же и возвращаться! Осторожно начинаю двигаться. Понемногу глаза привыкают к темноте, и смутно вырисовываются очертания домов… Идя из порта, мы поднимались в гору, следовательно, надо идти вниз… После некоторых поисков нахожу уличку, спускающуюся куда-то… Шагаю.
Легкий ветерок доносит вдруг запах сена и конского навоза, слышится пофыркивание лошадей… обоз! Идя по слуху и обонянию, действительно, через две минуты натыкаюсь на церковную ограду. Дальше уже ясно! Большая улица вниз, мимо Овидия, — прямо в порт! Бодрым шагом выхожу на набережную и вижу у себя под носом блеснувший в слабом звездном свете штык, в то время как испуганный голос пытается изобразить грозный оклик… Оклик повторяется уже несколько более уверенным тоном, и вместе с тем слышится щелканье затвора… Делать нечего — начинаю говорить по-румынски… Очевидно, не так уж плохо, ибо штык поднимается и уходит из поля зрения, а какая-то темная фигура, придвинувшись вплотную, начинает рассматривать, чуть ли не обнюхивать мои погоны. Результат явно удовлетворительный, ибо фигура, произнеся весьма любезным тоном нечто вроде «bone» или «bene» (мне не до лингвистических тонкостей!), скрывается во мраке. Без дальнейших приключений добираюсь до флаг-шипа Махмудки.
Наутро, выспавшись и позавтракав, направляюсь в штаб. Начальник штаба оказывается старым соплавателем по Учебно-Артиллерийскому отряду, и мы погружаемся в ревельские воспоминания… Наша мирная беседа прерывается внезапным вторжением флагманского артиллериста штаба Командующего флотом (как оказывается, совершающим инспекционную поездку).
«Вы каким образом здесь?!.» — набрасывается он на меня.
Поясняю цель своего приезда.
«Ну, это дело десятое! Ваши тральщики подождут… Вы как нельзя больше кстати попали сюда! Мне до зарезу нужен артиллерист на канонерки… Там дело никак не ладится…»
«Но ведь я послан специально…»
«Об этом уже я позабочусь и сообщу вашему начальству… А вы немедля выезжайте на отряд канонерок[13]… В три часа прямой поезд на Черноводы[14]…»
Не успеваю опомниться, как меня уже тащат в канцелярии, к ревизору… Скрипят перья, трещат пишущие машинки, и через полчаса я покидаю «Ростислав», имея в одном кармане бумажник, туго набитый леями (прогонные, суточные и т. д.), а в другом — внушительного вида лист с большим румынским гербом, в котором прописано, что «downul leuotenent» — имя рек — пользуется правом бесплатного проезда в первом классе по всем дорогам королевства «regela Carol’a»… Но… «от губ до края чаши…», как весьма резонно заметил некий немецкий поэт, дистанция огромного размера: не успел я еще занести ногу на трап, как меня нагоняет — наподобие вестника в античных трагедиях — писарь с приглашением вернуться к ревизору. И тут-то выясняется, что он в своей щедрости растратил на меня всю кассу отряда! Мои леи возвращаются, один за другим, в кассу — и у меня остается, как говорится, «что кот наплакал…». В виде компенсации меня снабжают кучей пакетов с поручением завезти их, прервав мое путешествие в городке Меджидия, нашему офицеру связи при штабе Армии.
В три не в три, а после половины четвертого поезд трогается. Восседаю в полном одиночестве на красном бархатном сиденье купе первого класса и любуюсь, поскольку это возможно, монотонным и унылым пейзажем Добруджи… В седьмом часу вечера любезный кондуктор сообщает: «Меджидия!» Маленький, грязный вокзал, запруженный народом. Выхожу. Ни носильщиков, ни возниц какого-либо образца, ни… города! Справляюсь у прохожего пехотинца.
«Город?.. А вон тамо…» — указывает он в голую степь. Напрягая зрение, различаю на горизонте что-то вроде разбросанных хат…
«А сколько до него?!.»
«А кто его знае… Версты полторы, а може, и две…»
Передо мной прямая дорога, так сказать, шоссе, между двумя канавами, наполненными какой-то зеленовато мутной жижей… Направо и налево бесконечные мокрые поля… С первых же шагов по «шоссе» ноги уходят по щиколотку в жидкую грязь… Чемодан оказывается довольно-таки тяжелым, и нельзя его и на минутку поставить в это желто-бурое месиво. Плечи ноют… А хаты кажутся все на том же расстоянии… Когда я уже почти готов бросить чемодан, меня нагоняют двое солдат и без всякой просьбы с моей стороны немедленно забирают его по очереди на плечи и проводят меня по узеньким, путаным улочкам городишки к офицерскому собранию. На мое счастье, наш офицер связи, старший лейтенант Кононов[15] оказывается там. Немедленно идем к нему на квартиру, мои вдребезги промокшие ботинки отправляются на печку, меня снабжают парой высоких сапог, и мы возвращаемся в собрание.
Из оживленных разговоров за столом приходится узнать много интересного и курьезного о наших дорогих союзниках — румынах… Грешным делом, у меня появляется подозрение, что отдельные рассказчики, ради красного словца, вдаются в область «охотничьих рассказов», но позднейший опыт заставляет меня в душе принести им искреннее извинение — в этих анекдотах краски отнюдь не сгущались. Рассказывают, как Румыния, торгуясь с союзниками о своем выступлении на их стороне, в то же время спешно продавала Австрии все свое военное снабжение, так что к моменту начала войны у нее не только не оказалось полевых телефонов и прочей мелочи, но и весь конский состав полевой артиллерии <оказался> сведенным на нет и пушки пришлось возить на волах и коровах, пока Россия не снабдила ее снова всем необходимым!..
Говорят о почти поголовном дезертирстве офицерского состава, так что в нескольких случаях в командование румынскими батальонами приходилось вступать нашим молодым подпоручикам, а ротами — унтер-офицерам. И когда такие дезертиры предавались военно-полевому суду, то им предоставлялось право… апеллировать в гражданский суд присяжных, который неизменно выносил оправдательные приговоры, выслушав классическую мотивировку: «…в нас стреляли!..» Тогда по приказанию Командующего Армией генерала Зайончковского[16] их стали ловить и предавать нашему полевому суду, предоставляя право апелляции… после приведения в исполнение приговора суда. В результате румынские бюллетени приняли несколько странный вид: «офицеров: убитых — 0, раненых — 0, пропавших без вести — 18, 24» и т. п.!
Тот же неопровержимый мотив «в нас стреляли!» привел и румынский генерал, покинувший ночью, без приказания и даже без предупреждения соседних частей, свои позиции, результатом чего была гибель сербской добровольческой бригады, оказавшейся отрезанной и окруженной…
Бурный взрыв восторга вызывает рассказ драгунского ротмистра о том, как он, будучи при отходе армии со своим эскадроном в самом арьергарде и в тесном соприкосновении с противником, вдруг увидел на лесной полянке такую картину: на большом пне восседал преважный румынский генерал с картой на коленях, а за ним, почтительно склонившись, адъютант с записной книжкой в руках. Удивленный ротмистр подъезжает, и завязывается следующий диалог:
«Ваше Превосходительство, что вы еще делаете здесь?!.»
«Командую своей дивизией!» — следует весьма сердитый ответ генерала.
«Где же она?!.»
«Вот там!..» — широкий жест в сторону леса, из которого вытягиваются наши драгуны.
«Там, за моим эскадроном, нет никого, кроме наступающих немцев…»
«Немцы?! Коня, ради бога, коня!..»
Всего, что пришлось слышать на эту тему, не пересказать. Фамилия этого генерала запомнилась, потому что она красовалась на обложках только что купленных мной блокнотов александрийской бумаги для рисования, — Сочек… Он, оказывается, стоял во главе крупнейшей писчебумажной фирмы Бухареста (в мирное время Румыния из экономических соображений не держала генералов на действительной службе), при мобилизации опоздал на две недели с явкой, будучи занят устройством своих торговых дел, и затем бодро начал командовать дивизией… Я не подозревал тогда, что мне придется в недалеком будущем лично ознакомиться с оригинальным отношением Его Превосходительства к военному делу…
Возвращаемся поздно, под проливным дождем. На ночь меня устраивают в кухне, на толстом мешке со свежим сеном и под ватным одеялом ярко-красного цвета. Засыпаю моментально. Проснувшись довольно поздно, при ярком солнечном свете никак не могу понять: одеяло было определенно красным, а сейчас оно черное… Разгадка получается при первом моем движении — мириады мух поднимаются с оглушительным жужжанием, затемняя дневной свет. После завтрака появляется гость — румынский морской офицер — очень интересный для меня собеседник, т. к. он не кто иной, как флагманский артиллерийский офицер румынского флота. Вот кто сможет дать мне ценнейшие указания относительно предстоящей мне боевой работы! Первое разочарование: он, в отличие от большинства своих сородичей, не совсем в ладах с французским языком, а специальная терминология ему явно не знакома. Из разговора выясняется, что он окончил морское училище в Киле, и мы — противники немцев — переходим на их язык, на котором объяснения идут значительно успешнее. Но по сути дела ничего толкового из него вытянуть не удается; не могу даже узнать, где находятся их прекрасные (как мне известно из справочников) речные мониторы. Какая на них возложена задача, будем ли оперировать совместно и т. д. В результате по окончании часового разговора я знаю немногим больше, чем до него…
После обеда снаряжаемся в путь. Так как в распоряжении Кононова имеется автомобиль, а ему самому надо побывать на Дунае, он предлагает доставить меня прямо к месту назначения.
Чудный солнечный день. На шоссе большое движение — передвигаются части, армейские обозы, гурты скота… Дорога местами идет по самому берегу целого ряда озер, и я с удивлением замечаю большие стаи диких уток, крякв, а в одном месте даже диких гусей, плавающих почти у самого берега и не обращающих никакого внимания на наш автомобиль. Количество их прямо невозможно определить: местами вся поверхность озера покрыта этими черными точками; их сотни, если не тысячи! Кононов говорит, что местные жители почти не охотятся на них и птица поэтому не боится человека.
Какие-то крики отвлекают наше внимание от озера и уток. Теперь уже слышно отчетливее: «Аэроплан! Аэроплан!..» Действительно, в стороне солнца поблескивают крылья аппарата, идущего на 1000—1500 метров. В обозах начинается паника, захватывает она и нашего шофера, который круто сворачивает с шоссе и устремляется куда-то по полю, не обращая внимания на окрики и приказания своего начальника. Только чуть не сверзившись в глубокую балку, пересекающую поле, он приходит в себя и на все разносы находит лишь один ответ: «Виноват, Ваше Высокородие, больно перепужался!..» Аэроплан, не проявив никаких враждебных намерений, взмывает еще выше и исчезает; остается даже под вопросом, был ли он вообще неприятельским… Остальную часть пути проделываем без приключений.
Проезжаем небольшой городок Черноводы и сворачиваем к берегу Дуная. Вот он — знаменитый «голубой» Дунай! Широкая и, как потом приходится убедиться, очень быстрая река, проходящая в зависимости от глубины, освещения и пр. все оттенки от грязно-серого, через гамму грязно-желтых, до бурого цвета, но… никакой голубизны и в помине нет!
Налево уходят вдаль легкие, красивые арки знаменитого Черноводского моста, направо — примитивная деревянная пристань, облепленная баржами, буксирными пароходами, катерами… Идет оживленная работа — нагрузка и разгрузка барж. Здесь меня высаживают. Поблагодарив Кононова, направляюсь на пристань. Разобравшись немного в этом человеческом муравейнике, нахожу центр, откуда направляется все его движение, в лице плотного офицера в толстом бушлате с погонами капитана 2-го ранга и мятой, сдвинутой на затылок фуражке. Представляюсь, спрашиваю, как мне попасть на Отряд Канонерских лодок.
«Канонерки? Да вот оне!.. Сейчас перенесем вас туда!..»
В самом деле, под другим берегом стоят, незамеченные мной до сих пор, серые силуэты трех судов. Гавриил Гавриилович Хоматьяно (или «Горилл Гориллыч», как его зовут, шутливо и любя, все) — маг и волшебник Экспедиции особого назначения адмирала Веселкина[17] по части перевозок, снабжения и всего тому подобного. Нет того, что бы он не наладил, не раздобыл, если надо! Так и тут: короткое приказание, и из-за барж выныривает небольшой моторный катер под румынским флагом.
«Пожалуйте!.. Только скажите им там, — жест в сторону канонерок, — чтобы они, ради бога, не задерживали катер по своему обыкновению, он мне до зарезу нужен!..» Благодарю, сажусь, отваливаем. Шалуппа, как именуется эта посудина по-туземному, берет курс куда-то влево, почти под мост, но во всяком случае не на канонерки, стоящие далеко вправо. На полпути ее нос смотрит уже не налево, а прямо в берег, а под конец — мы еле-еле успеваем уцепиться за трап «Терца», чтобы не быть унесенными куда-то далеко вниз. Течение аховое, хотя оно сейчас только нормальное — 4 мили в час.
Являюсь по начальству. Прием очень любезный, но уже от этого первого разговора у меня создается смутное впечатление, что и начальник Отряда[18], и его помощник, командир «Терца», особенно не «рвутся в бой», а смотрят на свою задачу как на неизбежную, но скучную повинность… Знакомлюсь с обстановкой: Отряд представляет собой тяжелую артиллерию правого фланга армии, упирающегося в Дунай, километрах в 15 выше Черновод, впереди большого села Рашево, и подчинен Командующему Армией. Но из дипломатических соображений введена еще промежуточная инстанция и непосредственным начальником является Командующий Румынским флотом.
«Вам придется завтра заехать здесь по соседству и явиться адмиралу… Вы говорите по-французски?!.»
«Говорю… Но где же стоит румынский флот? Я не видел никаких судов, кроме наших…»
Оба мои собеседника разражаются громким смехом: «Не так-то просто найти его! Ну, вы завтра увидите сами!..»
Возникает вопрос о моем помещении. На «Терце» свободных кают нет, как и нет двухместных. После долгих размышлений решают поселить меня на «Донце», временно не имеющим командира, в его пустующем помещении. После ужина меня перекинут туда. Разговор возвращается к стрельбе, и у меня усиливается впечатление, что эта тема встречает сравнительно очень мало интереса… Откланиваюсь и направляюсь в кают-компанию. Прием здесь не только радушный, как всегда у нас на кораблях, но чувствуется, что я являюсь желанным и даже ожидавшимся с некоторым нетерпением гостем. Состав сравнительно очень молодой и явно сильно заинтересован в своей боевой задаче. Самым ярым фанатиком артиллерийского дела является, как ни странно, инженер-механик, старший лейтенант Аристов. Из завязавшегося сразу оживленного разговора убеждаюсь, что все они, не будучи специалистами дела, простым здравым смыслом дошли до совершенно правильных взглядов, тогда как «свыше» проявляется и непонимание, и нежелание что-либо делать. Перспективы не из особенно веселых!.. Так узнаю, что, несмотря на то что стрельбу приходится вести главным образом по закрытым целям, начальство упорно противится созданию наблюдательного пункта на берегу, телефонной связи с передовыми позициями и т. д. За эти элементарные требования придется повести первый бой… И везет же! Все только война с начальством, а не с врагом!..
Дальше: боевая позиция лодок находится примерно километрах в десяти вверх по течению, т. е. в расстоянии приблизительно одного часа хода. На мой удивленный вопрос, почему же проделывается каждый раз этот поход вместо того, чтобы оставаться на позиции, получаю ответ, что Начальника Отряда преследует «idee fixe» возможности разрушения моста с воздуха и закупорки Отряда его обломками. Можно тут же отметить, что за все время пребывания Отряда было всего три или четыре налета (один или два аппарата) и было одно попадание в мост, вызвавшее небольшой пожар (сгорело две-три доски настила, и огонь потух сам собой!).
Засиживаюсь довольно поздно в этой симпатичной компании. Наконец с вахты сообщают, что катер меня ждет; гружусь со своим чемоданчиком, и мы — не подходим, а сносимся к «Донцу». Тот же любезный прием, полчаса разговоров в кают-компании, и затем меня отводят в мои «апартаменты». Помещение прекрасное: кабинет-столовая и маленькая, но очень уютная спальня — все «по старинке» отделано деревом. Собираюсь уже укладываться, как еще раз заходит вестовой и советует на ночь запирать дверь спальни на крючок.
«Зачем?!.»
«Так что Мишка привыкши спать у командира… Може ночью придет и побеспокоит Вашбродие…»
Ну ладно, запремся от Мишки! И действительно, через час или полтора за дверью поднимается какая-то возня: что-то пыхтит, сопит, скребет когтями дверь, ворчит недовольно некоторое время и наконец утихает…
Выходя утром, вижу на кожаном диване свернувшегося калачиком, крепко спящего Мишку — маленького серо-бурого кавказского медведя…
После утреннего чая в мое распоряжение приходит шалуппа для явки в штаб румынского флота. Отваливаем, спускаемся около полумили по течению и берем затем курс прямо на берег, где небольшой лесок настолько близко подходит к реке, что ветви деревьев и кустов свешиваются прямо в воду. Где же все-таки флот?!. Получается нечто вроде «загадочной картинки» на последней странице дешевых журналов: «вот лес, где спрятался охотник?»… Но то какой-нибудь захудалый охотник, а здесь — шутка сказать! — целый боевой флот!.. Только в каком-нибудь полукабельтове от зеленой стены леса, в которую мы сейчас врежемся, глаз начинает улавливать очертания каких-то не совсем лесных предметов… Раздвигая ветви, — часть которых обрушивается на нас, — катер проникает в чащу «леса», и перед нами во всей своей красе — все четыре монитора, так густо обвешенные и обсаженные свежесрубленными ветками и целыми молодыми деревьями, что разобраться в их облике совершенно невозможно. Как оказывается, в ежедневном обновлении этого «камуфляжа» и заключается вся «боевая деятельность» доблестного союзного флота!
Выхожу на трап и справляюсь у вахтенного начальника, могу ли я явиться адмиралу?
«Mais surement, Commandant… Veuillez passer par la»[19] — и широкий приглашающий жест в сторону большой палубной рубки… Стучу. Изнутри доносится что-то похожее на «entrez!».[20] Открываю дверь. За столом сидят два офицера с потрясающим количеством галунов и громадными «кренделями» на рукавах. При виде меня оба вскакивают и начинают неистово орать… Ошеломленный, останавливаюсь на пороге: не совершил ли я, по неведению, какого-либо непростительного нарушения этикета?!.. Однако при этом физиономии их улыбаются самым приветливым образом — значит, что-то не то… Появление на трапе вестового разрешает загадку: оказывается, они просто требовали, чтобы мне принесли стул!.. Через минуту мы сидим все трое мирно за столом и беседуем. Контр-адмирал Негреску, Командующий Королевским Румынским флотом, и его Начальник Штаба, капитан 1-го ранга Негру — очаровательно любезны: они обещают немедленно исполнить мою просьбу о телефонной связи между позицией канонерок и передовыми линиями. Один только раз улыбка исчезает с их лиц — когда я несколько неосторожно затрагиваю вопрос о возможных совместных операциях и координации управления огнем (вопрос, на который я уже не смог получить определенного ответа от их флагарта при нашем разговоре в Меджидии) … Они горячо уверяют меня, что «в случае надобности» мы будем поддержаны всей мощью румынского флота, но… вдаваться в более детальное обсуждение этого вопроса не считают нужным и изящным словесным пируэтом перескакивают на менее щекотливую тему… Визит заканчивается рюмкой коньяка и длительными рукопожатиями… Я возвращаюсь на «Донец», а они, вероятно, продолжают прерванный моим появлением и потому вдвойне заслуженный отдых в тени своего жюль-верновского «плавучего острова» — уютного речного пароходика, спрятанного под самым берегом, за мониторами…
День проходит в дальнейшем ознакомлении с организацией (вернее — с отсутствием таковой). Изучаю наличные карты театра наших будущих операций и прихожу к довольно печальному результату. Имеется три типа карт: румынские, русские и австрийские, но нет ни одного полного комплекта, и приходится составлять нечто целое из отдельных лоскутков, притом еще изданных в разных масштабах. Лучше всех — австрийские карты, изданные в Германии (картографический институт Юстус Пертес), в нескольких красках, очень четкие и точные; румынские несколько хуже (тоже германской работы), а самыми скверными, к сожалению, оказываются наши… Правда, это спешная перепечатка румынских карт, но она исполнена жирной черной краской, местами сливающейся в сплошные черные пятна. Вся кают-компания с большим рвением засаживается за «картографические работы» — разбивку карт на квадраты, стороною в 10 километров, разбиваемых, в свою очередь, еще на 10. Несмотря на все старания, получаются все же некоторые неувязки между картами разных изданий.
В течение дня является румынский морской офицер — лейтенант Ионеску, назначенный для телефонной связи (значит, адмирал не забыл своего обещания!); договариваемся, что он завтра пойдет с нами и мы на месте обсудим все — как и что…
На следующее утро шалуппа привозит очередной «боевой приказ» адмирала Негреску — на французском языке, так что не приходится прибегать к услугам прикомандированного к Отряду офицера-переводчика. Приказ гласит: «Обстрелять немецкую колонну, вышедшую на шоссе из Х. в У. в 7 часов 30 м. утра». Взгляд на часы: «8 час. 15 м.». Аристов, заметивший недоумевающее выражение моей физиономии, улыбается:
«Вам это кажется странным?!. Мы уже привыкли…»
«Когда же мы сможем начать стрельбу?!.»
«Ну, считайте: мы снимемся минут через 15—20, т. е. не раньше половины девятого; час ходу — половина десятого; минут двадцать на швартовку, изучение карты и прочее… Хорошо, если в десять часов дадим первый выстрел…»
«Но ведь тогда уже никого не будет больше на шоссе?!.»
«Конечно, но это „нас“ не интересует, мы отбываем номер — вот и все!..»
Наверху свистят «всех наверх, с якоря сниматься!». Снимаемся. «Терец» идет головным, за ним «Донец» и «Кубанец». Меня вызывают на мостик. Начальник Отряда в прекраснейшем расположении духа: «Ну вот, сегодня вы посмотрите, как мы стреляем, а затем наведете критику и переделаете по всем правилам…»
Осторожно затрагиваю вопрос о наблюдательном пункте. Начальство слегка хмурится: «Вы считаете это необходимым?!. Ну, вам виднее…» Разговор на этом пока кончается.
Меня окликает штурман: «Сейчас мы будем проходить мост; обратите внимание на мачту — вы увидите курьезную картину…» Черноводский мост уже совсем близко, мы держим в средний пролет. Чем ближе мы подходим, тем очевиднее становится, что пройти невозможно: настил моста приходится приблизительно на высоте 2/3 мачты! Ближе и ближе… Вот сейчас ударимся, и мачта с треском обрушится на наши головы! Но все спокойны, а штурман хитро подмигивает мне… И вот, когда — на глаз — остается всего несколько сажень, мачта вдруг начинает уменьшаться, как бы таять, и в момент прохода под мостом над клотиком[21] остается еще очень и очень заметное свободное пространство! Оптический обман первого сорта!.. И сколько раз ни приходилось потом проделывать этот опыт, глаз каждый раз неизменно попадался тем же образом!
Ландшафт довольно унылый. Слегка холмистая, пересеченная балками местность, редкий кустарник, кое-где отдельные деревья. Только далеко впереди, за извилиной реки, виднеется что-то вроде леса… Штурман указывает на группу деревьев на левом берегу: «Вот наша позиция, мы швартовимся на эти деревья…» Подходим. Вдали прокатывается глухой рокот — стрельба! Судя по звуку, шесть — восемь дюймов… Секунд через двадцать пять посредине реки вырастают четыре белых фонтана… Здесь они кажутся больше, чем в море, но все-таки это не меньше шести дюймов. Второй залп — всплески на том же месте… На четвертом и последнем залпе прихожу к заключению, что батарея стреляет на своей предельной дистанции, что и подтверждается позднейшими наблюдениями.
Швартовка заканчивается в 10 ч. 15 м. — итого (10.15—7.30 = 2 ч. 45 м.!) мы можем открыть огонь почти на полных три часа позже того времени, когда указанная цель находилась в указанном месте! «Военный совет» на мостике не может не признать этого печального факта и решает — вполне логически — не бросать снарядов по явно пустому месту. Но стрелять все-таки надо — и чтобы (хоть частично) исполнить приказание адмирала, и чтобы показать мне свои «методы» стрельбы… Целью избирается предполагаемое место батареи — высота 105.
Я сегодня только гость и зритель, а поэтому решаю набрать в рот воды и только смотреть. Итак, смотрю… С карты снимается пеленг высоты 105, исходя из того, что мы стоим курсом истинный Вест (нескромный взгляд на компас показывает, что даже компасный не 270°, а всего 258°!), берется «приблизительное» расстояние с карты и орудие наводится «приблизительно» по этому направлению… Огонь!..
Все же не могу удержаться, чтобы не спросить: «А куда же они наводят?!.»
«В гребень холма…»
«То есть в линию, а не в точку»!..»
«Ну да…» (В этих двух слогах и недоумение, и скука, и упрек — чего, мол, привязался с такой ерундой?!.) Снаряд с надлежащим воем уносится куда-то за холмы… Выпускается еще штуки три и — представление закончено (мы должны экономить снаряды, говорит, как бы извиняясь, Начальник Отряда). Не могу не согласиться в душе, что так[22] действительно нельзя бросать их — куда-то в мировое пространство!.. Пробурчав что-то малопонятное, пользуюсь случаем, чтобы исчезнуть вместе с лейтенантом Ионеску на другой берег для выбора наблюдательного пункта. При высадке нас встречает румынский матрос и что-то рапортует. Ионеску улыбается довольно и говорит, что телефонная линия проверена. Это приятный сюрприз — значит, служба связи не так уж плоха! У самого берега вырыта землянка, в которой установлен телефон; имеется даже некоторый комфорт в виде деревянной скамейки… Линия связана с наблюдательным постом в передовых окопах, на котором находится офицер 2-го артиллерийского полка, четыре батареи которого и составляют артиллерию правого фланга армии. Наблюдатель — артиллерист, чудесно! Будем, по крайней мере, говорить одним языком!.. Поднимаемся на крутой берег. Шагах в полутораста-двухстах конусообразный холмик, метров на 20—30 возвышающийся над общим уровнем. Влезаем. Вид — с художественной точки зрения — чудесный! Направо — сверкает на солнце Дунай; серые корпуса канонерок напоминают каких-то дремлющих морских животных; милях в полутора выше река делает крутой изгиб, за которым виднеются два лесистых островка и берег, также покрытый лесом. Впереди — пересеченная местность, открытая для взгляда на довольно большое расстояние. Ионеску показывает мне знаменитую высоту 105. Вот отсюда можно было бы прекрасно корректировать стрельбу по ней!.. Из линии фронта видно с этого пункта примерно 60—70%, закрыты холмами фланговые участки справа и слева. Но, по словам Ионеску, по ним может корректировать наш «корреспондент» в передовых окопах.
Решаю обосноваться здесь, в небольшой выемке, как бы нарочно вырытой для этой цели на заднем склоне холма, у самого гребня. Несколько кустов можжевельника могут послужить прикрытием от возможных любопытных взглядов… Остается только связать этот пункт со станцией Ионеску, но для этого у нас имеется полевой телефон.
Возвращаемся на «Терец», где нас ждут с некоторым нетерпением, т. к. собираются сниматься с якоря. При первой возможности исчезаю вниз, чтобы не впутываться в щекотливые разговоры, пообещав представить завтра утром свои соображения о дальнейшей организации стрельбы. Кают-компания восторженно принимает сообщение об устройстве наблюдательного пункта на берегу. Обсуждаем дальнейшие работы. Договариваемся со штурманом, что он будет становиться: 1) возможно точно против середины рощицы, нанесенной на карту одним пятном, чтобы иметь таким образом более точное место, и 2) возможно точно на истинный Вест (270°); немного гадательным элементом войдет сюда девиация, не определявшаяся уже давно, но, с другой стороны, она не может быть очень большой. Исходя из этих данных, можно будет снимать с карты более или менее точные курсовые углы на цели. У орудий эти углы будут нанесены белой краской на палубе. Связь с Ионеску обеспечена: полевой телефон проверен и исправен; остается связаться с кораблем, что мы попробуем сделать имеющимся также телефонным кабелем.
Утром (похода на этот день не предвидится) являюсь с подробным докладом о намеченных мероприятиях. К своему удивлению, не встречаю никакого сопротивления, и на все мои проекты следует согласие; однако повторяющиеся выражения вроде «Вам виднее…», «Вам и книги в руки…» и т. п. невольно наводят на мысль, что эта уступчивость вызвана намерением в случае какой-либо неудачи «умыть руки»… за мой счет! Ну что ж, ответственности я не боюсь, дали бы только работать…
В следующий выход (без определенного задания со стороны адмирала) имеем возможность проверить спокойно всю нашу «организацию». К сожалению, все попытки связаться кабелем с лодками кончаются полнейшим фиаско; его так сносит течением, что все старания опустить его на дно остаются тщетными. Приходится отказаться от этой мысли и довольствоваться семафором, о чем не раз позже сожалел, ибо многое, что можно сказать прямо по телефону, нельзя передавать во всеуслышание семафором…
Управление огнем сводится к такой схеме: определяю цель (по боевым приказам адмирала, или по собственным соображениям, или же — чаще всего — по истерическим воплям с фронта, передаваемым через Ионеску), т. е. устанавливаю квадрат и подразделение квадрата (примерно: «2309», т. е. квадрат 23, малый квадрат 9; снимаю с карты расстояние в километрах и перевожу его (по составленной таблице) в кабельтовы, а также и курсовой угол на цель. По телефону передается наблюдателю квадрат. По семафору на стреляющую лодку: «Курсовой угол = 73°, прицел — 35 кабельтов, целик — 2 лево… Огонь!»).[23] Для наводки было выбрано несколько предметов на берегу как «исполняющих обязанности вспомогательных точек наводки» — отдельные деревья, кусты и т. п. Наблюдаю падение или выжидаю сообщение наблюдателя, если стрельба идет по «невидимому сектору», корректирую: «Прицел ½ больше, целик — два лево… Огонь!» На третьем — четвертом выстреле пристрелка обычно закончена.
За отсутствием определенного задания проделываю эту проверку по высоте 105. Первое падение получается на обращенном к нам склоне, второе — за гребнем, так что еле видна верхушка столба дыма и земли; оттягиваю еще раз на ½ кабельтова — падение опять по эту сторону. Значит, наша начальная установка достаточно точна, чтобы свести пристрелку почти на нет. Прекрасно, зря бросать снаряды нечего — «дробь!»… В наступившей тишине так приятно полежать под теплым осенним солнцем, помечтать… Раздавшийся над самым ухом писк полевого телефона заставляет вернуться к действительности… «Алло, алло!..» Ионеску передает телефонограмму штаба фронта: «…на шоссе впереди деревни Г. заметно движение частей, видимо идущих на усиление левого фланга противника, просьба обстрелять и рассеять эти скопления…» Собственно говоря, этим могла бы с успехом заняться полевая артиллерия, больно жирно тратить на них снаряды! Но на этот раз можно сделать исключение: взгляд на карту показывает мне, что цель находится в «невидимом секторе» и представляется возможность проверить корректировку стрельбы нашим «корреспондентом». Передаю семафором задание на «Терец»; ответ можно было угадать заранее: «Не тратить лишних снарядов!..» Ладно, сами знаем!..
«Квадрат 0705, прицел 38, целик… (ветра нет, поправку на наводку найдем позже…) целик 0…»
Ионеску сообщает, что он в связи с наблюдателем.
«Огонь!..» На «Терце» вылетает небольшой клуб дыма, сверкает огонь, через две-три секунды доносится звук выстрела. Телефон пищит:
«Hausse bonne, 300 metres gauche…»[24]
«Целик два право!.. Огонь!..»
«Hausse bonne, 100 metres gauche…»
«Целик один право!.. Огонь!..»
«Touche!»[25] — и Ионеску, захлебываясь от восторга, рассказывает, что третий снаряд лег в самую середину большой колонны, вызвав паническое бегство во все стороны; на шоссе остались разбитые грузовики… Дело сделано, организация оказалась вполне жизнеспособной… «Дробь!»[26]
Возвращаюсь на «Терец», снимаемся. Начальник Отряда весьма доволен результатами нашего первого опыта и подробно расспрашивает обо всем…
«…значит… каждое деление целика равно ста метрам, т. е. примерно 0,6 кабельтова?..»
«Нет, это случайное совпадение на данной дистанции…»
«А-а…» Он задумывается и, кажется, что-то вычисляет в уме…
Только в этот момент я замечаю, что он не в тужурке, как обыкновенно, а в синем кителе и на правом кармане — артиллерийский значок!.. «Mama mia!» Теперь уже я начинаю подсчитывать в уме… Он капитан 1-го ранга, и не первый год… Следовательно, артиллерийский класс он кончил — в лучшем случае — накануне Японской войны, а вернее, в конце <18>90-х годов, иначе говоря, в «доброе старое время» блаженной памяти дальномера Люжоля, «переката и переправы», «средней боевой дистанции» в… 15 кабельтов и прочих древностей артиллерийской археологии!..
Что если ему вздумается подкрепить свой начальнический авторитет еще и знаниями «старого, опытного специалиста»?! Волосы начинают шевелиться на голове при одной этой мысли!.. Судьба милосердна, скрывая от нас будущее: я не подозревал в тот момент, как скоро мне придется иметь дело с воплощением в действительности этих опасений, да еще в какой форме!..
Пока что жизнь текла своим нормальным порядком… Получались «боевые задания» — с опозданием на час, на два, поход, стрельба — большей частью не по заданной цели (за отсутствием ее), но очень часто по просьбам фронта. Это выражалось почти всегда в том, что в момент моей высадки на берег из землянки вылетал взъерошенный Ионеску и вопил, что судьба армии и всей Румынии висит на волоске, если мы не обстреляем сейчас же того или иного ужасного противника… Обычно бывало достаточно положить один-два снаряда в указанный квадрат, чтобы спасти и положение, и Румынское королевство…
Но, как всему на свете, и этому идиллическому времяпровождению пришел конец…
«Катастрофы» начались со следующего: в некий день я вел обычную стрельбу по какой-то колонне, передвигавшейся в «невидимом секторе». Пристрелка закончилась очень быстро, и я посылаю первую «очередь» из двух снарядов. Корректировки нет! Обрушиваюсь на Ионеску, но он оправдывается тем, что прервана связь с наблюдателем. Делать нечего — «дробь!»… Лежу на траве, греюсь и злюсь: цель явно уйдет за этот дурацкий перерыв! Проходит 15, 20 минут, полчаса… Наконец телефон снова пищит и Ионеску сообщает, что связь восстановлена, но «цель» ушла…
«Запросите наблюдателя, почему он перестал давать корректировку?!»
«Он говорит, что не его вина: прервала сообщение центральная станция фронта…»
«Пусть узнает, кто приказал прервать линию первостепенного боевого значения! Я это так не оставлю и подниму шум!..»
Пауза. Минут через десять:
«Линия была выключена по приказанию начальника правого участка фронта дивизионного генерала Сочека…»
Сочек?!. Где я уже раз слышал эту фамилию?!. Ах да… конечно! Это тот писчебумажный генерал, о котором рассказывал ротмистр в Меджидие! Если Ионеску думает, что он легко отделается от меня, выведя на сцену такую авторитетную фигуру, то он жестоко ошибается! Я продолжаю:
«Попросите наблюдателя непременно узнать или попытайтесь сами навести справки, для какой цели потребовалось выключить артиллерийскую линию во время корректировки стрельбы?!.»
Вторая пауза — на этот раз более длительная… Наконец снова писк телефона, и Ионеску сообщает каким-то странным голосом — не то плачущим, не то сквозь подавленный смех:
«…Генерал вызывал… своего повара… чтобы заказать обед…»
Хорошо, что Ионеску не понимает по-русски!..
Возвратившись на «Терец», категорически заявляю, что отказываюсь управлять огнем, пока у нас не будет своей собственной телефонной линии, независимой от не вовремя разыгрывающихся генеральских аппетитов!.. Начальство, хотя и довольно кисло, соглашается наконец с моими доводами, пишется соответствующая «бумажка» и неутомимый Аристов несется на шалуппе к «Горилл Гориллычу», откуда и возвращается, как следовало ожидать, с полным успехом. В кормовой части шалуппы лежат четыре большие вьюшки с телефонным проводом и — как «бесплатное приложение» — два новеньких ящика с полевыми телефонами!
Весьма кстати наступает на два дня «перемирие»: лодкам дается время на чистку котлов и переборку механизмов. Решаем использовать эту оказию для прокладки нашей «собственной» линии. Так как необходимо переговорить об этом на месте, снаряжается после обеда экспедиция в деревню Рашево, находящуюся почти на линии фронта. Участвуют кроме непосредственно заинтересованных лиц — Ионеску и меня — Аристов, старший офицер «Терца» и мичман — плутонговый командир с той же лодки. Способ передвижения — верхом, расстояние — около восьми километров. Коней поставляет находящийся в распоряжении Отряда разъезд Черноморского конного полка, имеющий свое местопребывание в Черноводах, около пристани. Садясь на коня, констатирую не без известной гордости, что уроки верховой езды, которой меня обучал (равно как и питью водки) мой добрый знакомый — ротмистр Ревельской пограничной стражи, все же не пропали даром, что и отмечается благосклонно сопровождающим нас унтер-офицером. Торопиться некуда, день солнечный, теплый, полный того немного грустного очарования, свойственного ясным осенним дням… Едем шагом, лишь временами переходя в рысь, сильно не нравящуюся «старшому»… Переговорив на месте с офицером 2-го артиллерийского полка, берущим на себя проводку от Рашево до их наблюдательного поста, объезжаем медленно деревню, вернее, большое и, по-видимому, богатое село. Следы близости фронта заметны: здесь и там глубокие воронки от 6 дм. снарядов (Ионеску утверждает, что у немцев одно время было на фронте и 8 дм. орудие, что весьма возможно, судя по двум более глубоким и широким воронкам), кое-где разбитые дома с мрачно торчащими обломками обгорелых стен. После разговора с местными жителями Ионеску рассказывает, что они твердо уверены в чудесной охране их церкви святителем Николаем, имя которого она носит… В самом деле, церковь — довольно большая для скромного сельского храма — совершенно не тронута, хотя она явно служит точкой наводки для германских артиллеристов и у самой ее ограды улицы и базарная площадь разворочены снарядами…
Мимо нас проходит крупной рысью какая-то румынская кавалерийская часть. Наш унтер-офицер, бросив взгляд на нее, обращается ко мне с озабоченным видом: «Ваше Высокородие, дозвольте спросить, который час?!.»
«Без четверти пять… А что?!.»
«Каждый день в пять часов немцы начинают обстрел… Так румыны все уходят… Это ихние полевые жандармы, — которые для порядку… Они завсегда первыми удирают!..»
Действительно, вслед за жандармами проходят на рысях несколько зарядных ящиков, за ними пехота беглым шагом, частью в строю, частью вразброд, и, перемешиваясь с ними, крестьяне с ручными тележками и гружеными осликами; из боковых улочек ребята выгоняют скот…
«Ну, господа, — говорит старший офицер, — пора, пожалуй, и нам с якоря сниматься… Все в сборе?!. Где же мичман?!.»
Кто-то вспоминает, что видел его на той стороне базарной площади. Унтер отправляется на розыски и возвращается благополучно с пропавшим: у мичмана карманы топорщатся от набитых туда яблок… Глухо прокатываются вдали выстрелы… Начинаем осторожно пробираться сквозь движущуюся толпу. «Вот они!» — говорит Аристов, указывая влево. У самого берега поднимаются два белых всплеска… Второй залп. Слева впереди взметывается столб огня и дыма, треск, грохот… Толпа бросается в боковые улицы направо — путь свободен! Переходим на рысь. Новый разрыв — где-то неприятно близко сзади… Оглядываюсь. Угловой домик, у которого мы недавно стояли, как-то странно осел… По его съезжавшей набок крыше забегали желтые языки огня… Идем крупной рысью. С удивлением замечаем на порогах некоторых домов неподвижно сидящих старух, всецело ушедших в вязание своих чулок… Позже узнаем, что они категорически отказываются покидать свои дома, где они родились и прожили весь свой долгий век… Нет ли тут все-таки далекого отголоска римских предков — сенаторов, неподвижно восседавших на своих креслах, когда в город врывались толпы варваров?!.
Опять разрыв — на этот раз совсем близко… Слышен свист осколков, проносящихся над головой… Унтер поднимает своего коня в галоп, остальные следуют, не считаясь с согласием или несогласием своих седоков… Несемся…
«Го-ло-вы!» — неистово вопит вдруг унтер и склоняется совсем на шею своего коня. Инстинктивно подражаем его примеру и в следующий момент проносимся под низко нависшими над улицей телеграфными проводами… Перевалив через холм, видим расположившихся в живописном беспорядке румынских солдат… значит, тут уже наверняка безопасно!..
Обстрел продолжается еще с полчаса. Как только наступает тишина, вся толпа устремляется обратно в село и на реке появляется целая флотилия лодок, челноков и даже просто корыт, с которых жадно загребают плавающую в большом количестве, оглушенную рыбу… Возвращаемся уже более спокойным аллюром.
На следующий день шалуппа высаживает нас в Рашеве со всем телефонным имуществом. В то время, как Ионеску с одной вьюшкой и аппаратом направляется на позиции 2-го полка, мы приступаем к прокладке нашей линии, начав ее на дороге позади села, а миновав это последнее, переходим на другую, ближе к берегу. Ведем ее довольно быстро, прокладывая провод по деревьям, несколько в стороне от дороги. Погода великолепная, солнце светит тепло… Шагаем по дороге, беседуем… Компания та же, что вчера, за исключением старшего офицера, отлеживающегося после наших кавалерийских подвигов.
Рраз!.. Рраз! Два разрыва позади нас, в кустах… Еще два, из них один на дороге, шагах в ста впереди… Подзываем наших электриков. Опять два разрыва — не дальше шагов сорока-пятидесяти… «Половинят вилку…» — отмечает автоматически профессиональное подсознание… А цель — мы! Бравировать нечего — остается всей компанией залечь в глубокую канаву и терпеливо ждать… Разрывы продолжают сыпаться — и неприятно близко, слышно, как шуршат по веткам осколки… Обстрел продолжается четверть часа, после чего «они», очевидно, решают, что разогнали или «угробили» нас, и умолкают. Двигаемся дальше уже менее беспечно, избегая показываться на дороге и переходя открытые места перебежками от одной группы деревьев к другой. Благополучно дотягиваем до землянки Ионеску и присоединяем второй аппарат. Около часа проходит в приятном ничегонеделании на теплом береговом песке. Затем появляется шалуппа с Ионеску и его партией. Проверяем линию — работает исправно; теперь уже никакие генеральские аппетиты нам не страшны!.. Показываю Ионеску подобранное мною на дороге донышко одного из выпущенных по нам снарядов. «Какой калибр?» — интересуется он. «Точно не могу сказать, но что-то около 100 м/м…» — «Ага, тогда это 105 м/м снаряд с автомобиля… У немцев здесь имеется два автомобиля со 105 м/м пушками, скорее даже гаубицами, которые очень досаждают нам благодаря неожиданности своего появления в разных местах фронта…» Возвращаемся домой без дальнейших приключений.
Отдыхаем еще сутки. В этот день возвращается из кратковременного отпуска наш переводчик лейтенант Роман. Отмечаю это само по себе ничем не выдающееся событие только как характерную черточку румынских нравов. Выкладывая разные покупки и отчитываясь в исполнении всякого рода поручений, Роман трещит, как сорока… Бисквиты для командира привез, часы старшего офицера из починки взял, пленок для аппарата флаг-офицера не достал, но обещают, что будут через неделю; последние иллюстрированные журналы купил; был три раза в кино и пр. и пр. И совсем «мимоходом», между содержанием последнего фильма и руганью по адресу прачки, плохо накрахмалившей воротнички: «…плохо только было, что пришлось все время обедать в ресторане…» — «Почему?..» — «Да жена сбежала с моим лучшим другом…»
На следующий день возобновляем наши выходы. Несколько дней проходит без каких-либо событий; стреляем понемногу, ровно столько, чтобы не «саботировать» приказов адмирала… Я уже окончательно привык к тому, что каждый раз Ионеску встречает меня с «большими глазами» и сообщением, что катастрофа неизбежна, если мы не обстреляем немедленно такой-то квадрат, и отнюдь не тороплюсь открывать огонь, пока сам не проверю обстановку…
Но сегодня дело как будто действительно обстоит несколько серьезнее. С фронта доносятся глухие перекаты орудийной стрельбы, причем в более высокие ноты полевой артиллерии вмешивается от времени до времени солидный бас шестидюймовок. Нас даже не встречают обычными падениями в реке. Ионеску очень взволнован — на фронте что-то готовится… Не имея никакого определенного задания, выжидаю… Но вот пищит телефон, и Ионеску срывающимся голосом просит немедленно открыть огонь: «Ils vont attaquer!..»[27]
Обвожу биноклем линию фронта. День солнечный, ясный, воздух прозрачный, видимость изумительная… Но что это там?!. Из линии неприятельских окопов начинают выливаться какие-то темные струйки, соединяющиеся в крупные темные пятна прямоугольной формы, четко выделяющиеся на желтом фоне сжатых кукурузных полей… Подвожу точнее окуляры своего 8х Цейсса… Ясно!.. Это пехота, строящаяся в глубокие ротные или батальонные колонны!.. И как бы в подтверждение в телефоне уже звучит взволнованный голос Ионеску: «…Атака начинается! Ради бога, открывайте огонь!..»
Какое безумие!.. Среди бела дня, почти без артиллерийской подготовки вести атаку сомкнутыми колоннами, как при Эйлау[28] или Бородине, в гору, по совершенно открытому полю!.. Я знал, конечно, при всех своих стрельбах, что от нашего огня гибнут люди, но тут впервые приходится непосредственно видеть тех, кого сейчас будешь уничтожать…
«Квадрат 0304, прицел 36,5, целик два право — шрапнель, трубка 22 секунды… Огонь!..»
Страшно медленно движется стрелка секундомера!.. 15, 18, 22 секунды… Белый клуб дыма над колоннами, немного правее их…
«Целик один лево!.. Трубка 24… Огонь!..» Белое облачко совсем низко над землей… «Беглый огонь четыре снаряда!..»
Быстро, один за другим, лопаются и расплываются белые клубы… Темные пятна исчезли… Шутка ли сказать — четыре шестидюймовых шрапнели на низком разрыве в густые колонны пехоты!.. Ионеску, торжествуя, передает сообщение наблюдателя: «…от четырех до шести рот болгарской пехоты в сомкнутом строю двинулись в атаку на наши окопы. Под первыми выстрелами колонны остановились, затем бросились бежать назад… Вернулось не больше половины… Поле буквально усеяно трупами… Блестящая стрельба!..»
Мне кажется, что и я вижу отсюда какие-то черные пятна на желтизне поля… Но это скорее воображение… Восторг наблюдателя мне как-то не передается. Ясно — на войне сентиментальничать не приходится, но я все же предпочел бы артиллерийскую дуэль с этой невидимой батареей — равным по силе противником — такому избиению людей, бессмысленно брошенных на верную смерть…
Мне решительно не везет на философские размышления на своем холмике!.. Откуда-то с правого фланга доносится частая стрельба полевой артиллерии, и сейчас же вслед Ионеску передает, что окопы правого фланга сильно обстреливаются; наблюдатель не может установить откуда и запрашивает, не видим ли мы… Машинально обвожу фронт слева направо, в слабой надежде, может быть, случайно заметить вспышки выстрелов… Нет… нет… ничего… В поле зрения бинокля показывается уже река; веду обратно… И в этот момент как-то краем глаза (опять, как уже не раз в море, выручает мой анормальный угол зрения!) — улавливаю отблеск вспышки… Что такое?! Веду обратно вправо и… На опушке леса, за островками, стоят три серых предмета: два поменьше — ближе к берегу, третий — большой — за правым из маленьких. На этих двух вспыхивают огоньки, и через несколько секунд доносятся звуки выстрелов.
Хотя и вполне бесспорно установлено, что в детстве мне на ухо наступил слон, и я поэтому весьма неуверенно <отличаю> вальс из «Онегина» от мазурки из «Жизни за Царя», но в «голосах» разных калибров я едва ли ошибусь, а этот «тембр» мне почему-то еще и очень хорошо знаком… А-а! Это те самые, что обстреляли нас при прокладке телефонной линии — автомобили со 105-миллиметровыми гаубицами!.. Ну подождите, голубчики! За вас примусь с особой охотой, чтобы отплатить вам за позорное лежание в канаве!.. Все дело теперь в том, чтобы не спугнуть их, а для этого надо их накрыть чуть ли не первым выстрелом!.. Задача не из легких!..
Пока что они чувствуют себя в полной безопасности. Для фронтовых наблюдателей они закрыты холмами, от лодок они скрыты лесом и, конечно, не могут подозревать, что у нас имеется береговой наблюдательный пункт, с которого — чисто случайно — эта опушка вместе с ними видна как на ладони!..
Семафор на «Терец»: «Очень важная цель; прошу особенно точно и быстро исполнять команды… Квадрат 0232, оба орудия уступом, верхний предел 39,5, нижний — 39, целик 1 лево…» Подавляя свое нетерпение, даю им время подготовиться… «Залп!»… Почти одновременно вылетают два огонька. 22… 24… 25… 26 секунд… Два столба: один белый — водяной — проектируется на левой оконечности ближайшего островка, другой — «пегий» — смесь белой пены с черным облаком земли; этот лег у самого берега и захватил часть деревьев, обломки которых сыпятся дождем… Сердце колотится, рука с биноклем слегка дрожит…
«По верхнему пределу — оба; прицел четверть больше, целик 1 лево… залп!..» … Двадцать четыре… двадцать пять… двадцать шесть… двадцать… В поле зрения бинокля какой-то калейдоскоп огня и дыма… Понемногу проясняется… «Правый предмет» как-то перекосился и не подает признаков жизни, «большой» сзади — исчез, но на его месте и вокруг вспыхивают огоньки и доносятся глухие удары… Вот оно что! Это был грузовик с боевыми припасами, его разнесло, и удары — это взрывы продолжающих детонировать патронных ящиков!.. Но где же «левый»?!. Вот! На дороге, ведущей в тыл, все дальше и дальше поднимаются клубы серо-желтой пыли… удрал!..
Результат превыше самых смелых мечтаний — безумно повезло!.. Неприятный осадок, оставшийся после первой стрельбы этого дня, немного стушевывается пред новым чувством законной гордости — это был честный бой! Но я замечтался… ведь там ждут продолжения… «дробь!». На сегодня довольно. Сигнальщик докладывает: «Вашбродие, Начальник Отряда спрашивает, кончена ли стрельба?..» — «Да, передай, что кончена, возвращаемся…»
Солнце садится. Над водой у берега тянутся какие-то беловатые полосы… Становится сыро и прохладно. По всему телу пробегает дрожь… Сворачивая провод полевого телефона, подходим к землянке Ионеску. В двух словах передаю ему результат стрельбы. Он в восторге и сейчас же вызывает центральную для передачи в штаб фронта. Только сейчас замечаю, что он в пальто с поднятым воротником. «Вы слишком легко одеты, — говорит он, критически оглядывая меня, — здесь вечером ничего не стоит схватить малярию…»
Не знаю, кто кого схватил, я ли ее или она меня, или же просто вылезла на свет божий моя старая малярия, но на шлюпке меня уже трясет самого установленного образца озноб… На «Терце», глотнув хороший заряд хины, забиваюсь в одно из глубоких кресел кают-компании. Ее обитатели проявляют трогательную заботливость; особенно хлопочет плутонговый командир, явно польщенный моей благодарностью за быструю и точную работу… Выпиваю два стакана горячего чая с лимоном и даже глотком рома, нашедшегося у какого-то благодетеля. Весь обратный поход провожу в полусонном состоянии и в таковом же возвращаюсь на «Донец». Ночь — в бреду и кошмарах… Наутро порядком разбит и очень доволен, узнав, что похода не предвидится.
Два дня спустя лежу опять на своем холме и грею спину на солнце. Утром, правда, было получено паническое послание адмирала, написанное по этому случаю по-румынски. Как назло, наш переводчик опять улетучился куда-то. Из всего текста разбираем только «105» и стоящее перед этим слово «bombardat». Догадаться не так уж трудно. Но так как на месте убеждаюсь, что «105» ведет себя вполне тихо и прилично, а фронт, в виде редкого исключения, ничего не просит, то решаю обождать. В согласии начальства не сомневаюсь, так как оно с болью расстается с каждым снарядом. Продолжаю, следовательно, греться и наблюдать за маневрами муравьев и прочих букашек-таракашек в сухой траве…
Но, конечно, Ионеску не может оставить меня полчаса в покое!.. В квадрате 0706—08 опять какие-то движущиеся колонны, которые во что бы то ни стало, надо обстрелять… Полевая артиллерия туда не хватает, сообщается мне сразу, чтобы в корне пресечь всякие мои возражения. Получив согласие начальства, начинаю свою песенку: «…прицел 37,5, целик (легкий ветерок с юга) … 1 лево… Огонь!»
«Прицел хорош, 200 метров лево…»
«Целик два право… огонь!»
«Падение в то же место… Колонна уходит вправо…»
«Еще два право!.. огонь!»
«В то же место… Расстояние увеличивается… 300 метров лево…»
Что за черт?! Карьером, что ли, несется она, это колонна?! «Четыре право!..»
«Без перемен… Вы бьете по пустому месту… Лучше прекратить обстрел, если…» Дальше я не слушаю. Учить он меня будет, что ли?!
«Десять право!..» Вот тебе! Закину далеко вперед…
«Вы бьете в одно и то же место… Не стоит…»
Со злостью швыряю трубку телефона на землю… «Дробь!» Абсолютно ничего не понимаю! Или я сошел с ума, или они там на «Терце» вытворяют что-то совсем несуразное… Проходит еще длинный, нудный час. Делать нечего, букашки меня больше не интересуют — голова занята тщетными попытками расшифровать эту загадку. Наконец возвращаюсь и, едва ступив на палубу, ловлю плутонгового командира.
«Скажите, пожалуйста, вы помните более или менее порядок команд за сегодняшнюю стрельбу?!.»
«Я записываю все команды в свою книжку…»
«Прекрасно!.. Посмотрите, есть ли у вас четыре последовательных команды по целику: 2, 2, 4 и 10 право…» Мичман просматривает свои записи: «Вот четыре целика… Только у меня другие цифры… ¼, ¼, ½ и ¾».
«Что-о-о?!. Откуда вы взяли такую ересь?!.»
«Так передавали с мостика… Передавал сам Начальник Отряда!»
«Благодарю!..» И, оставив недоумевающего мичмана, направляюсь в командирское помещение. «Ну как сегодня стрельба?!» — встречает меня с любезной улыбкой начальство. Во мне все кипит…
«Стрельба была сорвана, господин капитан первого ранга, благодаря тому, что мои команды не исполнялись…»
«Не может быть! Я все время был на мостике и сам передавал их к орудиям…»
«В таком случае плутонговый командир рехнулся!.. Я передавал целик 2, 2, 4, 10, а у него какие-то четвертушки и половинки!..»
«Ну да! Совершенно верно!.. Вы давали два кабельтова право, а я переводил по своей таблице, которую я вычислил, и на этой дистанции одно деление целика будет 1/8 кабельтова, а два, следовательно, = ¼… А что, разве не так?!» — спрашивает он уже несколько тревожно, глядя на мою совершенно обалделую физиономию. С трудом закрываю свой разинутый рот и выдавливаю, стараясь говорить тоном заученного урока: «…Не совсем так… Я не имею чести знать вычисленную вами таблицу, но до сих пор во всех флотах мира боковые отклонения при стрельбе определялись не в кабельтовых, не в каких-либо других мерах длины, а отвлеченными числами, причем деление целика всегда, совершенно независимо от расстояния, равняется одной тысячной доле дистанции, и никаких дальнейших вычислений или переводов не требуется… Впрочем, на шкале целика имеются только целые числа и половинок и четвертей нет…»
«Ах, вот как… Значит, я немного позабыл и…»
«Во всяком случае, господин капитан первого ранга, — продолжаю я, — я не могу отвечать за стрельбу, если мои команды не будут исполняться буквально, и буду вынужден вообще отказаться от управления огнем в этих условиях…»
«Нет, нет, голубчик! Зачем сразу так горячиться… Я обещаю вам, что все будет передаваться дословно…»
«Покорнейше благодарю!..» Поклон, исчезаю… Мои предчувствия вполне оправдались… Но что еще впереди?!.
Ближайшие дни не приносят ничего нового, все идет обычным порядком. Только фронт начинает все больше жаловаться на немецкую тяжелую батарею, которая так пристрелялась по румынской полевой артиллерии, что ее батареям приходится все время менять свои позиции. Надо будет серьезно приняться за нее, если бы только знать… где она находится! Спускаюсь к Ионеску, вызываю нашего наблюдателя. Но и у него нет более точных данных: стоит она «где-то» за высотой «105», но где?!. Сговариваемся, что я приеду к нему и мы на месте обсудим, что можно предпринять для выяснения ее более точного «адреса». Так как на наблюдательный пункт надо выходить очень рано, он предлагает приехать с вечера и заночевать у них в штабе полка.
Около пяти часов вечера на следующий день высаживаюсь на пристань и разыскиваю стоянку черноморцев. Унтер-офицер — старый сверхсрочный Сумского гусарского полка (давшего часть кадров для формирования нового полка) — предлагает проехать со мной. С удовольствием соглашаюсь — и не так скучно, и мало ли что может случиться, где второй человек не окажется лишним. Для меня седлают уже знакомую мне Ласточку — гнедую трехлетку «со звездой во лбу»… Отправляемся, двигаясь переменным аллюром. Вечер тихий и ясный. Даже грязно-желтый Дунай кажется более красивым под косыми лучами вечернего солнца. Когда мы подъезжаем к Рашеву, очередной обстрел уже кончился и жители и войска заняты своими мелкими домашними делами. Наблюдаем забавный способ рыбной ловли: два румынских пехотинца медленно шагают, засучив брюки выше колен, по мелкой воде небольшого затона реки. Один из них несет перед собой высокую коническую корзину с выбитым дном; лицо его прижато к этому отверстию, корзина наполовину погружена в воду. Вдруг он резким движением ставит ее на дно, причем край ее остается над водой. Затем он запускает туда обе руки и начинает пригоршнями вытаскивать рыбу и бросать ее в ведро, которое несет его товарищ. В две-три минуты ведро наполнено трепещущей рыбой всяких оттенков и размеров…
Объясняясь с грехом пополам со встречными румынскими солдатами, добираемся до стоянки штаба «regimentul doi» — 2-го артиллерийского полка. Длинная, узкая балка в этой части настолько глубокая, что в ней уже царит в этот час какое-то сумеречное освещение. В почти отвесной стене, обращенной к фронту, вырыто большое количество больших и малых пещер, служащих складами, жильем и даже конюшнями. Когда мы проезжаем, румыны с любопытством таращат на нас глаза, но никому не приходит в голову окликнуть или остановить нас. Заметив группу офицеров, направляюсь к ней. Один из них отделяется и идет к нам навстречу: «Bonsoir, capitaine!.. Permettez moi de me presenter… lieutenant Georgiu Antonescu…»[29] Ага, вот он — наш «корреспондент»! Небольшого роста, худощавый брюнет с симпатичной физиономией. Он подзывает какого-то вахмистра или подобного чина со многими шевронами на рукаве, на попечение которого сдается мой спутник вместе с конями, и ведет меня знакомиться с чинами штаба полка. Командир — уже довольно пожилой полковник, призванный (как я узнаю позже) из резерва, — еще недавно занимался свиноводством где-то в глуши Молдавии. Все младшие офицеры — прибывшие прямым трактом со скамей Сорбонны парижские студенты — астрономы, юристы, математики, философы, все, что угодно, только не артиллеристы! «Прямым трактом» — это «Façon de Parler»[30], ибо они проделали фантастическое путешествие через Англию, Шотландию, Норвегию, Мурманск и всю Россию… Они безукоризненно болтают по-французски, от них несет хорошими духами, а весь их облик подтверждает слышанное уже ранее о румынских офицерах… Перетянутые корсетом талии, напомаженные волосы, подведенные глаза, подрисованные брови, румяна на щеках… Впечатление достаточно гнусное… Единственная фигура, резко отличающаяся и от молдаванского свиновода, и от этих накрашенных… (гм, трудно найти приемлемый для печати термин!..) скажем, «изящных молодых людей», это старший офицер полка, майор действительной службы. Несмотря на весьма солидное брюшко, в нем чувствуется все-таки военный. Как я убеждаюсь позже, на нем держится все, ибо помощи ждать ему не от кого, ни от командира, интересующегося только едой и сном, ни от этой «золотой молодежи», абсолютно и стопроцентно безграмотной во всех военных вопросах…
Мой «сотрудник» — Антонеску, оказывается, впрочем, такой же «белой вороной»: он не философ, не парижанин, а сразу по выходе из училища начал действительную службу в строю.
Меня приглашают в «собрание» — довольно объемистую пещеру, обставленную самодельной мебелью из старых патронных ящиков. Ужин… Как называлось это блюдо, не помню, но это было ужасное месиво из холодной картошки, томатов, лука и еще каких-то не поддающихся классификации продуктов растительного мира, плавающих в довольно скверном масле, подсолнечном или каком-либо другом — не разобрать… В жестяных и эмалированных кружках разносится какое-то питье… Осторожно пробую глоток: выдохшееся пиво, простоявшее минимум два дня в откупоренной бутылке… Желая быть любезным, выражаю буйный восторг и удивление, как это они ухитряются добывать здесь на фронте пиво, и… слышу, к своему ужасу, в ответ: «Это не пиво, а наше местное вино…» (!) Вот это называется влопался! Приходится пускать в малоубедительные объяснения, что благодаря очень плохому знанию французского языка перепутал слова!.. И конечно, самоотверженно продолжать глотать эту гадость… Понемногу свечи догорают… Командир уже давно тихо похрапывает. Майор отдает какие-то приказания тому же многошевронному вахтмистру; молодежь вспоминает Латинский квартал[31] и парижские похождения. Мы с Антонеску сверяем наши карты, высказываем свои предположения относительно местонахождения этой треклятой батареи… Но пора и на покой — эти гадания ни к чему привести не могут, а завтра надо подняться довольно рано. Выходим. Ночь тихая, звездная… Довольно холодно. Освещая дорогу карманным фонариком, Антонеску приводит меня в палатку майора, любезно предложившего имеющуюся у него свободную походную кровать. Лагерь уже спит… Изредка зафыркает и зашевелится где-то в темноте лошадь, и слышится сонный голос успокаивающего ее коновода… В первом полузабытье чувствую, что кто-то прикасается ко мне. Приоткрываю глаза: это заботливый майор накрывает меня еще толстой и тяжелой попоной… Спасибо!
Свет еле брезжит, когда Антонеску начинает тормошить меня. Завтрак из большого ломтя кукурузного хлеба с довольно вкусным сыром, напоминающим нашу крымскую брынзу, и кружки горячего чая с половиной лимона и — о ужас! — внушительной дозой злосчастного вчерашнего вина… Быстро проглотив все это, двигаемся в путь. Нас четверо: Антонеску, я и два солдата-телефониста. По крутой тропинке выбираемся из балки, проходим вторую, менее глубокую, и, перевалив через холм, начинаем спускаться. Через сотню-полторы шагов ныряем в пустой пехотный окоп. В поле стоит утренний туман, сыро и довольно холодно… «Наблюдательный пункт» оказывается очень примитивной землянкой, вырытой в передней стенке окопа, открытой с тыла и защищенной сверху только слоем глины метра в два толщиной; ни балок, ни рельс… Сидим на дне окопа, подняв воротники и полудремля, поскольку это позволяет проникающий всюду сырой, холодный воздух… Семь часов. Время тянется бесконечно… По словам Антонеску, немцы открывают огонь около девяти… «Они, очевидно, считают, что наш наблюдательный пункт там, — говорит он, указывая на начинающий вырисовываться слева, шагах в тысяче, одинокий холм, на вершине которого стоит полуразметанная скирда соломы, — и аккуратно каждый день обстреливают его… Вот тогда надо будет попытаться заметить их вспышки…»
Солнце взошло и начинает понемногу пригревать. В сотый раз вынимаю часы: двадцать минут девятого… Слева раздается три-четыре орудийных выстрела. «Это наша четвертая батарея, — говорит Антонеску, — я просил командира с утра начать обстрел позиций, чтобы раздразнить немцев…» Снова прокатываются выстрелы… Вслед за ними — знакомое тяжелое «ухание». «Начинается, — кричит Антонеску, — смотрите на холм!..» Я не успеваю повернуть голову, так как вижу нечто более интересное… и гораздо ближе! Шагах в трехстах впереди нас взметывается высокий черный столб… Через полминуты — второй, но этот уже в двухстах шагах позади нас…
«Как будто не совсем по холму?!.» — говорю я.
«Это случайные отклонения…» — возражает Антонеску, но голос его звучит не особенно уверенно. Третий разрыв — впереди, не дальше полутораста шагов… Четвертый — меньше ста шагов позади… Пристрелка по всем правилам искусства! Прицел еще не найден, но по целику уже выравнено безукоризненно… «Ну как?!» — обращаюсь я к Антонеску. «Вы правы… это по нам…» Лицо его несколько бледно, но я не ручаюсь и за свою физиономию — первый раз в жизни приходится быть не стрелком, а мишенью… Антонеску что-то говорит телефонисту, и тот начинает яростно крутить ручку. «Я прошу командира открыть огонь первой и второй батареей по высоте 105, чтобы отвлечь их внимание от…» Дальше я не слышу за оглушительным грохотом разорвавшегося не дальше пятидесяти шагов снаряда; со свистом проносятся над нами осколки… Очевидно, пристрелку считают законченной, так как с этого момента вступают остальные орудия и разрывы следуют почти беспрерывно один за другим. Спереди и сзади все время встают высокие черные столбы… Не могу разобрать: стреляют ли они двумя типами снарядов, или у них только разные установки трубки — часть рвется в воздухе, и тогда по траншее шуршат со всех сторон осколки, часть взрывается при ударе об землю, и вся наша землянка начинает ходить ходуном…
«Надо менять место, — кричит мне на ухо Антонеску, — в двухстах шагах налево вторая землянка… Двигаемся ползком!..» На четвереньках начинаем путешествие по дну окопа, он впереди, затем я, телефонисты замыкают шествие. Добрались. «Ну, пускай они теперь стреляют…» — конец фразы тонет в новом грохоте — два снаряда рвутся одновременно впереди и позади нашего нового убежища — «уступ»! И сейчас же вслед начинается та же вакханалия здесь… «Они нас видят, — кричит Антонеску надрываясь, — там у нас по крайней мере есть телефон, возвращаемся…» То же путешествие обратно… и сейчас же огонь переносится вслед за нами! Становится неуютно…
В редкие моменты, когда поле зрения не закрыто столбами дыма и земли, пытаемся все же уловить вспышки следующей очереди… Бедному Антонеску это еще труднее, чем мне, ибо, как только раздается низкое гудение летящего снаряда, его заботливые подчиненные хватают его за ноги и втягивают в землянку. Картина, не лишенная некоторой доли комизма, но сейчас не до смеха… Голова буквально пухнет от этого непрерывного грохота, охватывает какое-то тупое оцепенение, мыслей нет, кроме одного — может быть, подсознательного — импульса: во что бы то ни стало увидеть эти вспышки… Наконец! Почти одновременно толкаем друг друга в бок: четыре вспышки и совсем не за высотой 105, а значительно правее ее… Сидя на корточках на дне окопа и разговаривая знаками, сверяем наши засечки по карманной буссоли и наносим на карту. Наши наблюдения почти точно сходятся…
Земля качается под нами — почти одновременно рвутся четыре снаряда где-то противно близко… Антонеску кричит что-то на ухо телефонисту, тот крутит ручку и… из его отчаянных жестов (голоса не слышно за разрывами новой очереди) понимаем, что телефон перестал действовать… Очевидно, где-то на холме позади нас, где вся земля изрыта снарядами, один из них перебил провод…
И вот теперь, когда мы лишены этой ниточки, ничем не могущей помочь нам, но все же как-то связывавшей нас со «своими»… теперь мысль, как бы очнувшись, оценивает положение и… становится страшно…
Прав был тот старый боевой офицер, глубокий психолог, сказавший как-то: «…не знают чувства страха?.. Вранье-с… Страшно бывает всем без исключения, а разница между храбрым человеком и трусом единственно в том, что первый умеет не показать своего страха…»
Оба телефониста и не думают скрывать его. Один, охватив колени руками, уткнулся в них лицом, другой, стоя на коленях, прижался к стенке землянки и зажал уши руками. Они уже не хватают Антонеску за ноги, когда он высовывается из землянки… Лицо его совершенно белое, черные глаза смотрят каким-то невидящим взглядом, но движения спокойны, хотя и немного автоматичны. Едва ли я выгляжу много бодрее, чувствуется непрерывная дрожь в ногах, и колени так и норовят подогнуться…
Немецкий офицер, управляющий огнем батареи, меняет свою тактику, вероятно, чтобы иметь свои орудия больше в руках, он переходит на залповую стрельбу. Еще раз вижу вспышки — одна, две, три, четыре в быстрой последовательности… Ныряю в землянку. До начала стрельбы в ней с трудом умещались оба телефониста с аппаратом — сейчас мы ухитряемся вклиниваться туда все четверо…
Вой приближающегося снаряда… Раз… два… три оглушительных взрыва, близкий свист осколков… Четвертого разрыва не слышу… Ослепительная вспышка, тупой удар чем-то тяжелым по голове и — провал в небытие, как на операции под наркозом… Проходит время… минуты, секунды или часы?.. Снова слышу грохот, и одновременно что-то больно шлепает в лицо… Открываю глаза, провожу рукой по лицу… Это комья глины, разбросанные последним разрывом… В двух шагах от меня Антонеску, стоя на коленях, счищает с себя глину, которой он вымазан с ног до головы. Пытаюсь двинуться — не могу, что-то держит за ноги… Перевожу взгляд туда — нашей землянки нет! Рухнувший «потолок» ее засыпал нас всех… Из кучи глины выкарабкиваются телефонисты, и в результате их трудов слой глины на моих ногах настолько уменьшается, что я наконец с некоторым усилием преуспеваю освободить их. Непрекращающиеся разрывы больно отзываются в голове, обрывая каждый раз и без того плохо вяжущуюся нить мыслей… В результате нашей катастрофы получился какой-то психологический «сдвиг»: совершенно ясно отдаю себе отчет в том, что если не этот, то следующий снаряд должен прикончить нас всех, а вместе с тем… страха больше нет. Перейдена какая-то грань… я уже умер и отношусь ко всему с каким-то абсолютным, нездешним спокойствием и безразличием…
Вынимаю из кармана свою смятую полевую книжку, набрасываю несколько строк, чтобы зафиксировать результаты наших наблюдений, извлекаю из-под себя полуразорванную карту, разглаживаю ее по мере возможности и укладываю ее вместе с книжкой под большой булыжник — авось найдут!.. Одно мгновение рука тянется опять к книжке, чтобы добавить что-нибудь личное… Нет! Что писать?!. Просьбу сообщить о моей смерти? Это и без того сделают… Прощальную записку жене?!. Она пройдет через слишком много посторонних, безучастных рук, чтобы можно было высказать то, что чувствуешь на самом деле, а писать что-нибудь нейтральное, шаблонное… для чего?!. Не стоит — книжка остается на месте…
Снова и снова обрушиваются на нас снаряды… Бросаю взгляд на Антонеску — он сидит, прислонившись к стенке окопа, охватив руками колени, лицо его бледно, глаза смотрят куда-то вдаль, но по всему его облику вижу, что и он — перешагнул грань!..
В ушах начинается вдруг какой-то непрерывный звон… Что это еще такое?!. Проходит больше минуты, пока я наконец соображаю, в чем дело — это наступила тишина!..
Две, три, пять минут… Обстрел кончился, и мы, вопреки всякой логике, живы!..
Антонеску, по-видимому, тоже приходит в себя: энергично тряхнув головой, чтобы отбросить свисшие на лицо волосы, он шарит по карманам, вытаскивает портсигар, вспыхивает спичка… А я-то еще и не догадался! Через минуту мы оба, подобно двум индейским вождям, курящим трубку мира, молча и сосредоточенно дымим… Не хочется ни шевельнуться, ни говорить… Улавливаю голодный взгляд одного из солдат; бросаю им пару папирос и еще два дымка начинают подниматься в тихий, теплый воздух… Хочу было подняться на ноги, но Антонеску одергивает меня: «Осторожно! Не показывайтесь… Они считают, что покончили с нами…» Он прав! Опускаюсь опять на дно окопа и начинаю поиски своей фуражки, отсутствие которой заметил только сейчас. Вот торчит кусочек ее из-под кучи глины… Вытаскиваю — о фасоне ее лучше не говорить!..
Начинаем осматриваться. Вправо и влево окопа как такового больше нет… воронка за воронкой… Уцелевший кусочек вокруг нас напоминает собой ежа: в глине, особенно в задней стенке, густо сидят длинные, острые осколки. Какое-то восклицание Антонеску заставляет меня обернуться: он показывает мне висящий у него на шее бинокль — правый окуляр начисто срезан… Нахожу нечто подобное и у себя: бинокль, правда, цел, но футляр прорезан от одного конца до другого…
Наша землянка рухнула, по всей очевидности, под давлением воздуха от очень низко над ней разорвавшегося снаряда. Будь это «клевок», каковых вокруг было сколько угодно, то, конечно, от нас не осталось бы и знаменитого «мокрого места»… Телефонисты заняты откапыванием засыпанного аппарата. Антонеску шарит в бурьяне на оставшемся кусочке передней стенки в поисках своей буссоли… Почти из-под его рук срывается какой-то серый комочек, поднимается вверх, и с бледно-голубого неба начинает звенеть торжествующая песнь жаворонка… гимн жизни после бешеной пляски смерти…
Его песнь заглушается приближающимся характерным низким гудением — аэроплан!.. Переглядываемся с Антонеску — значит, если не так, то эдак!.. Сидим неподвижно… Ближе и ближе… И вот он! Не выше ста метров… Но вот он начинает забирать высоту, и мы видим нижние поверхности крыльев… свой!..
Настроение снова повышается — было бы слишком глупо погибнуть от какой-то бомбы, выйдя целыми и невредимыми из того ада, который мы пережили!..
Антонеску замечает вполне резонно, что нам нечего больше засиживаться здесь. Мы собираем свои карты, записные книжки, телефонный аппарат, который наконец удалось откопать… Антонеску предлагает приготовиться и затем сразу выскочить и в одну перебежку добраться до вершины холма позади нас, где мы уже будем в безопасности, раньше, чем немцы успеют снова открыть огонь. Сказано — сделано… По сигналу сразу выскакиваем и бегом проходим эти 300—400 шагов до гребня холма. Обстрела нет.
В штабе полка нас встречают как выходцев с того света, настолько все были убеждены в нашей гибели… Просьба Антонеску об открытии огня по высоте 105, оказывается, была исполнена, но мы уже не заметили эту стрельбу в творившейся вокруг нас свистопляске. Впрочем, немцы никак не реагировали на нее.
После завтрака, значительно более приемлемого, чем вчерашний ужин, вызываю своего унтера для отправления восвояси. Бурные протесты румын: поле между балкой и Рашевом днем находится под постоянным обстрелом, и показываться на нем — равносильно самоубийству!.. Перевожу своему спутнику; унтер Панкратьев только презрительно сплевывает в сторону… Садимся в седло и двигаемся. Нас провожают до выхода из балки. Сговариваемся с Антонеску, что на днях постараемся отплатить с лихвой немецкой батарее… Затем выезжаем по склону из балки.
Шагов через двести вправо впереди поднимаются небольшие столбы пыли, в одном из них сверкает огонек и поднимается маленькое облачко черного дыма… Через минуту — три таких же, но на этот раз два разрыва, — слева «по траверзу»… «Не соврали, значит», — говорю я. «Так точно…»— «Ну как, Панкратьев? Рысью или дальше шагом?..»
«Как прикажете, Вашбродие… Коли по-моему — так шагом… Они ведь все глазеют на нас…» — «Правильно!..»
Продолжаем шагом. Падения продолжаются с громадным рассеянием, и, насколько можно оценить, около трети снарядов не рвется. Один-единственный ложится настолько близко, что кони начинают немного нервничать… Понемногу оставляем обстреливаемую зону позади и тогда переходим на рысь…
Возвращаемся на любезно предоставленной Гаврил Гаврилычем шалуппе на «Терец». Являюсь <к> Начальнику Отряда, занятому каким-то деловым разговором со старшим фельдшером — он же и церковник. При моем входе оба уставились на меня с каким-то странным выражением в глазах… «Можешь идти, Федченко…» — говорит Начальник фельдшеру. «Так что отставить, значит, Вашбродие?..» — отвечает тот, строя какую-то забавную рожу. «Ну конечно!..» На пороге фельдшер еще раз задерживается и оглядывается на меня… Что они нашли во мне особенного?!.
«Очень, очень рад вас видеть, Максимилиан Оскарович, — протягивает мне руку Начальник, — присядьте, рассказывайте!..» В его голосе чувствуется какая-то неловкость, смущение…
«Разрешите спросить…» — начинаю я.
«Да что скрывать от вас, — говорит он, улыбаясь и покидая свой неестественный, натянутый тон, — вот, посмотрите…» Он протягивает мне небольшой листок бумаги. Читаю (по-французски): «Телефонограмма. Штаб второго артиллерийского полка Начальнику Отряда Канонерок — Наш наблюдательный пункт уничтожен огнем германской тяжелой артиллерии. Ваш офицер и наш наблюдатель погибли смертью героев. Nos condoléances les plus sincères[32]…»
Теперь я соображаю!.. Я появился совсем некстати в тот момент, когда разбирался сложный вопрос о поминовении моей грешной души!..
Кают-компания приветствует меня бурно и сердечно, и дружеская беседа затягивается далеко за полночь… Аристов рассказывает, что он во время последней стрельбы пробрался километра на два вперед по левому берегу и нашел там группу деревьев, на которых можно было бы устроить вспомогательный наблюдательный пункт. Этот пост, находясь на одном уровне с левым флангом неприятельских позиций, позволил бы интересные наблюдения и мог бы пополнять корректировку Антонеску для некоторых участков. Идея хорошая! Решаем завтра же с утра (похода не предвидится) наладить это дело. К сожалению, я вынужден отказаться от участия в этой экспедиции, так как сваливаюсь с отчаянной головной болью — никакие аспирины и пирамидоны не берут!.. К ужину наши исследователи возвращаются усталые, но довольные. Все сделано: на большом старом дереве (насчет породы его мнения расходятся) с густой листвой устроили на довольно большой высоте площадку, вырезали осторожно часть ветвей и получили вполне скрытый пункт, с которого противоположный берег прекрасно виден; наблюдали передвижение каких-то колонн. Телефонная линия проведена до позиции и будет там соединяться с мостиком «Терца». Мичман, вызвавшийся быть постоянным наблюдателем, с жаром погружается в изучение карты квадратов…
Проходит еще один томительный день. Разговор с начальством, которое еще раз торжественно обещает не вносить своих поправок в мои передачи и даже довольно легко соглашается на совместную стрельбу двух лодок, если это потребуется по ходу дела. Перспектива возможного уничтожения неприятельской батареи как-никак соблазнительна, а тут еще поступило сообщение Гаврил Гаврилыча, что для нас идет снизу баржа с боевыми патронами…
После ужина флаг-офицер таинственно отзывает меня в свою каюту: «Максимилиан Оскарович… в порядке частного разговора… Начальник Отряда поручил мне „позондировать“ вас…» «Что такое?! Опасается он, что ли, доноса с моей стороны о его познаниях по специальности?!.» — мелькает у меня в голове, и я уже готовы ощетиниться… Продолжение фразы, хотя и показывает мне, что я ошибаюсь, тем не менее очень странно: «…что бы вы предпочли — представление к Станиславу второй или к Анне четвертой?..»
«Откровенно говоря, этот вопрос вообще меня несколько удивляет… Я грешным делом привык считать, что это исключительно дело начальника, судить о том, достоин ли подчиненный какой-либо награды или нет… В частности же еще труднее ответить, так как речь идет — если так можно выразиться — о „несоизмеримых величинах“… Станислав — это, так сказать, очередная награда, тогда как Анна четвертой — по недавнему приказу Верховного Главнокомандующего — стоит совершенно особо… Приказ категорически подчеркивает, что это отнюдь не низшая очередная награда, а что она должна даваться исключительно за точно установленные подвиги личной храбрости… Вы согласитесь сами, Александр Петрович, что не мне судить о своем собственном поведении…»
«Да… с такой точки зрения вы, конечно, правы… Так как же быть?!. Ну, разрешите мне тогда самому сделать свои выводы?!.» — «В этом я никак не могу вам препятствовать… мысли свободны, сказал Гете, если это не был Шекспир… Спокойной ночи!..»
Наутро снимаемся. Никогда еще я не ждал с таким нетерпением съемки! Сегодня будет решительный и, надеюсь, успешный бой с нашим главным врагом! Все складывается благополучно: день ясный — значит, хорошая видимость; от адмирала никаких специальных требований, — значит, мы свободны… Правда, вся стрельба должна вестись в «невидимом секторе», но у меня есть два наблюдателя — Антонеску, которого я теперь знаю и на которого я могу положиться, и мичман, который горит желанием хорошо сделать свое дело… Сейчас же по высадке на берег связываюсь с Антонеску; сверяем еще раз наши записи, сговариваемся о некоторых деталях. С фронта доносится несколько выстрелов нашего врага… ну погоди же! Когда я поднимаюсь на свой холм, сигнальщик подает мне только что принятое с «Терца» семафорное сообщение:
«Пост № 2 сообщает, что он сейчас заметил вспышки и видит теперь батарею. Она стоит в небольшой лощине, идущей с севера на юг, в квадрате 0712 или 13».
Ну и везет же!.. Прошу Ионеску сейчас же передать эту новость Антонеску. Враг начинает шевелиться… Не знаю, что он обстреливает, но, по-видимому, вступила вся батарея. Даю прицел и целик… «Огонь!»
1-й пост: «Направление хорошо…»
2-й пост: «Перелет…»
«Пол меньше, целик один право… огонь!»
2-й пост: «Очень малый недолет…»
«Четверть больше… Огонь!»
1-й пост: «Направление хорошо… Сильный взрыв!»
2-й пост: «Накрытие!.. Большой взрыв непосредственно за батареей!»
Продолжает везти! Очевидно, угодило в склад снарядов!.. «Оба орудия — очередь три снаряда!..» Минуты лихорадочного ожидания…
2-й пост: «Огонь батареи ослабевает, в последнем залпе только четыре вспышки, очевидно, замолчали оба правофланговых орудия…»
«Еще очередь — три снаряда!..»
2-й пост: «Батарея замолчала… Происходит какое-то движение… Донесу, как только разберу…»
Чудесно! А пока: «Одно орудие — два снаряда!..»
2-й пост: «Подходят машины… Батарея снимается с позиции…»
«Еще два снаряда!..»
2-й пост: «Одна машина, видимо, подбита, идет только пять орудий… Батарея вытягивается на дорогу из квадрата 0713 в 0704—5…»
Что это за дорога?! Взгляд на карту: ага! Вот она!.. Ведет в тыл… Но вот здесь… она проходит по самому берегу затона, а слева… густая штриховка — крутые склоны… Значит?!. Значит, — ни вправо, ни влево! Ясно — вот тут-то мы с ней и покончим! Заградительный огонь по дороге — взрыть, уничтожить ее! А сзади — подгонять шрапнелью!.. «Сигнальщик! Передавай на „Терец“ — прицел два больше, три снаряда. „Донец“ — шрапнель, прицел…»
«Вашбродие, ответ с „Терца“…» — «Что такое?!.» — «Увеличить прицел нельзя, предельная дистанция…»
Вот оно что. Ну, это еще поправимо… «Передай: прошу немедленно продвинуться „Терцем“ полкилометра вперед, прицел тот же…»
Сигнальщик передал. Вот он опаять начинает принимать… «Что передают?!.»
«…Не… имею… права… рисковать… вверенными мне… судами… Начальник Отряда…»
Рисковать?!. Чем? Какой риск?!. Наконец соображаю: он вспомнил о тех всплесках, которые встречали почти каждый наш выход на позицию!.. Но ведь эти падения были больше чем в километре от нашей позиции, а я прошу продвинуться только на половину этого безопасного расстояния! Да и падений-то сейчас не может быть никаких — батарея на походе!
«Передай: „Донец“ — три шрапнели, старый прицел, трубка 24… „Терец“, Начальнику Отряда: убедительнейше прошу продвинуться полкилометра — половину безопасного пространства, иначе батарея уходит из-под обстрела…» «Что передают?!.» — «Пост 2-й: одна шрапнель в самом конце колонны… две других — недолеты… Начальник Отряда… опять то же самое, Вашбродие…»
«Отбой!..» Все пропало! Батарея, хотя бы и потрепанная, уйдет… уже ушла!.. А она могла быть уничтожена совершенно… Хочется прямо реветь от злости!.. Голова начинает опять неистово болеть, прямо раскалывается…
Возвращаюсь. Пытаюсь уклониться от всяких разговоров, но вынужден выслушать какие-то объяснения, ничего по существу не объясняющие… Отвечаю только: «С артиллерийской точки зрения совершенно недопустимо прерывать бой в момент перехода на успешное поражение противника… Высшие же тактические соображения не в моей компетенции…» — и, пользуясь озадаченным молчанием Начальника Отряда, исчезаю с мостика…
Бурное негодование кают-компании не утешает меня… С постановкой на якорь возвращаюсь на «Донец» и, несмотря на страшнейшую головную боль, пишу короткий, но убедительный рапорт в штаб Командующего флотом с просьбой убрать меня с Отряда за полной невозможностью принести какую-либо пользу при данной обстановке. Отправляю с оказией Гаврил Гавриловичу для дальнейшей пересылки.
Еще несколько дней. Фронт, несмотря на немедленное извещение об уходе батареи, не использовал создавшейся благоприятной обстановки, чтобы овладеть командующими позициями во главе с высотой 105. Сильно подозреваю, что «писчебумажный генерал», командующий этим участком фронта, просто «попридержал» это сообщение, чтобы Штаб Армии не послал его, чего доброго, туда, где «в нас стреляют»!..
А через два дня батарея снова работает, стоя на этот раз на какой-то более скрытой позиции… Все было зря…
Еще несколько выходов и стрельб — к вящему удовольствию начальства с минимальным расходом снарядов. Теперь уже «отбываю только номер» и я в свою очередь… Затем получается предписание из Штаба Командующего флотом об откомандировании меня в наличие своей части… Авантюра кончена…
Сердечное прощание с кают-компанией, официальная явка по начальству…
В шесть часов вечера бросаю последний взгляд на «голубой» Дунай, еще более желтый и мутный, чем когда-либо. Шалуппа расходится со вздутым трупом лошади, протянувшей к небу все четыре копыта… Последнее впечатление! Гружусь в поезд — почти пустой. Моя бумажка с красивым гербом тут ни к чему — первого класса нет и в помине. Почти все товарные вагоны да один-два третьего класса. Путь скучный, настроение поганое… По очереди то трещит голова, то трясет озноб… Быстро темнеет… Начинаю подремывать…
Просыпаюсь. Темно. В вагоне нет освещения. В окно слабо светит фонарь. Выглядываю… Что-то вроде полустанка; не видно ни одной живой души… Начинаю опять дремать. Снова просыпаюсь от оживленных разговоров… Звенят шпоры… В вагон входит группа наших кавалерийских офицеров, размещают багаж, рассаживаются… На меня смотрят с явным удивлением… Наконец спрашиваю, едут ли они тоже в Констанцу…
«В Констанцу?! Нет, в Бухарест… Поезд подан специально для погрузки нашего полка и сейчас отходит…» Вот так штука! Выкатываюсь на платформу, и, действительно, свисток паровоза, и поезд трогается…
Накрапывает дождь… В дальнем конце платформы светится окно какой-то будки… Направляюсь туда. Начальник станции — он же телеграфист, судя по аппарату, перед которым он сидит, очень любезен, но, к сожалению, не дальше шапочного знакомства с французским языком. С грехом пополам понимаю, что поезда на Констанцу нельзя ожидать раньше 8 часов утра. А сейчас 10 часов вечера… Где же переночевать?!. Он беспомощно разводит руками… В этот момент открывается дверь и появляется фигура более или менее военного облика, с телеграммой в руках. Обменявшись несколькими словами с начальником-телеграфистом, пришелец обращается ко мне на вполне приличном французском языке и представляется: младший врач полевого госпиталя № 75, «что-то-еску»… Задаю ему тот же вопрос. Оказывается, что ни города, ни даже деревни поблизости нет, но он охотно проводит меня в госпиталь, если я согласен переночевать на носилках. Конечно, принимаю с благодарностью, и мы двигаемся под усиливающимся дождем при свете карманного фонарика, по тропинке через лес. Минут через десять мы на месте: ряд длинных низких бараков… Входим. Во всю длину, под ярким светом электрических лампочек, бесконечные ряды носилок с ранеными. Воздух спертый, тяжелый, сильно пахнет иодоформом… По приказанию доктора приносят пустые носилки и буквально вклинивают их в один из рядов…
«Вот и все, что мы может предложить…» — «Большое спасибо и на этом!» Ставлю свой чемодан и собираюсь лечь, положив фуражку под голову и накрывшись пальто. Но тут появляется санитар с парой подушек и серым солдатским одеялом, несомненно, русского образца. «Так оно сподручнее буде…» — говорит он, устраивая мое ложе. Впервые приходится встречаться с представителем этой любопытной этнической группы — «запорожцев за Дунаем», сумевших почти через два века пронести в сохранности свой язык, обычаи и весь уклад жизни среди чуждого окружения…
С удовольствием вытягиваюсь… Мой сосед слева, пожилой «доробанец» (ополченец) с всклокоченной черной бородой, беспокойно движется, стонет… Только что задремав, просыпаюсь от удара по груди: это он — очевидно, в бреду — раскинул руки в стороны. Осторожно приподнимаю его руку и кладу ее на место. Это повторяется еще раза два-три за ночь… Наконец засыпаю крепким сном. Просыпаюсь — уже светло… Рука соседа опять лежит на моей груди. Хочу отвести ее — неподвижна, как дерево, и холодна, как лед… Проходящие санитары, взглянув на него, поднимают и уносят носилки…
Возвращаюсь на станцию. К моему удивлению, там толпа народа. Выясняется, что все это выкинутые пассажиры разных поездов, задержанных ночью для погрузки войск. Все они намерены, добром или силой, попасть на первый поезд, проходящий на Констанцу. Завожу знакомства и присоединяюсь к одной из «штурмовых колонн». При подходе поезда разыгрывается, действительно, сценка, живо напомнившая мне виденное в детстве «Взятие Измаила» в балаганах Лейферта или Малафеева на Марсовом поле… Каким-то образом, всего лишь с потерей нескольких пуговиц, но с целыми ребрами, оказываюсь внутри теплушки. Вопреки установленному трафарету: «40 человек или 8 лошадей», нас тут 30 человек и четыре лошади, не считая многочисленных ящиков, над которыми кудахчет крайне нервный доктор. Так или иначе, но понемногу все утряхивается, и мы благополучно прибываем через два часа в Констанцу.
Едва успели выйти с вокзала, как раздается вой сирены и начинается перезвон колоколов… «Налет!» — кричит пробегающий солдат. Со стороны порта доносится тявканье мелких противоаэропланных пушек… Следуя примеру других идиотов, становлюсь под навес из волнистого железа какого-то пакгауза. Логически рассуждая, это, конечно, полнейший абсурд, но с психологической стороны эта «тактика страуса» вполне понятна: становятся же люди в бою не только за деревянные шлюпки и тонкие вентилаторные[33] трубы, но даже за парусиновые обвесы мостика… Лишь бы было «что-то» между мной и тем направлением, откуда несется смерть… Кое-кто утверждает, что слышны разрывы бомб. Как потом выясняется, сброшено всего 6—8 бомб, большей частью упавших в воду; две разорвались на молу, где никого и ничего не было. Через полчас<а> сирена возвещает о конце тревоги.
Посещаю Махмудку, захожу и на 3-й дивизион, только что пришедший с моря, и выслушиваю несколько «охотничьих рассказов» об их артиллерийских подвигах. Сейчас они всецело заняты тралением, так как немецкие подводные лодки набросали несколько банок мин на подходах к Констанце. Задерживаться из-з<а> них не приходится, тем более что совсем неизвестно, придется ли им еще стре<лять>. А мне хочется скорее домой: малярия разыгрывается не на шутку, да и контузия дает себя знать… В Штабе узнаю, к своему удовлетворению, что завтра идет транспорт через Одессу в Севастополь. Предписание на отправку на нем мне выдают быстро и охотно; что же касается моих скромных намеков на задержан<ные> при моей отправке на Дунай прогонные и пр., то тут «делается глухое ухо», как изящно выражаются французы… Остается только сохранить на память красивый гербовый лист на право разъезжать по всем королевским румынским дорогам.
Обратное путешествие не отмечается никакими событиями. Время проходит <бы>стро и приятно в интересных разговорах с попутчиком — возвращающимся тоже из какой-то командировки капитаном 2-го ранга Владимиром Ивановичем Медведевым.[34] Умный, многосторонне образованный человек, с широкими и разнообразными интересами, — он обладает еще этим трудно поддающимся определению качеством, свойственным чаще женщинам и именуемым у них «шармом»… Расстаемся: я совершенно очарованным, он, кажется, тоже не с очень плохим впечатлением…
Дома нахожу все в порядке и могу облегченно вздохнуть, ибо сильно беспокоился за все время пребывания на канонерках, не получая ни единого письма. Жена между тем писала, как всегда, очень аккуратно; где же эти письма?!.
С начальством встреча сперва очень радостная. Оно вполне одобряет, что я не задержался в Констанце, и удовлетворяется моим пересказом геройских подвигов… Настроение решительно портится при моей попытке заикнуться об отпуске. Начинаются жалобы на массу запущенных в мое отсутствие работ и пр. и пр. Вижу, что надо брать быка за рога… «Что же делать, — говорю я самым невинным тоном, — придется просить о назначении медицинской комиссии для освидетельствования в морском госпитале… малярия есть несомненно… опять же контузия».
Начальство молниеносно соображает, что комиссия может дать два месяца отпуска, а то и больше, и мгновенно становится любезным, соглашаясь на просимые мной две недели…
Так как «все необходимые условия налицо: т. е. пятница, нечетное число, луна в первой четверти и т. д.» (этим мы изводим нашего флагманского механика), то можно надеяться, что наш штабной автомобиль — поганенький маленький «хорх» (из реквизированных немецких машин) «согласится» двинуться с места, и я рискую записаться в число его пассажиров… Как ни странно, но на этот раз он действительно довозит нас до самого Севастополя!
Две недели отдыха дома — это тебе не фунт изюму!..
Часть 2
«Две недели дома — это тебе не фунт изюма!..» — так закончил я первую часть своих воспоминаний… Увы, на деле не хватило не только на пол, а даже и на четверть фунта! Прав был покойник, Михаил Юрьевич, сказав: «…Не хвались еще заране!..»
На третий или четвертый день с таким трудом завоеванного отпуска я благодушествовал, лежа на своем уютном старом диване и перечитывая лишний раз своего любимого «Сирано де Бержерака». Звонок. Вспомнив, что прислуга отпущена на целый день, нехотя поднимаюсь и направляюсь в переднюю. Открываю. Передо мной — в натуральную величину — само начальство!.. С чего это его принесло?! Не к добру, знать!.. Прошу войти, усаживаю…
«Максимилиан Оскарович, собирайтесь опять в путь-дорогу…»
Вот оно самое! Так и знал, что будет какая-нибудь пакость! Все же пытаюсь брыкаться: «Куда?!. Почему?!. Ведь я в отпуску и то всего два дня».
«Ничего не пропишешь, голубчик! Я уже пытался вас выгородить… Экстренное предписание Штаба Командующего… Получили только сейчас, в обед. Вы назначаетесь в распоряжение капитана второго ранга Медведева — Начальника обороны устьев Дуная… Он звонил на Качу и просил вас не являться ему, а прямо прибыть на пароход „Вел. Князь Алексей“[35]… Последняя шлюпка с Графской пристани в 18 часов 45 минут…»
«В какой же день?!.»
«Сегодня…»
Взгляд на часы: половина третьего… Здорово! Остается немного больше трех часов..!
«Ну а на какой срок это удовольствие?!.»
«Точно не могу вам сказать… Пока как будто на месяц… Однако мне пора, а то опоздаю на катер!.. Да, чуть было не забыл! Вот предписание… А затем вы, вероятно, захотите оставить жалованье вашей супруге… Так на этот случай ревизор просил подписать доверенность… Вот здесь… Спасибо!.. Ну, всего хорошего, счастливого плавания!..»
Возвращается жена — веселая, жизнерадостная… Начинает, смеясь, рассказывать очередную проделку нашего фокса… Как ни больно, а приходится испортить ей настроение сообщением о новом сюрпризе… Минута молчания, во время которой она усиленно возится с ошейником собаки… А затем следуют спокойные, деловитые вопросы: на сколько времени, что мне надо приготовить и т. д. Появляется на сцену старый чемодан, уже повидавший «дунайские волны». Упаковка идет из следующего расчета: собирался на неделю — застрял больше, чем на месяц; сейчас предполагается месяц — значит, готовься на три-четыре… (и тут ошибка: на деле оказалось семь!). В первую голову упаковывается здесь весь противомалярийный арсенал, затем несколько книг, немного «сухой провизии» — кофе, чай, сахар…
Прощаемся дома. Оба мы не любим этих расставаний на вокзалах, пристанях и т. п., среди посторонних лиц, где никогда не находишь тех слов, что хочется сказать, и, в конце концов, чуть ли не радуешься свистку или гудку, освобождающему от этого нелепого и тягостного положения…
На «Вел. Князе Алексее» нахожу своего будущего начальника в довольно пустынном салоне первого класса. Являюсь. Он принимает рапорт как следует, без каких-либо попыток протеста против «излишних церемоний». Мне это нравится — служба службой! Ясно и определенно! А сейчас же за этим самый приветливый и сердечный прием…
«Надеюсь, вы не слишком проклинали меня за то, что я так сразу отрываю вас от заслуженного отдыха?!.. Заставили обстоятельства… Мне, не особенно спрашивая моего желания, навязали эту должность — между нами будь сказано, довольно туманную и неопределенную, — а когда я заикнулся о каких-либо помощниках, то вызвал возмущенный вопль оперативного отделения: „Ну вот, вы сразу хотите разводить большие штабы!..» После долгих пререканий наконец милостиво согласились дать мне одного офицера. Кого?!. Мне тут же стало ясно, что на это место целит кое-кто из штабных „флажков“… Что их соблазняет — мечты ли о румынских орденах, или о хорошеньких румынках, кто их знает?! Во всяком случае что-то, имеющее весьма отдаленное отношение к делу… И мне стало ясным также, что мне непременно навяжут кого-нибудь из этих юнцов, если я не назову тут же вполне определенного имени. Я заранее никого не намечал себе, так как, повторяю, все произошло совершенно неожиданно для меня… Тут я вспомнил о вас… Вот то, что мне нужно! Человек уже знающий и страну, и народ, побывавший на этом самом Дунае, артиллерист, знакомый с речной войной, — что может очень и очень пригодится, — а вообще — без комплиментов! — человек серьезный и толковый… Я и назвал вас… Надеюсь, что Вы сделаете „bonne mine au mauvais jeu“[36], и поможете мне?!.»
Охотно и крепко пожимаю протянутую мне руку…
Плавание до румынских берегов проходит без каких-либо событий. Некоторый интерес появляется лишь тогда, когда мы, застопорив машину, поджидаем румынских лоцманов. Появляется сразу двое, так как у них строгое разделение труда: одни вводят с моря или выводят в море, другие — ведут по реке. Входим в Дунай, вернее — в Сулинский рукав его[37], между двумя дамбами с маленькими входными маяками. Может быть, из-за каменных набережных, но здесь он мне кажется много уже, чем там, у Черновод[38]… Медленно проплывают берега… Слева какие-то казармообразные здания — одно серое, другое белое. Поодаль, за ними, высокий белый маяк. Затем начинается «город» — низкие однообразные домики, шаблонная протестантская кирка из красного кирпича, маленькая православная церковь, еще какое-то здание покрупнее, — вероятно, городское управление — и обчелся! Справа — какие-то мастерские… Канал[39], с обложенными камнем откосыми берегами, действительно узок: местами устроены расширенные бассейны — «разъезды», где нас поджидают спускающиеся в Сулин[40] пароходы. Пейзаж убийственно монотонный и скучный: изредка мелкорослый лес, но большей частью камыш, камыш и камыш, насколько хватает глаз… 23-й, 24-й, 25-й километр — говорят большие белые цифры на откосах… Счет ведется снизу, от Сулина. Наконец, на 29-м километре выходим из канала в самый Дунай. Здесь я начинаю узнавать его! Картина уже знакомая: слегка холмистые берега, перелески, поля… Налево — Тульча.[41] 1828 год… Переправа армии Дибича-Забалканского через наведенный тогда понтонный мост… В голову не приходило тогда, что призрак этого моста — через 88 лет — доставит нам целый ряд неприятностей… Направо уходит Килийский рукав, более широкий и, как кажется, несколько менее унылый и однообразный. Усиливающийся дождь с пронизывающим ветром загоняет нас опять вниз.
Под вечер приходим в Рени[42], где Владимир Иванович должен сдать какие-то пакеты из Штаба Начальнику Экспедиции Особого Назначения — адмиралу Веселкину.[43] Так как «Цесаревич Алексей»[44], который должен нас забросить на обратном пути в Сулин, будет разгружаться, пользуемся широким гостеприимством, предлагаемом на «Руси» — пароходе Русско-Дунайского Общества[45] и базе Экспедиции — всем проезжим. Слава о прекрасном столе на ней подтверждается полностью: и обед, и ужин за эти полтора дня были действительно очень хороши; верно и другое, — что адмиралом, большим знатоком церковного обихода и любителем хорошего пения, составлен прекрасный хор певчих. Что же касается «буйных оргий» и, вообще, чего-то, напоминающего «двор восточного владыки из 1001 ночи», как утверждают фантастические слухи, то мы, по крайней мере, ничего похожего на это не видели… Как, к сожалению, слишком часто у нас, так и здесь, по-видимому, досужие языки дали волю своей фантазии, и, конечно, в худшую сторону… В то же время никому не приходит в голову вспомнить о действительно крупной работе, сделанной и еще делаемой Экспедицией. Ею снаряжены и отправлены все те партии, которые оказали такую ценную и действенную помощь Сербии в ее неравной борьбе с Австрией, — артиллерийская группа лейтенанта Бориса Иванова, минная группа лейтенанта Василия Григоренко[46], взорвавшая близ Белграда австрийский монитор, и многие другие, не говоря уже о всех перевозках и поставках для армии — материалов, боевых припасов и пр. и пр.
На следующий день «Цесаревич Алексей», окончив разгрузку, отправляется в обратный рейс. Уже в сумерках нас высаживают на пристани в Сулине, сходня убирается, и через несколько минут пароход скрывается между выходными дамбами за серой завесой мелкого холодного дождя… Итак, «Оборона Устьев Дуная» прибыла на место своей будущей деятельности… Состав ее пока что не особенно внушителен: «Начальник» — раз, «Штаб» (моя скромная особа) — два и «силы» (вестовой с нашими двумя чемоданами) — три… Сумерки сгущаются, дождь усиливается… На набережной ни единой живой души… Перед нами большое двухэтажное серое здание казарменного типа и, во всяком случае, какой-то казенный отпечаток. Решительно направляемся к нему, входим. Длинные широкие коридоры, расходящиеся в обе стороны, много дверей, но все заперты. И тут ни души. Поднимаемся по широкой лестнице на второй этаж. Та же картина, та же тишина… Что-то из области сказок — не то дворец Спящей Красавицы, не то пряничный домик злой ведьмы, но только внушительных размеров, а мы — в роли заблудившихся детей… Но вот — из одной, не совсем плотно прикрытой двери падает луч света. На стук отвечает звонкий собачий лай, покрывающий возможный ответ. Входим. Перед нами уютно обставленная бильярдная комната; на маленьком бильярде упражняется одинокий игрок в форме капитана 2-го ранга, а на кожаном диване восседает фокстерьер, внимательно следящий за игрой своего хозяина… Полное удивление с обеих сторон! Игрок кладет кий, подходит к нам, представляется:
«Капитан второго ранга фон Бонсдорф, — Начальник Обороны Устьев Дуная…»
«Капитан второго ранга Медведев, — отвечает в тон Владимир Иванович: — и тоже Начальник Обороны Устьев Дуная…»
«Вот прекрасно! — восклицает хозяин фокса. — Значит, вы меня сменяете?!» Но затем, задумавшись, добавляет несколько тревожным тоном: «Простите, но кем вы назначены?!.»
«Приказом Командующего Флотом…»
«Ну, тогда все в порядке! — говорит он, вновь улыбаясь. — Меня назначила сюда Экспедиция, да и то как-то так — мимоходом… Разрешите сдать вам сейчас же должность?!.»
«Так сразу?!. Что у Вас имеется?!.»
«Что имеется?!. Дунай — несомненно… Устья?! Одно — наверняка… Других я, сознаюсь, не видал, но нет основания предполагать, чтобы их не было больше… ну, а Оборона?! Указывая на фокса: — Долли да я!..»
«Значит, мы сильнее, — смеется Владимир Иванович, — нас все же трое!..»
Бонсдорф вынимает часы: «Однако!.. Уже четверть седьмого!.. Мне пора… Я обедаю у английского вице-консула, — поясняет он, — и миссис Броун очень не любит, чтобы опаздывали к обеду… Всего хорошего!..» — и, свистнув Фоксу, он исчезает за дверью.
«Начало многообещающее…» — говорю я немного мрачно.
«Чем оно плохо?!. Пока что в срочном порядке надо разрешить два вопроса: где поужинать и где заночевать… Это учреждение мне нравится. Кстати, мы даже не успели спросить, что оно собой представляет?!.»
В этот момент открывается дверь и на сцене появляется новое действующее лицо — довольно древний старик с висячими седыми усами, в полосатом жилете и синих форменных брюках; на ногах мягкие турецкие «бабуши». Внимательно — и не особенно приветливо — оглядев нас, он медленно и торжественно (по-французски): «Имеет честь пожелать этим господам добрый вечер…» Зюзюкающий выговор выдает грека, а весь облик и манера держаться — указывают на старого слугу «из хорошего дома»… Так оно и оказывается на самом деле: «кирие[47] Димитриадис» — мажордом этого почтенного учреждения, а оно само — не менее, как «дворец» «C.E.N.D.» — „Comission Europeenne de Navigation sur le Danube“ — «Европейской Дунайской Комиссии»[48] — этого порождения Парижского мира 1856 года… Известие, что мы сменяем «le Commandant de Bonsdorff» и собираемся обосноваться здесь, видимо, не особенно радует его, но он ни на минуту не теряет своего достоинства. Пробормотав что-то насчет ключей, он выходит, пригласив знаком вестового…
«Ступай, Степанюк, — говорит Владимир Иванович на вопросительный взгляд матроса: «и постарайся подружиться с ним…»
Проходит около десяти минут, и оба возвращаются. «Ну как там, Степанюк?!.»
«Камбуз у них первый сорт, Вашбродие! Старуха там — жена его, значит, — добрая… Я ей пособил ящик с углем подвинуть, так она мне сразу и кофею налила, и булку сладкую дала… и комнату уже отвели, а завтра с утра, — тараторит довольный Степанюк: «я уже, как следовает, кофей приготовлю… она мне уже все показала, что где стоит…»
Старик, не понимая слов, улавливает довольный тон, и под нависшими усами появляется нечто вроде улыбки… Затем он приглашает нас церемонным жестом следовать за ним. Пройдя немного по коридору, он отпирает дверь и включает свет. Большая комната, обставленная с солидным английским комфортом, прекрасная кровать, большой шкап, умывальник с мраморной доской и прибором из тяжелого английского фаянса, турецкий ковер во всю комнату, два глубоких кожаных кресла у круглого столика…
«Одной кровати маловато… — замечаю я, но Владимир Иванович останавливает меня: «Не торопитесь… Все утрясется… Дайте ему привыкнуть к нам… Сейчас надо подкормиться; думаю, и вы не прочь перекусить чего-нибудь?!.» — «И очень даже!..»
Старик обстоятельно излагает, как нам выйти на «главную улицу», где мы найдем «tout de guite á gausse»[49] «приличный ресторан». Ресторан оказывается небольшим, посетителей много. Наше появление вызывает некоторую сенсацию, но затем разговоры возобновляются. Выбираем столик в уголке, под стенкой. Хозяин — румын, на каком-то языке (по его мнению, вероятно, французском) предлагает нам довольно настойчиво пересесть за другой столик, посредине комнаты. Зачем?! Нам и здесь хорошо! Стол оказывается совсем недурным; очевидно, в Румынии имеется, однако, какое-то стандартное блюдо, ибо и здесь, как и в Констанце, главным блюдом является жареный гусь. Подают суп. И вдруг мы видим на до того белой стенке какие-то широкие черные полосы. Всматриваемся. Это — две колонны прусаков, спускающихся сомкнутым строем на стол!.. Настойчивость хозяина становится понятной, и мы спешно переходим на центральный столик!.. В дверях показывается морская фуражка… Ба, знакомое лицо! Капитан по адмиралтейству Желяско-Господинов, начальник 3-го дивизиона наших тральщиков… Окликаю его. Оказывается, дивизион покинул эвакуируемую Констанцу и пока что будет базироваться на Сулин… Нашего полку прибыло! Поужинав вместе, забираем бравого капитана с собой. Перспектива устроиться в комфортабельной комнате вместо тесной каютки на своем флаг-шипе «Жаннете» (тральщик № 238) явно улыбается ему… Кирие Димитриадис встречает нас теперь довольно приветливой улыбкой (Степанюк уже успел завоевать его расположение!) и после небольшой паузы — для соблюдения декорума! — снова достает свою связку ключей и отпирает еще две комнаты — для капитана и для меня! В этот вечер мы долго не засиживаемся — все устали — и расходимся по нашим «апартаментам»… На хорошем матрасе и чистом постельном белье спится великолепно!..
1. Христиан Иванович Гибнер, уездный лекарь, действующее лицо комедии Н. В. Гоголя «Ревизор».
2. Эскадренный миноносец «Заветный». Cтал в строй в 1903 г., в 1919 г. затоплен командой в Севастопольской бухте, после Гражданской войны поднят, но в строй не вводился.
3. Порт на Черном море, база Румынского флота. В октябре 1916 г. был оккупирован войсками Центральных держав.
4. Броненосный крейсер «Минин». Cтал в строй в 1878 г., с 1892 г — крейсер 1 ранга, в 1906 г. зачислен в учебные суда, в 1909 г. перестроен под заградитель и переименован в «Ладогу», погиб в 1915 г., подорвавшись на мине в Финском заливе.
5. Эскадренный броненосец «Георгий Победоносец». Cтал в строй в 1896 г., с 1907 г. — линейный корабль. В 1920 г. уведен П. Н. Врангелем в Бизерту.
6. Изначально: свес в кормовой части судна. Само слово используется для обозначения направления предмета, видимого с судна. В данном случае, вероятно, следует понимать как «следовать вслед за вторым транспортом».
7. Так в документе.
8. Линейный корабль «Императрица Мария». Cтал в строй в июле 1915 г., в октябре того же года погиб на Севастопольском рейде вследствие взрыва пороховых погребов.
9. Имеется в виду Морской кадетский корпус.
10. Отряд судов, созданный для военной поддержки Румынии на Черном море.
11. Эскадренный броненосец «Ростислав». Cтал в строй в 1890 г., с 1907 г. — линейный корабль, в 1918 г. захвачен белыми, в 1920 г. затонул в Азовском море в ходе Гражданской войны.
12. Неожиданная картина (англ.).
13. Отряд канонерских лодок на Дунае состоял из трех мореходных канонерских лодок: «Донец», «Кубанец» и «Терец», переведенных туда из Одессы в августе 1916 г.
14. Румынский город и порт на берегу Дуная.
15. Иван Анатольевич Кононов (1885—1959), в описываемый период — начальник Военно-морского управления Юго-Западного фронта русской армии.
16. Андрей Медардович Зайончковский (1862—1926) — русский военный историк, генерал от инфантерии. В годы Первой мировой войны поочередно командовал 37-й пехотной дивизией, 30-м, 47-м и 18-м армейскими корпусами. Одновременно с этим в августе — октябре 1916 г. — командующий румынской Добруджинской армией.
17. Экспедиция особого назначения была создана для оказания помощи союзной Сербии. После разгрома последней занималась эвакуацией гражданского населения из оккупированных территорий и транспортными перевозками. Руководил деятельностью Экспедиции контр-адмирал Михаил Михайлович Веселкин (1871—1918). Г. Г. Хоматьяно (1864—1937) в указываемый период занимал должность начальника базы по снабжению сербской армии. Впоследствии командовал Экспедицией, преобразованной в Дунайскую транспортную флотилию.
18. После «Начальник Отряда» самим М. О. Кубе
сделана карандашная приписка: «Кап 1 р. С…»
Начальником отряда канонерских лодок на Дунае в это время являлся капитан
1-го ранга А. Ю. Свиньин. Затем его сменил на этом посту капитан 1-го
ранга А. С. Зарин.
19. Да, конечно, проходите (фр.)
20. Войдите! (фр.)
21. Деревянный или металлический шар с роликами для пропускания тросов, надеваемый на верх мачты или флагштока.
22. Курсив заменяет подчеркивания слов, сделанные самим М. О. Кубе.
23. Прицел — угол вертикального наведения артиллерийского орудия, целик — угол горизонтального наведения.
24. Прицел хорош, 300 метров влево… (фр., примечание сделано самим М. О. Кубе)
25. Попадание! (фр., примечание сделано самим М. О. Кубе)
26. «Дробь» — сигнал для прекращения огня, подавался раньше на барабане (примечание сделано самим М. О. Кубе).
27. Они будут атаковать! (фр.)
28. Сражение при Прейсиш-Эйлау (1807) между русско-прусской армией и войсками Наполеона I. Закончилось поражением и большими потерями со стороны России и Пруссии.
29 Здравствуйте, капитан! Разрешите представиться… лейтенант Георгий Антонеску (фр.).
30. Афоризм, в данном случае можно понять как «фигура речи».
31. Студенческий квартал на левом берегу Сены. Название получил от латинского языка, на котором ранее преподавали в Сорбонне.
32. Наши искренние соболезнования… (фр., примечание сделано самим М. О. Кубе)
33. Так в документе.
34. Медведев Владимир Иванович, капитан второго ранга, начальник обороны устьев Дуная с октября 1916 г. по январь 1917 г.
35. Вероятно, имеется в виду бывший пароход РОПиТ «Великий князь Алексей». В июле 1914 г. был мобилизован и зачислен в состав Черноморского флота. В тексте сначала написано «Цесаревич Алексей», затем исправлено на «Великий князь Алексей».
36. Хорошую мину при плохой игре (фр.)
37. В низовьях Дунай образует обширную дельту и впадает в Черное море тремя рукавами (гирлами): Килийским (северным), Сулинским (средним) и Георгиевским (южным).
38. См. комментарии выше.
39. Каналом М. О. Кубе называет Сулинский рукав.
40. Город и порт в устье Сулинского рукава Дуная, база российских и румынских военно-морских сил.
41. Город и порт на берегу Дуная, расположен недалеко от места, где река разделяется на рукава.
42. Город и порт на Килийском рукаве Дуная.
43. См. комментарии выше.
44. Корабль с таким названием не обнаружен. Вероятно, имеется в виду «Великий князь Алексей». См. также комментарий № 2.
45. Русское Дунайское пароходство, создано в 1903 г. на основе Черноморско-Дунайского пароходства для поддержания торговых отношений со странами Балканского полуострова. С началом Первой мировой войны входящие в него пароходы были мобилизованы и использовались для нужд военного флота.
46. Григоренко Василий Аполлонович (1884-1973), руководил минным отрядом, входившим в состав Экспедиции особого назначения.
47. Господин, молодой человек. Уважительное обращение у греков.
48. Европейская Дунайская комиссия была создана после окончания Крымской войны для регулирования судоходства по Дунаю и связанных с этим вопросов.
49. Сразу после этого (фр.).
Окончание следует