Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2017
ЗНАКОМСТВО
Эта старушка Мари, родом из Касабланки,
сухонькая, небойкая, иная, чем марокканки
с громкими голосами, вовсе не говорлива
да и шумит не больше, чем на ветру олива.
В детстве старушка Мари думала на французском
(Звали ее Мари, — подумала я на русском).
Многообразно прошлое. Но, что ни говорите,
судьбы соприкасаются, встретившись на иврите.
В этой старушке Мари, родом из Касабланки,
знающей жизнь с лицевой не более, чем с изнанки,
много от европеянки: минимум безделушек
и седина с пробором. Давней поры старушек
напоминает Мари, где-то вблизи Фонтанки
так же державших спину, тихо — вне перебранки –
чтивших не цену — меру, жаловавшихся мало.
Мне довелось их видеть, я их еще застала —
чуточку старомодных и домоседок малость:
за рубежи-кордоны ездить не полагалось.
Ну а старушке Мари, родом из Касабланки,
поздно спешить куда-то в качестве иностранки.
ЖЕЛАНИЕ ЧУДА
Была б вторая жизнь, от этой был бы толк.
Успелось бы тогда отдать немалый долг
задумкам поздних лет — пришли кружным путем
и ждут среди помех. А где оно, потом?
с чем явится? Дозволь просить не сериал —
вторую часть судьбы (проскоком интервал).
Каков он, Твой формат? Взывая, падать ниц,
иль древний текст шептать над желтизной страниц?
Моллюсков почитать рассветною порой,
иль в Ко`тель[1] положить прошенье о второй,
суть дела изложив на маленьком листке
в записке от руки на вечном языке?
Другого места нет. Но то-то и оно,
что там хватает просьб, в щелях тесным-тесно
от множества надежд. Скажи, посыльный Твой
возьмет ли их, мелькнув сквозь сумрак ветровой?
Придет ли их собрать молчун, прикрытый мглой?
Сгребет ли, выйдя в ночь, уборщик — шарк метлой?
СВИТОК ЭСТЕР. ЭСКИЗ МИНИАТЮРЫ
И вот в Шушане (в Сузах) и окрест
событья подытожены цифирью.
Ахашверош (иначе, Артаксеркс)
в саду вблизи дворца с Эстер (Есфирью).
От чужаков плененных — их ребра,
их плоти, — а в усладу и в угоду.
Спросил, что ей желательно? Добра
(легко сказать) всему ее народу.
Он защитил по-царски, уберег.
Отверг наложниц — с ней лишь ложе делит.
Но ветра не смирить: сдувает вбок
завесу из виссона цвета тхелет.
В двух чашах и в сосуде золотом
нектар, почти волшебный, не иначе
(рецепт не разглашается; потом,
уйдя в песок, окажется утрачен).
Просветы между каменных столбов
да наверху, увитый виноградом,
сквозной навес — тот иллюзорный кров,
что обрамил царя с царицей рядом.
Она прелестна; он слегка сутул —
старение нацелило свой коготь.
А я — мой карандаш, когда шепнул
мне кто-то сбоку, задевая локоть:
«Как раз теперь прощаешься с царем.
Не упусти последнюю попытку
издалека воздать ему добром
благодаря пергаментному свитку».
Мне заказал его не имярек,
а некто М. Он в городе нагорном
мой терпеливый черный человек –
один из харедим и ходит в черном.
Он ждет. А у меня уклон и крен –
последствия прививок от халтуры
живучи: меж каких угодно стен
чту мастеров, рвусь рисовать с натуры.
Ахашверош (в немалой мере ты)
в короне, в подобающей одежде
вновь склонен перенять твои черты –
и напоследок более чем прежде.
Вольно не думать, что отмерен путь,
забыть о предрешенном поединке
и, убавляя скорость, тормознуть,
как в параллельном мире, на картинке.
ПАМЯТИ МАМЫ
Сообщалось: того или той не стало.
Будто велено вдруг замереть, замирала,
непременно спросив, сколько было лет
той или тому. И ждала ответ.
На ином отрезке с неблизкой точкой
отвечая, вряд ли бывая точной,
я досадовала: человека нет;
что ж теперь считать, сколько было лет?..
Воздается мне: молча замираю,
задаюсь вопросом, потом считаю,
словно заодно узнаю ответ –
сколько будет мне на то время лет.
А тогда… Что льнуло к двусложной жизни,
кроме звучных рифм — тризне, укоризне,
но не шизни — срок ей не подоспел,
самой верной (приоритет В. Л.).
БЕЗ ПОСРЕДНИКОВ
Видишь ли Ты кого-то, кто сам не свой
вышел из дома или идет домой?
А если видишь, слышишь ли скрытый вой
сквозь обращение Господи Боже мой?
Если же, видя, слышишь, то помоги
тем, кому даже днем не видать ни зги.
Я-то уж ладно, Господи, я сама —
не суждено, как видно, сойти с ума.
Если же вникнешь, Господи Боже, три
к носу пылинку, в голову не бери;
и припиши мои беды издалека
убыли дня, чрезмерности сквозняка.
ЗИМОЙ В ИЕРУСАЛИМЕ
Классика устоялась. Ветер, как он ни дуй,
ей нипочем; а натиск воздушных струй,
не убавляя силу, день-другой погодя,
сдует все, что удастся, от дождя до дождя.
Надо бы больше весить — или сидеть в норе,
если не хочешь взвиться, как на Лысой горе,
выйдя из Храма книги, вникнув среди зимы
в битву сынов Света и сыновей Тьмы.
Будет: осядут пылью ярость, песок и дым.
Свиток сулит победу первым, а не вторым.
Кто-то путем пророчеств, ждущих урочный час,
сквозь пересказ кумранский приободряет нас.
Так — над уровнем моря; ниже бунтует понт
(грекам привет с нагорья!). Застит мгла горизонт.
Ах, если вихрь не в спину, облако по лицу.
Но не без оптимизма клонится день к концу.
Держатся, не качаясь, на ветру фонари.
Выстуженный снаружи, дом без тепла внутри.
И корешки изданий оглядев не спеша,
слышишь собственный голос: как вы тут, кореша?
1. Стена плача (иврит).