Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2017
Январь 2017 года, 80-летие со дня рождения Татьяны Галушко. В Петербурге — галушкинская погода: «Весь день валил непроходимый снег». Использованный в этой строчке прием (просящийся в пародию и, как увидит далее читатель, попавший в нее) по-научному можно назвать эллиптическим эпитетом: нетрудно вставить несколько слов, чтобы падающий снег стал непроходимым сугробом. Эллиптический эпитет встречается в Танином творчестве как минимум еще один раз — в «Стихах о посмертной славе» («Я вымру от хищного корма…»). Откуда он взялся? У кого заимствован? Мне долго казалось, что у «некоего Мандельштама», пока я не прочитал в мемориальной книге о Тане ее статью «Пушкин и его жена — глазами современницы». Статья посящена Евдокии Петровне (Додо) Ростопчиной — поэтессе пушкинской эпохи. В стихотворении, которое Галушко справедливо считает портретом Н. Н. Пушкиной, читаем: «Ее румяная улыбка весела». Вот какие глубокие корни у «эллиптического эпитета»! О заимствовании не может быть речи: статья о Ростопчиной появилась позже, чем стихи о «ста грядущих январях», которые «до часа своего не утерпели», но эстетическая близость поэтесс XIX и XX веков обнаруживается. Дальше — больше. Характеристика стихов Додо Ростопчиной — «своеобразный лирический дневник, неизвестный роман о людях пушкинского круга» и «у нее жизненный факт и есть факт поэзии» (ТГ, 214) — почти дословно совпадает с тем, что поэты — друзья Галушко — напишут о ней. Как сказал бы И. Волгин, если бы его уговорили включить в программу «Игры в бисер» Ростопчину и/или Галушко: «Читайте и перечитывайте классику!» А мы покинем зыбкую (для физиков) почву филологии и перейдем к воспоминаниям о других литературных играх, в которых участвовали физики, астрономы и инженерно-технические работники (ИТР).
Восьмидесятые годы прошлого века в Физико-техническом институте смело можно назвать эпохой литературных игр. Началось все пушкинским вечером
6 февраля 1982 года, а закончилось в сентябре 1988-го знаменитым парадом-пародией. Командовал парадом физик-диагностик, в будущем — член-корреспондент РАН Семен Конников. Принимал парад директор института, будущий нобелевский лауреат Жорес Алферов. Оба совершили конный (!) объезд физтеховцев, построенных полабораторно. Парад снимала популярная информационная программа «600 секунд». Завершился праздник капустниками, которые шли на трех площадках.
А зимой 1981—1982 годов Главная (Пулковская) обсерватория вызвала Физтех на литературный бой. Официальное название мероприятия — «Вечер, посвященный памяти А. С. Пушкина». Все было очень серьезно. Вечер открывала ученый секретарь совета Дома ученых В. Л. Балакшина. Научный доклад прочитала научный сотрудник Пушкинского Дома (ИРЛИ) О. С. Муравьева. По сценарию дальше на сцену выходят ведущие. Хорошо помню в этой роли физтеховца А. Б. Березина (уже в новом веке дебютировавшего в «Звезде» в качестве прозаика). Ведущий от астрономов, заведующий отделом экспериментальной астрономии Д. Е. Щеголев, кажется, отсутствовал. Оставшись в одиночестве, Арсений Борисович тщательно соблюдал нейтралитет.
То, что пулковцы прислали свой вызов нам, имело и закономерную («Колыбель отечественной астрономии» вызывает «Колыбель отечественной физики»)
и случайную составляющие. В Пулковской обсерватории работала моя соученица по кафедре аэродинамики Политехнического института А. С. Жербина, дружившая с Е. К. Кохан, представителем Пулкова в совете Дома ученых
и активисткой того, что в ту пору называлось культработой. У нас эту роль играла О. П. Чикалова-Лузина. Александра Саввична выдала по старой дружбе меня с головой руководству Дома ученых. Амбиции не позволили отказаться, хотя уже лет двадцать, со студенческих времен, не выходил на сцену.
Это было мое третье по счету обращение к «пушкинизму» (не считая средней школы, где литературу первой половины XIX века преподавала нам Надежда Степановна Соколова, серебряная медалистка гимназии). Обратил в «пушкинизм» меня В. В. Вересаев. Летом 1952 года я жил на даче в Пушкине с бабушкой Елизаветой Андреевной. От Ляминского переулка до районной библиотеки было два квартала, и я бегал туда ежедневно. Спасибо библиотекарше, она рекомендовала мне книгу «Пушкин в жизни». Разительное отличие книги Вересаева от всего того, что писалось о Пушкине, произвело на двенадцатилетнего отрока грандиозное впечатление. Начитавшись Вересаева и истоптав царскосельские парки, филологом я не стал, но превратился — по мнению историка-византиниста И. П. Медведева — в «технаря с гуманитарным уклоном».
Волею судеб я и женился на ИТР с таким же уклоном. Алла Федоровна собиралась поступать на истфак, ее отговорил отец, отставной политработник. Интерес к истории и литературе она сохранила, будучи и «пушкинисткой» и «декабристкой». В начале 1970-х наша семья снова на даче — в Павловске. В районной газете «Вперед» объявляют викторину. Алла в нее включается, я по мере сил ассистирую. Две верхние ступеньки на пьедестале занимают царскосельские граждане, но почетное третье место удерживает А. Ф. Тропп.
Начали мы готовиться. По обычаю, принятому в академических институтах, устроили семинары. Сочинили довольно заковыристые вопросы. Вот несколько на выбор. «Сколько и кому проиграл в карты С. Г. Зорич?» «Какое произведение Пушкина было инсценировано „драматическим зрелищем с пением и плясками, «Хризомания, или Страсть к деньгам»“?» «Найдите ошибку у А. И. Гессена, смешавшего остзейского барона с князем-рюриковичем». «Мог ли С. Д. Полторацкий показать молодой жене „Медного всадника“ с автографом Пушкина?» «Почему Пушкин назвал Наталью Николаевну Хло-пушкиной?» «Какие звезды назывались „прелестными“?» Жюри впоследствии резко упростило наши вопросы, и на очень простом вопросе мы провалились. «Кто из персонажей Пушкина мог бы быть избран в Академию наук по Отделению общей физики и астрономии?» Ударил гонг, песок в часах посыпался. Мы оцепенели. Вижу, как в зале Ира Дымникова (теоретик-астрофизик и космолог, между прочим) стучит себе пальчиком по темечку, и не понимаю ясной подсказки: звездочет из «Сказки о золотом петушке»! Мы проиграли с почетным счетом 32:33.
В домашнее задание к викторине входили выпуск газеты и создание эмблемы команды. В верхней части нашей эмблемы было написано: «Финиас. ФТИ». В центре смотрели друг на друга Александр Сергеевич Пушкин и упомянутый выше остзейский барон Павел Львович Шиллинг фон Каннштадт, изобретатель телеграфа. Внизу надпись «Финиас. ФТИ» повторялась шиллинговской вязью — предшественницей азбуки Морзе. Стенгазета называлась так же: «Финиас». Имя это мы заимствовали из статьи академика М. П. Алексеева «Финиас — герой и адресат стихотворения А. А. Дельвига „К поэту-математику“». Финиас Дельвига пытается служить и музе Урании и музе поэзии. Лицейский приятель Пушкина скептически относится к возможности такого сочетания и не предрекает стихотворцу-математику ни бессмертия, ни удачи. Таким образом, в пасторальном имени Финиас была выражена и нужная нам мысль о единстве «физики и лирики» и заключена необходимая доля самоиронии.
Прошло четыре года. В конце 1985-го в Доме ученых на Неве решили отметить другую историческую дату — 160-летие восстания декабристов. Подготовить новый вечер предложили физтеховской команде. Нельзя сказать, что все эти годы «Финиас» регулярно тренировался, но его члены составили костяк труппы, ставившей в 1983-м в той же Пулковской обсерватории историческую хронику «Василий I» об основании Главной (Пулковской) обсерватории Академии наук (пьеса А. С. Зильберглейта и автора этой статьи). В конце 1984 года в честь 80-летия директора Физтеха академика В. М. Тучкевича был устроен капустник. Моя функция на этот раз состояла в написании текстов, выходить на сцену мне не требовалось, и вечером перед концертом у меня, говоря стихами Тани Галушко, «наступило одиночество слуха и речи». Выход был найден: я решил написать эпиграммы (или панегирики?!) на всех участников капустника. Приведу два стихотворения: одно посвящено уже известному читателям А. Б. Березину, другое — режиссеру А. С. Зильберглейту.
На А. Б. Березина
Директором поставили Арсения,
А он администратор — вон из рук.
Где реквизит, костюмы, освещение?
Плохой директор, но какой музрук!
Играй, Арсений, душу рви на части!
Рыданья переходят в тихий плач.
Пусть ты ничто по интендантской части,
Зато душепронзительный скрипач.
И скрипка сдавленным мне отвечает криком,
И мастеру страданье нипочем,
И в нем соединились гоп со смыком
И Паганини со своим смычком.
Из второй эпиграммы «На А. С. Зильберглейта» приведу одно четверостишие.
Мы глохнем от неистового ора,
Достигло напряженье тыщи вольт:
Спектакль готовят оба режиссера —
И Саня Мейерглейт и Сева Зильберхольд.
Итак, «Финиас» был в форме и на призыв музы физтеховского культурно-самодеятельного времяпрепровождения ответил согласием. Мы согласились на всё: собраться, подготовиться, снова провести серию семинаров, чтобы выйти на «полупрофессиональный» уровень. Отказались мы от одного — от соревновательного элемента (петушок еще постукивал в затылок) и уступили место профессионалам. Приглашены были научная сотрудница Пушкинского музея Галушко и доктор исторических наук из Института российской истории РАН А. Н. Цамутали, крупный специалист по военной истории. В последний момент Т. К. Галушко заболела, и, спасая вечер, ее любезно согласился заменить Я. А. Гордин, как раз незадолго до этого опубликовавший книгу о 14 декабря. Знакомство с Таней моей супруги перешло к тому времени в дружбу домами. Мы жили неподалеку друг от друга, частенько играли с мужем Тани Каро Санасаряном в шахматы (а летом — в футбол). Таня все-таки приняла участие в дискуссии, хотя и заочно. Я проинтервьюировал ее заранее, и в зале, задавая специалистам «острые» вопросы, мы опирались не только на свои домашние изыскания, но и на взгляды отсутствующей Татьяны Кузьминичны, еще и «заостряя» их для оживления спора. К чести Якова Гордина и Алексея Цамутали следует сказать, что они выдержали этот «бой с тенью» и отвечали на наши вопросы и глубоко и невозмутимо спокойно. Через восемнадцать лет, прочитав в мемуарах Вадима Халуповича о том, как он «с восхищением наблюдал баталии, которые устраивали между собой Яша Гордин и Таня» (ТГ, 160—162), с удовлетворением отметил, что мы действовали в духе солидной литературной традиции.
А готовились мы снова серьезно. Первый доклад сделала сотрудница научной библиотеки Э. В. Ерохина. Эрна Васильевна рассказала о предыстории тайных обществ. Леонид Александрович Бакалейников, опираясь на работы М. В. Нечкиной и Я. А. Гордина, восстановил ход восстания в том виде, в котором он реконструируется современными учеными. Н. И. Козлова представила доклад «Грибоедов и декабристы». Два вопроса подготовил Борис Борисович Дьяков, в последующем посвятивший себя истории Физтеха. Один из них касался этики взаимоотношений офицеров-декабристов и доверившихся им рядовых солдат. Борис Борисович проявил себя как любитель, о которых Цамутали сказал, что они знают больше профессионалов. И форма и содержание заданного Дьяковым вопроса произвели впечатление и на слушателей, и на специалистов. Кроме перечисленных ветеранов «Финиаса» докладывали и неофиты — Л. П. Мясникова и Т. Ю. Дунаева. Как и на пушкинском вечере, с блеском выступил камерный хор ФТИ под руководством О. А. Кучеровой.
В следующем эпизоде Таня присутствует, но в совершенно непривычном амплуа — без слов! Это январь 1987 года — ее юбилей, и все роли со словами отданы ее друзьям. Прошло уже полтора года перестройки, торжествует «гласность», которая вот-вот превратится в свободу слова, у всех неопределенно-радостное настроение (помню, как через несколько месяцев М. А. Дудин поздравил Таню с решением Верховного совета Армении о присоединении Карабаха, и им обоим на мгновение показалось, что это конец, решение проблемы). В соответствии с духом времени был организован телемост, но не в пространстве, а во времени: «Петербург — Ленинград». Делегацию Петербурга возглавлял Тадеуш (sic!) Булгарин, в нее входили лицеист пушкинского выпуска М. Л. Яковлев, приятельница Пушкина А. О. Смирнова-Россет и интриганка Идалия Полетика. От Ленинграда должны были выступать Р. В. Зеленова и С. А. Лурье. Рональда Вениаминовна поручила автору этих строк написать сценарий, что он добросовестно и исполнил. Были распределены и роли, в частности роль Яковлева планировалась для Льва Гаврилова. О том, что Таня пригласила его быть тамадой, я узнал лишь из мемориальной книги ТГ в 2003 году. Репетиций, естественно, не было. Это оказалось к добру: из нижнего зала ресторана к нам поднимался такой шум, что почти ничего не было слышно. Ничего страшного, все равно было очень весело.
Согласно сценарию, основной вопрос для дискуссии сформулировал Булгарин: «Здесь в студии кое-какие Танины друзья по Санкт-Петербургу, у телеэкранов — широкая российская общественность. Нас беспокоит Танина судьба. Сейчас идут широкие волны эмиграции и реэмиграции, но и на этом фоне отъезд Татьяны Галушко со всей семьей из Петербурга в Ленинград произвел серьезное впечатление. <…> К чему такая поспешность: запряженный экипаж остался перед домом, мангал дымится, а Санасаряны, оказывается, в Ленинграде. <…> Сначала немного информации. Татьяна Галушко в российской литературе занимала видное место. Она — поэт пушкинской плеяды. Присутствующий здесь действительный статский советник Михаил Лукьянович Яковлев хотел бы выразить наше отношение к Тане романсом, который он сочинил на слова князя Петра Андреевича Вяземского». Славная вещь — машина времени. Оказывается, М. Л. Яковлев и П. А. Вяземский пародируют Б. Ш. Окуджаву:
Танюша щелкала сердцами, как будто орехами,
За нею толпой весь бродил Царскосельский лицей,
Как все-таки жаль, что в двадцатый она переехала,
А мы в девятнадцатом только тоскуем о ней.
В нее был влюблен Александр Сергеич, как водится,
Чадаев с Онегиным в холод впадали и в жар.
По Невскому ездит дурное подобье извозчика,
Но нету на Невском лихих и безумных гусар.
В прилив от волны убегали сестрицы Раевские,
В отлив наша Таня гляделась в глубокое дно.
Ах, где же обеды, обеды по-русски рылеевские?
Ах, где же оно, запрещенное вами вино?
Неужто с Галушко наш путь невеселый разминется?
Кому, как не русским, понятно, что слезы — роса.
Но все-таки жаль, что нельзя нам к Татьяне Кузьминичне
В известный салон заглянуть хоть на четверть часа.
Следующая часть юбилейного торжества — поэтический турнир с заданием спародировать Танину «Медею» — проходила в отдельном зале и была слышна публике. В турнире участвовали Танины товарищи по «глебсеменовской» школе: Нонна Слепакова, Лев Гаврилов, Олег Тарутин. Галушко играла роль королевы бала и возвела в рыцарское достоинство победителя, которым — в интересах высшей справедливости — был выбран версификатор-любитель, автор этой статьи. Мемуаристу невозможно не говорить о себе, и я не могу преодолеть желание воспроизвести пародию-победительницу.
Монолог Медеи
Творцы, как дети, склонны к переносам
Себя в других, и всяк личиной горд:
Ван Гог был, скажем, ухом, Гоголь — носом,
Андрюша — тот поэт-аэропорт,
А Бальмонт был изысканностью речи.
Когда порой завоешь от тоски,
Спасает это: вспомнить, что ты печень,
И возомнить, что, может быть, трески.
И сразу замирает стон надрывный,
Откладываю стирку и, душой
Воспрянув, с Нонной отправляюсь в рыбный.
На Рубинштейна? Что вы, на Большой!
Едва успевши очередь занять,
Пока еще душа не оробела,
Звоним в Москву, пусть прилетает Белла,
Не все ж, бедняжке, ей в хвосте стоять.
Загадываем, хватит или нет,
И забываем, о другом щебечем,
Как я хочу, чтоб, как из туч, из речи
Весь день валил непроходимый бред.
Глотая горлом этот сумрак ранний,
Мы, звонкие, выходим на врага —
Собрать мужчин, свернуть их в рог бараний
И обломать блудливые рога.
И, вслушиваясь в эти пустяки,
Я с радостью теряю пониманье
И чувствую, как наше бормотанье
Медлительно мутирует в стихи.
Мой стих летит в сады Семирамиды,
В Бангкок, Гонконг, Манилу и Кантон,
Но ни за что, хотя бы и для виду,
Не загляну я в грешный Вавилон.
Слетев, мой пятистопник безупречен:
С него потом я соскребаю смысл.
Кассирша шепчет истово: «Я печень
Вам выбью. Это хлеще, чем кумыс».
Выходим мы. Исходим мы. Исчадий,
Чудес и чар исполнен новый стих,
И я решаю твердо: надо Наде
Хоть банку по дороге занести.
Ну, вот и все. К чему судьбе перечить:
Все это шутка, глупая к тому ж.
Меня давно продуктом обеспечил
Мой благонравный, богоравный муж.
В следующем эпизоде Татьяна Галушко вовлекается в литературную игру активно, пишет и произносит тексты сама. Это июнь того же года, белые ночи, снова день рождения, на этот раз Таниной приятельницы и ровесницы, ИТР с гуманитарным уклоном Аллы Федоровны Тропп.
Я поздравлял Аллу стихами, можно сказать, по должности. Комплименты ее роли в воспитании дочери были подписаны Ушинским, Корчаком и Песталоцци. Антиалкогольная кампания осуждалась грузинским поэтом Кобой. Третьяков и Морозов восхваляли ее увлечение книгами и антиквариатом. «Паки недостойный муж и без Обломовки к тому ж» взял псевдоним Ильи Ильича Обломова.
В Таниных стихах стилизация встречается редко. Исключение составляют та же «Медея», «Вечерняя исповедь живописца Марьяна Фортуна самому себе», «Письмо П», ну и конечно, «Из бабушкиных наставлений» — пособие по приготовлению приворотного зелья. Но в «прикладной» поэзии стилизация, перевоплощение неизбежны.
Таня надела три маски, сыграла три исторические роли. Радикальное отличие Таниных посланий от физтеховской поздравительной литературы — отсутствие подначки, насмешек над юбиляром. Сначала идет представление «подписантки», написанное красивым и чеканным стихом, а затем — комплиментарная часть без какой-либо иронии.
Явление первое. Маркиза де Рамбуйе
Надеюсь, вы мне в самом деле рады.
Ведь это я придумала шарады,
Ведь это я изобрела салон
И прорубить велела анфилады,
Чтоб видеть всех, спешащих на поклон.
При звуках клавесинов и кларнетов,
Среди мифологических сюжетов
На канапе любила я прилечь,
А дорогих друзей — сажала рядом,
И возжигала сразу пылким взглядом,
В эбеновых шандалах двадцать свеч.
От скуки гости у меня не кисли,
И остроумная нарядность мысли
Сверкала, как хозяйкино колье.
Тут герцогиня де Шеврез, как Ляля1,
Оспаривала Э… верней, Паскаля.
(Мы в «псевдонимы для своих» играли.)
Была я Аллою де Рамбуйе.
Не только потому, что платьем алым
И лебединым горлом и овалом
Напоминала даму, с чьей руки
Мы здесь пируем. Эта дама в моде
Как выставки Леняшина Володи2
И как Санасаряна шашлыки. <…>
Сейчас пробьют бокалы друг о друга,
Исчезну я из праздничного круга:
Нас энтропия ждет на перехват.
Но раз на свете существуют Троппы,
Не зарастут счастливой жизни тропы,
И значит: жизнь прекрасная, vivat!
Явление второе. Гертруда Стайн
Когда ко мне на улицу Флерюс
К теплу углей, к мерцанию картин,
К ликерам — на изысканнейший вкус —
Приводит вечер пишущих мужчин,
Их женам говорю: пардон, мадам,
Вот компаньонка для беседы вам,
А с вашим мужем — это не обман —
У нас военно-полевой роман.
Да не любовный! Ах, у парижан
Одна любовь — программа и предмет.
Любовь интересует нас как жанр.
Литература — страсть. Сильнее — нет.
Хемингуэй и Андерсон, и Скотт —
Мое ЛИТО, элита и оплот.
Но стоит всех Америк и Европ
Российский муж и доктор Эдвард Тропп.
И я впервые кланяюсь жене:
Благоволите к нам. Неужто не
В текущем перестроитесь году,
Останетесь gе´nе´ration perdue*?
О господи, а как же мой салон,
Куда не вхож, не впиш, не выпиш он.
(Реплика жены): Российские мужья назло судьбе
Свой праздник носят глубоко в себе.
Явление третье. Ксантиппа, жена Сократа
Ксантиппой — сварливой, стервозной супругой Сократа
Плутарх и Радзинский меня предъявили потомкам.
Но ты им не верь, ИТР богоравная. Слушай!
Мой жребий — всеобщая вечная женская доля,
Особенно тех, чьим мужьям повитуха Афина
Ожгла поцелуем в младенчестве сморщенный лобик.
Когда он в чело превратился, Афина лукаво
Подсунула им амальгамы тщеславное чудо,
Шепнула: «Звезда меж бровями — совсем не морщина,
А знак твоей мудрости. Будь же суровым, мужчина».
Была я прекрасна. Меня он любил, честолюбец,
Вернее, желал ежедневной и явной победы.
Для этих философов есть одна лишь любовь — поединок.
Иная скучна и постыла. И дерево ломят
Они по себе, то есть с кроной, стволом и корнями.
Да вот в чем секрет: раздражаются, что не ломливо.
Куда их заносят идеи, и дело, и девы.
То шеф им важней, то подшефный их ждет недопесок,
То шайка и бражка, и даже коллеги-весталки.
Любовь моя вдруг искажалась гримасами злобы,
И мерой любви становилась жестокость отмщенья,
Казнившая личного, то есть публичного мужа.
О ты, богоравная, в дальнем, несбыточном веке
Ксантиппе, я знаю, одна ты ни в чем не подобна,
В лицо не кидаешь носки с разорвавшейся пяткой,
Не мечешь тарелку немытую в хрупкую стену —
Нет, ласковой нежностью веет от губ твоих алых,
Ни разу ни в чем ты одна не перечила мужу,
И лишь потому я сейчас восхищенно смолкаю.
Перечитав эти изящные стихи, хочется созвать «Финиас», заслушать доклад об оригинальной трактовке семейной жизни великого философа и вставить в очередную викторину вопрос о том, во что обувался Сократ (похоже, все-таки ходил босиком).
Четвертый текст был адресован всему семейству и написан от лица самой Т. Галушко. Этот текст интересен тем, что является двойником к известному стихотворению Тани «Семейный портрет эпохи Шекспира». Повторяется размер (хотя стопность и разная). Цвет юбки леди. Правда, пара эпохи Шекспира — бездетна.
В программе — «живая картина»:
Семейный портрет в интерьере.
Фигуры живут триедино
В старинной английской манере.
Пространство фронтально, экранно.
По статике книжных затылков
Ритмично, как трубы органа,
А личико девочки пылко —
И кажется мне озаренным
Движение дочки атласной
Навстречу миледи в зеленом,
И в этом-то фокус контраста.
У сэра классический череп,
Почти как у ньюфаундленда,
А нимб надо лбами? Ну, через
Лет двадцать проявит легенда.
Это было последнее счастливое лето в Таниной жизни. Поболев за поступление «девочки с пылким лицом» на театроведческий факультет в ЛГИТМиК, отправились в Литву: мы — на ставший уже родным хутор в Калтаненае, Санасаряны — в Игналину. Один раз они приехали на целый день к нам, перед их отъездом я сходил к ним, почему-то пешком. В начале осени проявила себя болезнь, в течение года Таня вела с ней неравную борьбу, поэтически прорицая время своего ухода: «Пусть уйду, когда в щедрой природе / Гибель выглядит, как торжество».
Прошло пятнадцать лет хлопот Роны Зеленовой, о которой на титульном листе книги «Образ» Таня написала: «Роне, единственному другу, рядом с которым хочу жить и умереть», и вышла мемориальная книга Татьяны Галушко «Жизнь. Поэзия. Пушкин». В этой книге проза и стихи Тани «окружены многослойным контекстом: воспоминаньями, стихами, отрывками из писем ее друзей». Среди читателей книги оказался Евгений Евтушенко. Он включил в собранную им антологию «Десять веков русской поэзии» биографию Тани Галушко под названием «Пушкинистка с кошелкой» и посвященное ей стихотворение «Четвертый был ребенок — Пушкин». Заключительные три строфы из этого стихотворения мне хочется здесь процитировать.
Шестидесятники — не только
та «огоньковская» четверка
на переделкинском снегу.
Без Рейна, вольного в неволе,
без Беллы, Бешенковской Оли,
без Юннина остроуголья,
без Тани с троицей в подоле,
без интеллектуальной голи,
без всех, достойных лучшей доли,
я нас представить не могу.
И Рона — Танина подруга,
красавица Санкт-Петербурга,
запрятанного в Ленинград, —
хоть книгой Таню воскресила,
и вновь теперь на всю Россию
чернучие, безвозрастные
глаза Галушкины горят!
Все выросли мы в комнатенках,
но высветили мы в потемках
своих ровесников сердца.
А ваша доля, молодые,
не в тьму пихнуть опять Россию,
а распотёмить до конца!
На месте автора я бы убрал слово «хоть» из четвертого стиха второй (из процитированных) строфы. Например, «Татьяну книгой воскресила». Но все огрехи и неточности хочется простить мэтру за включение Тани в обойму поэтов-шестидесятников, а Роны — в круг петербургских красавиц. Да и за оценку книги: «И вновь теперь на всю Россию / чернучие, безвозрастные / глаза Галушкины горят».
Концовка стихотворения с прямым обращением к молодежи — явление, безусловно, возрастное. Но оно снова поднимает тему о «прижизненной невостребованности» ее поэзии, о ее «посмертной славе». Обостренное внимание Тани к этой теме обусловлено, с одной стороны, ее бурным стартом, а с другой — близостью к Пушкину и постоянной памятью о «нерукотворном памятнике».
В молодости Таня (вернее, ее лирическая героиня) мечтала ни больше ни меньше как о гениальности. Перечитаем:
Еще веранда, словно палубка,
В саду, в оранжевом ветру,
Еще в пути к земле то яблоко,
Которое я подберу.
Лежит в огне, лежит в воде оно,
Земли подобие и плод,
В ладонь мою, в мое владение
Оно сегодня упадет.
Мне на язык — на искушение,
Мне на зуб, на запрет, на вдох,
На мщение, на утешение,
Что мир не нов,
Но и не вдов.
Что посреди осенней ярмарки
Есть неизбежный этот миг,
Когда с ветвей сорвется яблоко
Для рук протянутых моих.
О каком яблоке, если не о Ньютоновом, здесь идет речь? Прав был Олег Тарутин: «О какой „невостребованности“ может идти речь, когда поэт был востребован собственным уникальным Даром, этому Дару подвластен и подотчетен» (ТГ, 128—132). Прав и Алексндр Кушнер, которому посвящено одно из лучших Таниных стихотворений; в книге «Древо времени» (1988) оно напечатано под названием «Источник». Кушнер так определяет роль Галушко в литературе: «Татьяна Галушко была одним из тех людей, благодаря которым жизнь в шестидесятые—восьмидесятые оказалась более осмысленной и легче переносимой, нежели могла быть. <…> Сегодня <…> спастись не дано никому. Ну и что же? Так ли это важно? „Река времен в своем стремленьи / Уносит все дела…“ Пора научиться понимать эти державинские строки буквально». Но заканчивает все-таки оптимистически: «Зато стихи помогали не потерять душу, обрести, пусть ненадолго, смысл жизни — и, кто знает, может быть, для кого-то в будущем он вспыхнет еще раз — благодаря ей» (ТГ, 37—38). Ну а обращение к потомкам, добавим мы от себя, всего лишь литературный прием, риторическая фигура.