Повесть
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2016
1
Адам Карлович Кригер, психотерапевт-самоучка, без степеней и диплома, но со свидетельством о том, что способен отгонять смерть удержанием астрального тела, к тому же хорошо игравший на гитаре, очень спешил. До начала «ХОРа» оставалось менее часа, а он все еще не одет как подобает. Адам сбросил ночной халат и остался в легких спортивных трусах и модных шлепанцах — высокий стройный кареглазый брюнет, с бородкой, усиками, бакенбардами и черными кудряшками на затылке. Во всей своей первобытной и благородной красе, слегка измученный научным бизнесом и еще в большей степени интимными отношениями с прелестной, по уши влюбленной в него девочкой-Евочкой, как он в шутку ее называл. Она была лет на тридцать моложе, естественно, жаждала любви, и по страсти, с которой отдавалась ему, он думал, что это самая последняя его любовь — так ему казалось, хотя как большой практик в этих делах не исключал возможности открытия новых горизонтов…
И за что ему этакие радости в его-то годы? Может быть, это тот самый случай, когда в сырых питерских сумерках встречаются Он и Она, Адам и Ева? А правда, почему бы и нет? Ведь именно так все и происходило. Он возвращался домой после визитов к тяжелобольным, удерживал астральные тела, очень устал и вдруг увидел на ступеньках подъезда дома, где он снимал двухкомнатную квартиру, скорбно сидящую фигурку. Мог бы пройти мимо, мало ли в наше время бродит бездомных, нет, остановился, вгляделся — Она! Полусонная, озябшая, чуть живая. Одной рукой обхватила потертый чемоданчик, другой — прозрачное, вроде аквариума. Кто такая, как зовут, где живет? Девушка отвечала тоненьким, чуть слышным голоском: зовут Евой, студентка биофака, снимала комнату по соседству, но ЖЭК резко поднял оплату, хозяйка тоже, пришлось выметаться на улицу. Ехать к родителям в Клинцы не захотела, да и денег не было, вот и сидит, ждет его — она глазами показала на вывеску возле подъезда — «ПОМОЩЬ ПСИХОТЕРАПЕВТА», игриво фыркнула и добавила: «Жду вашей помощи, доктор. Я вас давно заприметила».
Он тоже хотел пошутить, дескать, у вас что, проблемы с психикой, но сдержался, а вдруг обидится. И пригласил к себе. Она прикрыла глаза в знак согласия. Дома напоил горячим чаем, чтобы согрелась, потом накрыл стол для ужина. Держалась она очень скромно: не набросилась на деликатесы, а лишь попробовала по кусочку красной рыбки, заморского сыра, тортика… Красное французское только чуть-чуть пригубила из большого бокала. Перед едой проверила свой аквариум, оказалось, в нем жили не рыбы, а среди травки копошились разные насекомые — кузнечики, паучки, божьи коровки, муравьи, еще какая-то мелюзга. Она приподняла легкую прозрачную крышечку, чтобы «подышали мои подопечные», пояснила она. «Тут, я смотрю, у тебя целый зоопарк, полезные и вредные, все вместе. Не кушают друг друга?» — спросил он в шутку. «Что вы! Они все полезные. Я их изучаю, есть ли у них хотя бы зачатки доброты. И нахожу! Особенно у божьих коровок. Очень добрые существа. Может, мы от них произошли? Недаром же их называют „божьими“». Адам с серьезным видом тотчас согласился: «Очень интересная гипотеза! Я — за! Но от них не все люди произошли. От кого произошли тетки, которые сдают углы? От комаров или мошкары?» — «Ну, это вредные тетки», — со смехом сказала она. «Это не тетки вредные, а ЖЭК вредный», — уточнил он. Она согласилась, похоже, ей было все равно: и ЖЭК и тетки — все вредные. И когда после ужина он предложил ей принять душ, она трогательно пожала плечиками, дескать, какой может быть душ, если у нее нет с собой ни полотенца, ни чистого белья — все в прачечной. Он подвел ее к платяному шкафу, где словно специально для нее лежали и полотенца, и простыни, и даже носочки. Нет, она открыла свой чемодан, выбрала то, что надо, и ушла в ванную. Сквозь шум воды он рассслышал, как она запела, чисто выводя мелодию: «И тогда наверняка вдруг запляшут облака и кузнечик запиликает на скрипке. С голубого ручейка начинается река, ну а дружба начинается с улыбки…» Ему захотелось взять гитару и поаккомпанировать ей из-за двери, но не успел. Она вышла из ванной, нет, выпорхнула, как птичка, — легкая, чистая, веселая. После нее в ванной закрылся и он. И когда смыл первый слой дневной усталости, вдруг услышал стукоток в дверь. Он откинул шторку, шуточно-строго прорычал: «Кто там?» — и в ответ услышал: «Могу потереть вам спинку. Хотите?» Конечно, он хотел, но вовремя сообразил: «Сначала я тебе потру, потом ты мне. Годится?» Она рассмеялась и отошла от двери.
После душа она вся как-то ожила, засветилась, стала еще более привлекательной: тонкое лицо, ярко-голубые глаза, стройная фигурка — ну прямо фотомодель! К тому же она чувствовала юмор и сама умела пошутить. Явно они понравились друг другу и в первый же вечер, сидя рядышком на диване
в большой комнате, слушая по телевизору музыку, почувствовали такую взаимную тягу, сначала глазами, потом руками, губами, что без всяких трудов преодолели барьеры…
«А тебе не требуется лаборантка? Я бы с удовольствием…» — «Хорошо, можешь считать себя зачисленной в штат самой главной. Оклад — как у профессора, премии — ежедневные, в зависимости от показателей в работе. Кстати о работе. А что ты умеешь делать, кроме как изучать своих подопечных?» — «Ну, жарить картошку, варить борщ, солить огурцы, печь блины…» — «Молодчинка, беру!». Они посмеялись и улеглись спать — прямо на диване. Он выключил телевизор и уже начал подремывать, как вдруг она тихо запела:
Дивлюсь я на небо та й думку гадаю:
Чому я не сокіл, чому не літаю,
Чому мені, Боже, ти крилець не дав?
Я б землю покинув і в небо злітав!..
«Ты что, украинка?» — удивился он. — «Почти…» — «Ну тогда переведи последний куплет, о чем там, а то я не врубился». — «Дословно? Или только смысл?» — «Только смысл». — «Пожалуйста. Автор жалуется на судьбу, дескать, счастья он сызмальства не имел, и никто во всем свете его не жалеет. Дескать, он чужой у Бога, чужой у людей. И сам же отвечает вопросом: разве кто-нибудь жалеет неродных детей? Понял?» — «Да, есть над чем задуматься…» — «Но я о другом. Ты — Адам, а я — Ева. Только что согрешили. Как ты думаешь, Боженька не выгонит нас из райского сада?» — «Не волнуйся, Евочка, он строгий, но не злой. К тому же он — мой пациент, и я уговорю…»
Ева улыбалась, и в улыбке ее было столько прелести, что Адам ласково обнял ее и поцеловал.
— Спой еще разок последний куплет, — попросил он.
Она запела, а он пытался подпевать. Память у него была хорошая, и он запомнил эти грустные строки. Он взял гитару и жестом попросил Еву еще раз напеть мотив. Она с удовольствием пропела всю песню от начала до конца, а он аккомпанировал ей и подпевал своим густым баритоном… Но очень хотелось спать.
— Ну а теперь, девочка-Евочка, давай хотя бы немного поспим…
Она с ласковым смехом прижалась к нему, и им уже было не до сна…
И так уже целый месяц! Она благодарит его за доброту, он грустит без нее, когда она убегает на занятия. Хотя временами ее пылкая благодарность и бывает ему в тягость…
Вот и сейчас ему действительно надо было спешить. На «ХОР»! Чтобы разрядиться, зарядиться или хотя бы подзарядиться — и не только физически, но и материально. Потому что «ХОР» в случае с нашим бизнесменом в области психотерапии — это сборище людей, увлеченных не такой чепухой, как совместное пение, а получением солидных доходов от помощи тяжко больным, находящимся при смерти. И «ХОР» — это ЗАОЕ. Закрытое акционерное общество единомышленников. И — все! Никакого пения! Впрочем, не совсем так. В запасе у них был вариант действительно хоровой: зарегистрировано общество было как «ХОР», то есть объединение людей, обремененных не только поисками выгодных клиентов, но и духовными исканиями. Людей, которые собираются вместе, чтобы возвысить души совместным пением (как будто для пятнадцати мужиков, еще не полных идиотов, нет ничего более интересного…).
Прежде чем одеваться, он все же принял душ. И, как всегда, под очищающими струями теплой воды пришли в его голову простые и ясные мысли, можно сказать, прозрачные, как эти струи, с тихим пением ласкавшие его уставшее тело. «Нет! — сказал он себе. — Надо положить этому конец». Но как?! Отталкивать ее, когда сам тянется к ней? А может быть, они оба вампиры? Высасывают соки друг у друга… Посоветоваться с шефом, как они называли Жоржика, руководителя «ХОРа», считавшегося специалистом по всем вопросам, в том числе и по вампиризму? В частности, автора так называемого «колокола», очень эффективного средства защиты. Просто до элементарности: находясь рядом с человеком, который вам неприятен или явно воздействует на вас своим агрессивным биополем, даете себе внутреннюю установку: «Я — в колоколе, все посторонние биополя ко мне не проникают, я надежно защищен, я спокоен, я защищен!» И все!
Он трижды произнес заклинание и вышел из ванной посвежевшим и полным решимости преодолеть те соблазны, которыми так щедро наделила девочку-Евочку природа. Сейчас она стояла у двери в спальню, опершись плечом о косяк, отчего цветастый халатик ее разошелся, обнажив стройные ножки. На белокурой головке красовалась соломенная шляпа с широченными полями и с тремя красными перьями, за что он называл ее «мое чудо в перьях». В глазах ее тлел «огонь желанья», сочные влажные губы дрожали в усмешке. Она приближалась, намурлыкивая мотив их любимой песни: «Сиреневый туман над нами проплывает…» Оборвав мурлыканье, она спросила с ласковым укором:
— Что же ты, миленький? Я так ждала…
«Я — в колоколе!» — повторил он вслух и промчался мимо оторопевшей Евы. Вслед ему понеслись всхлипы, что заставило его прижаться ухом к двери. «…Адик, милый, я чувствую, ты устал от меня. Буду искать другое жилье. Только прошу, пожалуйста, не обижайся, я тебе очень благодарна… И я люблю тебя…» Что-то дрогнуло в нем, он молчал, борясь с чувством жалости и еще чего-то смутного, невнятного. Порыв этот наткнулся на жесткие стенки «колокола», разрушил их, и простая мысль осенила его: «Она же любит тебя, идиот! А вот за что? За деньги, что ли? Я уже далеко не юноша, и такая любовь… А я? Люблю ли ее так же, как она меня?» Впрочем, он был еще совсем не старым, пятьдесят шесть — разве это возраст для мужчины?! Он приоткрыл дверь — Ева стояла с мокрыми глазами. «Я знаю, ты очень занят…» Она просила, чтобы сегодня он никуда не уходил, а был с ней… Но затиликал мобильник. Звонок был от Жоржика: «„ХОР“ отменяется. Нашел клиента. Срочно выезжай, объект почти готов, есть шанс уловить астральное тело… Не забудь шприц, короче, все, что нужно для генанализа. И еще: там, где находится клиент, тебя ждет ба-альшой сюрприз. Ты знаешь, я в чудеса не верю, но, кажется, это тот самый случай, из области чудес. Пока! Звони! Ты хотел что-то сказать?»
Адаму пришла мысль: может быть, именно сейчас взять с собой Еву и завезти к Жоржику, чтобы послушал, как она поет, вдруг получится прекрасный номер для «ХОРа».
Теперь шутки в сторону. Жоржик нашел клиента! И видимо, клевого. Вперед, ребята! Он оделся, набил портфель стерильными шприцами, перчатками, пробирками и, взяв Еву под ручку, ничего не объясняя, вывел ее из квартиры.
Пока спускались по лестнице, Адам коротко объяснил Еве, что происходит. Она с нежностью прижалась к нему…
2
Возле подъезда стоял «мерседес» черного цвета. «Траурно как-то», — подумал он, собираясь обойти его сзади, чтобы сесть вместе с Евой в свой скромный серебристый «ауди», но приоткрылась передняя дверца «мерседеса», водитель в кожаной кепке, похожий на располневшего Буратино, приподнялся с сиденья и спросил: «Адам Карлович?» — «Да, это я. А в чем, собственно, дело?» — ответил он, пытаясь разглядеть лицо водителя. «Там человек, вас ждут…» Да, это за ним…
— Далеко ехать? — поинтересовался Адам.
— Да нет, если без пробок, — пробурчал водитель.
— Вы можете подождать меня здесь минут двадцать? Надо отвезти мою спутницу…
— Ладно, жду. Но не более двадцати минут, — согласился водитель и засек время по своим часам.
Адам усадил Еву в свою машину и помчался к бывшему клубу, возле которого жил Жоржик. В этом пустовавшем клубе и функционировал «ХОР» — проводились собрания, устраивались концерты, вечеринки.
Жоржик, если судить по имени, вроде бы мальчишка, на самом деле был высоким полноватым господином годам к шестидесяти. Прошел вместе с Адамом Афганистан (куда оба попали из склонности к авантюризму совсем не в призывном возрасте), был женат и, насколько известно Адаму, имел кучу детей по всей России-матушке, а также и в дальнем и в ближнем зарубежье. Но как человек был не злой, помогал всем и словом, и делом, и даже деньгами. И когда ходил по больницам в поисках потенциальных клиентов, всегда одаривал медсестричек коробочками конфет или какими-нибудь сувенирчиками.
А с некоторыми сестричками, да и врачами, заводил романы. Такой стиль общения внедрил и в практику своего «ХОРа».
Он встретил ранних гостей приветливо, галантно поцеловал Еве руку, она ему явно понравилась, пригласил в гостиную, обставленную старинной мебелью, книжными шкафами, полными книг. Особенное впечатление на Еву произвели огромный глобус на изящной ножке из серебра и гитара, инкрустированная камнями. Жоржик, назвавшийся Еве при знакомстве Георгием Победоносцем, подошел к глобусу, небрежно, одним пальцем, крутанул земной шар и жестом попросил Еву остановить вращение. Она ладошкой придержала шар, и Жоржик определил, где ей хотелось бы побывать, — получилось несколько стран, в том числе Италия, Испания, Франция… «Была в этих странах? — спросил Жоржик и на ее отрицательное мотание головой пообещал: — Сделаем!» Вроде бы шутка развеселила, и Адам поспешно удалился…
Адам пересел в роскошный «мерседес», и водитель, довольный, что ждать не пришлось, ни с того ни с сего похлопал его по плечу. Пробок не было, и вскоре они проехали по мосту через Неву, свернули на набережную, обогнули какое-то мощное мрачное здание и остановились в переулке возле подъезда без всякой вывески.
— Так это что, НКВД?! — удивился Адам.
— По старинке мыслите. — Водитель криво усмехнулся. — ВЧК, ОГПУ, НКВД, КГБ давным-давно прахом покрылись, а это — Большое Заведение. Еще в народе называют МВД, но это, как всегда у народа, неправильно, потому что дела бывают не только внутренние, но и внешние и, заметьте, зачастую сливаются в нечто общее. Я бы назвал не МВД, а — МОД, дом мод… А что? Сначала была мода на буржуазную интеллигенцию, потом на генералов-заговорщиков, потом на нэпманов, на кулаков, на безродных космополитов, на менделистов-морганистов, на врачей-вредителей и вообще на всех, у кого мозги и нос не по циркулю, вроде меня и тебя…
— А у меня что, тоже не по циркулю? — удивился Адам.
— А ты думал — идеальный? — перешел неожиданно на «ты» водитель. — Нет, братец, по циркулю только у начальства, да и то не у всякого. Причем начальство меняется, а вместе с ним меняются и носы. Намек понял?
Адам кивком головы дал понять, что юмор оценил, хотя в этой вроде бы веселой болтовне скрывался некий серьезный смысл, возможно, и провокация, но заниматься выяснением не было времени. Адам протянул руку, и они обменялись рукопожатием.
Буратино церемонным жестом предложил ему следовать за ним. Едва они подошли к подъезду, как дверь распахнулась, и дежурный в форме пропустил их внутрь, козырнув, словно они были начальниками. Пройдя по длинному узкому коридору, они спустились в подвал и очутились в странном помещении, похожем на камеру и диковинную лабораторию. Дубовый стол, три стула, какие-то приборы с мигающими лампочками, сумрачно поблескивающий экран то ли телевизора, то ли компьютера. Огромный шкаф наверняка времен соратников товарища Менжинского. Провода вдоль стен. Тумбочка с осциллографом
и микроскопом, еще какие-то приборы.
Буратино церемонно предложил стул, дескать, прошу, ваше величество, а сам через боковую дверь вышел. Адам сел, осмотрелся и только теперь заметил в середине комнаты большой люк, закрытый металлическими щитами. Он задумчиво разглядывал этот люк и вроде бы ни с того ни с сего мысль его вернулась к Еве. Он машинально пощупал карман, при нем ли бумажник. Достав его, проверил, на месте ли деньги, — денег не было. «Интересное дело, только что вынул из сейфа десять тысяч — и где они?!» Он принялся более тщательно обследовать бумажник, но вдруг открылась боковая дверь, и в помещение вошли двое: Буратино с пухлым пакетом и человек в штатском — смуглый, моложавый, крепко сложенный мужичок. Приветливо улыбаясь, последний протянул Адаму руку, пожал и представился:
— Дрождин Феликс Эдуардович. Не путать с Феликсом Эдмундовичем. А вас, Адам Карлович, я знаю по рассказам Георгия. Вы ведь с ним друзья, не так ли?
— Разумеется, — согласился Адам, хотя правильнее, наверное, было бы оговориться — «коллегами». Интеллигентные манеры Феликса Эдурдовича казались странными в этом заведении и вызывали настороженность. Не только манеры, но и глаза: то карие, темные, то почти черные со светящимися зрачками…
— Георгий рекомендовал вас как серьезного специалиста в интересующей нас области и, что не менее важно, как человека разумного, — бархатистым басом продолжал Феликс Эдуардович, — поэтому мы и решили обратиться именно к вам. Приношу извинения, если оторвали от ваших личных дел. Но позвольте заверить вас, что дело, по которому мы вас пригласили, имеет, не побоюсь этого слова, государственное значение. Хотя, возможно, человек, которым вы займетесь, заинтересует вас и в личном плане… Итак, приступим? Георгий говорил вам вкратце, в чем суть?
— Да, но именно вкратце. Если можно, поясните.
— Дело, прямо скажем, необычное. Буду краток, потому что человек при смерти или, точнее, в очень тяжелом состоянии. Мы просим вас, если это удастся, поговорить с ним. Но имейте в виду, мы с ним довольно долго работали, он отказывается что-либо сообщать — человек глубоко верующий… Поэтому хотим предложить вариант исповеди. А вас просим поработать в роли священника. Вот, — Феликс Эдуардович кивнул, — Захар, давай.
Буратино достал рясу, массивный крест на цепи, седой парик с накладной бородой и черную шляпу.
— Пожалуйста, примерьте, — с усмешкой попросил Феликс Эдуардович. — Надеюсь, вам подойдет… И самое главное, нас интересует абсолютно все, поэтому, прошу вас, не осудите, но все, о чем вы будете говорить с ним, надо будет изложить в подробном отчете. Таков порядок…
Адам облачился в рясу, навесил на шею крест, надел парик и шляпу, приклеил бороду.
Феликс Эдуардович повернул его к зеркалу на стене и, подмигнув, одобрительно хмыкнул. Захар нажал на какую-то кнопку у двери, щиты люка откинулись, и снизу, как из могилы, поднялись носилки с телом человека, пристегнутого к носилкам ремнями. Захар отстегнул ремни, человек на носилках чуть заметно шевельнулся, но глаза его были закрыты, а белое истощенное лицо казалось безжизненным. Особенно печально было видеть его седые слипшиеся косички, тянувшиеся с головы до плеч.
В первый момент Адаму показалось, что человек, явно старик, мертв. Однако по едва уловимому пульсу и слабенькому дыханию убедился, что «пациент» еще жив и астральное тело при нем. Медлить нельзя…
— Вам знаком этот человек? — спросил Феликс Эдуардович.
Адам неопределенно пожал плечами, но Феликс Эдуардович с Буратино уже куда-то исчезли.
Главное в этот момент — «разбудить» старика. Действовать надо было очень осторожно. На такой случай у Адама был проверенный метод: помахивать над лицом марлечкой, смоченной нашатырным спиртом, и одновременно смазывать губы корвалолом. И правда, метод подействовал. Старик приоткрыл глаза, дыхание постепенно выровнялось, взгляд стал осмысленным. Адам наклонился над ним, спросил:
— Вы меня видите?
Старик ответил глазами:
— Да.
— Хотите исповедоваться?
Старик снова ответил глазами:
— Да.
— Вы можете говорить?
Снова:
— Да.
— Что вас тревожит? Чем могу вам помочь?
— Меня пытают… — прошептал старик.
— Как пытают?
— Холодом…
— Чего хотят?
— Про «Висмут»…
— Что это? Металл?
Старик отвел глаза, прошептал:
— Дрезден… Эльба… Веймар…
— Где вы жили? Адрес… Я понимаю по-немецки.
— Ты — Кригер?
— Да. Откуда вы знаете? — удивился Адам.
— Адам?
— Да. А вас как звать?
— Карл… Кригер…
Старик зажмурился, веки заблестели от выступивших слез. Он задыхался, лицо исказилось — нет, не от боли, от какой-то душевной муки, смешанной с радостью. Адам прикоснулся к его руке, она была ледяной. «О господи, неужели?!» — подумал он, отгоняя пронзившую его догадку.
— Карл… Фридрихович? — спросил он шепотом.
— Да…
Адам стиснул его руку, в глазах его, как и у старика, стояли слезы. Он не помнил отца, смутно помнил мать, вообще у него не было детства в том смысле, в каком его обычно понимают: радостное, веселое, с играми, подарками, теплотой близких, родных, — он рос среди чужих, строгих «воспитателей» детского дома в Германии. Какие-то женщины, немки, приходили, разлядывали его холодными глазами, зачем-то приспускали его трусики, фыркали и исчезали. Он им явно не подходил. Потом его, как нежелательного потомка нежелательных родителей, перевезли в такой же «казенный дом» под Ленинград, выдав документ о рождении вроде наших, только на немецком языке. В графе «Национальность» был жирный прочерк. И теперь вдруг — этот старик… Все сходилось к тому, что это его отец! И отец должен исповедоваться перед сыном! Неужто прав Жоржик, когда намекал на сюрприз? Но откуда он мог знать? Его что, предупредили в Большом Заведении? Он что, так связан с ними? К черту Жоржика! Надо успеть поговорить с отцом, если этот старик — отец…
— Как вы здесь оказались? — спросил он старика.
— Они — скажут…
— Я — ваш сын?
— Не знаю… Сначала освободи…
— Что им сказать?
— Я покаялся, ты отпустил грехи…
— Поверят?
— Пошли их… тайна исповеди…
— Я это знаю, если по закону…
— Закон… Хочу уехать…
— Куда?
— На Рейн…
— Почему на Рейн? Вы там были?
— Везде был…
— Как найти маму? Я искал, писал запросы, отвечают: «Выбыла». Куда выбыла?
— Не знаю. Все, устал… Помоги вырваться…
— Да, попробую…
Мучать старика дальше Адам не мог. И все же он взял кровь из его вялой, холодной руки для генного анализа. Нужно сравнить гены старика со своими, чтобы убедиться, действительно ли перед ним отец.
— Скажу, что исповедь продолжу, вам нужен отдых… — шепотом сказал он, склонившись к самому уху старика.
— Ничего не подписывай, обманут, — шепотом же ответил старик.
Адам поцеловал старика в лоб, аккуратно уложил шприцы, колбочки, перчатки в портфель и поднялся. Откуда-то, словно из стены, появились Феликс Эдуардович и следом за ним Буратино.
— Ну, как исповедь? — спросил Феликс Эдуардович.
— Он устал, нужна пауза.
Захар застегнул на старике ремни, опустил его в люк, собрал в кучу пасторское одеяние, сунул в пакет, и они собрались было идти наверх, но тут затиликал мобильник Адама. Он чуть приотстал — звонила Ева. «Адик, миленький, — пропищала она, — я только что вернулась от Георгия, песня ему понравилась,
и он приглашал меня поехать с ним в Италию… Но об этом потом. Ты так торопился, что забыл деньги. Я смотрю, лежат возле сейфа, десять тысяч. Может, подвезти тебе, если срочно…» Адам коротко ответил «Не надо!» — и отключил телефон. Странно, но на душе у него полегчало: Ева не польстилась на деньги, а он думал бог знает что…
Все трое вышли к лифту и поднялись на пятый этаж в кабинет к Феликсу Эдуардовичу. «Кабинет» — это громко сказано, на самом деле — стандартная деловая комната для двух сотрудников: два стола, четыре стула, два сейфа, два шкафа с книгами и папками. Окно на какой-то переулок. И еще тумбочка
с кофеваркой и кружками. На стенах два портрета: Дзержинского и Ленина. На столах по компьютеру и телефону, минералка с бокалами на подносе. Никаких излиществ…
Феликс Эдуардович вынул из шкафа довольно увесистую папку, уселся за стол под портретом Дзержинского, раскрыл папку, предложил стул Адаму, а сам стал рыться в документах, отыскивая какие-то, видимо особо важные, для предстоящего разговора.
— Ага, вот, — произнес он, довольный, что наконец нашел то, что нужно.
Одним ловким движением освободил от скрепок документы, они легли перед ним покатистой горкой. Он небрежно прижал их ладонью.
— Итак, гражданин, он же господин Кригер, вы готовы сейчас, прямо здесь написать краткий, но полный отчет о разговоре с нашим пациентом? — спросил он и указал на противоположный стол под портретом Ленина.
— Мы говорили об исповеди, не так ли? — уточнил Адам.
— Ну, положим, исповеди, какая разница?
— Разница есть. Я согласился исповедовать умирающего. Существует моральный запрет разглашения тайны исповеди, так что, извините, никаких отчетов писать я не имею права. И не только моральный запрет, но и юридический. Есть закон, который так и формулируется: «Тайна исповеди — самостоятельный вид охраняемых законом тайн, одна из гарантий свободы вероисповедания». Я с этой проблемой сталкивался много раз в моей практической работе и не имею права даже родным и близким человека, который исповедовался, рассказывать о его исповеди.
— О каком таком законе вы толкуете? — желчно спросил Феликс Эдуардович. — Что-то мы не слышали о таком законе!
— Поинтересуйтесь. Федеральный закон «О свободе совести и о религиозных объединениях», одна тысяча девятьсот девяносто седьмой год.
— Да, верно, — подтвердил Буратино, стоявший у книжного шкафа. — Да вот он, — Буратино ткнул пальцем в корешок голубенькой книжечки, чуть заметной в ряду других книжек такого же формата.
— Закон! Тайна исповеди! Ты что, спятил? Будешь нам толковать про законы, про тайны! — со злостью, даже как-то свирепо прохрипел Феликс Эдуардович и, обращаясь к Захару, приказал: — А ну-ка, включи, пусть послушает!
Захар вынул из кармана мобильный телефон, включил, и Адам, не веря своим ушам, прослушал четкую запись его разговора со стариком. Шепот, вздохи, покашливание — все записал коварный приборчик. Феликс Эдуардович следил за ним вдруг почерневшими глазами с ярко светящимися точками.
— А может, ты хочешь вместе со своим папашей отправиться не на Рейн, а в Унечу? Или на Колыму? Кстати, там еще сохранились роскошные бараки от ГУЛАГа. Поди, слышал? Мы можем тебе устроить Сибирь, Колыму — все по закону! На отдых… — Феликс Эдуардович подмигнул. Как ты считаешь, Захар, можем?
Захар неожиданно громко расхохотался:
— Это — сколько угодно!
— Я думал, ты умнее, — сказал Феликс Эдуардович, тяча пальцем в грудь Адаму. — Занимаешься преступным бизнесом, этим вашим «ХОРом», и толкуешь о каких-то законах. Кстати, у нас будет еще одно дельце к тебе, но чуть позднее… Не будь наивняком. Мы слышали и звонок от твоей девушки. Десять тысяч «зеленых» это как, на карманные расходы?
Ошеломленный, Адам не знал, что и ответить. У него было ощущение, будто его выпотрошили как пойманного кролика и теперь сдирают шкурку.
— Ишь чего, на Рейн ему захотелось. Это после Эльбы, Веймара и Унечи? — с ядовитым сарказмом сказал Феликс Эдуардович и со зловещей деловитостью снова принялся листать подборку документов. — Мы ему устроим Рейн! А снова в Саратов не хочет?
Адам вдруг вспомнил, как рыдала мать, когда отдавала его кому-то. Он увидел ее как живую, седую, изможденную, несчастную, словно в кадрах кинохроники, глубоко затаившейся в его памяти. Он нашел отца, увидел мать — внезапная волна всколыхнула его и понесла: ему было уже ничего не страшно. Плевать он хотел на этих двух… И вообще он был готов на все, лишь бы вытащить отца из этого чудовищного подвала и уехать с ним на поиски матери…
— Вы задали интересный вопрос насчет моих денег, — начал Адам, следя за лицом Феликса Эдуардовича. Оно казалось застывшим в злобной непроницаемости. — И еще про мой, как вы совершенно справедливо выразились, преступный бизнес. Не отрицаю, вы попали в самую точку. Бизнес есть, стало быть, водятся и кое-какие деньжата. Интересная тема…
— Ну-ну, и что дальше? — холодно откликнулся Феликс Эдуардович.
— Есть деловое предложение. — Адам покосился на Буратино, как бы спрашивая, можно ли говорить при свидетеле. Феликс Эдуардович кивнул, дескать, можно, выкладывай. — Буду краток. Суть предложения: старик — мой отец, а в Германии, не знаю где, живет моя мать. Мой долг как сына освободить отца — любой ценой! — и уехать с ним в Германию, чтобы найти мать и, возможно, других родственников. Я покупаю у вас вот эти документы на отца, вы помогаете нам перебраться в Германию. Разумеется, все, что вам нужно и в моих силах, будет сделано с полной гарантией и без трепа.
Феликс Эдуардович и Буратино переглянулись и вдруг рассмеялись, видно, от одной и той же мысли, что пришла им в головы.
— Мысль интересная, — сказал Феликс Эдуардович. — Но! Ты предлагаешь нам взятку, уголовно преследуемое деяние. Мы на это не пойдем, мы не взяточники! Правильно, Захар? — Захар весело кивнул. — Значит, этот вариант не для нас. Но! Есть другой вариант, интеллигентный: услуга за услугу. Как
в народе говорят: ты — мне, я — тебе. Рассмотрим?
— Конечно, рассмотрим, — согласился Адам.
Феликс Эдурдович энергично потер руки, собрал в папку бумаги и, явно довольный новым, возникшим вроде бы случайно вариантом, сказал:
— Значит, так. Даем тебе эту папку для изучения. Папашу вернем сегодня же, но чуть позднее, его же надо помыть, подстричь, приодеть, сам понимаешь. Адрес твоей матери здесь, в папке. Кстати, звали ее не Мартой, а Марией. О чем мы тебя просим? Да-да, просим! Помочь нам с помощью твоего папаши собрать кое-какие сведения, тьфу! Слово-то какое мерзкое! Конечно, не сведения, а вообще все, что имеется в местных архивах, у жителей в памяти, у всех, с кем удастся пообщаться, короче, любые факты из жизни одного очень важного господина. — Он подмигнул Захару, и тот, ударив себя в грудь, добродушно рассмеялся. — Догадываешься, о ком речь?
Адам пожал плечами, но на всякий случай кивнул.
— Тем лучше. Ну, ты сам грамотный, прочтешь документы, поймешь, что грозит твоему папаше… Но еще кое-что, — сказал Феликс Эдурдович и жестом велел Захару достать что-то из сейфа.
Захар открыл сейф, вынул пакетик и положил на стол перед Адамом.
— Вот, — сказал Феликс Эдурдович, приподняв пакетик, — здесь кровь, взятая для анализа у одного товарища. Вещь, сам понимаешь, суперважная. Доверяем тебе и надеемся на твою порядочность. Что от тебя требуется? Во-первых, хранить как зеницу ока, во-вторых, сделать, подчеркиваю это слово, независимый анализ! Генный! Красные, белые шарики нас не интересуют. Нам важно знать, что заложено природой, ДНК! Понял?
Адам кивнул. Феликс Эдурдович строго погрозил пальцем:
— Я тебя спросил: «Понял?» — ты должен ответить четко и внятно, а не мотать головой. Ну! Ты понял?
— Да, я все понял. Сделать независимый генный анализ ДНК вот этого образца крови, взятой у одного товарища.
— Вот так и запишем. Правильно, Захар?
— Так точно! — четко, по-военному отрапортовал Захар.
— Теперь так: Захар отвезет тебя домой, ты — сразу за анализ, и никому ни слова. Через пару часов Захар привозит папашу, ты отдаешь анализ с результатами как положено, вручаешь ему зеленые, сколько он скажет. Еще раз уточняю: это не взятка, а лишь компенсация тех расходов, которые понесло наше учреждение в связи с делом твоего папаши. Документы для папаши оставишь на память, это копия. Ты даешь подписку о неразглашении и — до новых встреч. Понял?
— Так точно! — копируя Буратино, ответил Адам.
— Приступайте! — скомандовал Феликс Эдуардович и махнул рукой, чтоб удалялись с глаз долой.
3
Дальше все происходило так, как велел Феликс Эдуардович. Буратино привез Адама домой, осмотрел его жилье — обычную «двушку» в блочной семиэтажке. Особое внимание уделил лаборатории, микроскопам, двум компьютерам, электронным весам, химической аппаратуре, лампам обычным и лазерным — целый стол и стеллажи, скрытые пластиковым занавесом, были заставлены современной техникой. Там же полстены от пола до потолка занимали полки с книгами, солидная библиотека. Да, лаборатория и книги произвели на него впечатление. «Супер!» — сказал он, вскинув большой палец. Адам, удостоверившись, что Евы дома нет, а «зеленые», как она и говорила, лежат тонкой пачечкой возле сейфа, встроенного под вешалкой, быстро, точно, без лишней суеты, по им самим изобретенной методике сделал экспресс-анализ крови на ДНК, написал заключение на стандартном бланке, расписался и вручил Буратино вместе с пакетиком, в котором была ампулка с кровью.
— Остальное — когда привезете отца, — сказал Адам.
— Вас понял, разрешите идти? — усмехнувшись, ответил тот.
Они пожали друг другу руки, и Буратино удалился. Он Адаму понравился — нормальный мужик, не без юмора, хотя кто их знает, с юмором, без юмора, лучше не попадаться в их сети. Что еще казалось в нем странным — при его полном, круглом лице пожилого человека, — белые ровные зубы и длинный, действительно как у Буратино, нос. Но это детали, решил Адам…
Ева задерживалась, однако свои обязанности «лаборантки» выполнила и даже перевыполнила: на столе в мисках под крышками поджидали его жареная картошка, салаты, рыба и еще что-то. Но есть не хотелось. Он прилег на диван расслабиться после тяжелого дня и задремал…
Ему приснилось, будто лежит на чем-то твердом, слышит голоса, всхлипывания, чувствует касания, поцелуи в лоб и щеки, ощущает запахи духов, табака, еще чего-то тлетворного, ему даже хочется чихнуть, но он скован какой-то странной мертвенной силой и даже не может приоткрыть глаза. Глухая тьма полосами накатывает на него, как волны прибоя, он задыхается, исчезает, растворяется в этих волнах, тихие звуки выдергивают его из пучины, и ему кажется, что он еще жив. И вдруг он отчетливо услышал, как зазвучал хор. Пели знакомую, украинскую:
Дивлюсь я на небо та й думку гадаю:
Чому я не сокіл, чому не літаю…
Спазмы сдавили горло, и словно тоненькие иголочки впились в мозг. «Я должен, должен подпевать! Но почему не могу?!» В голоса хора влился чей-то знакомый голосок, тоненький и чистый. Конечно, он узнал его — это был голос Евы. Он вспомнил про «колокол» и усилием, которое отозвалось болью в тупой, словно чужой голове, скомандовал себе: «Колокол снят, я свободен…» Губы его зашевелились, и он еле слышно стал подпевать. Показалось, будто подпевает. На самом деле он слышал чей-то голос в тупой и чужой от невыносимой боли голове, где-то в самой глубине головы, под болью. Сквозь дрожащие ресницы он увидел над собой раскачивающийся крест и чью-то грузную темную фигуру. теперь хор исполнял что-то очень печальное, почти траурное, но что, не мог вспомнить…
Он очнулся — пора было вставать, что-то делать для приема отца. Пересилив слабость, встал, умылся, размялся на тренажере и стал осматривать свое жилье — кого и как поместить, когда привезут отца. Стало ясно, что требовалось третье спальное место. Раскладушка! Он сбегал в подвал, принес раскладушку с матрасом, почистил их пылесосом, разложил в маленькой комнате, достал простыни, одеяло, подушку. Затем взял папку с документами, которую вручил ему Феликс Эдуардович, уселся за стол и начал ее просматирвать. Первый документ назывался «ДОКЛАДНАЯ» и был написан на имя тов. Крутого Г. Б., оперуполномоченного. В левом верхнем углу документа четким почерком была наложена чья-то резолюция: «Направить для принятия мер тов. Дрождину Ф. Э.». Вот как! Значит, Феликсу Эдуардовичу…
«Докладная… Карл Фридрихович Кригер, по паспорту русский, точнее обрусевший немец, 1912 г. р., Унеча, Брянская обл., врач, работал в детской больнице зав. отделением. Добровольно сдался в плен в июле 1941 г. Сначала попал вместе с другими пленными в фильтрационный лагерь в Белоруссии, затем — в Германию, под Дрезден, на шахту по добыче редкоземельных руд. За усердие, послушность и знание немецкого языка был назначен бригадиром. Из спецдокументов следует, что, будучи бригадиром, доносил на комсомольцев, коммунистов, бывших командиров и комиссаров. Активно способствовал их уничтожению, посылая их в самые опасные места. Всего по его вине погибло около тысячи человек. В совершении предательства и преступлений не признается из страха. Работал в Веймаре при строительстве клетки для товарища Сталина, которая возводилась по приказу Гитлера, потом переводчиком на совместном с ГДР секретном предприятии „Висмут“ по добыче урановой руды, имел контакты с Берией. За взятку в размере двухсот тысяч рублей при реконструкции детской больницы в Унече был осужден. Считаю, что Кригер должен понести суммарное наказание за совершенные преступления несмотря на возраст и срок давности». Подпись: «Гаврилюк З. Ф., коммунист, ветеран ВОВ».
Адам догадывался, что у отца была непростая жизнь, но чтобы такое… Он прочел этот текст дважды и, перечитывая, думал об отце — как мог отец повести себя в этих страшных обстоятельствах? Как мог бы повести себя он сам, Адам, этого понять он, естественно, не мог. Да и немудрено, ведь он практически ничего не знал о своей «немецкой» жизни, справка, выданная ему при его выдворении из Германии, по сути, ни о чем не говорила. Почему выслали? В чем он провинился? В чем провинились его родители? Вопросы без ответов… Единственное, что мог он сказать о себе, — по языку, по нраву, по душевному складу он ощущал себя русским. На данный момент. Ведь ему предстоит еще очень многое узнать про своих родителей, про самого себя в те времена, когда мать вскармливала его грудью. Да и здесь, в Питере, в самые первые годы его переселения из Германии в Россию все покрыто полным мраком, проникнуть сквозь который он не мог. Разумеется, учеба в школе, служба в армии, Афганистан, увлечение парапсихологией как средством неплохо зарабатывать, наконец, знакомство с Жоржиком, «ХОР» — все это ясно. Но все равно какое-то темное пятно остается до сих пор: пока получается, что он не немец, а по анкетным данным вроде бы и не совсем русский — просто ЧЕЛОВЕК без национальности…
Он листал страницу за страницей, читал по методу Горького, одним взглядом схватывая содержание, — все это были примитивные доносы, безграмотные, грубые, почти матерные. Наконец он устал от этого чтива и решил, что вернется к нему, когда привезут отца. И только отодвинул документы, как в дверь позвонили — это был Буратино с каким-то помощником. Вдвоем они ввели, держа под руки, старика. Одет он был в поношенную робу серовато-грязного цвета, не то зэковскую, не то как у монтажников. Адам показал, куда его положить, и старика уложили на раскладушку в кухне. Буратино забежал в туалет, пошумел водой, вышел, вытер руки первым подвернувшимся полотенцем.
— Как видишь, мы свое обещание выполнили, — сказал он, ухмыляясь, — теперь ваше слово, товарищ маузер.
Адам отдал ему пакет с результатом генного анализа и вспомнил про деньги.
— Сколько? — спросил он.
— Десять «зеленых», как сообщала твоя подружка. Готовы?
Адам достал из-под вешалки пачечку «зеленых», пересчитал при Буратино и вручил ему. Тот вынул какую-то бумажку, показал, где Адам должен расписаться. Адам, не читая, расписался. Захар, довольный, что все так просто завершилось, вполне дружески приобнял Адама, собираясь удалиться, но Адам придержал его.
— Вопросик есть. Феликс Эдурдович просил собрать сведения о каком-то важном господине. Вы не могли бы сказать, кто этот важный господин и какие сведения вас интересуют.
Захар почесал в затылке, поморщился.
— Всей информацией не владею, но догадываюсь. Есть задание собрать побольше фактов об одном важном господине. Вот все, что мне известно.
— А когда нас выпустят? И куда направят?
— Документы уже почти готовы. Направят сначала в Дрезден, а потом видно будет. Зависит от ваших успехов. Ну, гуд бай! Тороплюсь…
Адам вернулся к старику — тот, похоже, спал. Немудрено после таких мытарств да в таком возрасте. Но Адам ошибся: старик зашевелился, открыл глаза и взглядом показал, что доволен видеть Адама и вообще тем, что наконец вырвался из подвала.
— Вы голодны? Есть хотите? — спросил Адам.
— Чайку бы, да погорячее, — попросил старик. — Они там меня совсем заморозили.
Адам приготовил горячий чай, достал из припасов Евы пару бутербродов с сыром, мед, сахар, ложечки, вилочки. Перенес старика на диван, подкатил столик на колесиках, на котором стоял обычный городской телефонный аппарат. Поставил чайник, кружки, еду, положил салфетки. Старик улыбнулся, лицо его разгладилось.
— Как в ресторане…
— Люкс! — поддержал Адам. — Чего изволите? Коньяк? Виски? Вино красное французское. Либлих? Трокен? Или полусухое?
Старик показал двумя пальцами:
— Водочки бы…
Адам выставил и бутылку водки. Старик добродушно пожурил его:
— Ой, целая батарея, сопьемся с тобой…
Они выпили по рюмке. Старик прикрякнул от удовольствия, оглядел комнату, одобрительно покивал и спросил:
— И в этаких хоромах живешь один?
— Нет, не один, с подружкой.
— Это, по-нынешнему, с женой?
— Почти.
Адам собирался взять у себя кровь и сделать сравнительный генный экспресс-анализ — проверить, что у них со стариком есть общего. И делать это надо было немедленно.
— Ты давай ешь, а мне надо срочно поработать. Здесь у меня домашняя лаборатория, — сказал он и скрылся за занавесом.
Все было готово. Кровь старика — в ампулке из портфеля, свою взял из вены — секундное дело. Микроскопы, компьютер включены. Вот и генный состав старика, а вот рядышком — его собственный. Главное — уловить сходство и различия. Сходство может быть видовым, как у всех гомо сапиенсов, но может быть и родовым, по степени родства… И только он перешел к этой стадии изучения, как старик в комнате закашлялся, застонал и, похоже, упал…
Адам выглянул из-за занавеса — старик лежал на полу с вытаращенными глазами. Адам кинулся к нему, проверил пульс — чуть слышно, с перебоями, но живой. Известным способом он проделал манипуляции для удержания астрального тела — получилось! Старик открыл глаза, что-то прошептал. Адам «работал» над ним дальше, и старик зашевелился, попросил, чтобы его усадили на прежнее место. Адам помог ему сесть на диван и убрал спиртное. Сейчас главное — покой! Старик и сам понимал, что не должен слишком хорохориться, послушно улегся на диване, прикрыл глаза.
Адам продолжил сравнивать гены старика со своими, и, как ни старался, ничего у него не получалось — гены были разные. Разница в возрасте не имела значения. Оставалось подчиниться показаниям приборов и признать, что старик и он, Адам, никакие не родственники. Но если это так, то кто же они? Однофамильцы? Случайно соединенные судьбой в подвале Большого Заведения? А если не случайно? Кому это нужно было разыскивать их и соединять в этом страшном месте? И для чего? Кто скажет? Может быть, Жоржик? Да, тут какая-то загадочная ниточка… Нет, решил он, оставлю все как есть и сначала попробую потолковать со стариком, делая вид, что тот его отец…
Адам собрал со стола, на котором стоял компьютер, врученные ему документы и вышел к старику. Тот лежал на диване, лицо спокойное, взгляд осмысленный, ожидающий.
Адам сел возле него на стул, развернул папку с документами, чуть помедлил, отложил, снял со стены гитару и, пройдясь по струнам, запел: «Дивлюсь я на небо та й думку гадаю…»
Он пел и не спускал глаз с лица старика. Закончив куплет, спросил:
— А как дальше, знаешь?
— А як же, розумею, — ответил старик и хрипловатым голосом пропел: «Далеко за хмари, подалi од світу…»
Адам, растроганный, уронил гитару на пол, прижался лицом к груди старика и расслышал, как тот прошептал всего одно слово:
— Сынку…
Оба беззвучно плакали. Казалось бы, какие еще могут быть сомнения. Приборы тоже могут ошибаться. Но старик, вытерев ладонью глаза, тихо попросил:
— Выключи телефон, вообще все приборы, я тебе кое-что расскажу…
Адам сбегал в прихожую и отключил все элекроснабжение квартиры. Старик может быть спокоен, теперь его исповедь не запишет никто!
— Сядь и слушай, — сказал старик, проведя ладонью по одеялу рядом с собой.
Адам сел рядом с ним и приготовился слушать. Конечно, ему очень хотелось потихоньку включить свой маленький магнитофон, но нарушать обещание, данное старику, не посмел…
4
— Во-первых, — начал старик, — ты, я вижу, никакой не священник, но все равно. Это — моя исповедь, наверняка последняя, ты должен соблюсти тайну исповеди. Обещаешь?
— Конечно!
— Верю. Тогда начнем… — Старик помолчал, собираясь с мыслями. — Итак, для начала, кто такой Гаврилюк, автор докладной — лживого доноса.
Мне зачитывали его докладную, он пишет, будто я сдался в плен в июле сорок первого, но немцы-то захватили Унечу 17 августа. Он — так называемая подсадная утка. Его задача — следить, доносить, точнее мстить. Лично я был ему противен по многим причинам, но об этом потом. Надо беречь силы для главного. А главное — о нас. Как ты стал Кригером, а мы с тобой и моей Машей, царство ей небесное, оказались в Германии. Вот это — главное, сынок… Не удивляйся, что я называю тебя сынком. Так получилось. Твой отец Иосиф Матвеевич Журавский, добрый мой друг, тоже врач, прекрасный хирург, был директором детской больницы, в которой работал и я. Итак, твоя фамилия по отцу — Журавский. Имя — Адам. Отчество — Иосифович. Твою маму звали Софья Марковна, и была она из семьи известных в наших краях хлебопеков по фамилии Гольдман. Они пекли булочки и обычный хлеб, но дела у них шли ни шатко ни валко. В те годы полстраны ходили с протянутой рукой — разве добрый человек мог отказать голодному в куске хлеба. Отсюда разные отношения к хлебопекам Гольдманам — одни были им благодарны за кусок хлеба, а другие ненавидели. Потому что — евреи! Но хлеб все равно брали. И когда началась война, городок наш, живший спокойно и вроде бы дружно, вмиг распался: кто-то ушел в лес партизанить, а кто-то встречал немцев хлебом-солью… Мы с твоим отцом тоже пошли бы в лес, но на нас осталась детская больница, как их, больных детишек, бросишь! Правда, нам райком еще до прихода нацистов выделил грузовичок, но его захватил этот самый Гаврилюк. Он погрузил в него свои шкафы, стулья, мешки с мукой и картошкой, хотел насильно увезти и мою Марию, за которой когда-то ухлестывал — ну ходили в клуб на танцы, больше ничего. Я дал ему по морде, и он укатил. Кто сумел, утек с Красной армией, большинство сховалось в погребах, пережидали. Но когда появились нацисты, вот тут все и повылазили. Начались доносы, аресты, в первую очередь отлавливали евреев. Короче, твоих родителей Иосифа Матвеевича и Софью Марковну полицаи погнали в барак якобы для проверки, на самом деле — это было уже всем известно — для уничтожения. И вот твоя мама в последний момент забежала с тобой, крохой, на руках к нам, а мы жили по соседству, и с рук на руки передала тебя моей Марии. А ее увели в барак, набитый людьми, и на другой день у всех на глазах барак облили бензином и подожгли. Нашу больницу не тронули, и мы с Марией решили поместить тебя в мое отделение как нашего сына. Так и записали во всех документах. Так ты стал Кригером Адамом Карловичем. Ой, дай передохну, а то что-то давит вот здесь. — Старик показал на грудь слева. — Корвалол есть?
Адам принес бутылочку корвалола, накапал в стаканчик. Старик принял лекарство и закрыл глаза.
Пока дремал, Адам на цыпочках перешел в коридор, включил электричество, потом юркнул за занавес и внес в компьютер данные о своих родителях. Вернулся к старику — тот был в сознании и даже пытался подняться.
Догадавшись, что тому нужно, Адам принес из ванной тазик, и старик успешно воспользовался им.
— А как отнеслись к тебе? Ты же вроде был немцем? — спросил Адам.
— Просто забыли. Их главная задача была очистить землю от евреев и прочих, недостойных называться «великой германской расой». А я, хотя и не был евреем, но им всегда сочувствовал и помогал. К тому же мои родители были марксистами. Могилки их в Унече я нашел, но это потом. Меня же из Германии отправили в лагерь НКВД. А почему, расскажу чуть попозже… Дай передохну…
Адам приобнял его, проверил пульс, дал воды. Потом спросил:
— Могу я называть тебя отцом?
— Конечно, зови. Я же зову тебя сыном. Надеюсь, ты не против?
— Нет, конечно. Общая беда породнила.
— Но спасла общая с тобой доброта. Вот, сынок, самое главное в жизни — доброта! Если ее нет, то и нет жизни, а одни лишь мучения. И никакие великие идеи никого не спасут. Вот смысл и спасение, а все остальное — от лукавого. Хотя я и не шибко верующий, но хочется думать, что где-то там в небесах должен же кто-то следить за нами, грешными, не позволять распускать свои когти и лапы, беречь ближнего и дальнего. Мы же все живые существа, возможно, единственные во Вселенной. — Старик перевел дыхание и продолжил: — Ты был крохой и, конечно, не мог знать об одном выступлении по радио в первый день войны. Я слушал его по приемничку на английском языке и запомнил почти дословно. Не все, конечно, но вот главное: «Нацистскому режиму присущи худшие черты коммунизма… У Гитлера нет никаких устоев и принципов, кроме мании величия и стремления к расовому господству. По своей жестокости
и яростной агрессивности он превосходит все формы человеческой испорченности… Многие годы я был противником коммунизма. Но все это бледнеет перед безумствами и трагедиями, которые несет Гитлер. У нас одна-единственная цель — уничтожить Гитлера и все следы его режима. Любой человек или государство, которые борются против нацизма, получат нашу помощь. Любой человек или государство, которые идут с Гитлером, наши враги…».
— А которые идут со Сталиным? — спросил Адам и тотчас пожалел, что напрасно нервирует и без того ослабленного допросами человека.
— А, — скривившись, отмахнулся старик, — одно дерьмо. А сколько Сталин погубил людей. Враги народа, раскулачивание, политзэки. Миллионы! Лично мне плен и лагеря прочистили мозги. Те, кто занимаются политикой, нелюди. Люди пашут землю, собирают урожай, рожают детей — вот это люди, а все остальные — дерьмо, режут, душат друг друга из-за власти, денег, славы. Это, сынок, не для нас.
Старику снова стало плохо, и Адам снова помахивал над его лицом марлечкой, смоченной нашатырным спиртом, а губы легонько протирал каплей корвалола. Он боялся, что старик слишком переутомился. Наконец старик ожил, даже улыбнулся.
— Ты что-то хотел спросить? Не волнуйся, я же врач, чувствую, когда можно, когда нельзя, — сказал он. — Говори, я уже воскрес…
— Ну, если можешь, то расскажи, что это за история с какой-то секретной фирмой «Висмут». Якобы связано с атомной бомбой. Или все это чушь собачья?
— Если бы чушь… Нет, сынок, было такое совместное с ГДР предприятие по добыче и переработке урановой руды. И действительно, Берия приезжал в Дрезден и знакомился с производством. Меня использовали как переводчика, хотя я ни ухом ни рылом в технике. А этот подонок Гаврилюк, ни в зуб ногой по-немецки, крутился возле Берии и за мной приглядывал, злопамятный гад! А насчет того, что я якобы загубил в этих загазованных шахтах тысячи коммунистов и комсомольцев, вот это действительно чушь собачья. И то, что я помогал строить клетку для Сталина в Веймаре, — тоже чушь. В Веймаре я бывал, но ни о какой клетке для Сталина не слышал. Все это Гаврилюк выдумал, выслуживался — нелюдь! Да, я обещал рассказать тебе, как мы с Машей и с тобой очутились в Германии…
— Ты не устал? Может, передохнешь?
— Ладно, про Германию потом. А вот что важно: я не хочу на Рейн, хочу вернуться в Унечу, к родным могилкам. Помоги, сынок, освободиться, они же глаз с меня не спускают…
Старик заплакал и снова потерял сознание. Адам махал над ним руками, давал нюхать нашатырный спирт, старик очнулся и заснул. Адам поднялся на затекшие ноги, размялся на тренажере. Решение ехать со стариком в Унечу, попытаться найти место, где покоится прах матери и отца, пришло внезапно, он понял, что сейчас это самое главное. И еще он решил действовать через Жоржика, ведь Жоржик его друг, вместе три года отмантулили в Афганистане, наверняка уговорит Захара, чтобы тот помог получить разрешение для старика поехать не в Германию, а в Унечу. Почему-то ему казалось, что Захар поможет… Да, но как быть с исповедью старика? Ведь старик же просил соблюсти его право на тайну исповеди, а он, Адам, дал слово… «Ладно, — подумал Адам, — старик должен понять…»
5
Во всех этих хлопотах со стариком он совершенно забыл о Еве. С ней-то как быть? Выпроваживать снова на улицу? Нет, это исключается. Она для него уже не просто какая-то девчонка, он не мог подобрать точное слово, но душой, сердцем чувствовал, их встреча — не случайная, тут знак судьбы. Значит?
Он не успел найти точное слово, как вдруг появилась Ева. Она всегда так тихо открывала замок, что каждый раз он удивлялся, как ей это удается.
Ева обняла его, но глаза ее были печальны.
— Милый Адик, я нашла жилье, здесь, рядом с тобой. Хочешь, посмотрим. Хорошая комнатка, хозяйка, как и я, с Брянщины, вроде нормальная тетка, юмор понимает…
Адам прижал палец к губам и провел ее в комнату, где лежал старик. Ева застыла в оцепенении.
— Кто это? — чуть слышно спросила она.
Адам поманил ее в кухню и там рассказал ей о старике. Ева слушала, одновременно проверяя, в каком состоянии находятся ее подопечные в аквариуме. Казалось, история старика ничуть не трогала ее. Но Адам ошибался: когда он умолк, Ева обняла его и, глядя прямо в глаза, сказала:
— Адамчик, милый, мы должны помочь ему. И не только потому, что он спас тебя и стал твоим вторым отцом, но просто потому, что он хороший, добрый человек. Его родина Унеча, а моя — Клинцы, там сейчас живут мои родители и бабушка. Унеча и Клинцы совсем близко друг от друга. Ходят маршрутные автобусы, такси. Мы могли бы устроить его сначала у моих, комната найдется, а потом что-нибудь найдем для него в Унече.
— Ты что, не врубилась? Унеча — это родина не только старика, но и моя, и там сарай, в котором сожгли моих родителей, папу и маму! Я что, полный идиот, чтобы не найти это место!
— Но, прости, разве я против? Просто я не успела сказать тебе. Конечно, мы должны найти это место и поставить там памятник. И не только твоим родителям, но и всем, если удастся узнать, кто был в этом страшном сарае. До Брянска электричкой, а потом автобусом. Часа три-четыре…
— А я думаю, не попробовать ли на моей машине. Если поместимся. Вещей-то практически никаких, — сказал Адам.
— А что, это идея! — одобрила Ева. — А как он? — кивнула она в сторону комнаты, где лежал старик. — Выдержит?
— Электричкой, потом автобусами много тяжелее. Едем на машине, я за рулем, ты — рядом, а старик на заднем сиденье. О’кей?
— Адик, ты — гений! — Ева порывисто обняла Адама. — Когда едем?
— Ну, наверное, когда ты вернешься с Жоржиком из Италии.
Ева расхохоталась, махнула рукой:
— Да о чем ты, какая еще Италия! Жоржик просто элементарно кадрил меня, но я же уже закадренная — тобой!
— Это верно. Ладно, Евочка, сегодня занимайся своими козявками. Надеюсь, их мы с собой не повезем?
— Ну о чем ты, я же не сумасшедшая.
— А ты знаешь, как по-немецки будет твоя любимая божья коровка?
— Конечно, нет.
— Marienkäfer. А по-латыни — Coccinella. Красиво?
— Ой, как интересно! Я обязательно вставлю это в свою курсовую работу.
— Извини, мне надо еще кое о чем поговорить с ним. А тебя прошу, сходи, пожалуйста, в аптеку, купи корвалола и нашатырного спирта, а то у меня кончились припасы. Деньги — в сейфе. Ключ — в моем кошельке. Открыть сумеешь?
— Попробую. Но на лекарства у меня найдется. Все, пока!
Адам вернулся к старику — тот был в сознании, смотрел выжидающе.
Возможно, он слышал, что кто-то пришел, и ему хотелось узнать, кто это. Адам сказал, что пришла Ева, его подружка, занялась приготовлением обеда. Старик одобряюще улыбнулся.
— Ты обещал рассказать, как мы все трое оказались в Германии, — напомнил Адам, усаживаясь рядом с ним. — Если есть силы…
— Память есть, хватило б сил… Итак, август сорок первого… Унеча… Бои, обстрелы, бомбежки, наши то отступали, то наступали, немцы давили, на мотоциклах, пехота… Семнадцатого августа Унечу взяли… О том, что началось, я тебе уже рассказывал. Примерно через неделю, то есть в двадцатых числах, погибли твои родители. Встал вопрос, что делать с больницей и с малышами. Их осталось немного, ну, может быть, двадцать от силы. А было сто двадцать. Остальных разобрали родители. И вот в пасмурный уже сентябрьский денек ко мне в больницу нагрянули немцы в форме. Они уже знали, что я понимаю по-немецки, поэтому пришли без переводчика. Зачитали приказ. На всех, как у них было написано, «освобожденных территориях» устанавливается новый порядок. Много пунктов, но что касается детей, то отбирали от двух месяцев до шести лет и только «нордической внешности». Их отправляли в детский концлагерь «Киндер КЦ» в Лодзи, где определяли их «расовую ценность». Те детишки, которые прошли отбор, подвергались так называемой «начальной германизации». Им давали новые имена, подделывали документы, заставляли говорить по-немецки, а затем отправляли в приюты «Лебенсборн» для усыновления. Представляешь, что это такое? Расистские базары. Мы с Марией, когда поняли суть «нового порядка», быстренько подправили тебя: перевязали ножку, якобы хромой, заклеили один глазик, якобы косой, сунули под язык пуговицу от халата, якобы немой. И немцы оставили тебя в покое, то есть в нашей семье. А тех детишек, которые были в больнице, двумя автобусами отправили куда-то — куда, не знаю… А нас с Марией направили в фильтрационный лагерь на предмет трудоустройства. Многие жители западных областей, захваченных нацистами, сами, добровольно шли в эти лагеря, потому что там давали работу на немецких предприятиях, обеспечивали питанием, был строгий порядок, нормальный рабочий день. Некоторые даже что-то зарабатывали и имели право откладывать деньги на специальные счета. Короче, это были не сталинские лагеря, но и не полная свобода, жили-то за колючей проволокой и под охраной. Вот такой был «новый порядок». Меня, как еще довольно молодого мужика, определили на работу в шахту, сначала простым работягой, потом бригадиром. Марию — посудомойкой на кухню при шахте. Мария очень переживала за тебя и за меня, а пострадала она первая — отравилась газом на кухне и вскоре померла. Похоронена в общей могиле с нашими военнопленными, вот они-то гибли как мухи, особенно те, кто работал в оборонной промышленности… А тебя велено было сдать в приют. Там условия, кормежка и уход были более-менее нормальными. Не знаю, как жилось пленным немцам в Союзе, но здесь наших пленных использовали на все двести процентов. С нашей советской психологией это просто не укладывается в голове… После окончания войны меня не отпустили домой, а оставили на комбинате, который после создания ГДР стал называться «Висмутом». Но проработал я на нем недолго. Почему? Я был бригадиром проходчиков на главной шахте. Чем дальше в глубь горной массы уходили, тем больше нарастала угроза высокой токсичности выделяемых из недр газов — радона и радия. На отдельных горизонтах глубина достигала тысячи двухсот метров, на других — тысячи восьмисот. Температура в забое — шестьдесят—шестьдесят пять градусов. И вот однажды при мне случилась авария: взрыв газа и очень сильное запыление. Я велел всем срочно подниматься на поверхность, но из-за шума и грохота многие не услышали мой приказ и остались внутри забоя, а я и еще несколько шахтеров добежали до подъемника и спаслись. Остальные погибли. Это дело раскрутили, и все свалили на меня. Начались допросы, угрозы, суд, и меня через военную прокуратуру, уже советскую, за якобы диверсию засадили на десять лет спецлагерей на территории СССР. Тут уж я узнал, что такое сталинские тюрьмы
и лагеря — Воркута, Колыма, Сибирь… Всего не расскажешь. Да ты, наверное, и слышал и читал…
— Да, конечно, и слышал, и читал, и разговаривал с людьми, которые сидели в этих лагерях, — сказал Адам, с тревогой следя за состоянием старика.
— И в этот кошмар Сталин с помощью Берии и прочих подручных загонял выдающихся ученых, конструкторов новейшей техники, известных писателей, художников, короче, всех, кто был ему не по нраву. Еще минутку… — Старик прикрыл глаза, отдышался и продолжил: — После допросов с пытками — лучше не вспоминать — я прошел через Северные лагеря и очутился в саратовской тюрьме. Сидел в общей камере. Это был уже пятидесятый год. Тебе шел девятый год, а мне — тридцать восьмой…
Старик побледнел, умолк. Адам снова привел его в чувство.
— Сможешь говорить?
Старик показал глазами:
— Да, — и продолжил: — Они думают, что я согласился работать на них. Хрен им! Ни в какую Германию не поеду. Только в Унечу. Да, должен рассказать, что случилось в родной Унече… После срока в лагерях и в саратовской тюрьме я вернулся в Унечу. И что? Ни семьи, ни дома, ни денег. Могилки родителей заброшены, заросли, кое-как отыскал. Первым делом привел их в порядок, почистил от сорняков, посадил цветочки. Потом решил восстановить ту детскую больницу, с которой начинал. А она — почти развалины. Пошел в райздрав, показываю свои документы, говорю так и так, дескать, хочу восстановить больницу. Они посмотрели на меня как на придурка и отмахнулись. Выхожу на улицу и — нос к носу с этим гадом Гаврилюком. Пузатый, рожа красная, зубы желтые, лысый — я его не узнал, он меня узнал. Кинулся ко мне будто мы друзья закадычные. Я его отпихиваю, а он лезет обниматься: «Я же Захар Гаврилюк, не узнаешь?» Ну, столько лет не виделись, у меня уже многое стерлось в памяти, короче, слово за слово, пообещал помочь с больницей. А жил я в избушке у одной тетки, как раз возле того места, где стоял этот проклятый сарай, окраина Унечи. Кое-какие деньжата у меня были, так что я не был нахлебником. Короче, через пару дней является в избушку Гаврилюк с каким-то хмырем, дескать, вот тебе благодетель, даст денег под расписку. Говори, сколько надо. А у меня еще ничего не готово — ни расчетов никаких, ни плана реконструкции. Хмырь говорит: «Ладно, бумаги оформим позднее, а сейчас держи аванс — двести тысяч рубчиков…» И подает перетянутый резинкой пакет, дескать, держи, но при свидетеле. Я, идиот, пересчитал деньги, точно, двести тысяч. И поверил! Загорелся восстановить родную больницу. Подписал заготовленную хмырем расписку, и они свалили. А я с этой пачкой пошел в райздрав, вот, говорю, нашел помощь, получил аванс, можно начинать. Они опять смотрят на меня как на придурка. А где документы, где подрядчик, кто будет строить, где будете брать материалы и технику? Открывайте счет в банке, вы же не наличными будете рассчитываться… Пошел в банк, объяснил, показал расписку. Опять выгляжу придурком. «Да разве это документ?» — говорят и деньги не берут. Надо оформлять через юриста. Пошел искать юриста. Опять нос к носу — Гаврилюк. Что за проблема, говорит, я буду юристом… И усмехается, гад. Короче, вдруг вызывают меня в прокуратуру. Допрос: откуда деньги, где документы, предъявите наличные и расписку. Предъявил. Меня — под стражу. Через неделю новый допрос, следователь говорит: «Получил взятку в крупных размерах». Дело передают в суд. Оказалось, что этот «благодетель» давно в розыске по трем статьям: вымогательство, мошенничество, отлынивание от уплаты налогов. И суд признал меня сообщником. И опять семь лет, правда общего режима… И вот оттуда меня достали товарищи из Большого Заведения, для каких целей — не знаю. Но я рад, что встретил тебя и мы вместе…
Старик снова побледнел, умолк, почти не дышал. Адам с большим трудом вернул его к жизни, укрыл одеялом. Все разговоры на время прекращаются. Старик глазами показал, что согласен.
6
Едва Адам уселся за свой компьютер, как в дверь позвонили. Открыл — опять Буратино с каким-то мужиком.
— Извиняюсь, велено папашу забрать к нам, причем немедленно, — холодно сообщил Буратино.
— Он отдыхает, — сказал Адам.
— Прошу не беспокоиться, мы сами.
Они прошли в комнату, бесцеремонно растормошили старика — он не реагировал. Адам кинулся к нему, проделал свои манипуляции, старик приоткрыл глаза, чуть слышно прошептал: «Не надо…» — и потерял сознание.
Адам еще более настойчиво попытался отогнать смерть — старик чуть заметно пошевелил губами, но Адам понял: старик хотел сказать: «Не хочу…» Через несколько минут Адам почувствовал легкое дуновение, словно светлый, едва различимый ореол всплыл над стариком и растворился в воздухе. Сердце старика, и без того слабенькое, билось еле-еле, значит, астральное тело еще не все вылетело, часть при нем…
— Носилки есть? — спросил Адам.
Буратино кивнул мужику, тот выскочил из комнаты и принес заранее приготовленные носилки. Старика перевалили с дивана на носилки и понесли к выходу. Адам вдруг спохватился, кинулся следом, поманил Буратино в квартиру. Те поставили носилки на площадку перед лифтом, и Буратино подошел к Адаму.
— В чем дело? — спросил он тоном своего начальника. — Мы спешим.
— Захар, дорогой, я должен знать, где будет мой отец. Я хочу помочь ему, видеться с ним. Ну, мы же не звери, не враги. Скажи, это будет между нами.
— И ты пойми наконец: я — на службе, а на нашей службе никогда никакой доброты не было, нет и не будет. И ты в этом на днях или раньше еще раз убедишься. И не распускай нюни. Ты служил в Афганистане, стрелять приходилось?
— Да.
— По живым целям тоже?
— Наверное. Но там горы, кто-то шевельнется, команда «Огонь!», все стреляли, и мы с Георгием тоже.
— Ну вот, и я — тоже. Понял? — жестко закончил Захар и выскочил на площадку, но придержал дверь и шепотом сказал: — Папашу твоего будем отправлять обратно в зону. Когда точно, скажем, а ты сиди и не рыпайся, жди звонка. Все, пока!
Адам вернулся в комнату и буквально рухнул на диван, на котором только что лежал старик. Да, Захар задел его самое потаенное, самое больное место — Афган! Стреляли все — и те, кто прятался в горах, и те, кто пытался их оттуда выгнать. Выгнать — чтобы убить! О какой доброте могла быть речь! Но то была война… А кто ее затеял? Товарищ Брежнев? Или «великий Советский Союз»? То есть советские люди, и Адам в их числе? «Бредятина какая-то», — подумал Адам и задремал…
Но вздремнуть ему не удалось. Звонок в дверь поднял его на ноги. Какой-то человек, то ли почтальон, то ли военный, но без погон, вообще не в форме, спросил от порога:
— Гражданин Кригер? Адам Карлович?
— Да.
— Вам повестка. Получите и распишитесь. Вот здесь.
Адам расписался и, получив конверт, вернулся на диван. В повестке сообщалось, что его вызывают в следственный комитет прокуратуры для дачи показаний в связи с расследованием обстоятельств по факту дачи взятки в особо крупных размерах официальному лицу при исполнении лицом своих служебных обязанностей. Адам отшвырнул листок на пол и, прикрыв ноги одеялом, уснул…
Разбудила его Ева. Принесла корвалол и нашатырный спирт, ходила так долго, потому что корвалол есть во всех аптеках, а нашатырный спирт только в одной, еле нашла. И с удивлением обнаружила, что старика нет. Адам объяснил, что произошло за те почти два часа, что она искала лекарства. Старика увезли… Адам хотел сказать ей, что он думает об этой всей истории, но вдруг зазвонил телефон. Звонил Захар.
— Послушай, такое дело. Папашу уже запаковали, через полчаса увезут на Московский вокзал, но не на пассажирский, а на товарный, въезд с Лиговского проспекта. Там товарняки формируются, один — для зэков. Понял?
— Понял. Меня оттуда в армию увозили.
— Правильно. Да, не забудь, захвати свои причиндалы, поддержать старичка перед дальней дорогой, ну, портфель с лекарствами, сам знаешь. Все-таки мы не должны брать грех на душу. Я хоть и неверующий, но крестик, который мне мамка повесила, не позволяет. И захвати повестку в прокуратуру. Понял? Я буду там. До встречи! Гони! А то увезут.
Захар звонил по обычному городскому телефону, видимо, как сообразил Адам, по автомату, чтобы не засекли. Адам бросил трубку на рычаг и начал стремительно собираться. Ева помогла ему уложить в портфель свежие лекарства, подобрала с пола листок повестки, сунула в портфель и решительно сказала:
— Адик, я с тобой.
— Зачем, Евочка? Там грязь, зэки… Я один справлюсь.
— Нет, Адик, я с тобой!
— Бежим! — крикнул он и первый выскочил из квартиры. Ева — за ним, но, будучи по натуре аккуратисткой, вернулась и закрыла дверь на оба замка. Когда она вышла из подъезда, Адам уже был в машине, помахал ей и умчался. Ева погрозила ему кулачком… Да и чем она могла быть там полезной — стоять и глазеть? Нет, Адам прав, что не взял ее. С тем она и вернулась в квартиру…
Адам успел вовремя. К платформе подгоняли очередной состав, несколько вагонов были с зарешеченными окнами, кругом, покуривая, ожидали прибытия конвойные. Захара с двумя сопровождающими Адам заметил сразу, определил по носилкам, в которых лежал завернутый в какое-то тряпье старик, узнать его можно было по торчащему носу и седым косичкам. Адам кинулся к нему, опустился на колени, вынул из портфеля корвалол и спирт, приготовился к процедуре и только тогда обратил внимание на лицо старика — оно казалось зеленым. «Господи, неужели опоздал?» — подумал он и с еще пущей энергией взялся за свои процедуры, следя за пульсом и лицом старика. Сердце наконец ожило, пульс прощупывался, старик приоткрыл глаза, сначала тусклые, мертвенные, затем ожившие, осмысленные.
— Батя, милый, я с тобой, — сказал Адам.
— Вижу, — чуть слышно отозвался старик. — Хочу… Самое главное… Нет ни рас, ни национальностей, ни католиков, ни православных, ни мусульман, ни индуистов и прочих, есть просто люди — добрые и злые… Вот Захар, — он указал глазами на Захара, — тоже не злой… Храни его Господь… А ты, сынку, поезжай в Унечу, проведай могилки родителей… И еще… Сам решай… Для памяти… Возьми их фамилию… Я не против… Все… Прости и прощай…
Старик прикрыл глаза. Сердце его еле прослушивалось. Адам пытался удержать астральное тело, но все его попытки были безуспешны. К тому же охрана стала загонять привезенных зэков по вагонам, и Захар дал знак, чтобы Адам заканчивал свои попытки оживить старика. Адам поцеловал старика
в остывающий лоб, прижался к нему, уходящему от него в неведомые дали, и со слезами на глазах поднялся, чтобы навсегда уйти в свою, тоже неведомую даль…
Захар, стоявший рядом, по-товарищески обнял его и повел с платформы в здание вокзала. Когда они остались в зале одни, Захар вынул из сумки пакет, приоткрыл его, показывая содержимое, — там был диск в прозрачном пакетике и конверт с долларами. Захар протянул его Адаму, но в последний момент придержал со словами: «В обмен на повестку. Давай повестку, получишь гонорар». Адам, ошеломленный всем происходящим, кое-как сообразил, о какой повестке речь, наконец порылся в портфеле, извлек помятый листок и отдал Захару. Тот с торжественным видом вручил ему конверт с деньгами.
— Слушай, Захар, я что-то не врубаюсь. Что происходит?
— А вот что, — сказал Захар и, демонстративно разорвав повестку в мелкие клочья, выбросил в мусорный бак. — Вы свободны, гражданин Журавский Адам Иосифович. И мы — тоже свободны. На диске, который я вам вручаю как семейный сувенир, записаны все ваши с папашей беседы. Послушаешь на досуге.
И мой тебе совет: поезжай с Евочкой в Унечу, оформишь новый паспорт, отыщешь место, где погибли твои родители, поставишь памятный знак и — с Богом!
— Как «все беседы»? — спросил Адам ошеломленно.
— Электричество отключаешь и думаешь — спасен?
Захар отдал Адаму диск, крепко пожал руку и, улыбаясь, сказал:
— Твоя чудная девочка-Евочка права: самые добрые насекомые — божьи коровки. Вот такие коровки, на ваше счастье, водятся и в нашем заведении. Но, увы, их очень мало… Все. Да, еще чуть не забыл, тот, Гаврилюк, спился и пришел ему капут. Так что желаю тебе счастливого пути!
Они обнялись, Захар хлопнул Адама по плечу и быстро ушел, не оглядываясь. Адам стоял, сжимая в руке деньги и диск, не веря в реальность всего, что только что произошло в его жизни. Но жизнь продолжалась и требовала движения — Адам очнулся, сунул деньги и диск в свой походный портфельчик и легким шагом двинулся на выход…
На улице возле входа его поджидал Захар.
— Еще нечто важное, — сказал он, отводя глаза. — Надеюсь, не забыл о нашем первом разговоре в кабинете Феликса Эдуардовича? Ты — мне, я — тебе? Деловая поездка в Дрезден не отменяется, наоборот, нужна пуще прежнего. Поэтому, как только закончишь свои дела в Унече, позвони Георгию. Он сообщит мне, мы встретимся и оформим тебе командировку в Дрезден, Веймар и далее — везде! Да, можешь пригласить с собой твою Евочку. Заметано?
— А для чего все это? Ты что, вербуешь меня в свои агенты?
— Чудо-юдо! У нас там этих агентов — как грязи.
— Но тогда скажи по-человечески, о ком я должен собирать какие-то факты героического плана? О Главном, что ли?
— Ну ты даешь! О каком таком Главном! Обо мне! Надеюсь получить орденок плюс премию на новую машину. Ну, заметано?
Адаму ничего не оставалось, кроме как согласиться. И они снова пожали друг другу руки и разошлись по своим машинам…
7
Ева была дома, ждала. По бледному, осунувшемуся лицу, по влажным глазам видно было, что волновалась. Адам как мог пытался ее успокоить. Открыл конверт, вынул пачку долларов и с ними расписку. Разорвал ее в мелкие клочья и выбросил. Показал ей диск с записями — странный подарок Захара. (И этот — Захар!) Пересчитал деньги — ровно десять тысяч «зеленых», те самые…
— Это подарок на поездку нам в Германию или тебе в Италию, — сказал он, подмигнув Еве. — Ты как, решила куда?
— Адик, дорогой, ты забыл, что мы собирались в Унечу? Какая Германия? Какая Италия? Я же тебе говорила, у меня курсовая работа, срок сдачи — через две недели. Я же не могу бросить институт… Не обижайся, пойми, для меня эта работа не какая-то забава. Вот академик Вавилов всю жизнь занимался растениями, а меня интересуют насекомые. И я не могу бросить это дело. Разумеется, я не Вавилов, но…
Адам порывисто обнял ее, не дав договорить.
— Евочка, милая моя девочка, не волнуйся и не думай, что я буду от тебя что-то требовать. Все будет так, как ты хочешь, как тебе надо.
— Спасибо, Адик. Но мне казалось, что для тебя сейчас важнее всего побывать в Унече. Я готова поехать с тобой и помочь всем, чем смогу. В Клинцах мои папа, мама, бабушка, они тоже не будут в стороне. Меня беспокоит другое… — Ева замялась. — Тебе не кажется, что тебя вербуют?
— О боже, кто? Захар? Или его Заведение? — удивился Адам.
— Да, именно Заведение. Через Захара. И мне кажется, что ты уже у них на крючке.
— Ну, «кажется» — это еще не факт. А еще говорят: когда кажется, перекрестись, — довольно резко ответил Адам.
Разговор, который затеяла Ева, был ему поперек, раздражал, и он не собирался скрывать это. Ее-то какое дело! Может, ему нравится быть тайным агентом? Кто запретит? Совесть? Мораль? Пусть-ка она послушает исповеди папаши, тогда, может, поймет, что такое настоящая жизнь…
Адам взял диск, поманил Еву пройти с ним за занавес, вставил диск в компьютер, включил воспроизведение, и они услышали слабенький, хриплый, но вполне разборчивый голос старика. Это была самая первая запись допроса, сделанная в подвале Заведения. После короткой паузы пошли записи более четкие, сделанные каким-то загадочным способом возле дивана, на котором старик лежал, после того как его привезли в квартиру.
Ева слушала, молча поглядывая на Адама. Недоумение, страх, возмущение, негодование — все эти чувства отражались в ее глазах, на лице. Но она молчала, возможно, жалела Адама, которому наверняка было еще тяжелее снова выслушивать то, о чем говорил старик. Да, она не ошиблась, Адам слушал, стиснув зубы, а на лице было написано такое страдание, словно его самого заковали в наручники и пытали самыми страшными пытками. Ей стало жалко его, и она, умоляюще сложив ладони у груди, взглядом попросила Адама прекратить этот ужас. Нет, Адам словно не понял, о чем умоляла она его, ему казалось, что это нормальная реакция нормального человека. Ева не выдержала, разрыдалась и выскочила из лаборатории. Только тогда Адам выключил компьютер и вышел следом.
— Евочка, милая, успокойся. — Адам обнял ее, бережно вытер слезы, катившиеся из ее заплаканных глаз, поцеловал руки. — И прости, что заставил тебя страдать. Послушай, что я скажу.
Ева приникла к нему, словно ребенок, ждущий помощи и сострадания.
— Поверь мне, после всего, что мы сейчас выслушали, ни за что, никогда, никому меня не завербовать, — сказал он. — Если я и поеду в Германию, то не для того, чтобы работать на них.
Ева с испугом отстранилась от него.
— Ты что, тоже как Жоржик?! Знаешь что? Ты хотел в Унечу, я тоже хочу в Унечу. Давай собирайся и — поехали! Прямо сейчас! Я готова…
Адам рассмеялся.
— Вот это молодчина! Едем! Я тоже готов…
Они стремительно стали собирать вещи. Адам взял документы, деньги, диск, бросил прощальный взгляд на диван, на котором совсем недавно лежал старик, и вдруг заметил на тумбочке возле дивана телефон, обычный городской телефон с обычной трубкой. Он не мог вспомнить, был ли здесь телефон раньше. Провод от него тянулся по полу под диван и уходил к стене. Адам рывком отодвинул диван и у самого пола обнаружил розетку с телефонным штепселем. Он выдернул штепсель, носком ботинка сбил розетку и внутри нее разглядел крошечное непонятное устройство. «„Жучок“!» — догадался он.
И, оторвав розетку от провода, сунул ее вместе с «жучком» в свой портфель.
— Теперь все ясно. Можем ехать.
И они, взявшись за руки, вышли из квартиры. Адам нес чемоданчик Евы и свой портфель. Ева, бережно обхватив правой рукой, несла свой прозрачный аквариум со своими подопечными. Когда они уже сели в машину, Адам бросил прощальный взгляд на подъезд, увидел вывеску и, хлопнув себя по лбу, выскочил из машины, достал в багажнике инструменты, ловко за две минуты отвинтил ее. Сначала хотел отшвырнуть куда-нибудь в кусты, но передумал и отнес в багажник, авось еще пригодится где-нибудь в другом месте и в другое время. И они поехали — в новую жизнь без «жучков», странных звонков и коварных предложений. Так им казалось…