Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2016
* * *
«Кто умен, тот ждет перемены ветра
И в наплыве бед, и в слепой удаче».
Здесь не только мысль, но и прелесть метра
Стихотворного, гибкого — много значит!
Я согласен с тем, что сказал Гораций,
И добавить нечего, — горы, реки
Те же самые, и облака толпятся.
Всё, что следует, сказано в первом веке.
«Кто умен, золотой середине верен», —
Тоже верно. Текла бы вода по трубам,
Клен в окне шелестел, запирались двери…
Но, Гораций, позволь иногда быть глупым.
* * *
Попутного ветра просили —
И Бог им его посылал,
И парусник в блеске и силе
Не шел по волнам, а бежал.
А нами порывисто-чудный,
На Родос влекущий, на Крит
Спасительный ветер попутный,
Как детский подарок, забыт.
Валяется где-то, пылится,
Наверное, на чердаке.
Пойти на чердак, умилиться,
Поднять, подержать в кулаке.
* * *
Восьмидесятивосьмилетний
Старик — его нам показали
По телевизору намедни, —
Как в старину б о том сказали,
Тряхнул военной стариною
И снова прыгнул с парашютом,
В обнимку с небом и землею,
А не с уныньем и уютом.
Зачем неровно и нескладно
Пишу я все-таки об этом?
Затем, что зрелище отрадно,
Затем, что я душою следом
За ним в своем воображенье
Сперва в падении свободном,
Потом в задумчивом паренье
Летел с восторгом бесподобным!
1890-й
Полонский в шапочке турецкой,
А Страхов в шляпе городской,
А Фет… на Фете молодецкий
Картуз нарядный, щегольской.
Сидят, не смея постановку
Нарушить, смотрят в объектив.
Фотограф вызван в Воробьевку,
Искусен, строг и терпелив.
Не для себя они старались,
А сразу видно, что для нас.
Они б сегодня улыбались,
А не мрачнели б напоказ.
Плющ за спиной клубится гибкий,
Два-три чернеют завитка.
Но согласись, что жизнь улыбки
Не стоит: слишком коротка.
* * *
Двадцать первый век оказался хуже,
Чем его представляли себе в двадцатом.
Я сижу у окна, за окном снаружи
Клен мне кажется другом моим и братом.
Я люблю его шум, новизны в нем нету,
Он всё так же взъерошен — судите сами, —
Что при Данте, как если бы эстафету
Проносил сквозь века, что при Мандельштаме.
Не известна ни зависть ему, ни ревность,
Воевать не умеет, к обману тоже
Не способен, поэтому злободневность
Соблазнить его в наших стихах не может.
И поэтому стыдно быть человеком,
Что поэты всегда и подозревали
И земным тяготились своим ночлегом,
И в стихах у них столько земной печали.
* * *
Скажу тебе тайком, скажу в большом смущенье:
Я верю в промысел и предопределенье,
И оглянусь вокруг, чтоб кто-нибудь чужой
Не услыхал меня вблизи иль в отдаленье,
Решив, что тронулся умом я, слаб душой.
Не бойся: тверд мой ум, душа моя свободна.
Стихотворение, как видишь, старомодно,
И в этом случае не может быть оно
Другим — так промыслу, так замыслу угодно,
Так провидение с предвечным заодно.
* * *
Стихи — это тихое дело,
Они не футбол, не хоккей.
И муза при нас поумнела
И сдержанней стала, скромней
Давно ли она с пьедестала
Смотрела на мир свысока,
Давно ли она пировала
С богами, на флейте играла,
Слагала стихи на века?
Мне странно, что я это время
Застал — и ступил за межу,
И вижу, что я к этой теме
Иначе теперь подхожу.
Прибавилось бед, наболело.
Кумиров и в спорте полно.
Спасало бы слово и грело,
А высокомерье смешно.
Стихи — это тихое дело,
Из самых бесшумных оно.
* * *
Пастернак на открытии памятника
Маяковскому не был, понятно.
Маяковский ходил вроде маятника
Повсеместно, туда и обратно,
На концерте любом, и на радио,
И в театре, и в клубе, и в школе —
Так страна его прочно приладила
К своим радостям, нуждам и боли.
Его именем названы улицы,
Его стих подхватили ступенчатый
Молодые поэты: он хмурится,
Но не сердится, славой увенчанный,
И махиной своей многотонною,
Паспортиной советской гордится.
Каково Пастернаку под темною
Его тенью лет тридцать томиться?
ИЗ ПРОШЛОГО
Вдруг показалось на миг, что возможен, возможен роман,
Ведь ни Набоков, ни Пруст про советскую жизнь не писали.
Скомканный план.
Тем беззаветней любовь, чем в ней больше печали.
Сели на стулья, потом перешли на диван.
И никогда, никогда не уехать в Париж.
Ночью на пляже в Пицунде бредешь вдоль кипящей границы
Или сидишь
С тем, кого любишь, уступчивой, розоволицей,
Впрочем, румянец почувствуешь — не разглядишь.
Вдруг показалось на миг, что возможен сюжет.
Лозунги были смешны и доклады тоскливы.
Иммунитет
Образовался, да здравствуют паллиативы:
Чтенье, прогулки, стихи, разговоры, заезжий квартет.
Жаль на борьбу
Жизнь загубить с ней самой, простоватой и плоской.
Кто подарил нам такую страну и судьбу,
Всех причесавшую частой железной расческой?
Как я люблю твою жесткую прядку на лбу!
Где разводились еще так ужасно, как здесь?
Где целовались еще так печально и жадно?
Ночь, занавесь
Наши тела и дела, ты бессмертна, громадна,
Думал, умру — оказалось, умру я не весь.
В партию мы не вступили, свободная мысль —
Частная мысль, не научный доклад, не газета.
Нас привлекали, но мы не дались:
С нами про то, мы как будто глухие — про это.
Спросят: как выжили? Скажем: любовью спаслись.
Пусть беллетрист,
С темой не справившись, дней промотает остаток.
Рифму в чужом языке позаимствуем: triste.
О, как печален роман ненаписанный, сладок!
Но и стихи ничего, под конец удались.