Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2016
Времена наступили интересные, что и говорить. Прямо в темечко попадает китайское (или не китайское) проклятие: «Чтоб ты жил в интересные времена!» Вариант: «Чтоб ты жил в эпоху перемен!» Годится и такое: «Чтоб господь исполнил все твои молитвы!» Последнее — особенно про нас. Какая-то тут спрятана австралийская ехидна, а также местная каверза, как в песенке Окуджавы. Умному дали голову, трусливому — коня, власти — навластвоваться всласть, веру — неведающим, что творят, веру остальным — что они проживают в раю. Все получили свое и почти счастливы, хотя денег хватает пока не на всех.
Главное: ключи, коды и защиты утеряны. Всеми, включая взломщиков. Этим только кажется, что они знают, что делают. В действительности, пока один полагает, что намыливает соседу холку, тот прокручивает с ним динамо. Гоголевские игроки.
Такая, говоря детским языком, тарабарщина. Детям нравится. Ни тебе указательных стрелок, ни шлагбаумов. Делай что хочешь. Ничего, правда, не понятно, но забавно ведь. Вот хоть такие стишки на тарабарском языке:
Замочио сабутто, касель и не в оген
Забудилас куаыка для басистрас авелин
Кобен! Офих! Забукали ехту!
И були астру хистраки, молистри о набду.
Чего вообще-то не понятно? Сабутто — замочио, ехту — забукали. Понятно? А вы молистри себе. Яснее ясного, кажется. В целом получается офих! Зацени!
Мы эту детскую эйфорию, кажется, проходили (а чего мы не проходили-то?) век примерно назад. Иногда замечательно получалось. Стимул для корнетворчества опять же, самоценное слово, езда в незнаемое. Тарабарский язык, объясняет Интернет, может быть с акцентом или без него, созвучный или мозгодробящий, прикольный или навязчивый. В общем, он может быть каким угодно, потому что не имеет никаких ограничений.
Но я не о зауми, а об эйфории, которую у подростков вызывает поначалу всякая война и даже катастрофа. Знакомый мой, доцент В. К., занимающийся творчеством обэриутов, пишет об этом явно не без удовольствия: «Гетеротопия строит свой порядок, наплевав на прежний закон и геометрию. Язык, конечно, подорван, разрушен синтаксис, и не только тот, который строит предложения, но менее явный, который сцепляет слова и вещи по смежности или противостоянию. Нарицательные имена больше невозможны. Нельзя уже сказать, что это — это, а то — то. Бог? Какой Бог? Потому ничего и не получается у всякого рода сепаратистов, что они хотят обособиться, но прихватив при этом фикции Бога, национальности и языка. Те же утописты.
Революция предполагает поиск нового языка и способа познания, не отягощенного классической иерархией. Всякая идеология при этом испарится, как утренний туман.
Басни больше не смешны и не поучительны. Рассуждения лишились смысла, мифы рассыпались, точно крупа из мешков, которые ночью воры развязали да и разбежались, напуганные рассветом. И в пространстве, лишенном эха, лирическая фраза тщетно стучится в сердце.
Нельзя безнаказанно обманывать себя до бесконечности и считать бредом то, что не по уму. Кто вам внушил, что мы живем в единственно возможном мире? Наложите сетку грубого бытия порядка на полотно культуры, и вы получите искомое абстрактное искусство, ибо коды и знаки прежней культуры перестали работать и не отвечают больше позитивному заказу реальности. Рынок, хоть и суверенный, приучил же нас различать товары по качеству, а не по этикеткам. Иначе бы все давно сдохли, так и не дождавшись апокалипсиса. Так в чем дело? Вещь давно оторвалась от представлений о ней. Язык как спонтанно сложившаяся таблица и первичная сетка вещей сходит на нет. Человек лишь недавнее изобретение, формообразование знания, и тот исчезнет, как только это образование примет новый вид. Потому что именно человек, единственный, казалось бы, и самый древний исследователь непрерывных биологических и исторических процессов, сам оказался неким разрывом в порядке вещей».
Читать это любопытно. Много верного. И сладкое предчувствие справедливой катастрофы (душа — всегда подросток). Человек, правда, вместе со смыслом выметен из гнезд старой культуры. Однако коли уж климат меняется, что же сетовать на погоду? Но при этом, опять же и увы, ощущение октябрьского дежавю.
Так или иначе, много вольных каменщиков последних десятилетий успело построить на этих посылках свою философию, практику и карьеру. Один из самых известных, остроумных и последовательных — Дмитрий Пригов (пардон: Дмитрий Александрович).
Как почти все нынешние полемисты, Пригов точен в части постановки диагноза: «К сожалению, та литература, которая ориентирована на интеллектуально-академическую среду, пока не находит точно определенной ниши и адресата (по причине же, конечно, социальной несостоятельности соответствующей страты), выживая за счет атавистически-реликтового потребителя высокого, посему и до сих пор несет в себе сама черты этой духовно-профетической невнятности и уже неосуществляемых амбиций. А именно подобная литература, ориентированная в основном на интеллектуально и культурно-продвинутую публику, порождает образцы рефлективных, самоописывающих, культурологических, игровых и квазифилософских текстов…»
Тут спорить практически не с чем. Разве с тем, что и потребитель не сплошь атавистически-реликтовый, и тексты не все квазифилософские. Но, впрочем, полемическая фраза для удобства всегда пользуется предельным обобщением. То есть, можно сказать, проехали?
Да вот не совсем. Потому что из категорической посылки и вывод следует категорический: «Так что вполне можно разыгрывать бестселлерную, либо интеллектуальную карты, либо уходить в смежные зоны визуально-сонорно-перформансно-виртуальные (где, конечно, вербальное будет слабым, рудиментарным, вырожденным элементом). Кстати, примеры успешных (ну, получетверть, одна восьмая — успешных) попыток этого рода есть. Да и мы сами. А? А кто мы сами? А сами мы — те, кого мы и описали (ну, конечно, без малой толики заслуженных нами хотя бы уважения, если не денег), ориентируясь на пример нас самих, пытаясь с нас самих и взять пример для экстраполяции в будущее в виде нас самих, но в некой, что ли, степени немыслимого улучшения (и уж, будьте уверены, все там с деньгами и успехом будут в порядке!)».
Получается следующее: если в наличие сплошное квази, псевдо и реликто, надо предложить (а в нашем случае и реализовать) нечто совершенно новое. Например, «визуально-сонорно, перформансно-виртуальное». Право на это, вследствие предыдущей констатации, у практикующих несомненно. Пусть удается пока только одна восьмая из попыток, но это потому, что они первые ориентируются на самих себя и лишь с самих себя могут взять пример для экстраполяции в будущее себя самих. Эгоцентризм, сами видите, зашкаливает, как у всех революционеров. Правда, без фальшивого идеализма предшественников. То есть гарантировано: с интернациональной славой (так как визуально-сонорное и в Африке визуально-сонорное) и с «бабками» в светлом будущем будет полный порядок. Походя, если кто не заметил, упразднено слово, а вместе с ним и литература («вербальное будет слабым, рудиментарным, вырожденным элементом»).
Напрягаться, то есть, не стоит. Манифестирование гражданственности, например, больше не пригодится. Это всё из практики канувших, атавистических времен, «когда поэзия была больше, чем поэзия, — публицистика, информационное сообщение, нравственно-этическая проповедь и духовно-мистическое откровение. Мы не говорим уж о тех неправдоподобных временах, когда она действительно была магией, составной частью религиозного ритуала и мифом». Этот мусор, за психологической и исторической устарелостью не пригодный к делу и захламляющий палубу корабля, подлежит списыванию и «бросанию» в бушующее море. «В пределах же некоторых направлений современной поэзии — летризме, например, или звуковой (саунд) поэзии — подобное просто невозможно по самой сути этих направлений, оперирующих не логически построенными связанными предложениями в их интенции стать социокультурным обоснованным высказыванием, а чистыми знаками, суггестией звучания».
Одно лукавство (или ошибку) требуется оговорить сразу: речь идет явно не о «связанных предложениях», а о предложениях связных. Так вот над этим мучиться тоже не стоит. Потому что высказываний не требуется, достаточно суггестии звучания. И правил никаких. Буквально по Пушкину: художник сам назначает законы и сам свой высший суд. Контакт с публикой отменен — платили бы деньги. С чего, правда, станут вдруг платить, понятно не очень. Но рационализм, как известно, одна из самых частых форм революционизма и прочих видов сумасшествия.
Найти след каких-либо законов или хотя бы ситуативно оговоренных правил предложенной поэтики мне не удалось. Главное: «крицистическая» (?) позиция и свободное поведение, которое сводится к жесту тотального отвержения всех предшествующих тотальных (иногда смешиваемых с тоталитарными) видов высказывания. «В наше время вообще несколько изменились модус и способ существования искусства в обществе и культуре, — авторитетно объясняет Дмитрий Александрович. — Основные актуальные поведенческие и культурно-эстетические жесты несут в себе принципиально культуро-крицистическое значение, что вообще может быть воспринято как жест гражданский по своей основной сути. То есть они изначально подвергают сомнению и испытанию любой тип институционального и властного говорения и идеологии. Естественно, возникает сомнение в возможности высказывания таким образом и в пределах такой поэтики неких положительных гражданских и просто человеческих идеалов. Но в наше время хорошо прочитываемых жестов (наравне и не хуже текстов) явление самого способа такого поведения предъявляет обществу и культуре тип свободного человеческого поведения, не способного быть легко ангажируемым всякого рода тотальными и тоталитарными идеями и фантомами. Разве не литературно-гражданская позиция? Разве не положительный пример? В то же самое время любое откровенное пафосное заявление ныне сразу же отбрасывает автора в зону поп-культуры, если уж и вовсе не кича. В общем, помещает в область традиционных жанров и способов… И как раз ровно противу авторского желания прямого и искреннего высказывания, в подобном случае жанрово-поведенческая сторона превалирует над содержательно-тематической. <…> Просто для творцов в первую голову важно понимание своей позиции и обусловленности ее проявлений — то есть культурная вменяемость, а для публики — хотя бы наличие подобного рода проблемы».
Свобода, реализующая себя против и вопреки, дочернее предприятие того же имперского сознания. То есть, говоря просто, не свобода. Однако что делать, если предъявить больше нечего. Поэтом свобода и свобода, «Эх,эх, без креста!». Или, как писал сам Д. А. Пригов: «Нам всем грозит свобода / Свобода без конца / Без выхода, без входа / Без матери-отца». Правда, при этом он утверждал, что, как честный человек, сам этой свободы боится. Ну и то слава богу.
Ни пафоса, ни китча нашим новым, разумеется, избежать не удалось. В прошлом году ТВ отмечало первый посмертный юбилей Дмитрия Пригова. Разговор шел примерно такой. «По мощности и масштабу свершений Дмитрий Александрович равен, я думаю, Данте», — говорил известный писатель. «Да, да», — с экспертным выражением соглашался другой известный. «А как вы полагаете, можно ли сравнить роль Пригова в нашей отечественной культуре с ролью Пушкина?» — «Полагаю, это несомненно», — с меланхоличной сдержанностью кивал эксперт.
Слегка неловко было за этих представителей элитного клуба, объединившего изобретателей самокатов. Изобретатели, конечно, нужны в любом обществе, да и самокаты полезны для здоровья. К тому же есть в этом клубе люди искренне увлеченные и талантливые, могут невзначай придумать и летающую тарелочку. Но к чему же эта культурологическая рутина, отсылки к великим памятникам? Где «культурная вменяемость», чувство масштаба? Или вся эта рутинная чепуха действительно возникла «противу авторского желания прямого и искреннего высказывания»? Обидно тогда уж за Дмитрия Александровича. Разумеется, он и сам лепил из себя кумира, но все же был человеком острым, веселым и талантливым. Не одни же тридцать с чем-то тысяч стихотворений ставить ему теперь в сомнительную заслугу? Плюс перформансы, саунд-арт, живопись, конечно, конечно.
Если бы не комплекс первопроходцев и ажиотажная психология, тут было бы о чем поговорить просто и серьезно. Притом что летризм и саунд поэзия не сегодня, конечно, родились и не Д. А. Пригов является их изобретателем. Как существовали уже до его рождения дадаизм и сюрреализм, футуризм и обэриуты, которые его щедро питали.
Один критик, например, считает, что Пригов весь из футуризма и не привнес в него ничего нового. Не стану ни соглашаться, ни оспаривать. Эссе Пригова по истории культуры содержат, на мой взгляд, много тонких наблюдений и впечатляющих обобщений, хотя, как я пытался показать, тоже не безупречны. Проза меня лично оставляет равнодушным. Критик же С. Гедройц отнесся к ней и вовсе с жестким сарказмом: «…полная иллюзия неподдельной малограмотности. „Казуальный“ вместо каузальный, „скотологический“ вместо скатологический, „обитаясь“ вместо обитая или обретаясь… Так обращаются тут со смыслом — верней, с отдельными смыслами: они растворяются в интонации — в концерте непредсказуемых, несогласованных, бесчеловечных каких-то интонаций; белый заполошный голос, как бы чужой своему носителю; слышали звуковую речь глухонемых? Мрачный отблеск такой мелодики — на этих страницах. Только без пауз, нестерпимо неравномерных. Наоборот: текст вращается на повышенных оборотах и грозит не окончиться никогда — или окончиться катастрофой».
Короче, разные есть мнения, и с их учетом разговор мог бы получиться вполне толковый, типа актуальный, а главное, увлекательный, как о живом явлении. Но есть род людей, которые, как говорили в моем детстве, делают губы трубочкой. Они боятся обронить по дороге чувство собственного достоинства, а также невзначай выдать писк, вместо значительного звука. О предмете разговора при таком напряжении думать, разумеется, некогда. Они обслуживают постамент кумира, втайне надеясь на собственный. Потому что из арифметики им знакома только первая цифра. Как в спорте. Один. Читай: первый, лучший. Начиная с цифры два их охватывает паника и в голове образуется полная сумятица.
Кроме того, люди этого толка в борьбе за свое значительное существование часто теряют слух, а также зрение. То есть не слышат не только то, что говорят им, но и то, что говорят они сами, а также не видят ясно того, о чем (или о ком) ведется речь. Культура, как рыба, выскочив из их рук в небытие, ударила их на прощанье хвостом по голове, что явилось причиной легкой контузии. Явление печальное, но, хочется надеяться, временное.
Пока же продолжается рождение кумиров по рецептам клубной тусовки. То есть только «свои», свой, один из тесного ряда эстетической оппозиции. По`ля из маленьких, низких, задымленных окошек не видно — одни горизонты. Да разве кто из достойных гуляет один в поле?
Гуляет, представьте, притом открыто и громко. И во все окошки заглядывает, включая телевизионные. И на волнах радиоэфира катается, шутя. И в Интернете не один десяток лекций вывешен. Главное же, работает во всех, кажется, существующих литературных жанрах. Лучше, хуже, часто блистательно, иногда
и глубоко, всегда талантливо. И планку ставит на уровне отечественных рекордов. Почитателей — шестизначные цифры. Имя знакомо миллионам. А тусовщики все равно не видят его в упор. Завистники, да, у тех со зрением все в порядке. Впрочем, может быть, тусовщики из одной компании с завистниками, только метод другой: убивают молчанием.
Возможно, феномен Дмитрия Быкова, о котором речь, еще ждет своего исследователя. Возможно, сейчас пора вре´менной растерянности — не охватить взглядом и фокус не навести. Или никто не предлагает грант для такой сосредоточенной работы? Или не вписывается он все же в компанию, а также в кампанию? Вот и продолжают лепить игрушечных кумиров из подручного материала.
Силуэты
Если есть что-нибудь хуже поэтического бума, то это поэтическая тетеревиная глухота. Как верно заметил мой знакомый доцент, «лирическая фраза тщетно стучится в сердце». Поэты, точно прокаженные дети, лепят куличики в огражденной песочнице и сами себе радуются. Вместе с ними разве еще кучка избранных любителей. А, как верно сказал один из лучших поэтов в лучшей своей лекции, «положение, при котором искусство вообще и литература в частности является достоянием (прерогативой) меньшинства, представляется <…> нездоровым и угрожающим». Там же он сказал, что самым большим преступлением перед литературой является не предание книг костру, а их не-чтение.
Привилегию не любить друг друга оставим поэтам. Нам не обязательно знать поэтов в лицо, но узнавать с голоса было бы неплохо. Только так мы можем уточнить время своей жизни и место своего обитания. А потому я хочу представить серию портретов, или, если воспользоваться скромным изобретением Юлия Айхенвальда, силуэтов. Всё это если и не мои сверстники, то ребята моего поколения. Все разные, все талантливые, а главное, нам есть о чем потолковать. Сегодня — силуэт первый.
Олег Левитан. «Дорожное эхо»
Несмотря на звуковое название сборника, Олег Левитан несомненно принадлежит к поэтам-живописцам. Среди его стихов чувствуешь себя как в мастерской художника, простодушного хитрована, смиряющего претензию на мудрость выписыванием подробностей и житейскими байками. Он портретист, пейзажист, натюрморист, маринист и анималист в одном лице. Последнее, как считают исследователи лимериков, косвенно свидетельствует об одиночестве художника. Кто знает?
Глаза разбегаются у посетителя мастерской. Взять только некоторые названия стихотворений (картин): Акула, Омар, Собака, Гусь, Чайка, Карась, Сорока, Щенок, Соловей. Преимущество морских и водоплавающих объясняется биографией: Олег несколько лет ловил рыбу в Атлантике. А еще вещи, конечно: Плафон, Шкаф, Свитер, Фонарь, Стол. И портреты, портреты — рыбака, мичмана, художника. А еще — Вид из окна, Мертвый штиль, Парк Сосновка, Баня, Ломбард, Книжный киоск. Так именно художник запасается пейзажами, вещами и подсмотренными сценками для воспоминаний, на прокорм будущей жизни.
Для него дар — своя ноша, и носить ее не трудно. Были бы кисть, глаз и вдохновенье. Предметы всегда найдутся. Рыбы, например:
Вот окунь — пучеглаз, как император,
колюч, как еж, и красен, как пион…
Грозила пастью — каждый зуб кинжал! —
пятнистая, как леопард, зубатка…
И палтус, сдвинув глазки, возлежал —
и было видно, что ему не сладко… <…>
Морской карась, как рекрут от тоски,
то взбрыкивал, выскакивал из массы —
то замирал по струнке, у трески
приметив генеральские лампасы…
Омар: «и приплыл он, как бич по пьянке, / в груде хека — зеленым, сонным…» Натуру он не выбирает, она сама к нему идет:
Двое пьяниц у Спаса — снежинкам, как манне с небес,
умиляются так, словно выпивки ждут на халяву!
И мозаики — блещут! И в ликах святых — торжество!
И деревья в саду расцветают, как люстры в театре!
И конечно, в такт работе художник рассказывает истории. Кое-где все же побывал, много чего видел, кое-что, кажется, понял. Легко, как бы между делом, всегда с улыбкой, иногда с хохмой. Слушайте, если не скучно. В стихах, как известно, этот жанр называется балладой. Баллада, письмо, разговор, баллада, домашнее сочинение, баллада, баллада.
Почему-то так повелось, что баллада воспринимается нашей публикой как жанр не высшей пробы, уступающий, скажем, чистой лирике. И внушительные имена вроде Бернса, Гете, Шиллера, Жуковского, Байрона, Пушкина, Лермонтова, а в ХХ веке Есенина, Тихонова, Багрицкого, Твардовского да и Высоцкого, между прочим, не могут одолеть этот предрассудок. Ахматова мягко упрекала Давида Самойлова: зачем пишет так много сюжетных стихов?
Может быть, это снисходительное отношение к балладе и есть отрава символизма? Следствие внушенного нам вкусового антидемократизма, по недоразумению воспринятого как знак хорошего тона. Хотя… Символисты тоже писали баллады.
В юности Олег был явно заражен диалогами, придающими скорость стихам Давида Самойлова. Ощутима и теркинская походка стихов Твардовского. Высокий, светский слог Ахмадулиной в связке с современным сленгом помогал вести длинную, разговорную строку. «Милейший кот, намойте мне гостей». Примерно так. Но, впрочем, и в ранних стихах проступает уже личная повадка поэта Левитана.
Простоватость труднее имитировать, нежели многоумность. И пользуются этой маской обычно люди не трусливые. Зато и покупаются на нее охотнее.
Уроженец Псковской области с популярной фамилией Левитан не раз, конечно, попадал в нашем отечестве в ситуации, которые требовали от него не только присутствия духа, но и чувства юмора. Помню разговор с главой издательства «Советский писатель». Я уговаривал его выпустить первую книгу поэта с русским псевдонимом. «Но ведь он еврей», — возражал стойкий ленинец. Выпустите Олега Левитана. Он — русский. «Фамилия, однако».
Есть стихотворение с таким названием и у нашего автора. Трал пришел пустой, и виноватыми оказались, разумеется, евреи:
Сгибая пальцы, сам из вологжан,
виновников подсчитывал Петрович:
— Левицкий в рубке! В цехе Мительман!
Плюс Левитан, Исаков, Абрамович!
— Постой! Ведь Абрамович — белорус,
Исаков — русский, да и я — из псковских!..
— Из псковских, говоришь? — и крутит ус. —
Брось парень, брось, видали мы таковских!
Сюжет, в общем, известный. Но каково резюме рассказчика!
И вот что я подумал: вся беда —
не в нациях и не в утятах гадких,
а в том, что нет условий для труда,
зато полно проблем и недостатков!
«Кто он?» — почешешь в затылке. Васисуалий Лоханкин с его сермяжной правдой или, может быть, хитроумный Санчо Панса? Рабоче-крестьянский философ Андрея Платонова? А то и, не исключено, остроумец Воланд?
К этой хитроватой, рассудочной простоватости надо привыкнуть. Не потому что ее до сих пор не было в литературе, а потому что вышла из обихода, потеснена утонченностью, брутальностью, стремлением выйти на умозаключение или чистую эмоцию, которая на деле часто оборачивается сорванным голосом.
Вот портрет неприкаянного мичмана:
Рубит чурки — день за днем,
пьет, внушает бабам жалость…
Может, это так на нем
радиация сказалась?
Но тут частушечный ритм подсказывает. А вот разговор с инспектором угрозыска, который вдохновенно рассказывает, что Бродский у них в камере писал замечательные стихи и за созданные для творчества условия должен быть им признателен. Рассказчик понял, что возражать инспектору, от которого
в данный момент зависит его судьба, невозможно:
— О да, — сказал я, — он ее хранит,
признательность, он ею долг свой мерит.
Он и сейчас — из тамошних Америк! —
большое вам спасибо говорит…
В проблемах философских, психологических, ментальных рассказчик отыскивает простые механизмы, и не сразу разберешь — то ли очередную байку рассказывает, усмехаясь втайне доверчивости слушателей, то ли сочиняет притчу.
В Нью-Йорке всякая собака
гуляет — ангелу под стать!
В ее глазах не видно мрака,
а лишь покой да благодать. <…>
В ней столько внутренней свободы,
что никогда нигде ей вслед
насчет осанки и породы
никто не выскажется, нет!
Ее — ни-ни чтобы обидеть!
Вы что? О чем, простите, речь?
Закон велит собаку — видеть,
Ласкать, ухаживать, беречь!
Не потому ль ньюйоркцев лица —
еще милей, чем у собак?
А вот у нас, как говорится —
увы, но все еще не так…
Ну, может быть, не притча. Но история с мнимо рациональным выводом и мнимой завершенностью, уходящая по тонкой линии между прострацией и эйфорией в лирическое пространство. Например, баллада о селе Мшенцы на Валдае, где «ангелы колокольчиками звенят». Секрет этого чуда оказался до обидного прост. Полез герой на заброшенный чердак «по лесенке приставной» (от Мандельштама — связь с миром через утварь, быт, приблудную собаку) и увидел, что «вся дранка прибита гвоздиками к доскам треснувшим обрешетки».
И когда вновь нежная музыка зазвучала вокруг и над —
не готов повторить я письменно то, что чуть не вымолвил устно! —
ветер в щели подул, и гвоздики все — шевелятся и звенят…
Чудеса не бывают долгими, долго может быть только грустно.
Из этих деталей быта, добродушной наблюдательности, юмора вырастает постепенно тема не тема, скорее мотив, который автор называет по-разному: «вселенское помраченье», «необъятная доля», «мировое неустройство». Много в этом и удивительного, и трогательного, и обидного. Вот только недодумать, не ухватить. Жизнь подчиняет своему темпу, ритуалу, хотеньям, делам. Легкое разочарование, но не больше, чем в детской истории, когда одноклассник позвал в яблочное место, да обманул — скучно было идти домой одному. Но и это по прошествии лет кажется милым. И вообще Олег Левитан прочно
и сочувственно выучил урок Александра Кушнера, посвященный «трагическому миросозерцанью». Ну, чего-то не заметили, пропустили, не сумели назвать; встречи случайны, потрясения внезапны, разговор не закончен, жизнь скоротечна. Все это, однако, было. А вспомнить правильно — так и весело получается:
— А в воскресенье в Лахте, мужики,
такое было!
О, такое было!
Мы с Лехой тестю правили сарай —
чинили дверь, меняли рубероид…
И вдруг — она! Вот так вот, как ладонь,
над Лисьим Носом — вжик! — и над заливом,
над самой дамбой, а потом назад —
как повернет!..
— Кто? Самолет?
— Да нет же!
Я ж говорю — она! Летит, мерцает —
то вверх, то вниз…
Тут Леха гвозди даже
Рассыпал, дурень!
А из кухни тесть:
«Всё на столе, — кричит, — слезайте с крыши!» —
Ну, мы слезаем, надо ж и поесть,
чтоб больше выпить! А она — все выше
и светится… А там — Кронштадт, закат…
Красиво так…
А тесть — уже поддатый
и огурцом соленым манит, гад!
И свет — как в огурце, зеленоватый…
— А дальше что?
— Как что? Сарай накрыт,
и тесть позвал. Пошли…
— Ну а ракета?
— А кто ж вам про ракету говорит?
Чтоб так летать… нет, не ракета это…
— Похожа-то на что? На шар?
— Едва ли…
Слышь, Леха,
что она — тарелка, шар?
— А я что, помню? Нас же пить позвали…
— Вот тесть всегда зовет, как на пожар!…
На мгновенье показалось, что разговор этот тайно украден у Гоголя.
Стихотворение, кстати, посвящено Александру Комарову, «Силуэт» о котором вы можете прочесть в следующей тетради «Память так устроена…»