Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2016
ОТРЫВОК
…Стол, всегда тесноватый. Вот,
не считая других пристрастий,
канонических текстов свод,
где закладка в Экклезиасте,
и впритык к нему ветхий том,
что, наследуя свиткам, делит
с ними их письмена, притом
раскрывается на Коэлет.
Первородный шершавый пласт,
если сравнивать, жестче стелет.
Все, что молвил Экклезиаст,
много прежде сказал Коэлет
где-то здесь, где подъем и склон,
запах гари и дух пекарен.
Мир не только безумен, он
столь же слеп, сколь неблагодарен.
ЧЕРЕШНИ
По-над рынком облако набекрень.
Продавцы товаром не дорожат.
Понедельник — лучший базарный день:
не попросят лишних с тебя деньжат.
У меня как раз подходящий план:
повернув с агрипасской стороны,
я куплю черешни — они с Голан, —
если впрямь с Голан, то им нет цены.
Уходя, пройду я навылет шук[1]
и вскочу в трамвай, настигая цель,
на уме держа вид горы Машук,
грозовое облако и дуэль.
Жаль поручика: позади стезя,
штучная стезя, а теперь — отстрел.
Да и мифа жаль: если жить нельзя,
пусть черешни бы дуэлянт поел.
РЯД НАСТАВЛЕНИЙ
— Эпиграфы упраздни. И не заключай в кавычки
запомнившуюся мысль. Пора обновить привычки.
Н е г о ж е , ты говоришь?.. Когда же и где видали
словечко в последний раз, не тронув запасы Даля?
— А чем неугоден Даль? Раскроешь — и нет просрочки.
Вот рифма к нему — миндаль цветет в середине строчки.
Нет, вовсе не с потолка: с холма небольшого рядом,
откуда, включая пчел, заимствуется с возвратом.
Оставь в покое миндаль! И не беспокой курсивы.
Слова — достоянье всех; тем более тех, кто живы.
Не упоминай имен. И помни, входя в детали,
что главное — кто берет, а не у кого забрали.
— Вдоль окон по ветерку, легчайший, а не пастозный,
летит мотыльковый цвет — как много чего, бесхозный.
И лучше вникать в него, чем зариться на отмычки.
Посмотришь — тепло и свет в законе. А ты — привычки…
ПОХИЩЕНИЕ ЕВРОПЫ
Под европейской ночью черной…
В. Ходасевич
Из Сидона на Крит по волнам, восходящим к потопу,
с перепуганной девой, поклажей своей,
белый бык, он же Зевс, на спине умыкает Европу —
финикиянку царских кровей.
А едва доплывет, перед ней под платаном высоким
обернется он юношей: что ему высь?
Всех древнее язык, сочетающий Запад с Востоком,
хоть и сказано: им не сойтись.
А не Зевсова страсть, как звалась бы шестая часть суши,
над которой от птиц перелетных пестро
и куда бы тянулись, блуждая-кружа, чьи-то души,
где платили б им злом за добро?..
Средиземные воды — от Яффы и в сторону Яффы:
не прилив, так отлив до скончания дней.
Смотришь, вытянув шею, как делают это жирафы,
сознавая: отсюда видней.
Где-то справа — Сидон, слева — Крит. Если ж брови насупит
Азазель-Азазелло, нашкодить не прочь,
то, скорее всего, над Европой тогда и наступит
обновленная черная ночь.
ВВЕДЕНИЕ В ОТРОЧЕСТВО. Начало 1950-х
Скорей всего, выходной в июне или июле.
Зелено за окном. Отцовский мундир на стуле,
на погонах блестит по одной звезде.
И отец говорит о каких-то — не знаю, где
они есть, — камикадзе: против этого нет оружия.
И неправда, что зря навострила уши я.
Том Сойер изобразил интерес к покраске забора
и ест не свое яблоко. Книга проглотится. Скоро
военная форма отца сменится на костюм,
купилка притупится. Вагон, конечно, не трюм,
но тоже не прочь дать крен. Бытию виднее,
когда перейти с теплее на холоднее.
Руинам войны лет семь. Окраинная Луговая
улица уцелела. Но на пути трамвая
всюду развалины; сверху одной — с листьями на просвет —
деревце. Я-то вырасту; оно, я думаю, нет.
Мама тут же его заметила. А вслух торопливо сказано:
«Быстро смотри. Опоздала. Виден был замок кайзера».
Здесь, в бывшем Кенигсберге, то есть в Калининграде,
отец, когда надлежит быть при полном параде,
чистит латунь звезд и пуговиц, вовсе не тусклых на вид.
Дальше — черед наград. И как-то особо блестит
медаль «За взятие Кенигсберга»
(в подтвержденье сужденности мест, наверно).
Угол портрета с лентами — красной и черной. В школе
вывели всех на линейку. Кто морщится, как от боли,
а кто не стирает капли со щек, как в дождь,
когда говорят о том, что скончался вождь.
…Родители так молчат, что голову не морочишь.
Вот и живи, как можешь. И понимай, как хочешь.
Завешивают окно. Снаружи ветер и слякоть.
болен крошечный брат; не начинает плакать,
даже когда укол. Медсестра избегает ходить
мимо развалин — отец должен встретить и проводить.
Я и брат — кто в какую родню; вот и вышло:
у меня глаза, как серые дни, а у него — как вишни.
Ровесники — без пяти минут отрок и отроковица, —
мы незнакомы. В будущем пока что пуста страница.
А в этом разрушенном городе ты уже повидал
в компании сорванцов упущенный кем-то подвал,
еще содержавший в итоге военных бедствий
зрелище в духе Босха — и не стереть последствий.
А я, наряду с чтением «Хижины дяди Тома»,
вижу фундамент с печью без очертаний дома.
Заарканив канатом, расшатывают трубу;
рушат, обвал подытожив: баста! И с пылью на лбу
навещаю-проведываю новодел-скворечник,
остатки построек, боярышник и орешник.
Сиена жженая крыш. Мамин голос: это каштаны.
Мальчик на полустанке в повести «Дальние страны».
Поездка-прогулка в недавно оживший порт:
сбоку причала выпукло-белый борт
одного из судов, смешенье теней и линий,
неуемная рябь воды цвета прусской синей.
Спокойная Валя Глебова, серьезная Эмма Глозман!
Мы жили-были рядом, а повзрослеем розно —
в других обстоятельствах времени или мест.
Отца демобилизуют. Дней десять — и переезд.
Но как-никак на местах Луна, Звездный ковш, Юпитер,
а главное — Ленинград (и как эхо: Питер).
Из военного квартирования, из городов детства
только туда и возили, будто вводя в наследство
по материнской линии (не говоря: владей
от малолетних до отдаленных дней;
не зря расплющивался твой нос об окно вагона,
и была дорога железная благосклонна).
Спустя сорок лет география — привет, дальние страны! —
можно сказать, откроет свои спецхраны.
И увидав родных в Хартфорде (США),
я перестану спешить. День-два — и ляжет душа
к прогулке по Фармингтон-авеню, где проще простого
убедиться в соседстве домов Марка Твена и Бичер Стоу.
При всех переменах не лишнее — дуть на угли:
можно вернуться с той скоростью, что и в Google-е,
на предыдущее — сквозь любой интервал.
Кто б сомневался? Отец говорил, что знал,
и знал, что говорил. Так оно и останется,
обозначившись там, где была узловая станция.
* * *
Еще не поздно стоиков читать,
и даже преимущество, что возраст
велит без комментариев молчать,
отвергнув щебет, возгласы и посвист.
Погасишь свет — стоическая высь
сквозь звезды кажет глубину объема.
Что значит быть? Пока не родились,
мы были там, в небытии, как дома.
1. Рынок (ивр.).