Публикация и примечания Ирины Зориной. Окончание
Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2016
2000 год
4 ноября
«ЕСЛИ ВЫ ЭТО ОПУБЛИКУЕТЕ, Я ВАС ОКЛЕВЕЩУ…»
В 1963-м, работая в журнале «Проблемы мира и социализма» (Прага), журнале почти всех — до ста — коммунистических партий мира, я вдруг получил «добро» от главного редактора А. М. Румянцева[1] — заняться темой «Завещание Ленина»: история написания этого «Завещания», история его сокрытия от партии и народа, история расправы над теми, кто не позабыл его. Я уже ухитрился прочитать это «Завещание» (порядочные люди были и в ЦК КПСС) и был, конечно, потрясен. Чем? Тем фактом, что, когда оно (кажется, в 1927 году) было опубликовано за границей, партия объявила его «буржуазной фальшивкой», даже Троцкий! А вот вам формулировка обоснования расправы над теми, кто не позабыл его: «За чтение и распространение троцкистской фальшивки под именованием „Завещание Ленина“».
Итак, Троцкий: «буржуазная фальшивка», Сталин: «троцкистская фальшивка».
Не мог не вспомнить, что секретный доклад Н. Хрущева о Сталине на ХХ съезде (февраль 1956 г.), когда он, доклад, появился в зарубежной прессе, был тоже объявлен «буржуазной фальшивкой». Но я же его сам читал, мне же его читали!.. Как же быть с главной заповедью, начертанной на всех партбилетах: «Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи» (В. Ленин)? Как-то это все не сходилось. Свои собственные документы партия называет «фальшивкой».
Вооруженный длиннейшим списком имен людей, которые в последние дни Ленина окружали его, от дворников и медсестер до его секретарей, членов ЦК и Политбюро, которые в то время посещали его в Горках, я отправился в Москву.
Дальше — кусочек мистики. Прилетел в Москву поздно, около 4—5 вечера. Что делать? Поехал в «Вопросы философии», где работали многие мои однокашники с философского факультета. Расслабились (у меня был хороший запас чешской бехеровки). И вдруг сзади слышу чей-то голос: «А Мария Акимовна мне говорит, что Ленин…» Мгновенно оборачиваюсь: «Простите, какая Мария Акимовна? Володичева?»[2] (Ей-то он и диктовал последние страницы, а она у меня значилась почему-то в списке уже неживущих.) — «Да». — «Так она жива?» — «Да».
И вдруг подумал, что она может вот-вот умереть и я не успею с ней поговорить… Запал у меня был такой, что мы немедленно с этим человеком поехали к ней, но по пути я сообразил, что нужен магнитофон. Заехали к известному философу Эвальду Ильенкову[3], который помимо Маркса и Вагнера понимал кое-что в магнитофонах. Он дал нам свой ящик величиной с полдивана, который никак не влезал в такси. Поехали куда-то на Дмитровское шоссе.
Маленькая, худенькая, какая-то блаженная старушка приняла нас с удивлением и — радостно. Мария Акимовна Володичева. Я просидел у нее почти сутки. Все записал. Потом отдал магнитофонные записи Егору Яковлеву[4], он организовал их перевод в текст. Главное впечатление: она была влюблена в Ленина, как в Христа, а в Сталине видела Инквизитора. До сих пор звучит во мне ее голос: «Товарища Ленина было очень трудно расшифровывать, а товарища Сталина — так легко…» Большую часть своей жизни (с 1923-го по 1963-й) она вспоминала о том, как провела у Ленина около полутора часов, записывая его слова.
Где-то я вычитал в юности (кажется, у Золя), как человек, оказавшийся в железнодорожном туннеле, прижался к стене, чтобы не быть раздавленным, и вдруг увидел в одном из проходивших вагонов, как совершается убийство. Потом он восстанавливает эти полсекунды-секунду и вдруг видит всю картину…
Вот такое впечатление произвела на меня Мария Акимовна. Она распластовывала время, эти полтора часа, — в пространство. «Я вот уже вспомнила, что стояло на дальнем левом и дальнем правом углах стола… а вот на ближних еще нет…» (виновато улыбаясь).
Ленин приказал отнести записку товарищу Горюнову[5] и Н. К. Крупской. Она же — по партийному закону — должна была отдать их Лидии Фотиевой[6], секретарю Сталина, что и сделала…
«Иду от Владимира Ильича. Поздно уже. И вдруг слышу, что за мной кто-то следует. Остановлюсь, и он стоит. Оборачиваюсь — никого нет. Вдруг поняла: Москва вся в снегах, а у нас, в Кремле, чистили. Камни чисто звонкие, а я в туфельках — так это эхо было!..»
Фотиева приказала ей отнести записи Сталину…
Через день-два я был уже у Фотиевой. Она все подтвердила. А прощаясь, вдруг неожиданно спросила: «А где вы достали такой плащ (болонью. — Ю. К.)?» И без перехода как припечатала: «Если вы все это опубликуете, я вас оклевещу!» Я не поверил своим ушам. Она твердо подтвердила.
Чуть позже Н. Коржавин и К. Икрамов[7] познакомили меня с известным писателем А. Беком, который как раз в это время начал заниматься «Завещанием Ленина». Я рассказал ему все вышеизложенное (в больших подробностях), но последней фразе Фотиевой он не поверил: «Юрочка, это вы гениально присочинили. Этого не могло быть…»
Через год или два — точно не помню — звонок. А. Бек: «Юрочка, я прошу прощения. Я только что от Фотиевой. Она сказала мне точно эти слова: „Если вы все это опубликуете, я вас оклевещу!“».
К этому моменту я уже знал, как Ленин ответил Дзержинскому, который жаловался, что к нему пристает Иоффе (наш посол в Германии)[8]: что отвечать корреспондентам на вопрос: «Николай II расстрелян, а где семья?!» (В официальном извещении было сказано, что семья — жива и укрыта.) Ленин: «Ничего не говорите, ему легче врать будет».
А еще я знал уже, что было предложение членов Политбюро РКП (б) — печатать отдельный экземпляр «Известий» для В. И. Ленина.
«Брать сверхнаглостью», — учил Ленин Чичерина (нарком иностранных дел тогдашний). Соратнички научились и его самого, Ленина, «брать сверхнаглостью».
Вот тогда-то у меня окончательно рухнула вера в партию как в «ум, честь и совесть нашей эпохи», но не в ум, честь и совесть.
7 ноября
Получил предложение принять участие в сборнике в связи с 90-летием А. Т. Твардовского и 30-летием разгрома его «Нового мира». Я не был так близок к А. Т. Т., как другие авторы (В. Лакшин, И. Виноградов, Кондратович), но, с другой стороны, я был слишком многим ему обязан и поэтому должен, обязан вспомнить все — чем.
Ну, понятно, что тогда все любившие Россию и начинавшие понимать, какое зло коммунизм принес ей, коммунизм, уменьшивший в тысячу раз ее добро и увеличивший в тысячу раз ее зло, без «Нового мира» Твардовского не могли думать, чувствовать, жить.
Случилось так, что в декабре 1962 года мой самый старинный, с седьмого класса по аспирантуру, друг, Леонид Пажитнов[9], привез в Прагу, где я тогда работал в журнале «Проблемы мира и социализма», ноябрьскую книжку «Нового мира». Встретились… Когда я поутру проснулся и прочитал «Один день…» — большей трезвости в жизни у меня не было.
Через неделю Леонид, приехавший в журнал заведовать отделом культуры, спрашивает: «Чем мне здесь заниматься?» Я: «Как чем? Скоро у нас в стране начнется невиданная кампания против А. И. Солженицына. Но пока они сообразят, нужно их опередить и собрать (а у нас в журнале был великолепный отдел информации. — Ю. К.) все отзывы мировой печати, а особенно — маоистской, ультралевой, троцкистской. Эти-то уж его травить будут». Напомню, что в разгаре было идеологическое противостояние между КПСС ХХ съезда и маоистским Китаем.
«Ну, ты тут совсем заполитизировался, заидеологизировался…» — не поддержал меня Пажитнов.
Тогда я сам стал собирать эти рецензии, и девять десятых из них — лево-сталинистской травли. Посылаю Е. Плимаку[10] эти рецензии — прошу: «Отнеси Твардовскому». Тот бросает трубку. Потом, когда рассказал Твардовскому, тот сказал: «Боже мой, это могло бы все спасти». Женька просто струсил.
В середине 1963 года я написал обзор этой литературы. Редколлегия, очень разностройная, расколотая, маленький этот мой обзор отвергла. Шеф-редактор А. М. Румянцев, тоже по-своему потрясенный «Одним днем Ивана Денисовича», сказал: «Подождем».
И мы дождались летних отпусков 1964 года. Июнь-июль-август я писал свою заметку — статью о Солженицыне. Кто-то помогал. Кто-то противодействовал. Кому-то было наплевать. А статья все-таки вышла в конце августа.
Вдруг подарок неожиданный. Абсолютно неожиданный. Узнаю, что в девятом номере «Нового мира» статья моя о Солженицыне перепечатана! В конце октября приехал в Москву (Хрущева уже скинули).
В феврале 1965 года был приглашен на юбилей «Нового мира». Пришел на юбилей едва ли не последний. Председательский стол. Твардовский, Лакшин, Кондратович, Виноградов. И вдруг Твардовский, обращаясь к собравшимся, говорит: «А вот и Юрий Карякин. Садитесь к столу». Мне больше неловко было, чем радостно. Куда-то посадили. За меня выпили. Повезло, сидел рядом с В. Дудинцевым, с которым уже был дружен. Тут же почему-то мгновенно подружились с Виктором Некрасовым.
Разгром «Нового мира». Мы с А. Лебедевым[11] как мальчишки. Почти без денег, в долг, под залог целый день ездим по Москве. Были у П. Л. Капицы, у других академиков… Собираем подписи в защиту Твардовского. И страшновато и весело, немножко по-хулигански. <…>
Похороны Твардовского. А. И. С. приехал раньше всех и внедрился, как скала. А те (я догадался, а потом узнал, что так и было) — испугались приехать.
Я вовсе не собираюсь оценивать какое-то российское значение Твардовского — не по уму моему. И не по назначению это дело — я просто о нескольких моментах, сыгравших очень серьезную, если не решающую роль в моей судьбе.
Мало кто воплотил в себе столь искренне, трагично и расплатчиво свою судьбу, как А. Т. Твардовский.
8 ноября.
В журнал «Знамя» (кажется, для юбилейного номера)
Буду крайне эгоцентричен: мало кто помог мне вернуть веру в себя, как «Знамя», то есть Г. Бакланов. Я имею в виду статью «Стоит ли наступать на грабли » (№ 7, 1987). Писал я ее в упоении и в негодовании (разумеется, на самого себя). Вариантов было чуть ли не тридцать. Речь шла о романе Б. Можаева «Мужики и бабы».
Принес сначала в самую распрогрессивнейшую газету «Московские новости». Отказ. С горя пошел в ЦДЛ. Вдруг на Цветном бульваре вижу — «Знамя» (а накануне я поссорился с главным редактором Г. Баклановым). Думаю: дай зайду, небось, тоже выдворят. Отдал. Часа через два — звонок жене: статья идет в номер.
Г. Бакланову дана была милость не трусить не только на войне, но и в мире. Вспомните хотя бы его выступление на XIX партконференции (1988 г.), когда он один противостоял всему залу. Ему и его заму В. Лакшину я бесконечно благодарен за понимание, сочувствие и помощь. Разногласия позади.
Уверен: будут написаны истории главных наших «толстых» журналов (такие были только в России). «Знамя» Г. Бакланова и С. Чупринина для меня этот журнал — брат родной «Нового мира». И если С. Чупринин осмелился опубликовать роман Ю. Давыдова с вызывающим названием «Бестселлер» — удивительнейшая перемесь времен, судеб России за целый век, — то это опять помогает одолеть неверие и в свои силы, и в силы родных мне людей.
12 ноября
Для сегодняшней речи на юбилее Коржавина
Нам тут «подбрасывают», говоря словами Горбачева, идейку о том, что Карякин самый неорганизованный человек на свете. «Клеветы!», как любил говорить В. И. Ленин. И вот вам опровержение.
Я нагло спрошу, кто, ну кто сохранил архив Коржавина? Оказывается Карякин. Правда, жена Ира, присоединяясь к хору клеветников, добавила: «Да и сохранил-то только потому, что потерял и долго не мог найти». Но вот вам факт, как говорил еще один классик Сталин: факты упрямая вещь. Так вот вам моя упрямая вещь.
Наше ослепление в коммунизме (от коммунизма) от чего зависело? От лжефактов, преподносимых нам, и от лжелюдей, преподносивших нам эти лжефакты. От ареста и убийства истинных ФАКТОВ и ареста и убийства людей честных.
Отчего зависело наше прозрение? От фактов — а они всегда честные — и от чудом сохранившихся честных людей.
Что касается людей, моему личному прозрению я обязан — еще задолго до А. И. Солженицына — Коржавину. И — вот вам парадокс — цекисту Толе Черняеву, который в 1960 году в журнале «ПМС» — эпицентре всех коммунистических партий — приглушив голос, сказал: «А ты вот прочитай это». И передал мне «Таньку»[12], перепечатанную на замызганной бумажке, которая явно прошла через многие руки. Она потрясла меня так же, как через два с половиной года «Один день Ивана Денисовича».
Нас учили в школе любить маленького «человечка» — Белкина, станционного смотрителя, гоголевского Башмачкина, «бедных людей» Достоевского. Вот как плохо жилось им тогда. И некоторые из нас, наиболее сентиментальные, рыдали над этими судьбами, не зная или закрыв глаза на судьбу миллионов, миллионов бедных людей, которые нас окружали и которых уничтожали — при нашей слепоте, глухоте — десятками миллионов…
Почему А. И. Солженицын начал с «Одного дня Ивана Денисовича» и с «Матрены»? Да вот потому и начал. Он, А. И. С., очистил наши глаза и уши, чтобы наконец мы увидели и услышали их безмолвие, их безъязычность, их немоту, а на самом деле их все оглушающие стоны.
Я счастлив, что именно мне посчастливилось — так вышло — познакомить Коржавина с А. И. С. на Чапаевской ул. Эмка, сейчас помню, как вчера, прочитал А. И. С. «Церковь Спаса на Крови». После этого слов — не было. А. И. С. вскочил, обнял и поцеловал Эмку. Вот такие картины вдруг всплывают в памяти.
15 ноября
ПОХОД, ЗАДУМАННЫЙ НА ДЕСЯТИЛЕТИЯ…
(От «Одного дня Ивана Денисовича» до «Красного колеса»)
Знаете ли вы, сколь может быть силен один человек?
(Из Ф. Достоевского)
Когда в ноябре 1962-го был опубликован «Один день Ивана Денисовича», потрясение — и у нас, и во всем мире — было беспримерным. Пожалуй, никогда еще первое произведение безвестного доселе автора не производило столь всеобщего и оглушающего впечатления, столь небывалого и непосредственного отклика.
Но далеко не сразу и далеко не все (даже и до сих пор) поняли, что произошла не какая-то социально-политическая сенсация разоблачения сталинизма, а настоящий взрыв духовно-нравственно-религиозного сознания. И уж совсем никто не догадывался, что это — лишь первый («разведывательный») ход в небывалой шахматной партии, рассчитанной на многие сотни ходов. Точнее сказать: сделан лишь первый шаг неслыханного многодесятилетнего похода. Никто не догадывался — тем более! — что у автора уже был выработан не поверхностно-политический, а мировоззренчески-духовный, стратегический план этого похода одного против многомиллионной армии тех, кого Достоевский назвал «бесами», создавшими, казалось, абсолютно неприступную крепость-систему. В то время как армия самого полководца, все его оружие было только одно — СЛОВО, КНИГИ. Никто не знал, что план этот начал грезиться ему еще с 1936-го…
Наконец, никто не знал, что слова — книги эти (около десяти) — были уже написаны к ноябрю 1962-го. Что уже был задуман «Раковый корпус» (1955), что задуман и начат был «Архипелаг ГУЛАГ» (1958), что в 1963 <году> началась работа и над «Красным колесом» (название определится в 1965-м).
С десяток полков и батальонов стояли наготове в резерве, ждали только своего часа-приказа выступать, а главные ударные армии («Архипелаг ГУЛАГ» и «Красное колесо») начали формироваться… Никто, никто не знал, кроме самого А. И. Солженицына.
О, если б «они» только знали обо всем этом. Спасала (до поры до времени) жесточайшая конспирация.
Некоторые «наверху», не разобравшись, сдуру, чуть не пожаловали ему… Ленинскую премию (в апреле 1964-го). Вот была бы потеха — сразу, если бы он отказался, в чем лично я сомневаюсь: премия эта на какое-то время прикрыла бы его, оттянула или смягчила будущую неизбежную травлю. А если б даже дали, а он взял, потеха-скандал случился бы позже, когда дарители сообразили бы наконец, что они наступили на грабли. Так или иначе — не дали, но могли дать.
Тем не менее Солженицын начал обрастать добровольными помощниками, не говоря о десятках, если не сотнях тысяч сторонников.
Но когда в октябре 1964 года произошел государственный переворот (сняли Хрущева) и в Беловежской пуще шло по этому поводу совещание «братских партий», некоторые участники высказались за то, чтобы не было больше никаких Иванов Денисовичей и «апологетических» статей о Солженицыне. Спохватились…
В походе Солженицына бывали отклонения, ошибки, даже провалы.
Начиная с середины <19>60-х были уже запреты на сданные в редакции книги, арест архивов, непрерывная слежка, было покушение, наконец, арест самого Александра Исаевича и высылка его за границу (12—13 февраля 1974-го). Но, несмотря ни на что, главная цель была достигнута.
В июле 1990-го Солженицын мог наконец сказать: «Часы коммунизма свое отбили». Убежден: без А. И. Солженицына они протикали бы подольше.
Однако сразу же за приведенными словами, в разгар нарастающей эйфории от приближавшейся победы, он сказал и другие слова: «Но бетонная постройка еще не рухнула. И как бы нам, вместо освобождения, не расплющиться под ее развалинами».
ОТ «БЕСОВ» ДО «АРХИПЕЛАГА ГУЛАГ»
Между этими двумя книгами — около ста лет (1872—1967). Они знаменуют какой-то целый законченный цикл не только русской, но и всемирной истории, цикл, главным признаком которого явилось беспрецедентное понижение цены жизни, цены жизни человека, цены жизни народов, — якобы во имя небывалого счастья в будущем. Сравните из черновиков к «Бесам» — Петруша Верховенский: «Если б возможно было половину перевешать, я бы очень был рад, остальное пойдет в материал и составит новый народ»; «На растопку…»; «На растопку…»; «Матерьял!»; «Всех оседлать и поехать»; «Коли же не согласятся — опять резать их будут, и тем лучше».
Одна книга — у самого входа в ад, называемый «казарменным коммунизмом», «тоталитаризмом» и т. п. Другая — на выходе из этого ада. Одна — страшный крик предупреждения о страшном бедствии. Другая — «опись» результатов этого бедствия.
В одной — «трихины» духовно-нравственного СПИДа мы видим под микроскопом, в другой — перед нами картина эпидемии, порожденной этими самыми «трихинами» и охватившей десятки, сотни миллионов людей.
Между этими двумя книгами — еще целая библиотека страшных и мужественных произведений: так называемые «антинигилистические» романы Лескова, Крестовского, Маркевича, Сенкевича, а еще — «Вехи», «Мы» Замятина, «Чевенгур», «Котлован» Платонова, «О дивный новый мир» Хаксли, «1984», «Ферма животных» Оруэлла и т. п.
Убежден: эти две книги должны быть прочитаны впервые в возрасте подростковом или юношеском: прививка против бесовщины на всю жизнь. Наше поколение прочитало и поняло их слишком, слишком поздно.
Величайшие художники, мыслители XIX века предвидели, предупреждали: Россия идет в пропасть коммунизма. Но и они же предвидели, предупреждали: коммунизм сам падет в пропасть. Не было страны, более предупрежденной, чем Россия и не было страны более глухой, чем Россия, к этим предупреждениям. И, добавлю с горечью, более не способной извлечь уроки из своей судьбы. Едва ли не все страны мира кое-чему и очень многому научились из ее опыта, все, кроме нее самой.
ГОЛОС СОЛЖЕНИЦЫНА СЕГОДНЯ
Вот что сейчас мучит меня больше всего. Вот вопрос, который становится для меня сегодня самым главным, ответ на который я ищу и то нахожу, а то теряю.
Почему два самых совестливых, честных, мужественных голоса России — Александра Солженицына и Андрея Сахарова еле-еле слышны в ней сегодня?
Никто не посеял в нас таких надежд на возрождение (потому что никто не сказал нам такой правды о нас самих), как А. И. Солженицын и (чуть позже) А. Д. Сахаров. И после того как, казалось, коммунизм крахнул, после того как всё или почти всё произошло по предвидению первого и (отчасти) второго, Россия остается глухой, слепой и, в сущности, немой по отношению к А. И. Солженицыну.
Вот вам «предельный» образ: несколько лет назад Солженицын выступал в Государственной думе. На всю страну, на весь мир говорил о наших проблемах и возможных путях их решения. И что? О, если бы вы это видели и слышали! Тупое молчание и… смех, вернее смешки. И почти никакой поддержки ему со стороны «общественности».
Так в чем же причины?
Они, по-моему, общие, а не конкретные.
Когда Солженицына читали в самиздате, из-под полы, с опаской передавая друг другу на ночь истертые листочки, — сколько было людей, жаждущих испить из этого чистейшего родника и передать эти капли другим? И сколько не читали и не могли его читать? Когда-нибудь это будет и подсчитано. Когда-нибудь будет определена эта «пропорция». Читали — куда меньше одного процента нашего населения. Да еще распределите это по всей стране: восемь десятых из них приходилось на Москву, одна десятая — на будущий Санкт-Петербург и еще одна десятая — на весь океан страны.
Это тогда. А сейчас, когда все-все доступно?..
Истина зарождается в одном человеке и поначалу принимается другими за «ересь», но потом признается. Так было и с христианством и с Коперником… Истина продвигается, ею проникаются сначала крайне медленно, черепашьими темпами, потом вдруг начинаются взрывы-полеты, а затем и снова падения в неверие… Долгий-долгий мучительный процесс. И если знать, сколько сил, трудов, мучений — времени даже! — первые затратили на то, чтобы дорыться, докопаться, доползти, докарабкаться, долететь до первоначальной истины, то чего нам ожидать от тех, которые не проделали этот путь?
Если люди, профессионально, по призванию занимающиеся поисками истины, подходят, приходят к ней далеко-далеко не сразу, многими годами, порой десятилетиями, то что можно — и должно — ожидать от людей неподготовленных, не имеющих ни времени, ни умения, ни желания «просвещаться»? Они могут разом, порывом отказаться от прежних заблуждений, и даже восторженно. Надолго ли? «Нельзя людей освобождать к наружной жизни больше, чем они освобождены внутри. Как ни странно, но опыт показывает, что народам легче выносить насильственное бремя рабства, чем дар излишней свободы… Математика передается постепенно; отчего же конечные выводы мысли и социологии могут прививаться, как оспа, или вливаться в мозги так, как вливают лошадям сразу лекарства в рот?» (А. Герцен).
Мальтус прав, но не столько в своей теории о том, что число людей растет в геометрической прогрессии, а пропитание — в арифметической, сколько в том, что это относится и к пище духовной: количество «учеников» растет в геометрической прогрессии, а количество «учителей» во все более отстающей арифметической. А потому «ученики» как бы призваны не понимать, а даже пожирать своих «учителей»… Вдумаемся: за 2 тысячелетия население Земли оставалось почти неизменным, вплоть до XIX века. А сейчас только за последнее десятилетие появился новый миллиард. Ну и попробуй прокорми его не только и не столько пищей обычной, но, главное, пищей духовной.
Изголодавшегося человека, чтобы спасти его, полезнее всего оградить в приеме пищи (я говорю и о пище духовной). Иначе медицинский факт — у него будет заворот кишок. Вот точно так же у нас происходит сейчас заворот мозгов и, страшно сказать, заворот душ.
А тут — я перехожу к нашему времени, к нашей стране, России, где обвалом обрушиваются на нас оглушающие события. Газеты, телевидение, радио забили литературу, особенно серьезную. Если сегодня 49 процентов населения России (последние данные ВЦИОМ) по-прежнему повторяют (не зная того) слова первого замысла главного романа А. И. С. «Люби революцию!» (да, да, Октябрьскую!), если треть самого несчастного, самого забитого от этой революции народа голосуют за коммунистов (КПРФ), если предыдущий состав Госдумы категорически отказался осудить компартию за ее «жертвоприношения», проголосовал против оказания помощи жертвам ленинско-сталинских репрессий (факт!!!), то чему ж тут удивляться? Чему удивляться, когда в голову, в темечко еще не заросшее наших детей вбивались гвоздики ненависти, зависти, злобы и «чистоты», а в уже окаменевшие черепа взрослых вбивались гвозди толщиной в палец, ввинчивались болты марксистско-ленинского мировоззрения? И речь шла о десятках миллионов! Как вытащить эти гвозди, какими щипцами? Как вывинтить эти болты, когда лучшие из лучших потратили на это едва ли не десятилетия? А все эти гвозди-болты могут быть вытащены не иначе как только собственными, твоими, моими, нашими усилиями.
А тут еще, смею сказать и доказать, да это и так очевидно, вещь абсолютно небывалая: страна наша, закодированная, зазомбированная, десятилетия отрезанная насильственно от культуры собственной и мировой, вдруг разом получила возможность также разом и прочитать, прочувствовать, продумать всю ту русскую и мировую литературу, которой она была лишена эти десятилетия. Такого еще не бывало никогда. Тут у кого угодно голова кругом пойдет.
Сколько требуется времени на чтение «Дон Кихота», «Фауста», Пушкина, Достоевского, Толстого… Я настаиваю — времени просто прочитать. Я настаиваю еще больше — а сколько времени, чтобы попытаться понять. Вдуматься надо только: безводность духовная, бесхлебность, безвоздушность… И вдруг — разом — ВСЕ! А ведь речь идет не только о настоящей мировой и русской культуре, но и о небывалой атаке масскультуры.
Главная опасность для человека изголодавшегося, изжаждавшегося, зачумленного, забывшего, что такое воздух с чистыми лесами, полями и реками, привыкшего к воздуху зачумленному, к пище отравленной, — перейти к совершенно другому немедленно и без всякой подготовки… Объедение после голодухи — опасность смертельная. Ну и, конечно, при том бедственном положении, в котором находится сейчас Россия, подавляющему большинству просто не до истинной культуры, не до чтения «Бесов», ни до «Архипелага ГУЛАГа», ни до многотомного «Красного колеса» (провести бы социологическую анкету: сколько людей прочитали эти книги?).
Говорим: нельзя юноше, обдумывающему житье, нельзя вступать в жизнь, не прочитав «Бесов» и «Архипелага ГУЛАГ». Нельзя-то нельзя, а вступают, многие даже не подозревая о самом существовании этих книг. Не до этого… Вот в чем трагедия.
Итак. Как это ни страшно звучит, трагедия оказалась двусторонняя: ни Россия своего гения не захотела понять (больше), ни он ее. Сейчас продолжать эту тему не имею права.
Декабрь
15 декабря
НЕСОСТОЯВШИЙСЯ РОМАН
К заметке о Тарковском
С Андреем Арсеньевичем меня познакомили, сблизили (где-то в конце 1960-х — начале 1970-х — проверить по дневникам) Эрнст Неизвестный и Аркадий Стругацкий. Ни в коем случае я не хочу сказать и даже намекнуть на дружбу. Но были в наших отношениях такие молнии понимания, которые я не забуду.
Однажды мы сидели у Эрнста в его мастерской на Сретенке. Молоды. Понимали друг друга с полуслова (хотя Эрнст — <19>25 года рождения, я — <19>30<-го>, Андрей — <19>32<-го>). Разумеется, без напитков тогда не обходилось. Фантазировали. Каждый — о своем…
И вдруг я предложил: сделать три новеллы о Пушкине — Достоевском:
1. 7 сентября 1826 года. Пушкин едет в Москву по приказу Николая I.
2. 22 декабря 1849 года. Достоевский. Инсценировка казни петрашевцев.
3. 20 июня 1880 года. Достоевский. Речь о Пушкине.
Почему так — и сам до сих пор не знаю. Похоже на «узловые точки». «Вычерчивать кривую» жизни, судьбы — именно по узловым точкам (А. И. С.).
Три новеллы для кино.
Первая тогда меня особенно вдохновляла.
Пушкин — в Михайловском (позади семь лет ссылки и всякого). Вдруг узнает от Арсения, кучера, кажется, только что вернувшегося из Петербурга, что там происходят события. Пушкин мгновенно соображает какие — и сжигает бесценные бумаги, которые могли бы скомпрометировать, подвести упомянутых в этих бумагах конкретных людей. Сжигает — можно представить с каким надрывом. И мчится в Петербург. Останавливает его заяц.
Мне казалось тогда, что все эти три новеллы каким-то таинственным образом связаны. Я рассказал об этом обоим. Особенно это подействовало на Андрея.
Мы представили себе: Пушкин в Михайловском (все это факты) 5 сентября 1826 года. Сколько позади. Что впереди?.. И вдруг появляется фельдъегерь Подгорный с предписанием немедленно доставить Александра Пушкина к Николаю. Вот тут-то Пушкин и сжигает те бумаги.
Едет. У него было невероятное сочетание детски, поэтически наивной откровенности, искренности и какой-то сверхгосударственной мудрости. Я так чувствую: едет, чтобы сказать царю всю-всю правду до конца. (Может быть, отсюда четыре строки: «с вервием на вые…»). А ехать-то — по тем временам, и по тем дорогам, и на тех лошадях почти двое суток. Да по той России. Проясняется — складывается «Пророк», на пути к царю написанный. Мудрейшее отрезвление и самосознание. Специалисты говорят, что это не доказано, а мне кажется, что это как раз в его духе: хотел начать с «задиры», закончил мудростью. Хотел — напасть, а вдруг понял: «ищи не в селе, ищи в себе»… «Как труп в пустыне я лежал, / И Бога глас ко мне воззвал…» Высшая точка самосознания своего призвания: он, он, поэт — царь, а никакой не изобличитель (детскость). «Ты — царь: живи один». Он ехал по крайней мере к равному. По крайней мере.
А в это время… А в это время что творилось в Москве. Уже готовилась коронация. Какие интриги, какие «подставы»! Кто и как мечтал предстать перед царем. Каких дочерей и жен ему показать. Какая тут прекрасная (с точки зрения кино) происходила суетня, вакханалия. Какие интриги плелись… а царь готовился к приему отшельника, изгнанного, готовился к его приему и сам себя корил за то — унижаюсь, дескать, — да перед кем?! Кто я и кто он?.. И не мог от этого чувства избавиться. А готовился — и честно, ожидаючи, предчувствуя встречу с гением России и собираясь сразу же поставить его на место. Соединение благородства, великодушия с самой великосветской пошлостью… Знал, выяснил, какого роста Пушкин, да и так, будучи огромного роста, царь всегда увеличивал свой рост надбивкой каблуков, а тут еще приказал на два сантиметра увеличить.
Тут невыразимо и непередаваемо искренне хохотали оба — Андрей и Эрнст…
И вот рано-рано утром маленький Пушкин въезжает в Москву. Особенно пронзила меня сцена проезда его по Тверской, пустынной… он оглядывается — мимо своего будущего памятника. На улице ни души. А он как бы тут останавливается. И — в Кремль, в Чудов монастырь. Запыленный, усталый, одолевший себя, но со своей драгоценной, сверхдрагоценной коронацией: в кармане запыленного сюртука — «Пророк».
За эти два дня путешествия по России он приехал разговаривать с царем на равных…
Что и сделал. Что и сотворил.
Греет замерзшую задницу у камина. Бесцеремонно оперся о стол. Разговаривает с царем на равных. Так никто еще с царем не говорил. Пушкин своим гениальным простодушием превратил на мгновение (!) царя в человека. Минуты незабываемые ни для того, ни для другого. И чуть позже царь скажет Блудову: «А знаешь,
я нынче долго разговаривал с умнейшим человеком в России. Угадай с кем?
— ?..
— С Пушкиным».
22 декабря
Сегодня поступило предложение участвовать в 74-минутной передаче на тему «Итоги года, десятилетия, века». Участвуют В. Познер (ведущий), М. Горбачев (еще не согласовано), И. Глазунов и какой-то иностранный корреспондент. (Из США или Англии.)
Вот и решай задачу.
Познер мне крайне несимпатичен. Походя иногда говорит: «Я, как и все тогда, заблуждался». Но ты же был самым информированным человеком. Объясни и покайся, как это так, при такой информированности — так заблуждаться, и почему прямо не объяснить это людям, которые, покоренные вашей эрудицией, до сих пор тебе верят. Ты, в сущности, был «двойником» В. З., который, кстати, тоже будучи одним из самых информированных людей, кормил нас дезинформацией, вроде Г. Б., и до сих пор считает себя честнейшим из честнейших.
Насчет Глазунова все ясно:
1. Нечто политическое: рисовал всех вождей всего мира и до сих пор все ноет, что был едва ли не самой главной жертвой старого режима.
2. Эти грандиозные полотна («Мистерия ХХ века», «Вечная Россия»…). Принцип художественный, вернее мыслительный, открыт давным-давно — вспомните «Аcademia» Рафаэля.
М. С. Г<орбачев>: вы сами знаете, что при всех наших улучающихся отношениях, есть одно «но» — насчет коммунизма. Вы делаете логическую ошибку, а именно: не желаете судить явление в свете его окончательных результатов. «Результат» опыта, плохой результат, мягко говоря, а на самом деле чудовищный, — вы считаете только искажением великой идеи, а я считаю ее неизбежным осуществлением, ее неизбежной реализацией, ее неизбежным воплощением.
Отказ от участия в передаче — это либо трусость, либо глупость. Сомнения: конечно, не трушу — в сущности, один против всех, а как бы выработать точный план: огорошить каждого из них и поставить в позицию оправдания, а себя ни в коем случае в роли главного судьи, назидателя, а «дурачка», который знает факты и не может их никак-никак объяснить. Столкнуть их друг с другом, навспоминать <…>.
Если побаиваешься, значит, либо откажись, либо иди — не на глупый, а на умный «пролом» и — мягким, мягким тоном. Ну, вот мой стратегический план.
Ничего себе задачка — один против четырех. Тут выход только один:
1. Найти главную слабину у каждого.
2. Столкнуть их друг с другом.
23 декабря
Алле Латыниной.[13] Ответы на два вопроса для «Литгазеты».
Первый. Мандельштам предложил поставить в Александровском саду памятник Зощенко. Как вы в этому относитесь?
Проникнуть в фантастические завихрения мыслей-чувств О. Мандельштама, наверное, невозможно. Рискну на гипотезу.
Во-первых, согласен. Зощенко — рядом-то — с Крыловым… Что такое Зощенко? Тут без Феофраста не обойтись, без его «Характеров». Описал: тридцать характеров, и все — с отрицательной точки зрения. А куда ему, Зощенко, — честнейшему и с точным взглядом — было деться, если остаться самим собой? Он и создал своего рода художественную энциклопедию постреволюционных характеров.
Второй. Как вы относитесь к формуле «сбросить кого-то с корабля современности»?
Да я бы вообще никого и никогда не сбрасывал ни с какого «корабля современности», потому что — сбрасывай не сбрасывай — все равно плывем мы все вместе. «Сбросить с корабля» — красивая самовлюбленная внешность. Выбросить внешне, словесно — из ума, сердца, души ненавистное прошлое куда легче, чем выбросить из самого себя все неточное и, главное, свалить свои грехи и пороки на все старое, которое в тебе самом живет и «прогрессирует». Все сколько-нибудь талантливые люди, на секунду историческую клюнув на эту удочку, кончали самоубийством, либо буквально физическим, либо духовным.
«Сбросить»… значит не что иное, как перебить позвонки жизни реальной, еще ничего не сделав. Все проклясть — тоже мне доблесть!
Все повторяется. Знаю, уверяюсь все больше: жизнь вернется к жизни, к корням или — будет глупое самовлюбленное духовное самоубийство.
26 декабря
О Булате Окуджаве и о нашем поколении
Да, у Булата были стихи о Ленине и Сталине, да еще «Комиссары»… Да еще — «Мы за ценой не постоим». (Как не услышать тут другую интонацию.)
Сколько Куняевы наиздевались над «сталинскими» стихами Ахматовой, Мандельштама, над попыткой Булгакова писать пьесу о Сталине.
Представить большей низости не могу: идет пытка — пытка идет. Иголки загоняются под ногти. На глазах матери пытают сына. На глазах поэта пытают народ. Под пыткой это написано. Чтобы вы, «мужественные критики», сделали и делали в это время? Безо всяких пыток. Да вы бы завопили: «Да здравствует фашизм, да здравствует Гитлер!»
Известно: мартиролог русских поэтов. Блок умирает от удушья, Гумилева, поэта расстреливают — за недоносительство. Поэзию (!) — за недоносительство. Мандельштам и Коржавин.
Ленин о культуре… А вот и добавьте к двум «философским» пароходам убийство двух поэтов.
По поколению Булата проехала война, его проутюжило раскаленным утюгом… А я хочу воспеть это поколение, потому что оно — несмотря ни на что — на самом-то деле суть гимна России.
Такой перемены мышления и чувствования никто никогда не испытывал… Таких трагедий, драм, комедий… Столько невероятно страстных влюбленностей и еще более страстных разочарований — это почти невозможно было выдержать… И вот думая над всем этим, я счастлив, что я знаю этого человека (немножко близок был с ним), который пережил эти переходы невероятно, непостижимо, мягко, беззлобно, безмстительно, плавно — «овально», если вспомнить диалог Коржавина с Павлом Коганом.[14] Без надрывов, или он их целомудренно, таинственно и странно скрыл.
Вот главное мое прочтение от Булата.
Я заметил, в том числе и на самом себе, что труднее, драматичнее разрыв со старым мировоззрением, мироощущением происходил у людей, наиболее склонных к идеологии или идеологически запрограммированных, рационалистических, а более мягко, плавно, «овально» (не угловато) — у людей вроде меня, у которых изначально была борьба между рацио и интуицией, между рассудком и художественностью. Тут процесс происходил и дольше, и драматичнее, и в своем роде, если он доходил до конца, что бывало крайне редко. Классический пример — Августин Блаженный, человек невероятной рационалистичности и невероятной художественности (почти 25 лет). В своем роде и А. И. Солженицын: дикая внутренняя борьба идеологии с чувством…
[1] Алексей Матвеевич Румянцев (1905—1993) — экономист, член ЦК КПСС.
[2] Мария Акимовна Володичева (1891—1973) — в 1918—1924 гг. секретарь Ленина.
[3] Эвальд Васильевич Ильенков (1924—1979) — историк философии.
[4] Егор Владимирович Яковлев (1930—2005) — журналист, с 1986 г. главный редактор газеты «Московские новости», с 1993 г. — «Общей газеты».
[5] Вероятно, В. Е. Горюнов, член ЦКК ВКП(б).
[6] Лидия Александровна Фотиева (1881—1975) — в 1918—1924 гг. личный секретарь Ленина, а не Сталина.
[7] Камил Акмалевич Икрамов (1927—1989) — писатель, сын растрелянного в 1938 г. 1-го секретаря ЦК Компартии Узбекистана.
[8] Адольф Абрамович Иоффе (1883—1927) — дипломат, в 1918 г. полпред РСФСР в Германии.
[9] Леонид Николаевич Пажитнов (1930—1997) — филолог, сотрудник Института истории искусств.
[10] Евгений Григорьевич Плимак (1925—2011) — историк, социолог.
[11] Александр Александрович Лебедев (род. в 1928 г.) — критик, литературовед.
[12] Поэма Наума Коржавина (1957).
[13] Алла Николаевна Латынина (род. в 1940 г.) — критик, в 1969—2003 гг. работала в «Литературной газете».
[14] Имеются в виду строчки Павла Когана из стихотворения «Гроза» («Я с детства не любил овал! / Я с детства угол рисовал!») и ответ на них Наума Коржавина («Меня, как видно, Бог не звал / И вкусом не снабдил утонченным. / Я с детства полюбил овал. / За то, что он такой законченный».)
Публикация и примечания Ирины Зориной