Окончание
Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2016
Первое задание
Спектрограф — это… ну, он как бы разлагает свет на составные части.
Из ответа студента
«Вы ведь спектроскопист», — с тонкой улыбкой, выдававшей, прямо скажем, довольно грубую лесть, сказал Пан при нашей первой встрече и пояснил, что планирует оборудовать новый Бюраканский телескоп двумя звездными спектрографами. Проект одного уже заказан на известном заводе ЛОМО, а другой еще только предстоит разрабатывать. И все это поручается мне. Будь у меня побольше опыта, я бы, может, и отказалась из боязни не справиться. Но опыта не было, а мне так понравилось то, что говорил о будущих планах профессор, к тому же очень обаятельный человек, что даже мельком сказанное им о скромной зарплате не поколебало моего решения. Главным было: мои знания наконец-то востребованы, меня пригласили участвовать в новом большом деле. Кто не понимает, как это важно, тот никогда не был молодым.
С тех пор прошло более сорока лет. И я нисколько не жалею о тогдашнем решении. Надеюсь, что из дальнейшего будет понятно почему. И еще замечание. Я пишу о себе не потому, что переоцениваю собственные деяния, а потому, что на примере конкретных событий, участником которых я была, надеюсь сохранить для читателя многие особенности из жизни многострадальной российской науки, такими, какими они были в самом низу, а не представлялись из протоколов заседаний советов, президиумов и министерств.
Итак, задача была передо мной поставлена четко. Немедленно связаться с конструктором, у которого проект почти готов, но «перегружен». Спектрограф будут делать в механических мастерских нашего математико-механического факультета, поэтому все должно быть возможно проще и легче в изготовлении. Потом я должна буду ехать в Бюракан, навешивать спектрограф на телескоп и начинать наблюдения. А пока, не теряя времени, мне надлежит съездить в командировки в Москву и в Крымскую обсерваторию, дабы людей, занимающихся спектральными наблюдениями, посмотреть и себя показать. «Налаживайте контакты!» — велел Домбровский.
Моим непосредственным куратором стала Ираида Алексеевна Новак.
Первый раз именно она свезла меня к конструктору. Причем домой, где в тесной квартирке, под плач ребенка за стенкой, за чертежной доской, положенной наклонно на обеденный стол, сочинял наш спектрограф один из лучших тогдашних оптиков-конструкторов. Своим самым официальным голосом Ираида меня представила. Это — спектроскопист, перешла к нам из Пулковской обсерватории и будет вести этот проект. Конструктор сказал что-то вроде «очень приятно», и они тут же начали препираться, что надо оставить, а что лишнее. Я слушала, мысленно раскрыв рот, но заставляя себя вглядываться в эскизный проект прибора.
«Пан приказал не более десяти кило» — был главный аргумент. А второй — наши мастерские не справятся. А с его стороны: «Вам же деталировка дороже встанет, а так я из готового возьму». Сыпались также слова «фланец», «патрубок», «пальцевой», «фрезернуть», «башмачки», из которых особенно загадочным было «шильдик». Все это было для меня неожиданным и удивительным. На прощание конструктор дал мне так называемую «синьку» — копию эскизного проекта на противной шершавой бумаге синеватого цвета. И бросил небрежно: «Ну вы там сами еще посмотрите как специалист и на следующей неделе позвоните». А обращаясь к Ираиде: «Так я запускаю деталировку?» — на что получил утвердительный ответ, и мы ушли.
Не дожидаясь моих вопросов, Ираида начала меня просвещать. Оказывается, просто заказать спектрограф на заводе нельзя. Во-первых, это для университета непомерно дорого, а во-вторых, нет, и даже мечтать нельзя на такой заказ получить фонды. Фонды — это как карточки для населения (уж что такое карточки, я знала на своей шкуре!). Даже если есть деньги, без карточек, то есть фондов, заказать нельзя. А фонды выбивают в Москве, и все равно на такой маленький прибор их не дадут. Вот если бы мы заказали хотя бы десять таких приборов, тогда еще кое-как, да и то в начале года. А лучше сто, тогда могли бы включить и в план, если подсуетиться. Так что официальный путь закрыт.
Вот так просто, как доказывают теоремы, посвятила меня Ираида в азы тогдашней инновационной государственной политики. (Инновационной именно в этом частном случае, потому что это был оригинальный проект спектрографа для небольшого телескопа.)
Однако в университете, где учат на астрофизиков, спектрограф иметь нужно и ждать много лет невозможно. Поэтому в ход пошли неформальные методы. Естественно, все было основано на абсолютной взаимной честности и порядочности. Для высококлассного конструктора это была небольшая и даже интересная своей нестандартностью работа. Он делал ее дома, а у нас кого-нибудь оформляли на полставки и отдавали деньги ему. Из них он сам платил за деталировку (рабочие чертежи каждой детали отдельно). Не помню, конечно, какова была цена этой работы, но она была приемлема для обеих заинтересованных сторон. Незаконно? Конечно, но не ошибусь, если скажу, что половина нестандартных относительно простых приборов для гражданской (не оборонной) науки делалась подобным образом.
Под конец лекции Ираида сказала, что Пан сомневался, говорить ли мне об этом. «Но я ему сказала, что вы — дева толковая», — заключила она. Все-таки порядочные люди неисправимы! Ну где у них была гарантия, что я тут же не пойду сообщать куда надо?
Постепенно я во всей конструкции прибора разобралась. Я регулярно встречалась с конструктором, каждый раз получая от него мимоходом много полезных знаний и советов. В частности, как сдавать заказ в наши мастерские, то есть какую технологию соблюдать обязательно, а чем можно и поступиться. Все вышло, как он говорил.
Когда проект был готов, он содержал двести с небольшим отдельных деталей. Вас это удивляет? Тогда посчитайте, сколько неделимых деталей в шариковой ручке.
Наши факультетские механические мастерские все-таки не были заводом, хотя и имели неплохое оборудование и квалифицированных механиков. Домбровский все это учел и поэтому решился на такой вариант. Изготовление прибора длилось несколько месяцев. Тоже с хитростями, позволявшими обойти дурацкие нормы и правила. Работа оформлялась не как изготовление нового прибора, а как ремонт старого.
Домбровский интересовался работой постоянно и каждый раз, приходя в лабораторию, задавал стандартные вопросы — сначала: «Как конструктор?», а потом: «Как мастерские?».
В мастерских меня ненавидели, поскольку один-два раза в неделю и я приходила туда, чтобы узнать, как идет работа. И вот однажды мастер мне сказал, что приступают к контрольной сборке. «Скажи там своим, что надо будет промывать», — абсолютно серьезно добавил он. В лаборатории нашей как раз был полный сбор, ожидали Пана. Давно народ так не веселился, они так дружно захохотали, что я даже не успела договорить Ираиде, что именно требует какого-то промывания. Так я узнала, каким образом спирт-ректификат помогает в научной работе. По существующим правилам на обсерваторию (для чистки оптики!) полагалось некоторое количество в год. Хорошо, что в нашей лаборатории народ был порядочный и пьющий только магазинную продукцию. Поэтому Ираида всегда держала некоторый запас именно для таких случаев.
Надо сказать, что хозяйство Домбровского росло быстро, и услуги мастерских требовались часто, в отличие от других лабораторий. Вымогательство механиками спирта грозило превратиться в норму. Стало получаться, что кто быстрее спирт принес, тому быстрее и сделают заказ. Возникли обиды и взаимные обвинения. И тогда по предложению самого молодого из нас мы заключили между собой соглашение: спирта до полной выдачи заказа не давать, и пусть рассчитывается Ираида. Это был наш скромный вклад в борьбу с коррупцией.
И вот наконец спектрограф был готов и торжественно принесен в лабораторию. Я знала в нем каждый винтик, спокойно могла разобрать и собрать (не оставив лишних деталей) и потому тихо гордилась собой. До отъезда его еще надо было испытать в лаборатории. Тут пригодились навыки, полученные в Пулково — тогда очень раздражавшая меня нудная работа по юстировке и исследованию оптических узлов. И впрямь, никакие знания не бывают лишними. Уж свой-то спектрограф я исследовала и приготовила к наблюдениям быстро и хорошо.
Когда я привезла его в Бюракан, там как раз заканчивали собирать телескоп. Заодно установили и спектрограф. Трудно объяснить или описать чувства, с которыми я получила первую спектрограмму. Фотопластинку еще надо было проявить в темной фотолаборатории и лишь спустя минут 20, еще мокрую, вытащить на свет божий и убедиться, что все получилось (!!!). Вот он, узнаваемый спектр эталонной яркой звезды. Ура!
Коллеги обменивались мнениями. Надо заметить, что при всей дружеской и приятной атмосфере, царившей в Бюракане, успехи товарищей воспринимались достаточно ревниво (большинству было едва за двадцать лет). Мы все пока еще были равны в том смысле, что каждый не просто так нанялся сюда на работу, а был некоторым образом выделен, отобран, приглашен для важнейшего общего дела — создания нашей Бюраканской станции. И конечно же, каждый из нас считал себя если не гением, то уж незаурядной личностью точно. Никто не хотел отставать и менее или более явно следил, не стал ли кто-нибудь незаслуженно «равнее».
Поэтому высказанные мнения были в диапазоне от: «Ну, ты молоток!», через серьезно-научное: «Надо еще посмотреть точнее, какой он диапазон берет», до скептического: «По-моему, это нонсенс — спектрограф на полуметровом телескопе!». Все были правы.
Да, я установила свой личный рекорд, но последнее соображение беспокоило и меня саму. И уже давно. Пока спектрограф делался, я активно изучала научные журналы и к концу работы хорошо представляла себе, что и как в мире наблюдают. У меня копились вопросы. Первый я проверила на Ираиде. Меня интересовало, почему Домбровский решил делать спектрограф с призмой, а не с дифракционной решеткой в качестве того элемента, который собственно и разлагает белый свет в спектр. Решетки явно всюду вытеснили к тому времени призмы, были точнее и эффективнее. Ответ был простым. Дешевле! На решетку пока денег не было. Призма уже была в наличии. Оказывается, еще до войны Пан именно с ней получил уникальную для того времени вещь — спектр туманности Андромеды. Он решил пока повторить в модернизированном виде тот старый спектрограф, а потом двигаться дальше. (Так что вранья в том, что мы заказали в мастерских именно модернизацию прибора, практически не было.)
Что же касается другого сомнения, то я тоже не видела никакой сколько-нибудь разумной научной программы для такого маленького телескопа. Это могли быть только учебные наблюдения. Ираида не замедлила поделиться с Паном, и он сам заговорил со мной об этом.
Его намерения были таковы. Он повторил, что поскольку большого телескопа университетской обсерватории никогда не получить (прозорливый был человек!), то мы должны как можно лучше освоить методы наблюдений, в том числе и спектральные. Освоить на действующих приборах. И когда запустят 6-метровый телескоп, на котором будут иметь право наблюдать все, то мы окажемся более подготовленными. А пока мы будем учить студентов и учиться сами.
Конечно, совсем сбрасывать научные программы со счетов не нужно, сказал он тогда. Ведь все так быстро развивается. И оптика все лучше, и приемники изображения новые появляются. Мы должны все попробовать и все уметь. И в этом он тоже оказался прав, только не дожил до тех времен, когда вместо фотопластинки стоят цифровые приемники.
Домбровский был неуемной энергии человек. Не успела я полностью освоить спектрограф, как он велел вернуть его в Ленинград и переделывать-таки под дифракционную решетку, а также ставить более современную оптику. У нас как раз появился новый сотрудник Володя Стрельницкий, которому и поручили это сделать.
А я, по велению Пана, должна была «добывать» в ГОИ (Государственном оптическом институте) дифракционные решетки и разрабатывать для того же телескопа еще один спектрограф, расположенный в неподвижном фокусе, так называемый спектрограф-куде (от французского — колено). Тут уже вообще у всех отвисла челюсть. Все знали, что неподвижные спектрографы по целому ряду соображений принято строить на крупных телескопах. Но и тут у Пана была своя логика. Во-первых, в оптической системе на этом телескопе уже был неподвижный фокус, то есть были нужные зеркала, и даже построено подходящее нижнее помещение, где было достаточно места и имелись необходимые фундаменты, было и отверстие в полу башни, чтобы пропустить вниз луч света. Зачем всему этому простаивать? Во-вторых, мы будем наблюдать не просто с фотопластинкой, а с новейшими в стране в то время приемниками излучения, которые существенно увеличивали эффективность наблюдений. Пан старался предусмотреть все: для освоения этих новаций и появился у нас пока еще студент (очень способный!) Миша Бабаджанянц — будущий директор нашей обсерватории.
На иронию и насмешки нашей публики по поводу большого спектрографа для маленького телескопа я реагировала мало, поскольку тысячу раз все просчитала. Вскоре меня послали в Крымскую обсерваторию, где я смогла поговорить на эту тему с тамошними (и единственными тогда в стране) астрономами-спектроскопистами. Эти беседы были очень полезны и вполне меня удовлетворили. А затем отбыла первый раз в Бюракан.
Бюракан, обстоятельства места
Летом 1965 года я впервые попала в одно из красивейших мест на земле.
Древнее село Бюракан находится в 60 км от Еревана и расположено на высоте 2000 м в предгорьях (или на пологом склоне, как больше нравится) потухшего вулкана Арагац. Приехала я первый раз туда глубокой ночью, так что рассмотреть ничего вокруг было нельзя. Только удивительный воздух, запахи незнакомых трав, огромный небесный свод, усыпанный звездами, и что-то белое, висевшее на горизонте над огоньками долины…
— Что это там светится? — спросила я.
— Арарат, — небрежно ответили мне, — он же снежный.
Днем стало видно, что территория станции занимает слегка пологую местность, с которой на юг открывается широкий вид на долину, горы на горизонте, уже в Турции, и белые, правильной формы конусы Большого и Малого Араратов. На севере вплотную к станции примыкают деревенские дома (собственно село Бюракан), на западе — ущелье с ручьем внизу и сразу за ним ограда Бюраканской обсерватории Армении. А за обсерваторией снова горы, неуклонно восходящие к северу, и там, почти на гребне, совершенно библейского вида терракотовая церковка. Кстати, именно эта церковь и издали и вблизи чаще всего снималась в советских фильмах, где так или иначе фигурировала Армения.
Тогда еще мало чего построено было вокруг, не было и огромной башни 2,6 м армянского телескопа ЗТА (зеркальный телескоп им. Амбарцумяна), и вниз по склону на юг и на восток можно было идти куда хочешь. Весной вся земля прорастала лиловыми, желтыми и белыми крокусами, а позже на очень короткое время покрывалась алыми маками. И еще — вода! Нигде больше я не пила такой вкусной воды. Она шла с ледников Арагаца по древнему водоводу — каменному ложу, выдолбленному вдоль склона одного из ущелий, и только уже у самого Бюракана отводилась в трубы.
На территории станции в то время уже было два полуметровых телескопа. Один находился в башне с причудливым, многогранным куполом, спроектированным и построенным в нашем университете. Другой еще только заканчивали собирать в павильоне, где кроме телескопа были небольшие лабораторные помещения. Был еще маленький домик, служивший складом, кухней и жильем одновременно. Настоящий жилой дом, одноэтажный, состоящий из шести однокомнатных квартир с лоджиями, обращенными на юг, на долину и Арарат, еще строился.
Над селом дорога поднималась все выше по склонам Арагаца. Там были расположены другие учреждения Академии наук. Сначала так называемые «нижние физики», а потом, уже совсем на снегу, «верхние» — известная станция по изучению космических лучей академика Алиханяна. Всякого, впервые приезжавшего в Бюракан, старались свозить туда и хотя бы просто показать горы. Наиболее решительные и умелые совершали пешие восхождения на острые вершины Арагаца — бывшего вулканического кратера.
Не мне описывать красоту армянских гор. Скажу только, что удивительные краски на картинах знаменитого Мартироса Сарьяна — абсолютный реализм.
Бюракан, обстоятельства времени
Шли 1960-е годы. Конец эпохи Хрущева, начало застоя. И если на вершинах партийной власти уже был вынесен суровый приговор хрущевской «оттепели» (в то время мы, конечно, об этом не знали), то внизу по инерции еще строили планы, еще проявляли инициативу, выбивали какие-то шальные деньги на развитие науки и, в частности, строили и оборудовали Бюраканскую станцию.
Как-то сами собой вместе с огромным, как чемодан, неуклюжим магнитофоном с широкой пленкой на катушках, размером со сковороду, появились на станции записи зарубежной музыки, а также Высоцкого, Галича, Визбора. Кто-то догадался добыть с военной кафедры списанную радиоустановку (для полевых условий экспедиции), которая исправно по ночам настраивалась на разные голоса без всяких глушилок, и они здесь, у самой государственной границы, были прекрасно слышны. Никаких диссидентов среди нас не было. Для всех действительно главным было общее, новое и интересное дело. Просто, если молодому человеку слушать радио на коротких волнах взрослые дяди почему-то запрещают, то он обязательно при первой возможности исхитрится и начнет слушать, хотя бы только для того, чтобы в разговоре небрежно бросить: «А вот вчера клевый джаз давали…» Никому нельзя, а он слушает!
Сейчас слова «межнациональные конфликты», «ксенофобия», «мигранты», «диаспора», «национальные меньшинства», «миротворцы» знают даже дети. А тогда, в далекие советские времена? Каковы они были для меня, эти межнациональные отношения?
В свои почти тридцать лет и с высшим образованием я не знала об Армении практически ничего, кроме встречавшихся в газетах имен-клише. Столица Ереван, озеро Севан, композитор Хачатурян, художник Сарьян, шахматист Петросян, ученые академики Алиханян и Амбарцумян, писательница Шагинян и знаменитый певец Большого театра Лисициан — все! Член Политбюро КПСС Микоян ассоциировался, безусловно, с Москвой, а не с окраинной союзной республикой.
Так получилось, что наша Бюраканская станция для нескольких десятков молодых людей дала не только научный, но и жизненный опыт. В том числе на практике постигались и принципы сосуществования различных культур.
Для нас, ленинградцев, связующим звеном был, конечно же, Виктор Амазаспович Амбарцумян, выдающийся астрофизик ХХ века (теперь уже уместно сказать именно так), учитель нашего ленинградского «главного астрофизика», академика Виктора Викторовича Соболева, учитель Домбровского и основатель не только Бюраканской обсерватории Армении, но и кафедры астрофизики в Ленинградском университете. В Армении его имя знали, наверное, практически все. Достаточно сказать, что у входа в древний храм в Гегарде я увидела у мелкого торговца среди фотокопий икон и рисунков с изображениями разных святых и портрет Амбарцумяна.
Поэтому в Бюраканской обсерватории мы явно ощущали на себе режим наибольшего благоприятствования. Например, такой случай. Мы, несколько человек ленинградцев, пришли на научный семинар: тема всех интересовала, но никто из нас, я уверена, не задумался, как мы будем там без языка (то, что русские — «главные», было на подсознательном уровне!). Вел семинар сам Амбарцумян. Увидев нас, он тут же попросил собравшихся из уважения к нашим гостям — он так и сказал — говорить по-русски. Заметьте, не потому, что наш язык главнее, а потому, что мы — гости. (Как не хватает сейчас русским и другим народам умных, культурных и воспитанных людей!)
В 1965 году в Бюраканской обсерватории состоялся международный симпозиум, на который съехались самые известные в то время ученые-астрономы. Нам, молодым сотрудникам и студентам, которые не были делегатами конференции, в заботе о нашем научном развитии академик Амбарцумян дал особое разрешение не только ходить на все заседания, но и обедать в бюраканской столовой, которая на время конференции обслуживалась Ереванским интуристом (Иностранное туристическое агентство СССР). Последняя милость была далеко не лишней: дефицит продуктов существовал не только в России, но и в Армении.
Было удивительно, что с иностранцами можно было находиться рядом без дополнительного разрешения, можно было даже задать вопрос после очередного доклада. На волне этой «разнузданной» свободы наш «ленинградский армянин», тогда студент, Миша Бабаджанянц и я попали во время обеда за один столик с известным итальянским астрофизиком. Мы с большим любопытством за ним наблюдали и обсуждали по-русски, как бы поговорить с ним по-английски о тогдашней научной теме номер один — квазарах. Пока мы препирались между собой, как сформулировать наиболее достойный, с нашей точки зрения, вопрос (то, что человек пришел поесть и, возможно, совсем не склонен за обедом говорить о науке, нам в голову не приходило), итальянец поел и попросил чаю. Ну никак нельзя не вспомнить этот случай, хотя ни к каким национальным чертам он отношения не имеет! И тут происходит следующее. Я упоминала, что столовую обслуживали официанты Интуриста. Вот такой специально обученный молодой человек в белом пиджаке приносит на одной руке с элегантной небрежностью поднос со стаканом чая и ставит его перед итальянцем. Рядом со стаканом на блюдце лежат два куска сахара (да, да, как говорится, «по выдаче» — такие были дефицитные времена!). Итальянец благодарит и собирается приступить к чаепитию. Но не тут-то было: молниеносным движением официант протягивает смуглую красивую руку, берет кусок сахара большим и указательным пальцами, отставив при этом изящно все остальные, заносит руку над стаканом и движением фокусника разжимает пальцы. Сахар с небольшим бульком падает в чай. То же самое он проделывает со вторым куском и, поклонившись, с достоинством удаляется. Выражение лица итальянца не передать. А мы так и не узнали, выпил ли бедолага свой чай, потому что давились от хохота и поспешили скорее убраться.
Ереван 1960-х годов безусловно был одним из крупнейших культурных центров. Хранилище древнейших рукописей «Матенадаран», знаменитый Дом-музей Сарьяна, великолепный художественный музей, где открыли выставку работ абсолютно до того запрещенного художника Фалька, античные развалины в Гарни, скальные храмы в Гегарде, резиденция Католикоса всех армян — Эчмиадзин и многое другое.
Казалось бы, официальные ценности страны, официальные слова. Ан нет! Отношение было совсем другое, нам, советским, непривычное.
В Эчмиадзине, своей резиденции, служил и регулярно выступал с проповедями Католикос всех армян. Огромная масса народа внимала (самое точное слово) выступлению Католикоса перед храмом в Эчмиадзине. Немногие туристы или, как я, попавшие случайно, не в счет. Люди приехали и пришли со всех концов, потому что это для них было важно. Много молодежи и детей всех возрастов. Тишина и порядок абсолютные. Мне было жаль только, что некому было перевести то, что с простым достоинством говорил этот красивый пожилой человек.
Из разных стран стали возвращаться в Армению люди, их называли репатриантами. Они, естественно, рассказывали о своей жизни «там».
Был построен Мемориал в память о геноциде армян 1915 года в Сардарабаде (в советской Армении — Октемберян), одно из самых ярких моих впечатлений. Красивая звонница, здание музея, церковь. Все архитектурно очень хорошо вписано в природу. Главная аллея с монументальными арками из армянского розовато-оранжевого туфа ориентирована прямо на белый Арарат на фоне синего неба и зеленую долину перед ним. Красота необыкновенная! По обеим сторонам аллеи гордо сидят каменные орлы по числу областей, отданных Лениным Турции. Потеря этих земель — до сих пор не заживающая рана всех армян. Были отданы их исконные земли, да еще и наиболее плодородные!
В 1960-е годы еще не все было закончено, и нам рассказывали, с каким трудом это строилось. Денег, как всегда, не хватало, но люди сами считали своим долгом участвовать в создании мемориала и отдавали, кто сколько мог.
В ходе таких поездок пришлось встречаться и разговаривать со многими обыкновенными людьми, которые нам, приезжим, старались показать все как можно лучше. При этом я столкнулась с невиданным для русских явлением. Совсем простые деревенские жители прекрасно знали историю своей страны. Так что я много в своих поездках узнала просто из случайных разговоров.
Например, наш завхоз и шофер Ованес. Это был молодой деревенский житель, отслуживший в армии в России и поэтому говоривший по-русски. Он тоже знал историю своей страны! Вот дорога ведет через непримечательное поле, а он знает, что здесь в прошлые века была страшная битва и один еле живой человек сумел уйти от врагов и принес страшную весть своим. При этом Ованес знал и даты, и исторических лиц, и обстоятельства этой битвы, и имя этого легендарного человека. По его словам выходило, что это знают все. А в другом деревенском доме у гостеприимных стариков мы обсуждали методы покорения Кавказа генералами Ермоловым и Паскевичем!
А вы много ли русских деревенских, да и городских, людей знаете, кто сможет экспромтом рассказать о битве на Курской дуге, не говоря уже о Куликовской?
(Кстати, к вопросу о дебилизации всей страны: в одном из сюжетов в новостях как-то показали русского молодого мужчину, жителя Петербурга, свинтившего очередных несчастных двуглавых орлов с ограды Александровской колонны на Дворцовой площади. Он косноязычно в милиции «поясняет», что снял их на Поклонной?!)
Конечно, и нас и армян многое взаимно удивляло в повседневной жизни и укладе. Мы, к примеру, удивились, обнаружив, что безусловная социальная иерархия у них присутствовала.
Наша станция находилась не только рядом с Бюраканской обсерваторией, но и «забор в забор» с древнейшим селом Бюракан, давшим название обоим учреждениям. Немногие деревенские счастливцы работали в Бюраканской обсерватории, а остальным вход на ее территорию был строго заказан. Так что деление на «городских» и «деревенских» было налицо.
У нас же, у ленинградцев, все было гораздо демократичнее. Тем более что на нашей территории, во-первых, был кран с водой, куда ходило все население близких домов, а во-вторых, через нашу землю шла короткая дорога в деревню, и мы долгие годы ворота не закрывали. Ну и несколько человек всегда работали у нас на станции, что тоже способствовало более тесным контактам.
Вся жизнь наша вызывала жгучий интерес местных. В отличие от нас, они, деревенские жители, были тогда еще бесхитростно открыты. Удивлялись нашему виду, светлым волосам, мальчишки дразнились из-за заборов «рус-кукуруз». Иногда женщины даже звали своих: идите скорее, русские идут, смотрите, какие смешные, белые! Конечно, по-армянски. Это уже позже рассказала мне Надя, наш повар, с которой мы во время моих дежурств на кухне вели взаимно интересные и поучительные для меня беседы.
Древнее село Бюракан еще сохраняло многие черты патриархального быта. Например, типичные деревенские дома. Они двухэтажные, каменные; стены либо из туфа, либо из кирпича, без фундамента, но первый этаж, куда вы входите с улицы, это помещение без окон, иногда разделенное на отсеки, иногда нет, иногда из него ведет на второй этаж лестница, но бывает, что на жилой этаж лестница ведет снаружи. В этом нежилом этаже всегда прохладно, даже летом. Его название на русский мне перевели как «склад». И здесь на самом деле хранились необходимые съестные припасы, в том числе вино. Ведь холодильники в тех местах еще только-только начали появляться. Зато на втором этаже и жилые комнаты, и даже одна-две застекленные веранды или крытая, опоясывающая дом галерея. Забавными мне показались маленькие чугунные печечки в комнатах, типа наших буржуек, с трубой, выведенной отдельно через стену или окно. На такую печку мог поместиться только чайник. Но мне объяснили, что это именно потому, что нежелательно греть весь дом большими печками, тогда нагреется и внизу. Большую кухню делали отдельно.
Традиции еды постигала я от Нади. Мясо — это баран, курица, в случае крайней бедности — козлятина. Консервы (привычная нам тушенка в те годы) считались вредными и не употреблялись никогда. Зеленая стручковая фасоль, крупы, нечасто картошка. Овощи все, какие растут в той местности, много всяких душистых трав в свежем и сушеном виде. И фрукты в садах, похожих на райские. Но главное — это хлеб и молоко, то есть лаваш и мацун (кислое молоко), закваска которого в каждом доме отличается и передается по наследству. Я несколько раз увозила с собой дареную мне закваску, но никогда у меня из нашего магазинного молока не получался вкусный мацун! Его едят даже и горячим, особенно по утрам, в виде супа с перловкой. Некоторым из наших нравилось, мне — нет.
Зато тонкий армянский лаваш — удивительный, гениальный продукт! Его пекут всего несколько раз в году, собираясь по нескольку домов одновременно. Печи сделаны в колодцах в земле. Тонко раскатанное тесто налепляют внутрь на стенки. Только несколько пожилых женщин умеют все делать правильно и потому руководят остальными. Готовые листы лаваша (сотни!) складывают высокими стопками на деревянные подносы. Они высыхают. Зато по мере надобности такой лист сбрызгивают свежей водой и закрывают плотно полотенцем. Через 5–10 минут лаваш становится мягким и готов к употреблению. В каждом доме в нижнем помещении подальше от стены такой поднос с сухим лавашем подвешен к специальному крюку на потолке, от мышей. Ну а свежий лаваш — это лакомство, которым угощают детей и гостей. Лаваш еще и исключительно удобен в еде. В небольшой его кусок можно завернуть горячее мясо или овощи и есть, не пачкая рук и сберегая сок, который впитывается в лаваш.
А вот совсем другой штрих. Собираемся мы как-то идти в столовую обедать, двери запираем. Вдруг с криком догоняет нас мальчик, сын нашего сторожа. С трудом поняли, что сторож отлучился, оставил его, а он боится оставаться один, так как привезенные недавно стройматериалы не успели занести в склад и их просто унесут, он не такой взрослый, чтобы их защитить! Вот тебе и соседи… Пришлось одному из наших остаться до прихода настоящего сторожа. Слабым утешением потом было пояснение, что и у соседей по деревне запросто могут унести что плохо лежит.
Это все узнавалось постепенно, конечно же, с нашей стороны, что греха таить, присутствовало некое, может, великорусское, может, просто столичное отношение свысока к соседям, недостаточно цивилизованным, с нашей точки зрения. Смешно вспоминать, каким наивным шиком у нас считалось, например, пройти по территории их обсерватории в шортах. Армяне жаловались нашему директору, тот пытался увещевать, сам все понимая, но мы ему говорили, что у NN… самые красивые в мире ноги и они просто по определению не могут оскорбить ничьих чувств. Претензии прекратились сами собой, когда к армянам приехали в командировку первые иностранцы, не признававшие иной одежды в летнюю жару, кроме шортов.
При этом мы искренне удивлялись и возмущались тем, как относились к русским девушкам. Вот, например, какие инструкции я, белокожая курносая блондинка, получила от коллег, когда первый раз ехала на поезде в Ереван. (Со мной отправляли громоздкие приборы, которые нельзя было тогда везти на самолете.) «Ни на какие вопросы не отвечай, что бы ни услышала. Делай вид, что не замечаешь. Ибо даже отрицательный ответ означает готовность идти на контакт».
Я была уже замужем, но обручальные кольца тогда не были у нас приняты в обязательном порядке, да и денег не было на золото. Пришлось купить дешевое латунное, поскольку специально для поездки велено было обозначить статус.
Все так и произошло, как предсказывали. Перед тем как поезд свернул с прибрежной курортной зоны «в глубь страны», почти все пассажиры вышли и вагон опустел. Проводница, довольно молодая русская, без всяких просьб с моей стороны перевела меня в купе, где ехала женщина с ребенком, а сама заперлась в своем, и больше мы ее до Еревана не видели. На остановках время от времени заглядывали какие-то люди и пытались со мной заговорить. Я молчала. Дверь закрывалась. Попутчица, армянка, только спросила, встретят ли меня. Получив утвердительный ответ, больше не разговаривала. Ребенок спал. Я — нет. Так тащились почти полсуток до Еревана.
А вскоре мне показали на центральной площади Еревана у фонтана нескольких прогуливающихся русских девушек. По-армянски их называли не очень прилично, но по-русски приблизительно можно было перевести как «курочки». Оказывается, уже в то время был такой импортный товар.
С другой стороны, был и такой возмутительный случай. Одна наша аспирантка, происходившая с юга России, была удивительно похожа на армянку. Однажды, когда мы с ней выходили с базара, к ней обратился по-армянски какой-то мужчина. Она вежливо сказала по-русски, что не понимает. В ответ он плюнул ей в лицо. Такой вот патриотизм и национальное достоинство!
Неожиданностью для меня стали не сами национальные особенности, а их глубокая укорененность в сознании далеких, казалось бы, друг от друга слоев населения.
Непременным атрибутом жизни на станции были собаки и кошки. Большинство нашей университетской публики хорошо относилось к животным. Это быстро поняли местные жители и постоянно подбрасывали нам новых жильцов. Некоторые из них прожили на станции по нескольку лет, продемонстрировав незаурядные умственные способности. Двух щенков даже увезли с собой студенты-практиканты.
Кот Васька, выросший на станции с младенчества, исправно ходил ночью вместе с наблюдателями на один из телескопов. Там у него был свой интерес: сладко спать на теплом электрическом блоке питания. Его никто туда не звал, но, как только башня открывалась, выяснялось, что Васька уже там. Другие телескопы его не интересовали. Видимо, там было не так комфортно.
Первым на станции серьезным псом был кавказец по имени Бастор. Его привел местный житель, которому он стал не нужен. Этот человек так простодушно и объяснил, что, мол, если хотите, берите, а нет — так он его застрелит. (Тут надо с сожалением признать, что в то время отношение в Бюракане к собакам было, мягко говоря, своеобразным. Их держали как сторожей и поэтому часто били и плохо кормили, чтобы были злее.) Бастор был очень злобным псом, но его оставили на станции, и он сразу все понял.
Днем его держали на цепи, а на ночь спускали. Это, кстати, спасало его от машин, которые он ненавидел и остервенело кидался прямо под колеса, желая отомстить — он хромал от стычки с машиной на заднюю ногу. Кормили мы его хорошо, но после голодной жизни он к еде относился трепетно и миску свою, после того как ее перед ним ставили, трогать не разрешал, даже когда просто хотели поудобнее подвинуть — скалил зубы и тихо рычал. А человека, который хотел ногой придвинуть ему миску поближе, он строго предупредил, слегка прикусив эту глупую ногу в подъеме.
Однако каким-то непостижимым образом он отличал ленинградцев от армян, и не было случая, чтобы он серьезно покусал наших людей, даже незнакомых. Когда я приехала в Бюракан, мне первым делом объяснили, что бояться Бастора не надо, хотя и пытаться «погладить собачку» тоже не надо. «Он сам все знает», — вполне серьезно пояснил мне встречавший меня студент. На следующий день, когда стемнело, я первый раз пошла на телескоп и, еще плохо ориентируясь, наступила на что-то большое и мягкое. Это был Бастор, отдыхавший на нагретой за день дорожке. С тихим взвизгом он просто ушел куда-то в темноту, по каким-то своим соображениям не тронув меня.
Вскоре представился случай убедиться, на что способна собачка. Представьте: тихий, просто какой-то идиллический летний вечер. Солнце только что село, но еще светло. Мы закончили ужин и сидим за длинным, вкопанным в землю столом. Бастор накормлен, отвязан и в истоме разлегся на травке.
Неожиданно на тропинке со стороны деревни послышались женские голоса и звякание ведер. Это две нерадивые хозяйки на ночь глядя собрались за водой. Как я уже упоминала, ближний к станции край села ходил за водой к нашему крану. «Надо взять Бастора», — тут же сказала аспирантка Лера. Смотрим, а его и след простыл. Только был — и нету! Стали кричать женщинам, чтобы подождали, что сейчас мы привяжем собаку, — бесполезно. Идут по тропинке друг за другом, у одной в руках еще и коромысло. Один мальчик из наших говорит: «Да вон он где, Бастор, он совсем в другую сторону пошел, далеко, видите?» Действительно, собака с независимым видом ходит метрах в пятидесяти. «Надо привязать!» — настаивает Лера. Она встала, взяла кусок хлеба и направилась к нему. Я снова крикнула женщинам, чтобы подождали. Одна стала кричать что-то мне в ответ, но при этом они уже почти вступили на нашу территорию. Разговор меня отвлек, и я упустила из виду гениальный маневр Бастора.
За кустами, за камнями, за высокой травой на пересеченной бюраканской местности пес описал довольно большую дугу и встретил незваных гостей лицом к лицу на узкой тропинке на границе своей земли. Встретил молча. Никакого лая и ненужной суеты. Он-то точно знал, что охраняет свой дом, свою территорию, да еще от людей, соплеменники которых принесли ему в жизни много зла.
Дальше все было мгновенно, как в кино. Крики: «Бастор, стоять! Место!» — и прочие глупости от этих добрых, но неопытных детей он оставил без внимания, равно как и брошенный ему кусок хлеба. «Стойте, не двигайтесь!» — кричала Лера женщинам. Но в тех краях тогда по отношению к собакам было только три варианта общения: камень, палка или ружье, причем последний вариант предпочтительнее. Женщина замахнулась коромыслом. Прыжок Бастора был как молния. Метил он в горло. Но женщина успела поднять руку, и он вцепился в мягкие ткани предплечья. И повис на полной руке.
Потребовалось время, чтобы мы с Лерой в четыре руки силой разжали пасть и освободили руку, стараясь хоть на этом этапе не очень ее травмировать. Свою добычу Бастор отпускать не хотел, хотя на нас явно не сердился. «Если хотите, разжимайте! Я вам помогать не собираюсь», — примерно в таком стиле. Одновременно ребята пристегнули к ошейнику цепь и отвели сторожа на место.
Все наличные бинты, вату и йод из экспедиционной аптечки мы израсходовали на рану, на которую далеко не вся наша публика могла спокойно смотреть. Женщине повезло, что она была не худенькая, и до крупных сосудов и кости клыки не добрались, завязли в жире, который и выпирал рваными клочьями.
Дальше женщинам набрали воды, наши ребята донесли им ведра домой, а мы стали ждать возмездия. Все были уверены, что Бастора застрелят.
Но вышло как никто не ожидал. Пришел наш завхоз. Спросил, кого покусали. Узнав, что не мужчину, заверил нас, что ничего плохого не будет. С женщинами много всякого по глупости случается. По таким пустякам никто конфликтовать не станет.
Вопрос: откуда берется этот глупый феминизм?
И мое знакомство с Арменией в первый год моего пребывания началось с курьезного, но поучительного для меня случая.
Приходит как-то на нашу станцию бывший аспирант и сотрудник нашего университета, недавно принявший почетное предложение самого Амбарцумяна перейти к ним на работу, хорошо всем нам знакомый, Марат. С самыми добрыми намерениями он предлагает желающим принять участие в экскурсии. Дело в том, что в Институт истории в Ереван приехали коллеги из Москвы и для них устраивается грандиозная экскурсия по Армении. Ученый секретарь этого института — одноклассник и приятель Марата, а в автобусе есть несколько свободных мест. Понятно? Все очень просто: завтра рано утром автобус выезжает из Еревана, а к вечеру возвращается обратно, так что наблюдения не пострадают. Кто-то из наших колеблется, кто-то не может, а я соглашаюсь сразу, поскольку Армении не видела, а другого случая столько сразу посмотреть может и не быть.
На следующий день рано утром мы встретились с Маратом на автобусной остановке, прибыли в Ереван и возле Института истории присоединились к группе человек в двадцать. Многие, очевидно, были с женами, в том числе и один из москвичей, а упомянутый Маратов одноклассник — с женой и двумя детьми. Марат меня представил, сначала по-армянски, а потом по-русски. В переводе прозвучало «моя сотрудница», что меня слегка удивило, но я решила, что это для простоты, да и не влезать же с объяснениями.
Все погрузились в автобус, и экскурсия началась. Она была великолепной. Нам все подробно показали и очень интересно рассказали о самых известных памятниках, в том числе о скальном монастыре в Гегарде и развалинах античного «комплекса» в Гарни. Все это среди изумительно красивых горных пейзажей. Потом повезли на то самое место, где Сарьян рисовал один из своих знаменитых горных пейзажей и где в качестве достойного завершения должен был состояться «шашлык».
Между тем день уже стал клониться к закату. Пока специальные люди готовили шашлык, все осматривали окрестности. С москвичами я мило поболтала о наших научных (астрономических и исторических) делах, а также на дежурную тогда светскую тему «Ах, Ленинград!». Наконец шашлык начался.
Во время экскурсий, где я во все глаза и уши впитывала впечатления, я, естественно, ни на что больше не обращала внимания, а теперь, в широком армянском застолье, мне стало казаться, что местная публика как-то избегает со мной говорить. Дамы доверительно общались между собой, временами громко смеясь, а по-армянски я не понимала. К тому же традиционно все сидели вокруг большой пиршественной скатерти на траве по тамошнему этикету: женщины отдельно с одной стороны, а мужчины с другой. Только москвичи держали жен при себе. Я оказалась в некоторой изоляции.
Сначала меня это нисколько не заботило. Но вот когда Марат несколько перебрал коньяка и, откинувшись на травку, задремал, я стала всерьез беспокоиться о своем одиноком возвращении в Бюракан поздно ночью, поскольку солнце уже собиралось садиться, а впереди был неблизкий путь.
Во время экскурсии я сидела в автобусе рядом с Маратом, но когда собрались обратно, оказалось, что он мало что соображает, и его загрузили куда-то назад, где он и проспал до самого Еревана. Со мной рядом оказалась одна из армянских жен, которая за всю дорогу не только не сказала мне ни единого слова, но и на мои вежливые незначащие речи отвечала буквально сквозь зубы и общалась со своими через проход, как-то демонстративно отвернувшись от меня.
Прибыли в Ереван затемно, к гостинице, где остановились москвичи. Все стоят, тепло прощаются, Марата держит приятель и говорит по-русски, не глядя на меня, что отведет его на квартиру его мамы, которая тут недалеко. Группа постепенно тает, я лихорадочно соображаю, как мне добираться домой, поскольку уже знаю, что молодая одинокая русская ночью на улицах Еревана — это круто для 1965 года!
Спасибо нормальной московской женщине, оценившей ситуацию! Она подошла ко мне и громко спросила, куда мне надо ехать. Может быть, спросить в их гостинице о ночевке? Тогда одноклассник сказал что-то по-армянски своей жене, она, хоть и нехотя, согласилась, и мне было сообщено, что я могу переночевать у них. Окончательно все со всеми попрощались и пошли. Впереди семья из папы, мамы и двоих детей, а сзади я. Со мной не разговаривали.
Пришли в квартиру. Открыла старая женщина, очевидно прислуга. Ей было что-то сказано по-армянски, и семья ушла в глубь квартиры. Старушка показала мне комнатку без окон рядом с кухней, расставила там раскладушку и положила на нее какую-то серую тряпочку. Больше всего я боялась проспать, так как автобус в Бюракан уходил в половине седьмого. Хорошо, что я уже ориентировалась хотя бы в центре города и знала, в каком направлении идти. Я спросила, где туалет и где можно помыть руки. Она ответила: «Там!», но прежде показала мне, как открыть входную дверь и как захлопнуть после ухода. На том и расстались. Ночью я практически не спала, боясь проспать, а также помять платье, снять которое я не сочла уместным. Не забывайте, что тогда в Армении для женщин не только джинсы (которых у нас вообще еще не было), но и просто брюки были экзотикой.
Утром, крадучись, я посетила туалет, кое-как ополоснула лоб и пошла открывать сложные замки на двери. Тут и старушка появилась, я сказала «большое спасибо» и побежала на автобус.
Как меня мучила совесть! Я прогуляла наблюдения. К счастью, приехав, я узнала, что ночь была плохая, одни дырки в облаках.
За обедом мы обсуждали мои приключения. Где же хваленое кавказское гостеприимство?! Ведь это была семья, принадлежавшая к тогдашней элите: он — профессор из Академии наук, она — профессор консерватории. И только один более мудрый коллега Сережа сказал задумчиво: «Ты выступила в роли падшей женщины. Сама замужем, а поехала с женатым мужчиной на пикничок. Ну как прикажешь к тебе после этого относиться? Хорошо еще, что они дали тебе поесть с ними шашлыка!»
Назавтра женатый мужчина Марат приполз с извинениями. Первым ему попался как раз Сережа. «В ее лице ваши знакомые оскорбили всех ленинградцев, и вообще весь наш великий русский народ!» — сказал еврей Сережа с такой серьезной миной, что Марат не сразу нашелся, что ответить. «Впрочем, она дома, хотя я и не уверен, захочет ли она вас принять».
После этой фразы Марату полегчало, я и все, кто был свободен, собрались в общей комнате под названием КВЧ (Культурно-воспитательная часть), сварили вкусного кофе и некоторое время (недолго) издевались над бедным Маратом. Но напоследок ехидный Сережа все же заметил, что, когда впредь Марату придется ночевать у нас на станции (а такое случалось, поскольку он жил в Ереване), простыней мы ему не дадим принципиально.
Однако и меня потрепали. Они, видите ли, вступились за меня, но ведь в сущности никто не знает, что было в этой поездке и где сударыня провела ночь. Так мне было сказано. И долго еще при слове «Гарни», а, скажем, было там очень вкусное одноименное вино, тот же Сережа бросал вскользь, не глядя на меня: «Гарни, как много в этом звуке…».
Работавшие у нас деревенские женщины, естественно, расспрашивали меня о моей семье. Я чувствовала, что они не то чтобы не верят мне, а просто несказанно удивляются, что муж соглашается отпускать меня в экспедицию. Когда на вопрос, а с кем же ребенок, я отвечала — с бабушкой, они сокрушенно качали головой.
Моя репутация несколько восстановилась, когда неожиданно у моего мужа случилась командировка на Кавказ, и он заехал на обратном пути в Бюракан. Все увидели, что муж на самом деле существует. Наш завхоз и сторожа были с ним познакомлены и степенно побеседовали на свои темы, как и положено серьезным мужчинам.
А уже потом, в Ленинграде, когда я как-то друзьям рассказывала разные случаи из моей экспедиционной жизни и произнесла свысока, что, мол, армяне никак не могут понять, как это жена уезжает в экспедицию, муж мой тихо, но убежденно сказал: «Этого не понимают армяне и я». Вот оно, настоящее единство!
А в наших отношениях с армянами в Бюракане вскоре все пришло в норму. Все перезнакомились, завязались дружеские, профессиональные и личные связи, как и должно быть на самом деле.
Обстоятельства образа действия
Мое поколение уже практически не застало открытого, явного диктата партийных органов, хотя со скрытым, но мощным давлением приходилось сталкиваться. Например, неожиданно партком попытался не утвердить распределение в аспирантуру одного очень сильного студента. Почему? Оказывается, он не был комсомольцем. Однако времена уже настали другие. Волынка тянулась недолго, потому что наш заведующий кафедрой был уже авторитетнейшим ученым, хотя и беспартийным. Его мнение решило дело безоговорочно.
Большая часть преподавателей и сотрудников были беспартийными, не было среди нас и активных комсомольцев. Никто нас не призывал к трудовому подвигу. Просто там и тогда на Бюраканской станции собрались те, кто действительно выбрал для себя занятие астрономией в качестве главного дела своей жизни. Конечно, никто с пафосом об этом не говорил, просто само собой так получилось. Сейчас, оглядываясь назад, я думаю, что именно от В. А. Домбровского исходила эта мощная энергия созидания. И еще: мы были первыми, создавали общими усилиями нечто новое, «от нуля» — нашу Бюраканскую станцию. Именно это и определяло обстоятельства нашей жизни и работы. В Бюракане не было никакого мелочного контроля, но все были заняты делом. «Надо крутиться!» — как любил говорить Домбровский.
Не знаю, чем руководствовался Домбровский, но с практической точки зрения он сильно рисковал, даже своей репутацией, отдав в руки лично ему незнакомым, абсолютно неопытным созданиям телескопы, башни и приборы. Телескопы (по тем временам не такие уж и маленькие — 0,5 м в диаметре) необходимо было принять на месте от заводских механиков, а потом исследовать и доводить до необходимой «кондиции».
Гиблое дело — пересказывать случаи, которые, может, только нам и казались смешными, но как мы веселились! Какие каверзы устраивали друг другу по случаю, как (в сущности, безобидно) провоцировали «общественное мнение» еще довольно патриархальных соседей-армян. Конечно, было не без романов, но, право, все так, так, чуть-чуть, самую малость! И то сказать: молодость, горы, красота, интересная работа, простое, но натуральное вино, а иногда и коньяк, армянский, между прочим, кто понимает, — как тут совсем без романов?! Да ведь и несколько браков там сложилось! Мы были молоды, и это многое объясняло. Старше тридцати не было никого. Далее шел Домбровский, который был для всех старик (пятидесяти с небольшим лет!).
Система была экспедиционная, то есть каждый проводил в Бюракане от одного до нескольких месяцев за один заезд. Летом обязательно прибывали на практику студенты, числом от двух и более. Появлялись и энтузиасты с младших курсов: съездить в Бюракан довольно скоро стало в университете престижным. Пан (Домбровский) наезжал, конечно, на более короткие сроки — ведь он был профессор, директор, в Ленинграде у него было много дел. Пока не было дома, жили в складе и в палатках, ужин готовили на единственной электроплитке, а обедать ходили в столовую Бюраканской обсерватории.
Распорядок дня был такой. С наступлением темноты и всю ночь работали на телескопах или «караулили небо», то есть время от времени выбегали на улицу проверять погоду и ловили каждый просвет в облаках, чтобы навести телескоп и что-то отнаблюдать. Были любители караулить небо за преферансом, иначе заснешь. Спать ложились с рассветом и вставали кто как, но к обеду обязательно. Дежурный ходил в магазин. Жили колхозом, то есть скидывались поровну и тратили «из колхозного кошелька». Когда кончалось, снова скидывались. На вино собирали особо, хотя оно было неправдоподобно дешевым и качественным.
Был на станции и постоянный состав из местных жителей: механик, завхоз, шофер, уборщица, кухарка и сторожа. Должность начальника станции вместе с полагающейся ему однокомнатной жилплощадью тоже была предусмотрена, но на нее было очень трудно найти желающего ввиду крайне низкой зарплаты, явно не соответствующей трудным условиям жизни. Поэтому заведующие часто менялись.
Когда появился дом из шести однокомнатных квартир, потребовалась мебель и прочее бытовое оборудование. Вероятно, Домбровскому было не разорваться, и он пригласил к себе в заместители человека, которого только что уволили с должности проректора по административно-хозяйственной части. Пан справедливо полагал, что прежние связи ему помогут. Однако стойкие традиции, в том числе и в университете, тогда предписывали, что экспедиции — самое место для старого списанного инвентаря, мебели, посуды, постельного белья и пр. Контейнерами приходило туда все это, и перелом наступил только тогда, когда вместе со списанной мебелью из университетских общежитий во множестве прибыли живые клопы.
Это было как раз при мне. После краткого совещания прямо из контейнеров мы снесли эту мебель на костер. Не помню, как это все было оформлено, но клопов больше нам не присылали, и постепенно появилась вполне приличная мебель.
Как-то само собой сложилось, что при случае совершали близкие и дальние походы и экскурсии. Не знаю, кто заложил эту традицию. Возможно, что и сам Домбровский. Как человек разносторонне образованный, человек культуры и книги, он объездил много достопримечательных мест, а уж Армению вдоль и поперек. Тем более что в ряде случаев гидами для него были сам академик Амбарцумян или его отец, известный археолог.
Поэтому традиционно всякого рода поездки и экскурсии совершались регулярно. Когда в экспедиции не было своей машины, ездили на местных автобусах или на попутках. Все считали своим долгом устраивать такие поездки и для студентов-практикантов.
В окрестностях Бюракана ходили пешком. Горы просто манили своей экзотической красотой. Мы побывали во всех ближних церквушках и спрятанных в пещерах часовенках, на старинных кладбищах с древними суровыми могильными камнями (хачкарами) и просто ползали по соседним красивым ущельям с ручьями и водопадами.
Поход на Арагац, если не до «верхних», то хотя бы до «нижних физиков», считался чуть ли не обязательным. Ну и конечно — Ереван, древний Эчмиадзин и многое другое.
Таковы были обстоятельства бюраканской жизни, на фоне которых выстраивалась наша научная работа.
Чем вы там занимаетесь?
Круглое катаем, плоское таскаем…
(Шутка!)
Это был стандартный вопрос людей, далеких от астрономии, в том числе и моих родственников. Ответ: «Наблюдаем» — ничего не объяснял. Одновременно с накоплением своего личного научного и жизненного опыта мы неизбежно постигали и общие закономерности организации и развития науки. Но, как известно, дьявол кроется в деталях. На примере нашей Бюраканской станции и даже такой отвлеченной науки, как астрономия, многое становилось виднее.
Представляли мы, молодежь, тогда себе уровень развития науки в стране и мире? Да, несомненно. В нашей библиотеке выписывались все значимые русские и зарубежные научные журналы. Понимали мы, на какой ступени развития находится наша бюраканская университетская астрономия? Тоже да! Мы прекрасно знали, что телескопы с диаметром в полметра, как у нас, уже не могут составить базу современных наблюдений. (В США в то время ими обзаводились даже астрономы-любители. Европа, правда, была беднее.) Но, как всякая молодежь, мы на каком-то подсознательном уровне были оптимистами, а главное, стремились к активной деятельности.
Методы астрономических наблюдений, как и все научно-исследовательские технологии, развивались в ХХ веке все более стремительно.
Так получилось, что именно в течение моей активной жизни в астрономических наблюдениях совершился окончательный переход от примитивных методов «на глаз и ухо», через трудоемкую и утомительную фотографию, до высокотехнологичных процедур с использованием спутников, космических телескопов и компьютеров, причем процесс шел с большим ускорением. И если в 50-х годах ХХ века я и мои однокурсники во время начальных практических занятий на глаз засекали прохождение звезды через поле зрения телескопа, а точность хронометров определяли на слух, то уже через каких-нибудь двадцать лет безымянный дежурный оператор, сидя в комнате перед компьютером, выполнял наблюдения на космическом телескопе как рутинную работу.
Так вот, в разгар бюраканской жизни (1960–1970-е годы) главными орудиями наблюдений были фотопластинки или фотопленки, либо разного рода электронные приемники (преобразователи и усилители изображения), работавшие с помощью целого набора громоздких железных ящиков — источников электропитания, выпрямителей, стабилизаторов и тому подобных приборов.
Все это надо было закупить, привезти, установить на телескопе, проверить, отладить, поддерживать в рабочем состоянии, а также по мере старения (физического и морального) обновлять.
Предвидя возможные недоуменные вопросы, поясню. Дело в том, что в нашей стране почему-то никогда не было в обычае сдавать что-либо полностью готовым, даже дома и квартиры, «под ключ». С одной стороны, вроде все готово и сдано по всем правилам, а с другой — краны подтекают, вместо светильников торчащие провода, в батарее воздушная пробка, дверь чуть-чуть перекошена, линолеум заляпан краской, ну и замки, само собой, эти оставлять нельзя.
Поэтому наша работа в Бюракане носила такой причудливый характер смеси научных астрономических наблюдений (чему нас неплохо учили в университете) и полукустарных «пуско-наладочных» работ.
Довольно значительную часть времени приходилось быть подмастерьями, подсобными рабочими и техниками, лаборантами, то есть теми, кто должен был телескопы и приборы, изготовленные промышленностью и доставленные к нам в Бюракан, довести до наилучшего возможного состояния.
Однако все, включая даже первокурсника, попросившегося летом в Бюракан из любопытства, твердо знали, что главное здесь — наблюдения. А все остальное делается ради их своевременности и точности. Мысль о том, чтобы «промотать» наблюдения, не могла прийти в голову никому. (Любимой байкой для новичков был рассказ коллег-армян про одного ленивого сотрудника. Вот он открывает с вечера башню телескопа, вращая ее, долго осматривает небо и, наконец замечая небольшое облачко, удовлетворенно говорит «погоды нет» и покидает телескоп.)
По прошествии стольких лет видно, что это дало неплохие плоды. За годы бюраканских наблюдений было получено много существенных научных результатов. Это не те результаты, которые нужны нынешним невежественным чиновникам, чтобы показать начальству, как здорово они руководят наукой, и не рейтинги типа сколько статей в «Nature» выходит в год! Это твердый вклад в мировую науку.
Однако, как давно сказано: не надо слов, лучше помоги материально.
Денег на науку не было тогда, как нет и сейчас. Это общеизвестно. Но дайте хоть возможность использовать эту жалкую милостыню свободно! Как тогда Домбровский бился в тисках бюрократической системы ограничений, так и сейчас новые поколения бьются. Только тип тисков меняется регулярно, поскольку сейчас вовсю работают «эффективные» менеджеры и производят оптимизацию и модернизацию всего в науке!
Например, на уровне университета, как и системы высшего образования в целом, была еще черта, сохранившаяся до наших дней. В вузах финансирование и соответственно кадровая политика таковы, что имеется не объявленное вслух, но всем известное деление людей на первый и второй сорт. Первый — это непосредственно занимающиеся преподаванием, то есть ассистенты, преподаватели и профессора (см. статью бюджета), а второй — те, кто должен заниматься наукой, т. е. научные сотрудники всех рангов, а также лаборанты, инженеры, программисты и прочий вспомогательный народ (см. другую статью бюджета, более скудную). Для этой категории и возможные «социальные лифты» также были и есть несравнимо скромнее.
Подобные особенности национальной науки выглядели дико и создавали основу для взаимных конфликтов, что мы тоже прекрасно понимали. Однако пригласить на работу квалифицированного инженера нужной специальности и платить ему соответствующую зарплату было нельзя из-за бюрократических барьеров. Разумные руководители типа Домбровского пытались это частично сглаживать или обходить, но изменить были не в силах.
Нравилась ли молодой публике такая работа? Мне на первых порах — да! Уж очень все было ново и непредсказуемо. А впереди настоящие научные наблюдения, словом: «О, сколько нам открытий чудных…»
К неизбежной вспомогательной работе относились по-разному, в зависимости от личных свойств характера. Летом, когда ночи короче, днем на нее хватало времени, да и свободное время оставалось. Но поздней осенью и зимой, когда нередко устанавливались длительные периоды ясной погоды, приходилось работать у телескопа по 12–14 часов без перерыва каждый день, что, поверьте мне, утомительно даже для молодых людей. При этом хочу отметить, что никакой дополнительной оплаты за ночную работу для астрономов в университете не полагалось.
Помню, как все удивились, а может, про себя и одобрили решительный для того времени поступок нашего инженера-конструктора. Это была молодая женщина, имевшая заводской опыт, которую Домбровский взял в обсерваторию для небольших конструкторских работ. Так вот, в Бюракане выполнять что-либо за пределами рабочего времени, не говоря уже о ночах, она без дополнительной оплаты категорически отказалась, о чем спокойно и сказала Пану. Возражать он не стал, но и она у нас надолго не задержалась.
Ночь проходила так: наводишь телескоп на очередной объект, включаешь прибор или открываешь затвор фотографической кассеты и время от времени посматриваешь в контрольный окуляр. Темно, а иногда и холодно, хоть ты и одет в теплую одежду, помаргивают сигнальные лампочки на приборах, спать хочется ужасно, но терпишь. Если наблюдения требуют двух человек, то веселее. И уж совсем пропадает сон, когда что-то не ладится, без чего, как известно, не бывает.
Телескоп, как положено, располагался на бетонной колонне в башне, а управлялся со специального пульта. К верхним его частям надо было залезать по специальной лестнице.
Но одно дело отвечать на экзамене из учебника, как устроены телескопы вообще, и совсем другое — оказаться в башне один на один перед незнакомым сооружением.
Вот как, к примеру, мы принимали от бригады заводских механиков готовый телескоп. Его надо было принимать именно на месте, потому что перевозили его блоками и собирали непосредственно в башне. Мы — это я и еще такой же молодой инженер Геннадий Васильевич Хозов. Нас Домбровский назначил в комиссию по приемке телескопа, сам оставаясь в Ленинграде.
И вот за это я нашему Пану благодарна до сих пор. Он, как щенков, учил нас плавать, сразу бросая в воду, что давало огромный запас всяческого опыта.
Для сборки с завода приехали два механика и один электрик, люди весьма квалифицированные и приятные во всех отношениях. Целый месяц, по мере того как из отдельных железных блоков самой причудливой конфигурации складывался телескоп, они от всей души объясняли нам что могли. Объясняли, конечно, в основном Геннадию, ибо какой же настоящий мужик будет всерьез объяснять молоденькой женщине про то, как устроены разные железные механизмы! Не говоря уже о том, что в моем присутствии ощутимо страдала яркая, выразительная и самобытная родная речь! (Вот какие были времена — словечка не скажи…)
Советы звучали примерно так. «Когда он… пт… начнет отставать… пт… (а что будет отставать, они не сомневались) ты вот этот… винт отпусти, а этот… законтри, понял?» Или: «Там такие… пт… ползунки, они быстро (?!)… сотрутся, так попроси кого-нибудь выточить, только сталь надо двадцатку, иначе бесполезно. А то даже так: а эти… пт… вкладыши… выкинь ты их на… вообще не знаю… зачем они нужны!» И таких советов штук двадцать за день. (Известное слово из области кулинарии тогда в качестве вспомогательного совсем не употреблялось.)
Однако телескоп все-таки сложился и даже стал двигаться. Приближался мой выход. Я должна была определить уже по звездам точность наведения и точность хода часового механизма и установить, насколько это соответствует техническому заданию, а также описанию, приложенному к телескопу. И тут началось. Оказывается, эта большая машина, скрепленная здоровенными болтами и винтами, способна реагировать на четверть поворота крошечного винтика, запрятанного так, что с трудом можно добраться часовой отверточкой. Вперед — назад, отстает — уходит. Днем я до дыр зачитывала единственный учебник и советовалась с братьями-астрономами, которые, к счастью, наблюдали в соседней башне на установленном ранее телескопе, а ночью снова и снова определяла всякие контрольные разности.
Дополнительная тонкость состояла в том, что этот телескоп — гордость завода — был «полностью автоматизированным», то есть управлялся с электрического пульта величиной со средний чемодан.
Механики, конечно, уходили спать, а мы с Геной вершили наш астрономический труд. Не обходилось без курьезов. Телескоп надо было проверять в разных областях неба. И вот уже последнее наведение: труба в нижнем положении. Поймали нужную звезду, сняли первый отсчет по микрометру. Заглядываю через какое-то время в гид: батюшки, телескоп не ведет, встал часовой механизм, звезда резво уходит из поля зрения.
Не буду утомлять читателя подробностями. Чего только мы не перепробовали! Самое главное, что нас напугало, — это что после полного выключения, остановки и последующего включения телескоп несколько секунд двигался, а потом снова застывал. К нам в башню собрались сочувствующие (механиков, к счастью, мы решили не будить). Но и лучшие умы ничего не смогли предложить, кроме того что утро вечера мудренее. После чего все нас и покинули, хотя бы пообещав разогреть нам ужин.
Ну что же, до утра так до утра… Чисто автоматически я берусь за передвижной пульт управления, чтобы водворить его на место. И только тут замечаю, что «зад» телескопа в него упирается! Не веря себе, отодвигаю пульт и включаю — телескоп пошел как ни в чем не бывало. Оказывается, специально для таких дураков, как мы, предусмотрены «концевики», концевые выключатели. Мешает что-то постороннее движению — часовой механизм выключается и тем самым не испытывает вредных перегрузок.
Подобных случаев было у всех множество. Каждый раз это была маленькая интеллектуальная победа над собой. Однажды мы даже посрамили профессионального инженера соседней армянской обсерватории, вызванного для консультации по поводу очередной неполадки в электросистеме телескопа. Он ничего не понимал и быстро ушел, совсем как классический сантехник из тогдашнего советского анекдота, сказав, что «всю систему надо менять», а мы, две женщины (это особенно для Армении тех лет было нестерпимо), разобрались и починили!
Тем временем настал день официальной приемки телескопа, то есть подписания всяких бумаг. Я не то чтобы боялась, но относилась к этому серьезно, наверное потому, что уже несколько лет была женой юриста. Геннадий хорохорился, ибо мы, даже совершенно неопытные, понимали, что все это чистая формальность: если по государственному плану телескоп должен быть сдан к назначенному сроку, то так и будет. Опасения наши сводились к тому, как бы не пропустить какую-нибудь недоделку, не занеся ее в дополнительный к акту протокол. Но старший из механиков, ставивший подпись от завода, сразу все прояснил. Оказывается, сдавать совсем без замечаний тоже не полагается, просто даже неприлично, ибо неправдоподобно. Все недоделки он сам продиктовал, сказав, что в Бюракане им так понравилось, что надо обязательно приехать еще раз. Ну, а если что новое обнаружится, сделаем заодно, не сомневайтесь! Все бумаги напечатали на разбитой машинке «Москва», и мы торжественно расписались на них в трех экземплярах.
А потом был, как водится, банкет. О том, что без банкета никакой сдачи-приемки не бывает, заводские уже давно ненавязчиво стали нам напоминать. Как люди опытные, они хотели, чтобы мы подготовились заранее. Мы подготовились: купили в деревне свежайшую чачу (виноградный самогон) и молодое вино, маджару, благо была осень, самый сезон. С едой было хуже. На устройство шашлыка (покупку барана) не было денег. Пришлось делать наш обычный ужин из картошки с тушенкой, а на закуску купили в местном магазине рыбные консервы. Ну и помидоры с зеленью. Это был 1965 год, когда даже в южной стране Армении в магазинах было не густо.
Несмотря на то что ели из алюминиевых мисок, а пили большей частью из банок вместо стаканов, было все как надо на банкетах: тосты за всех по очереди, благодарности, выражения надежд на дальнейшие встречи и пожелания успехов в работе. Магнитофон гремел голосом недавно открытого Высоцкого, и все было прекрасно, если бы только приезжие россияне не отнеслись слишком легкомысленно к непривычному сочетанию чачи и маджары.
Главный из механиков довольно скоро был вынесен и уложен на койку. Где был второй, не запомнила, видно, тоже была не слишком трезвой, а третий еще оставался за столом. Он был из них самый молодой, худенький, небольшого роста, кажется, его звали Коля. Рядом с ним сидел один из наших ребят, такой громадный высокий парень, Володя, который только-только начал входить во вкус приятной банкетной беседы. А этот Коля все время сползал под стол, что мешало разговору. Володя своей огромной ручищей буквально за шиворот, как котенка, терпеливо втаскивал его из-под стола обратно, укреплял как-то на стуле и голосом радушного хозяина говорил: «Да погоди, куда ты уходишь, рано еще, давай лучше поговорим», — и снова наливал ему и себе. В конце концов Коля отпал окончательно, и банкет кончился. Несмотря ни на что, на следующий день все были очень довольны. Ну что же, и это тоже был жизненный опыт.
Сейчас, по прошествии стольких лет, особенно ясно, что деятельность нашей молодой команды в Бюракане была иногда каким-то апофеозом непрофессионализма. Учили-то нас в университете (и хорошо учили!) астрономии и неразрывно связанным с ней математике и физике. А делать приходилось не свое дело. В сущности, наши личные победы на этом поприще были постоянным «изобретением велосипеда», пусть людьми и неглупыми, но любителями. Этот грустный и беспокойный мотив все чаще слышался и в наших частных разговорах между собой.
Я уже говорила, что не было никакой возможности использовать квалифицированных инженеров для наладки довольно сложного штучного оборудования. Забавно и обидно, что был и обратный процесс. Немногие инженеры, оптики и электронщики, начавшие работать в области астрономии, сталкивались с большими проблемами в своей научной карьере. Возникали трудности с защитой диссертации по астрономии. Недостаточно было того, что ты фактически разработал, постоянно курировал изготовление, отладил, исследовал и поддерживаешь в рабочем состоянии уникальный прибор. Для ученой степени нужны обязательно астрономические результаты. А без степени простому инженеру нельзя платить и соответствующую зарплату. А для получения степени технических наук при таком положении бюрократические препоны были еще больше.
Думаете, сейчас не так? По российским правилам самого передового и эффективного научного менеджмента простому инженеру нельзя платить «стимулирующую надбавку за публикации». Если ты не инженер-исследователь, то в науку не лезь!
И вот, возвращаясь в советские шестидесятые: этот профессионал высочайшего уровня тратит время на написание статей по астрономии, в которой специалистом не является. Я знаю нескольких талантливых, можно сказать, даже выдающихся людей в тогдашней российской астрономии, без чьих приборов вообще не состоялось бы большинства астрономических наблюдений и диссертаций шестидесятых годов, однако им самим даже кандидатские степени дались с большим трудом.
Несмотря на молодость, мы и тогда понимали, что созданием не только Бюраканской станции, но и вообще фундамента для развития современной астрономии в нашей стране и нашем университете мы обязаны вовремя проявленной инициативе и настойчивости известных крупных ученых, стоявших в послевоенные годы во главе науки и в том числе астрономии. Решающим обстоятельством, несомненно, была деятельность Виктора Амазасповича Амбарцумяна и ректора нашего университета, математика, тоже академика Александра Даниловича Александрова.
Как я уже говорила, основные телескопы и базовое оборудование к ним было для университетов изготовлено. А в масштабах страны проектировалось и строилось несколько более крупных телескопов. Но как медленно все это шло…
Однако повседневная необходимость постоянной технической поддержки и обновления оборудования совершенно выпадала из поля зрения всей бюрократической системы государственного управления гражданской наукой. Заявки собирали раз в год централизованно в отделе снабжения университета и далеко не всегда удовлетворяли по потребности. (Спасибо, что хоть не было добивающих нынешнюю российскую науку тендерных закупок!)
В наших факультетских мастерских часто просто не было технической возможности изготовить что-либо в приемлемые сроки.
Однако активные люди находили выход. Кто был первооткрывателем, как всегда, забылось, но опыт передавался из уст в уста и из рук в руки. К примеру, становится известно (от знакомых, разумеется!), что там-то изготовлены первые опытные образцы какого-либо прибора или отдельного блока. Пишется официальное письмо с магическими словами «…в порядке оказания технической помощи… просим предоставить…» — письмо в просторечии называлось «слезница», с которым в соответствующую организацию направляется заинтересованный сотрудник. Далее два варианта. Первый, легкий, когда устные связи уже налажены и их надо только закрепить официально. Второй — когда все с чистого листа, то есть начиная с верхнего начальства. Хорошо еще, что организациям в те времена было разрешено оказывать такую помощь.
Особые условия состояли в том, что все мало-мальски «инновационное» развивалось в те годы только в закрытом, секретном режиме. Так что для деловых контактов нужны были сотрудники, имевшие так называемый «допуск» в такие организации. У меня он был оформлен еще во время работы в Пулковской обсерватории, поэтому Домбровский часто меня командировал с такими поручениями, и я знаю кое-что из личного опыта.
Мой первый визит был на оптический завод — ЛОМО (Ленинградское оптико-механическое объединение) и прошел очень курьезно. Потребовались особые окулярчики, маленькие, дешевые. О магазинах тогда не могло быть и речи. Единственный магазин во всем городе торговал учебными пособиями для школ. Там таких штучек не бывало. ЛОМО выпускало их серийно (это тоже узнали через знакомых). Но нам не нужно было 1000 штук, ни даже 100, а всего два, чего по идиотским правилам сделать было нельзя, надо было заказать не менее 100!
Очень милая, все понимавшая женщина в соответствующем отделе сказала, что разрешить купить два может только начальник цеха, и объяснила, как пройти. Еще она сказала, к кому в цехе обратиться. ЛОМО — это настоящий город, поэтому я шла долго, но дошла. Там тоже все были очень приветливы, сказали, что у начальника совещание, но раз у меня уже кончается время пропуска, то надо просто постучать и зайти. Я была очень простодушна и, если говорили, верила. Постучала и открыла дверь. В клубах сизого сигаретного дыма сидели и стояли несколько мужчин и громко разговаривали с использованием ненормативной лексики. Появление никому незнакомой серенькой мышки маленького роста с бумагой в руке произвело удивительный эффект. Настала тишина. Начальник поднялся со своего председательского места, застегнул пиджак, загасил сигарету в пепельнице и тогда спросил: «Вы ко мне?» Я прошла между расступившимися мужчинами (большинству из которых я была по грудь) и протянула свое письмо. Надо сказать, что смеялся он очень симпатично, заразительно и долго. Показал письмо тем, кто был ближе, они тоже повеселились.
«Что же мне с тобой делать? Да ты садись, не стой…» — примерно так сказал он. Мне уже давно придвинули стул, я села. Дальше он задал конкретные вопросы, ответы его удовлетворили, и он быстро что-то написал на письме. Возвращая мне бумагу, сказал тоном не терпящим возражений, что два окулярчика никак нельзя, возьмете двадцать, недорого. Напоследок он покачал головой — это тебя с Васильевского к нам гоняют! (На Васильевском острове находился тогда наш факультет.) Взял и мой пропуск, написав на нем что-то и расписавшись. Снова встал, протянул мне руку и сказал загадочные для меня слова: «Ты неликвидов не бойся, там нормальные подберут!» И я под начинавшийся снова гул прерванного совещания выкатилась в приемную.
Там подпись начальника на письме и на пропуске тоже сработала весьма эффективно. Меня проводили в отдел неликвидов. Оказывается, планы планами, а что-то по загадочным часто причинам остается невостребованным и лежит мирно в этом отделе. Там подобрали нужные окуляры, а также сразу выписали счет, и никуда больше не надо было ходить, так как начальник написал слово «срочно». Цена была смешная, потому что — неликвиды! Как счет оплатите, привозите, мы на проходную вынесем, сказали мне.
На выходе с завода меня ждало дополнительное впечатление. Охранница (в военной форме и с револьвером на пышном боку) посмотрела на мой пропуск и на часы, а потом снова на пропуск. «Поздно ты идешь», — сказала она с некоторым злорадством и загородила собой выход. Я раскрыла рот — объяснить, но она увидела подпись. «А, сам подписал, так что проходи», — и нажала кнопку турникета. Вот какой был известный человек тот начальник цеха!
А вот как было с добыванием новых электронных приемников излучения. Их разрабатывали и делали на очень закрытых предприятиях. Однако интерес был взаимный. Разработчики хотели как можно скорее испытать свое изделие, для чего невидимые глазом астрономические объекты были наилучшим тестом, а нам был нужен экземпляр самого высшего качества.
Однако официальный путь «оформления» всяческих разрешений на выдачу нам опытного образца для испытания его в несекретных условиях был долог и мучителен. Не мы первые, не мы последние, но эти маленькие штучки просто выносили в карманах за проходную. Причем и их и наше начальство сами договаривались об этом между собой. Над ними висели строжайшие сроки сдачи, а нас ждали новые наблюдения. Все было на взаимном доверии, и оно, насколько мне известно, ни разу не было нарушено.
Конечно, в первый раз мне было немного неуютно. Это было очень строгое предприятие, довольно далеко от Ленинграда. Я приехала к ним для «согласования технического задания на производство…». Очень симпатичный дядька, соответствующий специалист и начальник, когда мы закончили беседу и он с въедливостью экзаменатора убедился, что я правильно усвоила, какие параметры изделия им нужно испытать в первую очередь, вынул из кармана продолговатый картонный футлярчик. «Сумочка у вас есть?» Я предъявила свою маленькую, сугубо дамскую сумочку (большую пришлось бы сдавать при входе, что все знали и меня научили). «Отлично!» — обрадовался он. Я положила изделие на дно и в соответствии с инструкциями бывалых людей навалила сверху все остальное, что бывает в таких сумочках. Так что, даже когда откроешь, что там на дне, совершенно не видно. А всяких просвечиваний и металлоискателей еще и в помине не было. Мы попрощались, он сказал, что с нетерпением будет ждать результатов наблюдений, передал привет Домбровскому и сказал мне уже в дверях: «Звоните снизу, если что».
Все сошло гладко, только в молодости не беспокоишься заранее о том, что будет, если… А могло бы быть очень даже непросто!
Наши ребята сразу же полетели в Бюракан и обнаружили, что фотоумножитель был на самом деле выдающегося качества. На маленьком телескопе они смогли приблизиться к порогу обнаружения слабых объектов. Тот специалист на заводе, думаю, был доволен — они явно превзошли зарубежные аналоги. А уж когда потом его включили в число соавторов научной статьи, счастью его не было предела.
К сожалению, такие высочайшего уровня профессионалы в нашей стране, как правило, всю жизнь оставались «недоиспользованными».
Большим мастером нестандартных способов добывания всяких нужных вещей был тогда еще наш выпускник, потом ставший директором обсерватории Михаил Константинович Бабаджанянц. Он-то и затащил меня однажды в Новую Голландию, где располагались тогда склады всяческого имущества Российского Военно-морского флота. В бумаге, с которой мы шли, было обозначено несколько предметов, в основном нестандартная оптика. Сейчас, проходя мимо разрушающихся древних кирпичных стен, я каждый раз вспоминаю этот поход.
Было начало лета, но уже довольно жарко. Мы прошли через мостик с проходной на канале, и дежурный матросик узкими проходами между какими-то барачного типа домами (сейчас уже все они снесены) провел нас ко входу в основное, петровских времен здание, расположенное вдоль канала. «На втором этаже», — сказал он нам и, козырнув, ушел.
Вошли через старинную дверь. Если бы в ней не была прорезана калитка, нам было бы такую дверь даже вдвоем не сдвинуть. Из небольшого вестибюля наверх вела каким-то особым образом изысканно изогнутая каменная лестница с сильно стертыми ступенями. На втором этаже из фанерной будочки с окошечком вышла женщина в ватнике, платке и валенках. Проверила наши пропуска, с сомнением оглядела наши летние одежды, и мы пошли за ней.
Это был нескончаемый коридор, по обе стороны которого высились гигантские стеллажи из толстенных досок. Все они были заполнены разным имуществом и снабжены огромными черными номерами. Периодически стояли огромные деревянные же лестницы-стремянки. Высоко над нами виднелся закопченный или просто грязный сводчатый потолок. Слабый свет с улицы проникал иногда сквозь стеллажи, которые шли вдоль огромных окон, выходивших на канал. По мере следования женщина поворачивала выключатели на стойках стеллажей, и тогда становилось светлее. Шли долго, но она, заглянув в наше письмо, вдруг остановилась и сказала: «Вот ваши камеры, будете смотреть?»
Миша сказал, что будем. «Полезай, подашь мне», — сказала она и протянула ему синий халат. Придвинули стремянку, Миша надел халат, влез повыше, она указала ему, какой ящик двигать, и они ловко спустили его на пол. На мои дерганья помогать она сказала через плечо — не трогай, грязно. А подвигаться очень даже хотелось, я замерзла ужасно.
В ящике, отлично упакованная и закрепленная, была как раз та оптическая камера, которая нам была нужна, что было видно из заводской бирки на внутренней стенке крышки. «Все в порядке», — сказал Миша, а женщина вынула из кармана ватника блокнот и списала в него черный номер с ящика. И сказала: «А чего ей быть не в порядке? Видишь, ее никто не брал. Новая». — «С какого же года она здесь?» — спросил Миша. «Откуда я знаю, на бирке надо смотреть». Мы посмотрели, оказалось, с 1952-го. «Может, вам еще надо, вон их тут несколько. Все новые». Мы сказали, что не надо.
Потом мы еще прошли вдоль стеллажей, где была уже мелкая оптика и цветные большеформатные фильтры. И там отобрали нужное, не предусмотренное в письме.
На обратном пути мы несли за две ручки ящик, а женщина в пластиковом мешке несла мелкие вещи и так же размеренно гасила свет. В своей будочке она выписала нам необходимые документы и неожиданно сказала: «Вы из астрономов будете, а вам зеркало от прожектора не надо? Хорошее, парабола настоящая, большое, дюймов пятьдесят». Миша сказал, надо подумать. «Подумай, — сказала она с убеждением в голосе, — а то оно так мне мешает, ему стеллаж надо особый, так места нет, тут и так все доверху забито».
Парабола, дюймы, понятие об астрономии — не вязалось как-то это с деревенским видом. И Миша спросил: «А вы где до этого работали?» — «А штурман я, по Мариинской системе ходила, — ответила она. — А здесь спокойно, сутки через трое. За холод, ну, за вредность платят. Здесь всегда плюс пять. Но вообще-то обогреватель у меня тут».
Мы распрощались, получив инструкции, куда подъезжать с машиной.
Сколько же всего лежало без употребления на складах ВМФ — и не только! Интересно, куда все это делось после того, как в новые времена приступили к реконструкции этого удивительного сооружения — Новой Голландии?
Рост и отставание в одном флаконе
Бюракан стал жить своей жизнью, по мере того как завершались основные наладочные работы первого периода.
Расширился телескопный «парк». Чуть ли не бесплатно нам досталось большое, по тем скудным временам, зеркало диаметром 65 см. Оно было не очень хорошего оптического качества, но как раз тогда были открыты особые «инфракрасные» звезды, которые излучали в диапазоне более длинных волн, чем видимый свет, и для их наблюдения это зеркало как раз подходило.
История о том, как начиналась у нас в университете инфракрасная астрономия, — это еще один штрих к портрету Домбровского. В первый год своей работы в университете я еще иногда захаживала в ГОИ. Доделывала кое-что по совместной статье, а заодно всегда ходила в библиотеку. Там свежие журналы появлялись почему-то раньше, чем у нас.
И вот в один из таких походов читаю маленькую заметку об обнаружении двух уникальных астрономических объектов, которые не видны в видимом свете, но очень мощно излучают в инфракрасных лучах. По первым буквам фамилий их открывателей они были названы объектами NML в созвездиях Лебедя и Тельца. Их количественные характеристики были настолько необычными для того времени, что я их даже выписала.
Пришла я на работу, там как раз Пан, делюсь необычной новостью. Он выслушал меня и с довольно ехидной улыбочкой говорит, вы что-то путаете, таких параметров просто не бывает (!). Я показываю свою бумажку. Он внимательно ее изучает и, пробормотав что-то вроде «посмотрим», уходит. А буквально через несколько дней Ираида нам официально сообщает: «Пан велел Хозову делать инфракрасный фотометр и ехать в командировку за инфракрасными приемниками».
Вскоре на лабораторном семинаре Домбровский изложил свои планы. Дело это абсолютно новое, мы будем в числе первых наблюдателей. Зеркало, которое нам предлагало ЛОМО, как раз подходило для таких объектов, будучи негодным для видимых лучей.
Домбровский распорядился на основе этого зеркала и имевшейся в обсерватории готовой механики от старого телескопа собрать новый. Назвали ПИКС — питающая инфракрасная система. (Тем самым снимались возможные претензии по качеству зеркала: не телескоп, а система. Это дало повод нашим острякам. Когда уже потом на ЛОМО предложили полноценное оптическое зеркало, но нам оно было не по карману, то предлагали ответить, что их зеркало «недостаточно плохого качества для ПИКСа».)
Но как бы ни зубоскалили, а Пан снова проявил подлинную научную прозорливость и оперативность. Инфракрасная астрофизика очень скоро стала самостоятельной важной отраслью науки, и наш университет был в числе первых. Этот проект он поручил Геннадию Васильевичу Хозову, инженеру-электронщику, перешедшему к нам из Физтеха. И вплоть до начала 1990-х годов, когда поездки в Бюракан прекратились по независящим от ученых причинам, на нем было сделано много новых исследований.
И сейчас работа в этой области весьма успешно идет в университете под руководством бывшего нашего студента, а ныне доктора наук Валерия Михайловича Ларионова. А ведь основу-то этих успехов заложил Домбровский!
Однако вернусь к Бюраканской станции. Чуть позже появился еще один телескоп, учебный, тоже собранный из готовых частей своими силами. Строительство павильончиков и даже башен с поворотными куполами Домбровский осуществлял так называемым «хозяйственным способом». Была в те времена хотя бы такая возможность: не получая централизованного финансирования, заказывать мелкие работы по экспедиции на месте. (Между прочим, армянский туф — благодатный строительный материал. Он не только очень красив: от бледно-розового до темно-коричневого располагается разнообразнейшая гамма цветов, но и удобен в обработке — режется пилой. Стены павильона для небольшого телескопа были сложены на моих глазах за один день.)
Неузнаваемо преобразилось и бытие. Полноценный шестиквартирный дом, водопровод и отопление, газ для кухни, нормальная мебель, холодильники, хороший телевизор, посуда. Старенькую «Победу» сменил удобный в экспедиции уазик.
Повседневную жизнь стали составлять ежедневные рутинные наблюдения. Летом приезжали на практику студенты и аспиранты, делавшие свои курсовые и дипломные работы на бюраканских телескопах, причем не только наши, но и из других вузов. Бюраканская станция ЛГУ приобрела известность среди астрономического сообщества.
Мечта Домбровского, казалось, стала воплощаться в жизнь. Появились первые статьи с научными результатами.
Однако публика «первого призыва» росла, если не сказать старела. Уже были семьи, дети. Все хотели роста, «социальных лифтов», как модно говорить сейчас. Жесткое руководство, проводимое Паном, стало тяготить, а задания написать статью, где он тоже был бы соавтором, даже возмущать. Сейчас об этих претензиях особенно смешно вспоминать: коллектив соавторов в размере десятков и даже сотен человек никого не удивляет. А разработчик идей, подходов и методов, организатор всей астрономической работы в Бюракане — Домбровский — соавтором, по мнению некоторых, не имел права быть. Он, видите ли, не наблюдал лично на телескопе…
Теперь-то я понимаю, что это была никак не научная, а чисто морально-психологическая проблема.
У Домбровского не хватало терпения и опыта для руководства коллективом на следующей стадии его развития. Больше всего его злили задержки в исполнении намеченного. При этом любимая фраза была «придется (или будем) расставаться с … (имя рек)!». Однако и отходил быстро. А повзрослевший коллектив, естественно, каждый его член по-своему, в силу личных особенностей характера, желал удовлетворения своих амбиций, роста и признания. Конфликты возникали даже между собой, например по поводу дележа наблюдательного времени на телескопах. Иногда чисто научные дискуссии на тему, что, как и когда писать в статье по результатам совместных наблюдений, перерастали в непримиримую вражду, в основе которой был старый, как мир, вопрос: кто умнее, кто главнее.
Некоторые настолько серьезно конфликтовали с Домбровским, что весьма наивно ходили даже жаловаться на него Амбарцумяну. Мудрый патриарх не стал делать это достоянием общественности. Однажды очередной конфликт закончился даже уходом сотрудника из обсерватории. Неоднократно коллектив (без Домбровского) собирался на своеобразные сходки с извечными вопросами «кто виноват?» и «что делать?». Естественно, безрезультатные. Так, бодались лбами, пробовали силы. Характерно лишь, что в то время денежные вопросы публично не обсуждались. Было бессмысленно на нижнем уровне обсуждать жесткое штатное расписание с однозначно расписанными зарплатами. Это вам не грантовые деньги или нынешние «стимулирующие надбавки» делить!
Некоторая разрядка произошла, когда два первых аспиранта и ученика Пана успешно защитили свои кандидатские диссертации, поднялись тем самым на пресловутом «социальном лифте» на один этаж и получили свои обязательные надбавки за степень.
Тем временем повседневная жизнь шла своим чередом. Естественно, приходили новые молодые сотрудники, окончившие наш факультет. Бюраканская станция жила по заведенному распорядку.
Из иностранных научных журналов было видно, как все больше ускоряется темп развития астрономии в мире. И если в начале 1960-х мы со своими, по сути лабораторными, макетами приборов были хоть как-то приближены к современному уровню, то к концу десятилетия в развитых странах уже была создана отдельная отрасль промышленности по разработке и изготовлению высокотехнологичного научного оборудования (конечно же, не только в астрономии!). Те немногие образцы, которые производили на наших заводах, во-первых, были абсолютно не способны конкурировать с зарубежными, поскольку делались долго и морально устаревали еще на стадии разработки, а во-вторых, по цене были недоступны даже большим институтам, не говоря о Бюраканской станции.
Отдельные успехи, как, например, грандиозный проект «самого большого в мире телескопа с диаметром зеркала 6 м», разработанный выдающимися специалистами и действительно содержащий много кардинально нового в этой отрасли (над ним трудилась фирма ЛОМО), ничего изменить не мог — общее отставание страны в научно-технологическом уровне росло быстрее.
Объективно только в длинных, без пропусков, рядах наблюдений интересных объектов могли мы хоть как-то конкурировать с передовой наукой. И моя научная работа все больше становилась попыткой с негодными средствами. Уж так мне повезло: астрономическая спектроскопия — одна из самых высокотехнологичных и поэтому дорогих наук. Ни о каком обновлении бюраканских спектрографов на современном уровне нельзя было и мечтать.
И тут скоропостижно скончался Пан. Он умер в начале 1972 года, не достигнув даже 60 лет. Когда я окончательно повзрослела, мне стало ясно, что он просто надорвался. Чудовищная физическая и моральная нагрузка (он-то лучше всех понимал все, о чем я только что написала) не могла не сказаться на здоровье.
Вскоре нашу осиротевшую лабораторию собрал наш «главный астроном», выдающийся астрофизик, тогда еще член-корр. АН СССР, впоследствии академик Виктор Викторович Соболев. Речь его была краткой, но содержательной. Директором будет он сам, но недолго, дальше будет видно. Бюракан должен работать в прежнем режиме, хотя бы потому, что учить студентов надо продолжать. И еще. Он только что вернулся с годичного собрания Академии наук СССР и может нам ответственно сказать, что на увеличение государственного финансирования открытой фундаментальной науки рассчитывать нечего. Будет поддерживаться только АН, да и то не слишком щедро, и наука, связанная с ВПК (Военно-промышленный комплекс). «Ищите хоздоговора», — заключил он.
Вам это ничего не напоминает? Мне — нынешние десятые годы ХХI столетия. Только терминология другая — горизонтальные связи, дополнительное софинансирование от других организаций, без чего в большинстве программ заявки на научное финансирование не принимаются.
Со смертью Домбровского закончилась эпоха, если можно так выразиться, «активного» Бюракана, все так и шло по инерции. В самую унылую пору, в 1979 году, неожиданно В. В. Соболев поручает мне читать курс «Астрономическая спектроскопия», подготовка которого заняла надолго и мысли и время.
В российской астрономии как раз в это время произошло, можно сказать, историческое событие: начались первые наблюдения на долгожданном 6-метровом телескопе (БТА-6 м), установленном на Кавказе в районе Нижнего Архыза. Для большого количества специалистов, желавших получить на нем наблюдательное время, это была капля в море. Заявки рассматривала специальная комиссия. Одному наблюдателю выделялось от одной до пяти ночей. Я съездила туда несколько раз. С погодой не везло, все время были только куски ночи. Телескоп производил ошеломляющее впечатление и размерами и новыми технологиями, однако более основательное общение с сотрудниками показало, что остались все те же проблемы, знакомые нам по Бюракану.
И тут моя личная судьба опять совершила поворот, и опять по инициативе В. В. Соболева. В начале 1990-х он порекомендовал меня на должность ученого секретаря Астрономического института теперь уже Санкт-Петербургского университета. Новый опыт позволяет мне сейчас менее пристрастно оценить итоги светлого бюраканского периода.
Формальные показатели прекрасны — все бюраканские сотрудники стали кандидатами, а многие и докторами наук, профессорами, получено даже несколько престижных научных премий. Работают уже и следующие поколения докторов и кандидатов. Но главное, что, по-моему, еще сохраняется с тех времен, это серьезное отношение к избранной научной деятельности. Рискну именно этим объяснить отсутствие головокружительных перестроечных научных карьер среди астрономов нашего университета.
Зарубежные контакты (главное и неоспоримое, что принесла перестройка) показывают, что наши специалисты, несмотря ни на что, оказываются на уровне современных задач. Только из окончивших наш университет астрономов уже несколько десятков работают в университетах и астрономических учреждениях мира, от США до Австралии и от Финляндии до Бразилии, занимая там не самые последние позиции. Несомненно, что деятельность трех крупнейших ученых ХХ века — В. А. Амбарцумяна, В. В. Соболева и В. А. Домбровского — дала свои плоды, дело за следующими поколениями.