Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2016
Машенька — маленькое злобное существо с сухонькими ручками старушки и округлившимся пузиком с двумя складками: такая фигура на беспощадном женском жаргоне именуется «обмылком». Машенька не может похудеть, потому что не хочет отказывать себе в последнем удовольствии и хватается за него с остервенением и горьким чувством жалости к себе. Годом раньше она еще рыдала перед зеркалом и больно щипала себя за живот, но потом утомилась, словно смирившись с тем, что после двадцати восьми жизнь кончена, и теперь накидывается на свои любимые макароны с сырным соусом так, словно у нее кто-то их отнимает.
Машенька ни разу в жизни не была счастлива. «На свете счастья нет, но есть покой и воля», — нравится повторять ей. Воля, как она сама считает, у нее стальная, а покоя она добивается приемом медикаментов.
Хотя ее юность была насыщена впечатлениями, она едва их помнит. Это не были по-настоящему глубокие впечатления, потому что Машенька никогда не жила для себя. И когда раз в год она берется пересматривать старые фото, она не испытывает совершенно никаких сантиментов. Вот на фотографии счастливое лицо после защиты диссертации. Она защитила кандидатскую, потому что, ей казалось, тогда все станут ее уважать. На следующем фото она на фоне Эйфелевой башни, хотя не особо ей и нужен был этот Париж, просто там побывали уже все, а она нет. А вот здесь она в Японии, а в Японии не был больше никто. Два ощущения постоянно преследуют Машеньку: что ей все завидуют и что она чем-то обделена. Тревога и неудовлетворенность скользят за ней липкими тенями, куда бы она ни шла, подстегивают, как бичи, приходят во сне, застревают комком в горле, и только они всегда служили побуждением ко всем ее поступкам.
Мысли Машеньки грязны и черны, как мазут. Если она идет по улице, а рядом кто-то плюнул, она непременно скажет: «Свинья». Если идут девицы и громко хихикают, особенно у нее за спиной, она фыркнет: «Идиотки». Машеньку терзает сожаление, что она десять лет назад не вытряхнула мусорное ведро на голову сопернице, когда был удобный случай. И что еще когда-то не смогла ответить на хамство, потерялась. Она прокручивает в голове упущенные возможности, ответы, которые придумала только сейчас, и так из-за этого волнуется, что не может спать.
Больше всего на свете Машенька ненавидит себя. Так было всегда, сколько она себя помнит. Со школы она ненавидела свое имя: Маша, она думала, звучит как каша-размазня, простецкое имя, деревенское. Когда после филфака она пошла в аспирантуру, стала преподавать и называться по имени-отчеству, то вышло еще хуже — Марья Федоровна, просто каноничная училка, спасибо, что хоть не Мариванна. Внешность — черт уже с ней. В молодости она была хороша: безумные, горящие глаза, очерченные скулы, хрупкие плечи. Ей шел любой цвет волос, любой стиль одежды. Но, глядя на те же старые фото, Машенька не чувствует радости от того, что эта красавица — она. Даже будучи красавицей, она все равно ненавидела себя: за лишний килограмм, за то, что надела не слишком сочетающиеся вещи и попалась на глаза каким-нибудь завистницам, которые только и ждут ее промахов, за то, что где-то когда-то ляпнула глупость или ее не так поняли, а она не смогла объяснить. Повод для ненависти находился всегда. Раньше она писала пронзительные стихи, полные обличающей все и вся агрессии, и жизнь в ней пылала воинственным костром, но с тех времен и черты лица ссохлись, заострились, и огонь в глазах больше не молодой, страстный огонь бунтарки, а лихорадочный и болезненный, то вспыхивающий, то затухающий. Это ненависть тлеет, знает Машенька, подходит к зеркалу и долго смотрит в него пристальным взглядом.
Каждый день Машенька ходит на работу в университет — свою захолустную альма-матер. Сборы на работу сопровождаются проклятьями и бесчисленными сожалениями по поводу избранного пути. Университет и все его обитатели сидят у нее в печенках. Она не хочет туда ходить: каждое утро начинается с превозмогания себя, а каждый вечер полон мрачной тревоги о завтрашнем дне. Но, увы, ничего другого Машенька делать не умеет — слишком много лет положено ею на изучение опостылевшего немецкого языка и немецкой литературы, и она уже представить себе не может, как заниматься чем-то другим.
Преподавание было бы совершенно невыносимым для Машеньки, если бы не одна история, которая не так давно началась и продолжается до сих пор. Что-то большее, чем любопытство, привлекает в ней Машеньку. То, что она видит, возмущает и раздражает ее до глубины души. Она следит за локальной драмой, как иные смотрят дурной сериал: плюются, ругают, но продолжают смотреть, и чем дальше смотрят, тем сложнее оторваться.
На кафедре немецкой филологии большинство преподавателей, конечно, женщины. Но есть и один мужчина, любимец всего коллектива, — молодой, лучезарный Сергей Анатольевич. Вернее, не совсем уж молодой, старше Машеньки, отец пухленьких двойняшек. Семейная фотография в рамке стоит на его столе. Но он усиленно молодится, за что обожаем студентами: джинсики, кедики, шуточки, передвигается по коридору вприпрыжку. Невысок, но хорошо сложен, строен. Нос с горбинкой, густые черные брови вразлет, глаза сверкают, над губой — кокетливая родинка. Волосы каждый день укладывает гелем, чтобы они озорно торчали, элегантная тонкая бородка тоже идеально расчесана. Любит разноцветные галстуки, меняет каждый день — у него в шкафу их, видимо, целая тьма.
Сергей Анатольевич всегда в хорошем настроении. Осыпает дам комплиментами, а те расплываются в ответ. Не курит и не пьет, только чай с лимоном. Этим чаем Машеньке хочется плеснуть ему в лицо. Его солнечная позитивность, его напускная веселость и энергичность отвратительны ей. Она удивляется, почему другие не замечают такой откровенно бездарной игры, и злится, что все без конца восхищаются этим пустышкой и выскочкой, этим клоуном и наверняка бабником.
В Сергея Анатольевича влюблена студентка, которая пишет у него диплом. Ее фамилия Б. Она преследует его по пятам. Названивает ему каждый день — якобы проконсультироваться по научной литературе, мнется у порога кафедры, смотрит на него наивными оленьими глазенками снизу вверх, приоткрыв ротик, и от восторга у нее дрожат ресницы. Б. — отличница, красный диплом у нее уже в кармане. Первые три года она тянула руку за первой партой. Затем наступил момент, после которого зачетка Б., как говорится, сама начала работать на нее, и учителя ставили ей пятерки, даже не вслушиваясь в ее речь. Однако Б. это ничуть не успокаивало, и она продолжала усердно трудиться.
Одевается Б. подчеркнуто старомодно и безвкусно. Платьица с белыми воротничками, растянутые серые кофточки, закатанные старые колготки зимой и длинный сарафан в цветочек летом. Замызганная чернилами светлая брезентовая сумка, на которой красуются значки с логотипами групп и мультяшными персонажами. Тетрадки у нее все с мерзкими котятами, розовые. В ушах — вылепленные из полимерной глины сережки, изображающие то совушек, то лисят, то какие-нибудь конфетки. На мобильном телефоне с треснувшим экранчиком — брелок в виде мягкой игрушки. Голосок тонкий, мяукающий, говорит она тихо, отчетливо проговаривая все слова, посматривая всегда немного мечтательно, отрешенно. Морщит белесые бровки, изображая глубокомыслие, поправляет пальчиком прямоугольные очочки в тонкой, незаметной оправе. Машенька в ее возрасте красилась в зеленый цвет, а у Б. — нетронутая русая коса, которую венчает деревянная заколка с отвалившимися стразиками.
Но если бы Б. действительно была такой милой паинькой, которой притворяется! Тогда Машенька просто слегка презирала бы ее как наивное, беспомощное существо не от мира сего и ставила бы ей пятерки, как и все остальные преподаватели, — из немного брезгливой снисходительности. Однако Машенька давно наблюдает за Б. и тверда в убеждении, что она — не та, за кого себя выдает.
Пусть актерских способностей у Б. явно побольше, чем у Сергея Анатольевича, но тоненький голосок, коса и монашеское коричневое платье усыпляют бдительность лишь добродушных пожилых профессорш и глупых однокурсниц, которые после универа дружным строем отправятся замуж. Машеньку же не проведешь. Сказать по правде, Б. заинтересовала Машеньку сразу, как только она начала преподавать у них в группе — они были тогда уже на четвертом курсе. Машенька сразу заметила, что с Б. что-то не так, с первой же пары, когда та взметнула руку вверх, подпрыгнув за партой, хотя Машенька не успела еще даже озвучить свой вопрос.
Рука взлетела, рассекая воздух, сильно и яростно. Б. была похожа на стремительного бегуна, выжидающего секунду до старта. Ее поза была напряжена, губы дрожали, с них уже срывался ответ, а в широко распахнутых глазах читался призыв: посмотрите на меня, заметьте меня! Однако, едва получив право голоса, отличница опустила глазки и тихо замяукала ответ, безукоризненно верно, но медлительно, нервно и неуверенно, расплываясь при этом в неуместной мечтательной улыбке. Машенька тогда лишь удивленно приподняла бровь, но ее неприязнь росла с каждым таким ответом.
Поведение Б. в аудитории и вне ее отличалось поразительно. Ее тонкая рука продолжала рваться к потолку аудитории, словно воздушный шарик на ниточке. Она продолжала перебивать и исправлять одногруппников, при этом делая вид, что не хотела никого обидеть: слова, мол, сами летят из ее рта, когда она знает правильный ответ, а знает она его всегда. Она нашептывала подсказки, даже если отвечающий в них не нуждался, и ее личико озаряла нежная улыбка, словно она делала удивительно благое дело. За считанные минуты она испещряла стопку тетрадных листков бисерным почерком, который едва можно было разобрать, и Машенька бросала ей раздраженные замечания: «Б., пишите крупнее, иначе в следующий раз я не зачту вашу работу», а та кротко и поспешно кивала: «Да, прошу прощения».
На переменке, когда вся группа дружно отправлялась в буфет, в аудитории оставались только они вдвоем. Б., сидя прямо перед носом у Машеньки, вынимала из сумки телефон и принималась звонить всем родственникам подряд.
— Мамочка, солнышко! Здравствуй! Как ты себя чувствуешь? У меня все хорошо, не волнуйся, пожалуйста! Люблю тебя, мамочка!
— Алло, Васенька, ты меня слышишь? Ты покушал? А почему? Сходи к маме, пусть она тебе приготовит покушать… Ну все, пока, солнышко, обнимаю! — тянула она своим мерзким мяукающим голоском.
Какие только язвительные и злобные гримасы не корчила Машенька, как только не ухмылялась, не фыркала и не закатывала глаза! Б. словно не замечала ее. Окончив разговор, она прятала телефон в сумку и тихо выходила из аудитории, печально вздыхая.
А за дверью начиналась другая жизнь. В слабом тоненьком голоске Б. вдруг просыпались сильные, звонкие и резкие нотки:
— Ах, Оля, да что ты говоришь! Ты вчера на свет родилась, что ли?
— Ну спасибо, что сказал, а то я будто не знала!
— Ань, ты серьезно? Да сколько можно носиться с Шиллером? По нему каждый дурак уже диплом написал!
Сама-то она выбрала такую тему для диплома, от которой любой нормальный студент взвыл бы да повесился: «Перевод платежных документов». Машенька была уверена, что эту скучнейшую тему продиктовал ей образ, которому она не могла изменить. А может, и правда, черт ее знает, она на полном серьезе считала это интересным и полезным.
С этой темой диплома она и обратилась к Сергею Анатольевичу.
— Милая Б., — заикаясь от удивления, промолвил он, — я, конечно, не вправе вам отказать. Но, поверьте, я мало что понимаю в платежных документах… Моя специализация — филология, особенно поэзия. Вы, может, со своей темой к Марии Федоровне обратитесь? Она человек куда более практичный, чем я. Думаю, эта тема как раз по ней…
— Не надо к Марии Федоровне, — холодно отозвалась та из облюбованного ею ободранного кожаного кресла. — У нее и без дипломников хлопот полон рот.
— Сергей Анатольевич, но я хочу именно у вас! — воскликнула Б., ни капли внимания не обращая на Марию Федоровну. — Я знаю, что вы прекрасно разбираетесь во всяком переводе, и в юридическом и в экономическом в том числе, а поэзия — это просто верх вашего мастерства!
Глаза Сергея Анатольевича ласково заискрились.
— По правде говоря, зачем вы выбрали такую тему, Б.? Обычно же это никому не нравится. Вы хотите работать в офисе? Но вы же такая творческая, возвышенная натура… Хотите, мы с вами напишем блестящую работу по Шиллеру? У нас Анна пишет, но она не напишет так, как вы!
Машеньку перекосило от этих взаимных кукушкино-петушиных похвал. Б. энергично затрясла головой.
— Нет, нет! То есть да, Шиллер — это прекрасно! Я обожаю Шиллера! Понимаете, я сама еще не решила… Просто я считаю, что нужно разбираться во всем! Как вы, — проворковала она, чуть понизив тон. — И начинать нужно как раз с самого сложного и самого скучного, потому что это самое полезное, оно тренирует дисциплину и дает нам базу! Юридический перевод — самое сложное для меня, и я хочу им овладеть, я поставила себе такую задачу! К тому же это действительно очень востребовано, с ним я точно не пропаду. А поэзию я обязательно буду изучать, но позже, когда покончим с переводом вообще. Оставлю ее напоследок, для души. Тогда и опыта будет больше, и совсем другой взгляд… Вы согласны, Сергей Анатольевич?
— Что ж, — добродушно усмехнулся он. — Вы молодец, Б.! Одобряю ваше рвение к учебе. Сейчас мне уже пора бежать, зайдите завтра, наметим с вами план.
С тех пор Б. стала частенько забегать на кафедру. Как-то Машенька идет по коридору и видит: стоят у порога кафедры и о чем-то разговаривают. Вернее, говорит одна Б., что-то щебечет о науке, о культуре, о том же Шиллере — доносятся до Машеньки обрывки фраз, а он слушает, снисходительно улыбаясь, и поддакивает. В глазах Сергея Анатольевича беспомощная рассеянность, по всей видимости, разговор продолжается уже довольно долго и изрядно утомил его. Наконец они прощаются, Б. протягивает руку для рукопожатия. Он делает на миг удивленные глаза, но поспешно улыбается и позволяет Б. пожать ему руку. Б. смотрит ему в глаза и чуть задерживает его руку в своей. Машеньку сейчас стошнит. Терпеть такое непотребство она уже не собирается, поэтому подходит к ним вплотную, окидывает ехидным взглядом их соединенные руки и легонько кашляет.
— Ой, простите, Мария Федоровна, мы прямо у двери встали… — спохватился Сергей Анатольевич, вырвав ладонь из цепких пальчиков. — Ну все, Б., до встречи, пишите!
Б. мигом улетучивается. Сергею Анатольевичу явно неловко под колючим взглядом Машеньки.
— Дипломники эти, по пятам ходят… — затараторил он.
— Да-да, — сахарным голоском говорит Машенька. — Как хорошо, что у меня никого нет.
И многозначительно смотрит ему в лицо.
Как-то на паре немецкого пятикурсники отвлеклись и заговорили о будущем.
— Я пойду в аспирантуру, — мечтательно, глядя куда-то в пустоту, говорит Б. Ее русые волосы озарены солнечными лучами, пробивающимися в аудиторию, только на самом деле, конечно же, она озарена другим светом, внутренним.
На губах играет блаженная улыбка.
— В аспирантуру? Вам-то? — выплевывает Мария Федоровна сгусток желчи, целясь прямо в источник света. — С вашей успеваемостью, с вашими способностями? Вы у меня госы сперва сдайте, а там поглядим.
Б. работает. Это знают все. Она работает, чтобы накопить и переехать в Москву, поступить там в аспирантуру и стать как ее кумир Сергей Анатольевич. Она часто пропускает, но всегда вовремя сдает долги и по всем предметам учится лучше всех в группе. Но Машеньку это не устраивает, и она злорадно снижает ей баллы за посещаемость. А уж что она ей устроит на госэкзамене!
Вечером Машенька возвращается в пустую квартиру. Муж у нее был, но она его выгнала. Он долго звонил потом, даже плакал. Через два года случайно встретились на улице. Бросилась мысль в голову: «Он — моя судьба», — и обняла, и плакала, спрятав лицо на груди. Тут же, в порыве, поженились снова. Прожили несколько месяцев счастливо, а потом началось.
Бес в душе Марии принимал смазливое обличье бывшей любовницы, что он завел в то время, когда они расстались, и не было у Машеньки лучшего занятия, чем сидеть вечерами и рассматривать ее фотографии в Интернете. На профессиональных, может, и правда хороша: оденут, причешут, накрасят. Если Машеньку так же снять, она ничуть не хуже будет, ведь у нее есть интеллект в глазах, а у той нет. А какая красота без интеллекта — пустышка! Маша встала боком перед зеркалом и втянула живот. Огорченный выдох — пузико выпятилось, свесилось через тугую резинку колготок. Ладно. Развернулась лицом, сделала строгий вид. Взгляд у Машеньки тяжелый. Пошла к нему с этим взглядом.
«Почему вы расстались, кто первый ушел?» — «Да никто, само собой так вышло». Ответ ее не устраивает. «Она ж красивая», — цедит сквозь зубы. «Маш, да глупая она». — «Глупая? — Губы кривятся, брови взлетают. — Какого ты с ней тогда два года жил? Отчего не бросил?» — «Я, Маша, человек не такой жестокий, как ты», — пытается шутить, но глаза грустные. Машенька закатывает глаза и сардонически смеется. У него такой убитый вид, что она остается удовлетворена.
Но это ненадолго. Изо дня в день Машенька неистовствовала, наседала с вопросами и, получая на них ответы, упивалась своей болью.
У Машеньки голова раскалывается от слез, но ей так больно, что не может встать с кровати и выпить таблетку. Встала, одной рукой опираясь, другой держась за висок. Проглотила одну спазмалгона. Одной мало при такой сильной боли, а она уже столько их за свою жизнь выпила, что почти не помогают. Добавила еще одну. Костлявый кулачок сжался — это мысль в ней метнулась: а не выдавить ли их все и проглотить разом? «Успеется», — зло думает Машенька. Ложится снова на кровать. Ох, сочинения этих дебилов надо проверять. Снова медленно сползает с постели, берет тонкую стопку листков. Нацарапали, черти вас дери, «писал писака — не разберет читака», как говаривала ее учительница английского много лет назад. Ой, какой ты дебил. На пятом курсе так знать язык. Куда ж пойдешь работать, официантом? Два тебе. Ставит размашистое ungen, неуд. Так. Это что? Сочинение Б. Читает первое предложение и фыркает так, что слюни летят на листок. Какая чушь! Свое уникальное мнение, с которым всюду нужно влезть! Это простое домашнее задание, не выпендривайся мне тут! К чему бы придраться? Грамматически все идеально, текст большой, предложения не примитивные. Но мы придумаем. Сейчас-сейчас…
— Написали плохо, — радостно объявляет Машенька утром, первой парой. — Я бы даже сказала, стыд и срам!
На сонных лицах колышутся какие-то вялые чувства: не то тревога, не то безнадежность. Она торжественно вручает каждому их листки.
— Словарный запас как у второклассника! — сладенько поет она.
— А вам нужно сделать работу над ошибками до завтра, иначе два, — подмигивает она.
— У вас неплохо, но такую чушь написали, посмеялись сегодня с коллегами утречком — теперь у всех хорошее настроение! Спасибо! — щурит тонкие губы в улыбочке.
— А мою работу вы проверили?
Это голосок Б. раздался. В душе у Марии Федоровны затрепетали нежные лепестки ядовитого цветка ненависти. Долю секунды, чтобы настроиться…
— Я принимаю только самостоятельно написанные работы, а не скачанные из Интернета, — громко, на всю аудиторию говорит Машенька железным голосом.
Остренькое личико Б. побледнело, уголки обкусанных губ затрепетали.
— Вы хотите сказать, что нашли в Интернете идентичный текст?
Она тоже пытается придать голосу металл, да только у нее он дрожит. Куда ей.
А у Марии Федоровны уже не цветочки. У нее пасть голодного льва разверзлась.
— Молчать! — рявкает она и дубасит по столу. — Аттестацию не получите у меня, будете переписывать, сколько я скажу! К госам не допущу!
Из глаз Б. брызнули слезы. Сейчас будет контрольный.
— Выйдите и успокойтесь, — понизив голос до такого зловещего шепота, что самой стало немножко жутко, говорит Машенька. — Устроили мне тут.
Б. выбегает из кабинета. Машенька заметно веселеет.
— Тема сегодняшнего урока — «Здравоохранение в Германии», — бодро говорит она.
В выходной Машенька дома. Смотрит фильмы о насилии. Женщин бьют, насилуют, убивают: они проститутки в военном борделе, их никто ни во что не ставит, некому их защитить. Смысла и сюжета в фильме нет. Насилие ради насилия. А теперь девушка убивает ножом солдата-насильника, протыкает несколько раз, отрезает ему руку. Кровь фонтаном хлещет. А Маше плевать, она пялится в экран и грызет старое печенье.
Выключив ноутбук, плетется в ванную чистить зубы. Глаза — потухшие. Они скорбные и сухие, глядят тупо и остекленело. В морщинках на верхнем веке остатки вчерашних серых теней, они же размазаны под глазами. Скулы выпирают. «Почему я такая несчастная и злая? Несчастная, потому что злая? Или наоборот? Нет, не наоборот».
Он постоянно повторял: «Не любишь ты меня, Маша». Грустно, горько. «Не люблю, — думала она. — Наверное, не люблю. Раз во мне ненависти столько, значит не люблю, и любить вообще не могу». А вслух говорила: «Люблю». — «Бросишь ты меня, Маша. Один раз бросила и второй бросишь». — «Да не брошу», — говорила с раздражением.
Потом он пить стал. Пришел пьяный, начал приставать: «Ты моя супруга, а супружеский долг раз в месяц исполняешь». А она две вещи ненавидит пуще всего: запах перегара и когда пристают. «Нет, дорогая, сегодня ты не отвертишься!» И как она ни вопила, что ей диссертацию дописывать надо, ни вырывалась
и ни кусалась, своего он в тот вечер добился. И почувствовала себя Маша униженной и опустошенной, три дня рыдала и не ела. Он прощения просил. Ластился: «Ну прости меня, что ты, мы ведь муж и жена, я тебя люблю и хочу». Она орала в ответ, что он ее изнасиловал, что он ей омерзителен и она не хочет жить. Потом устала рыдать, и они помирились. Но пить после этого он стал только чаще. Она забеспокоилась, начала заботиться о нем, уделять больше внимания, даже перестала напоминать о прошлом. Но он заладил как заведенный: «Не любишь ты меня, Маша», — и все тут.
Подруг у нее не было. Шаталась по городу допоздна, домой не хотелось. Дома противный запах и кислая мужнина рожа. Одна радость в жизни — научная работа. Руководитель весьма интересный человек. Беседовали часами, с философии переходили на житейские темы, он шутил, ироничный такой, взрослый мужчина, а ей все грустнее: «Любовника завести, что ли? Нет, к черту такие мысли, буду потом ненавидеть себя еще больше». Но присутствие мужа все невыносимее.
Предложила ему пожить раздельно. Так и сказала: «Я на тебя, дорогой, смотреть не могу, мне от этого становится больно. Давай-ка один поживи. Душишь ты меня любовью своей». Он сперва, мол, я ж говорил, что так все и будет, а она снова разозлилась. Тогда он собрал вещи, поцеловал на прощанье и уехал.
И не вернулся. А она в тот же день пошла и переспала с научным руководителем. Бросилась ему на шею, говорила, что любит и с ума сходит вот уж несколько месяцев. Тот не спешил, правда, отвечать на Машенькин порыв, все-таки умный, осмотрительный, ко всему прочему женат. А звали его, да какая разница, как его звали, ведь его давно рядом нет, и мужа рядом давно нет.
Хотя она за ним, конечно, до сих пор следит. Его новую невесту знает. Лично не встречалась, но по социальным сетям все можно вычислить. Звалась она Татьяной. По Маше, так это даже неприлично: быть филологиней — и с таким именем. Ладно еще Елена или Наталья, подходящие имена для возвышенных барышень, но Татьяна и литераторша — это уже перебор, карикатура. А она еще такая, из перезрелых богемных декаденток. Пичкает поди его Сологубом или какой-нибудь Цветаевой и приговаривает: «Это про нас». В нарочитой старомодности у нее собственный стиль. Небольшие каблучки, шляпки, блузки
с бантами. Вроде и женственно, но так скучно, эталонно женственно, никакой изюминки или, как вам угодно, перчинки, горчинки — ну хоть чего-либо. Словно вырезанная из картона. Словно ей в школе на уроках этикета внушили, что небольшой каблук — это женственно и туфли нужно подбирать в тон к сумке. Сырость замшелая! Что он в ней нашел? Наверняка называет его «милым» и «моим», у всех баб руки загребущие, они их так программировать пытаются, твердят, мол, ты мой, мой, и надеются, что он в это поверит. Б., когда подрастет, станет такая же.
Марию начинает трясти, сперва легонько, потом сильнее, и вот уже колотит крупной дрожью, и на лбу выступил холодный пот. Она обнимает себя ледяными руками и твердым голосом говорит: «Все, успокойся!» Делает глубокий вдох. Трясучка прекращается, но остается озноб. Она забирается под одеяло, чувствует, как обмякает после припадка тело, и обещает себе больше не думать о Татьяне. Хотя бы несколько дней.
«Черт, тетради не успела проверить».
День за днем, но вот и долгожданный день госов. Мысль о финальной экзекуции Б., которая должна полностью сломить ее дух, приводит Машеньку в тихое ребяческое злорадство, и ей хочется хихикать, словно она гадкий карлик Румпельштильцхен, замышляющий пакость. Ach, wie gut, daß niemand weiß! Но она, серьезная взрослая женщина, кандидат наук, напускает на себя холодную важность и, оглядывая себя в зеркале, испытывает чуть меньшее недовольство, чем обычно. Хотела надеть коричневую шерстяную юбку в крупную клетку, сидящую высоко на талии, что выглядит торжественно и строго, и безукоризненно отглаженную светло-голубую рубашку, но, бросив взгляд в окно, через которое пробивались утренние, но уже яркие лучи, быстро сообразила, что день будет жарким, и достала из глубины шкафа серое летнее платье с изящным пояском. Пышная юбка прохладно, словно морская волна, облизнула колени, и в голове Машеньки скользнула печальная мысль, что за несколько лет работы на кафедре она ни разу не была в отпуске. Бледно-лиловая помада, которой покрыла Машенька свои тонкие изогнутые губы, подчеркнула бледность худого лица и голубые тени под глазами. «Поганка ты эдакая, хоть бы летом загореть», — думает Машенька весело и даже почти беззлобно.
Без пяти минут специалисты подходят один за другим и берут с учительского стола листочки с билетами. Маша наблюдает за действиями Б. пристально и остро, но, встречаясь с ней взглядом, строит приветливую улыбку на своей остренькой мордашке, а затем с ней же поворачивается ко всей аудитории. Подходите, мол, дорогие наши, берите билетик, вы все сдадите, мы в вас верим, мы ведь так долго вас учили! Желаем вам успеха, будьте умницами!
Б., конечно же, идет тянуть билет первой.
— Nummer zwölf, — сообщает она комиссии.
В двенадцатом билете текст Марка Твена, эссе «Этот ужасный немецкий язык». О том, как бедные немцы не путаются в своих окончаниях и огромных, трехэтажных составных словах. Пока Б. садится за парту и начинает писать, Машенька размышляет: набросать план уничтожения или «загасить» ее экспромтом, цепляясь к каждому сказанному слову?
— Текст Марка Твена — эссе, — говорит Б. на своем безупречном хохдойче. — А эссе принадлежит к жанрам публицистики.
И вновь разверзлась кровожадная, ненасытная львиная пасть.
— Найн, — злорадно объявляет она. — Эссе — жанр художественной литературы. На этот вопрос вы не ответили.
Б. делает круглые глаза. Обиженная невинность.
— Но я же читала, что…
— Дальше, мало времени! — грубо обрывает ее Машенька.
Б. озирается по сторонам в поисках поддержки. К ее несчастью, одна из преподавательниц, принимающих экзамен, вышла из аудитории, другая же занята тем, что записывает номер билета припозднившегося одногруппника. Машенька сверлит ее выжидающим взглядом.
— Давайте-давайте, отвечайте.
Б. сломлена. Она запыхается от обиды, и все ее мысли заняты вопросом, что же такое эссе. Железным тоном Маша гонит ее дальше, по грамматике. Б. что-то лепечет, но Маша накидывается на нее и перебивает, даже не слушая:
— Не знаете? Ах, вы не знаете! Плохо, очень плохо!
Вторая преподша подняла голову и пытается вникнуть в бормотание Б. У той из глаз уже капают слезы.
— Вы разволновались. Соберитесь, вы же все знаете.
Б. благодарно шмыгает и долепечивает свой билет. Машенька делает презрительное лицо и вызывает следующего.
К ее удивлению, все окончилось так быстро. Радостное предвкушение не оправдалось, не принесло долгожданного облегчения. Что она сделала не так? Слишком быстро и формально прогнала бедняжку Б. по экзаменационным вопросам, не дав себе времени насладиться травлей? А может, думала о чем-то другом и не смогла сосредоточиться на садистском удовольствии? Так или иначе, момент упущен. Другого не будет. Она недовольна собой. Настроение Машеньки вдруг стало таким же тревожным и паршивым, как всегда, и в душу словно опрокинулась и пролилась усталость, несмотря на то что экзамен только начался.
— Очень плохо отвечала. На откровенную тройку, — говорит она на обсуждении, после того как все уже кончено. В ее голосе нет напора. Она понимает, что никто не поставит тройку по главному экзамену отличнице, активистке и всеобщей любимице, и это раздражает ее и еще сильнее заставляет чувствовать усталость.
— Да, что-то растерялась совсем девочка, — кивает коллега. — Я совсем не ожидала.
— Я, если честно, была так уверена в ней, что решила, уж если и пропущу ее ответ, то ничего страшного не произойдет. Это ж Б. У нее всегда пятерки, по всем предметам. Когда-то разве было иначе? Вы меня прямо удивили с ней, — недоумевает та, что во время ответа Б. болтала в коридоре по телефону с дочкой, живущей в Германии.
— Ничего удивительного не вижу! Готовиться надо было, — грубо отвечает Машенька. — У нее пятерки только потому, что мы ей всегда их ставили. Не надо было надеяться, что и на госе этот номер пройдет.
В итоге решились на четверку. Комиссия спускается на первый этаж, где на подоконнике сидят взволнованные выпускники. Б. ревет в углу.
— Очень плохо сдали. — Маша скорбно поджимает тонкие губы. — Такого бреда наговорили, ужас просто. Стыдно должно быть, пятый курс.
— Я сейчас специально в Интернете посмотрела! — кричит из угла зареванная Б. — Эссе — это публицистика! Вы меня завалили!
— Ой, вы такие смешные, — отмахивается Машенька. — Б., вы на лекции по стилистике ходили, нет? Совсем не слушаете, что мы вам говорим.
— Да вы меня просто завалили! — заорала Б. Она близка к истерике.
— Тише, успокойся, четверка — ведь это тоже хорошо, — утешают ее робкие глупые одногруппницы. Та картинно повисла на плече одной из них и снова начала рыдать.
Машенька медленно разворачивается на каблуках и бредет на кафедру. Позади слышны рыдания, переходящие уже в хлюпанье и бульканье. Спиной, обтянутой легкой серой тканью, Машенька ощущает негодующие взгляды, впрочем, сильно преувеличенные, наигранные в попытке поддержать потерпевшую фиаско отличницу из вежливости, из товарищеского духа. Маша уверена на все сто: однокурсникам нет дела до горести Б., всегда относившейся к ним свысока. И никого никогда еще, по крайней мере в этом учебном заведении, оценка соседа не заботила сильнее собственной.
Что ж, дело сделано. Маша наливает себе стакан апельсинового сока и закусывает шоколадной конфетой «Вдохновение». Едва она расположилась в ободранном кресле, как дверь приоткрылась и на кафедру проскользнул Сергей Анатольевич. Он явно расстроен, вот уж интересно — чем? На лице — смесь досады, недоумения и укоризны. Хмурит брови и покусывает нижнюю губу.
— Здравствуйте, Мария Федоровна! Жарища на улице, а тут так холодно… Кондиционер плохой, кажется, не убавляется больше… Вам не дует?
— Я уже скоро пойду, — говорит Машенька.
— А что, все уже ушли? — словно ища подтверждение своим словам, оглядывает пустую кафедру. — Я так зашел… Кое-что взять.
Подходит к шкафчику в углу и начинает рыться в бумажках.
— Знаете, куда я поеду? В Мюнхен пригласили! Семь лет не был. В Нюрнберг бы заехать еще на денек… Пойду в Новую пинакотеку! Там есть одна картина Климта… На ней такая прекрасная женщина с лютней. Вот, думал, обязательно, как в следующий раз поеду в Мюнхен, надо обязательно зайти и посмотреть на нее!
— Отлично, вот и посмотрите. — Машенька растягивает губы в фальшивой улыбке, но можно было этого и не делать, он все равно стоит к ней спиной.
— Жаль, что в июле. Там, наверное, театры закрыты будут. Досадно. Я, конечно, в конце сентября хотел бы поехать, чтобы прямо на Октоберфест. Даже собирался в этом году. А тут раз — и пригласили. Время, конечно, не совсем удобное… А сам город тогда, если честно, мне не очень понравился, я…
Машенька закатывает глаза. Сергей Анатольевич продолжает трещать, но за окном проносится шумная машина и заглушает его назойливую болтовню.
— Вот! Нашел!
С папкой в руках он поворачивается к ней и рассеянно улыбается.
— Ну все! Пойду, наверное. Больше у меня дел никаких нет!
Вдруг понижает голос и спрашивает:
— Мария Федоровна, это правда, что вы завалили Б. на госах?
Ах, ну все с вами ясно. Явился защитничек. Увидел, как любимица в коридоре ревет, и прискакал.
— Не-а, — беспечно отвечает Машенька, жуя конфету. — Она плохо отвечала. Очень плохо.
— Неужели? Мария Федоровна, но ведь она наверняка все знала. Это такой стресс для них, переволновалась, растерялась. Зачем вы так?
— Может, и знала, да не ответила. Я оценку ставлю за ответ на экзамене, — огрызнулась Мария Федоровна.
— Вы бы хоть пожалели. Умница, отличница же. Красный диплом вот. В аспирантуру поступать поедет в Москву. А у нее по главному экзамену четверка, всю картину портит.
«Да при чем тут, черт возьми, аспирантура? Поступит она в свою аспирантуру. Может, даже кандидатом, а то и доктором станет. Может, будет ездить по заграницам на конференции, и, скорей всего, жизнь ее сложится куда удачнее, чем моя. Пусть так. Но разве я скажу об этом вслух?»
— Вот вы скажите, — ехидно говорит она, — эссе — это художественная литература или публицистика?
— Художественная публицистика, — немного подумав, отвечает Сергей Анатольевич.
Группа радуется, что они сдали самый сложный экзамен. Машенька проходит мимо них, громко цокая каблуками. Студенты улыбаются ей, довольные не столько своими оценками, сколько тем, что все уже позади. Несправедливость к Б. они ей тут же простили. Она сдержанно улыбается в ответ и выдавливает из себя: «Поздравляю всех со сдачей». — «Спасибо, Марья Федоровна!» — хором кричат они.
Только Б. молча стоит, вперив бесцветный взгляд в окно, за которым вовсю бушует лето. Она больше не ревет, но лицо у нее бледное, опухшее и злое. Губы плотно сжаты, глаза прищурены, поза напряжена. Она отворачивается от окна и смотрит на Машеньку с ненавистью. Девочка-припевочка, правильная скромная отличница, утонченная и одухотворенная, как про таких говорят — «ромашкой по голове стукнутая», взирает взглядом, полным сухой злобы из-под сдвинутых белесых бровок. Ноздри ее раздуваются. Она все сильнее сжимает губы, пока те не изгибаются причудливо в злобно-презрительной гримасе.
Машенька задерживается на мгновение и смотрит прямо ей в лицо. Та смотрит на нее. Две ненавидящие друг друга женщины смотрятся друг в друга, как в зеркало.
Машеньке едва делается неловко, как она тут же одергивает себя в мыслях. Она удивлена, нет, даже потрясена, — этого она не отрицает. Она смотрит на поверженного врага, и ее сердце так насыщается презрением и злорадством, что начинает кружиться голова, и она инстинктивно делает короткий глубокий вдох. Ненависть кипит, бурлит в ее жилах, она вся словно наполняется огромной силой, способной покорять горы, чудовищной, грозной и черной. Вдруг Машенька понимает, что это ненависть заставляет ее жить, и она будет ненавидеть, чтобы жить. Кажется, она поднимет сейчас дрожащую от избытка силы руку, возложит кому-нибудь на лоб — и тот умрет. Прикоснется к стене — и та рухнет. Вот она, недооцененная сила человеческой ненависти, и только она, Машенька, ее хозяйка и ее средоточие на всей земле, решает: быть или не быть!
Она смотрит в лицо Б. и несколько мгновений не видит ничего вокруг. Словно пустое белое пространство, из которого смотрит ответный ненавидящий взгляд. Он приковывает, и вдруг, со страшной смесью ужаса и восхищения, Машенька узнает нечто новое. Да, новое, но в то же время такое знакомое и родное, ведь ненависть преобразила лицо Б. в этот момент и сделала его — невероятно! — похожим на лицо Машеньки как две капли воды. Бесцветные и блеклые черты Б. начинают заостряться и темнеть, и из круглого лица выпирают вдруг две острые скулы и такой же подбородок, бледные глаза горят, словно жаркие звезды. Безвольные бесформенные губы теперь сжаты со всей силой. Белесые безобидные бровки надвинуты на глаза и кажутся темными и грозными. Б., неужели это ты? Если это действительно ты, то ты прекрасна! Ты та, кто ты есть!
Внезапные гордость и ликование охватывают Марию Федоровну, словно существо, которое она видит перед собой, произвела на свет именно она. Судорога вдруг свела ее плечи, она беспомощно взмахнула руками и невольно подалась навстречу Б. Та стоит, железная, непреклонная, с сухим холодным лицом, прищурив глаза и поджав губы, с ненавистью взирая на свою мучительницу.
Машенька опешила. Зрелище перевоплощения сломленной души умилило, растопило ее сердце. Сила, наполняющая ее до боли в груди, разом иссякла. В этот миг ей даже захотелось сделать для Б. что-то приятное. Потрепать по плечу, ласково и подбадривающе ущипнуть за вздернутый носик, от души пожать руку или хотя бы просто улыбнуться. Захотелось похвалить ее, высказать свое наставление и благословение, объявить своей преемницей. Сказать, что она будет гордиться, если та вдруг сделает научную карьеру, пожелать ей жизнь лучшую, чем та, которой живет Машенька. Но белая пустота, окружавшая их, вновь рассеялась, наполнилась студентами и преподавателями, голосами, звуками шагов, солнечным светом, льющимся из окна. Еще миг, и Машенька окончательно берет себя в руки. «Это уж слишком», — думает она и выходит на улицу с совершенно равнодушным видом.
А на улице так хорошо! Тепло обволакивает Машенькины холодные плечи. Ветерок потрепал волосы, пошуршал в сочных листьях. Солнце заливает весь сквер возле университета. Машенька садится на скамейку — она приятно нагрелась на солнышке — и вытягивает голые белые ноги, замерзшие под кондиционером.
Радостными шумными кучками выходят из дверей веселые студенты, прощаются, машут друг другу, разбредаются: кто на остановку, кто в сквер, кто пешком по улице. За восемь месяцев холода и снега Машенька потеряла веру в лето и выбросила почти все летние вещи. Они казались нелепыми, абсурдными: такие тонкие, открытые, надеть такое зимой — дикость, верная смерть. Но сейчас вдруг она оказалась неподготовленной к тому, что можно ходить с голыми ногами и что под некоторые платья следует, совсем как в старину, надевать нижнюю юбку. К тому, что раскаленный воздух может быть опасен для кожи, что прятаться от солнца в тени нужно осторожно, чтобы не наткнуться на дерево, облепленное белесой паутиной, в которой кишат отвратительные гусеницы. Машеньке уже двадцать восемь, подумать только, а она так и не научилась ездить на велосипеде, плавать, плести венки из одуванчиков…
Через три дня группа окончит университет, и сквер, в котором все гуляют после пар, вымрет. Летом нужно уезжать. И зимой тоже нужно. Ей в городе всегда плохо. Недавно нашла в ящике туалетного столика церковную свечу, которую дала ей мать: «Зажжешь, когда плохо будет». Она была такая гадкая, эта свеча, погнутая, жирная, облепленная пылью и волосами. Маша выбросила ее в мусорное ведро. Она так и не отчаялась настолько, чтобы зажечь ее.
Машенька думает обо всем этом, и у нее на глаза наворачиваются слезы. Ей очень жаль себя.
Внезапно ветер подул, у Маши легкая юбка поднялась парусом, а на коленях — вот те раз! — оказалась веточка с зелеными листочками.
Маша взяла ее, покрутила в руке. Поднесла к лицу — веточка такая ароматная, листики такие яркие, зеленые, с тонкими прожилками. Она нюхает веточку, набирая полную грудь, и тихо говорит вслух:
— Как же я всех ненавижу.
И, отбросив веточку, горько-горько заплакала Машенька. Безутешно, глухо, навзрыд.