Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2016
Из цикла «БЫТИЕ»
1
Плод наливной, тонкокожий, словно прозрачный сосуд
С медленным пламенем — кто же может унять этот зуд
В пальцах, протянутых к ветке, жадную сухость во рту!
С маленькой черною меткой вьется листок на ветру.
Господи, разве, ты дал нам силы противиться злой
Жажде и всполохам дальним, пляшущим под кожурой?
Ты же нас хрупкими создал, как подорожник и рдест,
Если выковывать гвозди — то не из этих сердец.
Заповедь, Господи, трудно в жаркой держать голове.
Зверь с чешуей изумрудной мирно свернулся в траве,
Тих, переливчат и складчат, влажной спиною скользя.
Ты не сказал нам, что значит, Господи, слово «нельзя»:
Ты ничего не сказал нам про Саламин и Фарсал,
Про бородинские залпы, про Айзенкур не сказал,
Косово поле, Цусиму, морок Мазурских болот,
Про сталинградскую зиму, мартовский ладожский лед
И про варшавское гетто, Аушвиц, Аустерлиц,
Про предвоенное лето, про выражение лиц
Ветром летящих с гравюры Дюрера всадников, ни
Этих, кричавших «Мой фюрер!», тех, повторявших «Распни!».
Если бы знали мы только про Хиросиму, иприт… —
Плод Твой на ветке — что толку! — солнцем закатным горит.
2
Словно вода во льду накрепко заперта,
В райском саду — вон у того пруда
Спит Гефсиманский сад в косточках от маслин,
А в лепестках цветов — крепдешин, муслин,
В полутемном клубе вьющийся под вальсок —
От барака, теплушки, окопа на волосок.
Ангел Твой пред собой гнал нас сухой листвой,
Медленно застывал в воздухе голос Твой,
Мы же, в слезах, в пыли, оглушены и злы,
Милый эдемский прах в ладанках унесли.
Стоит закрыть глаза — как на ладони сад,
Зернышки городов в вишнях его дрожат.
Солнце его горит — даже когда война,
Даже когда чума — в каждом глотке вина,
В каждом счастливом дне, украденном у судьбы, —
На холостом витке срывающейся с резьбы.
3
В поте лица вымочен хлеб, в поте лица.
Вот он течет, заливая глаза, медленный пот,
К сжатому рту — струйкой песка, горсткой свинца,
С шорохом волн — там, на реке, тронулся лед.
Пахаря пот, пот рыбака, пот кузнеца,
Воина пот — с кровью врага — в желоб меча.
В поте лица ешьте свой хлеб, в поте лица.
Пот пастуха, пот столяра, пот палача
(Как он устал — фартук протер, — стольких сразив
И растворясь в летней толпе в тридцать седьмом).
Каина брат, камень кати, хмурый Сизиф,
Мышцей-горой, лесом костей, сморщенным лбом.
В порах угля, в россыпях круп, в залежах руд,
В соплах ракет, в грудах одежд, в тучных стадах,
В кипах газет, в стуке станков, помнишь ли — «Труд
Освобождает» — надпись на тех, адских вратах?
Помнишь ли ты знамя труда, красное от
Крови, с утра чуешь спиной свищущий кнут?
Часто ли спишь вдоволь — внутри каменных сот?
Ночью и днем проклят твой пот, проклят твой труд.
Только один благословен труд горемык —
Только любви вахта, страда, пламенный пот.
Этот, в моих бледных губах горестный крик,
Знаю, зажмет только твой рот, сладкий, как мед.
4
Глаза любви наведены на резкость,
Но с удивленьем видят не одно
Любимое лицо, а всю окрестность,
Как будто в доме вымыли окно,
Где за столом сидят Адам и Ева,
Болтают ни о чем и греют чай,
И в их глазах, из-за Господня гнева,
Как из-за тучи, вспыхивает рай.
Не только сад, и лес, и облик милый,
И черный хлеб, и чашки на столе —
Незримые столпы и скрепы мира
Вдруг проступают рядом в полумгле.
Скользя по крыше в ледяной коросте
И по сквозному кружеву дворов,
Взгляд проникает в тайное устройство
Друг к другу тесно пригнанных миров,
В сырые стены воздуха из мглистых
Объемов: если кто-нибудь сотрет
На четырех углах евангелистов —
То синий купол тут же упадет.
* * *
Ступишь ногой на поле — молчи. Замри.
Это здесь людей выкорчевывали из земли
С хрустом и кровью — будто клещами зуб,
Это здесь му´ка с водой называлась «суп».
Это здесь тоска с лебедой называлась «хлеб»,
Это здесь сорняк возрос, обнаглел, окреп,
Прогоняя колос. Здесь на своем веку
Не видали правды. Пылающий Аввакум —
Каждый куст осенний. И опустевший сруб,
К небесам вопиющий, — не черный квадрат, но куб,
Куда провалился с треском
за родом род —
Кости сухой травою вмерзают в лед.
Марковна, спой мне песню про три сосны
На Муромской на дорожке — твои сыны
По ней не вернулись — не помню, с какой войны,
Из какого барака. Срезал их красный серп,
Молот их раскрошил — и, как порох, сер
Воздух. На поле дымно — горит трава.
Была женою земля, а теперь — вдова.
* * *
Хорошо любить издалека. На экране мерцает плоть
Неопасная — дымкой легкой, сном. Ты видишь меня, Господь?
Все двухмерным легко и ловко — каждый возглас и каждый чих,
Расстояние, как веревка, крепко связывает двоих.
Все б скакать, натянув ошейник, все б скулить, обхватив края
Виноватого отраженья. Слышишь, Господи, это я.
Ну, а стоит сложить впритирку оба тела, их запах, вес —
Словно тигры, сбежав из цирка, вспоминают забытый лес,
Неудобный, колючий, странный, открывающийся со дня
Сотворения — душной раной: настоящая западня.
То-то он отвернется первый, не скрывая сытый зевок,
То-то к ней по обрывкам вервий подбирается холодок.
Наконец, они замолчали, словно сели на бережку.
Утоли Ты мои печали, погаси Ты мою тоску —
Словно некому больше молвить: из молитвы сырая плоть
Вырывается, как крамола. Ты же видишь меня, Господь?
Ты же мог нас любить без риска, на сияющей высоте,
Ты заранее знал: что близко — то кончается на кресте.
* * *
Из трав, от ветра пошедших в пляс,
Из лужи, из глины сырой
Господь слепил тебя в первый раз,
А я леплю во второй.
Из мрака, из талого снега, слез —
Ловлю губами, леплю,
Плечо проступает, щека и нос,
И губы, то бишь люблю.
Из мха, где комар заложил вираж,
Где прель под еловой корой,
Господь слепил меня в первый раз,
А ты слепил во второй.
Уже проступил под твоей рукой
Затылок, висок, плечо:
Я не видала себя такой
Ни разу. Еще, еще!
* * *
Ты есть. Тебя можно потрогать,
Рукой по щеке провести,
Проснувшись под сдавленный рокот
Дождя — твоего травести.
Рассвет непропекшийся, кислый,
И город, опухший от сна,
И дворик, наполненный смыслом,
Которого раньше не знал.
Ты здесь. Ты уже в настоящем,
А я еще в будущем, но
Дыхание ветра — все чаще,
И дождь превратился в вино.
* * *
Муха, пробудившаяся в марте,
В отогретой наскоро избе,
Ковыляет по линялой карте
Мира и пристанища себе
Ищет. От Парижа до Берлина
Пять шагов мушиных или шесть.
На столе — буханки половина,
Рядом — леса вздыбленная шерсть.
Пожужжим, сестрица, полетаем,
Суетливым крылышком вертя.
Скоро эту карту с мятым краем
Все равно порвут ко всем чертям.