Публикация и примечания Ирины Зориной. Продолжение
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2016
1999 год
Декабрь
12 декабря
Из выступления на Втором конгрессе
русской интеллигенции в Петербурге (декабрь 1999 г.)
Булат Окуджава, когда его спросили, интеллигент ли он, сказал: «Умру — посмотрим». Егор Лигачев, когда его спросили, кто он по своему социальному положению, без заминки ответил: «Интеллигент». Николай Скатов доказывал, что и крестьянин и рабочий по-своему интеллигенты. Найдите другое слово, а не заигрывайте. Интеллигент — это Вавилов. Интеллигент — это прежде всего умственный, духовный труд. Совсем я не за унижение рабочего, неужели непонятно?
О национальном вопросе. В «Словнике» Пушкина[1] «патриотизм» встречается шесть раз. А в «Нашем современнике» сколько? А в газете «Завтра»? Во сколько же раз Пушкин был меньше патриотом!
Прилетел инопланетянин. Спрашивает: «Ты кто такой?» — «Татарин». — «А ты кто такой?» — «Социал-демократ». — «А ты?» — «Коммунист». Никто не скажет: «Человек». Нет в наших энциклопедиях такого понятия — «человечество». И это не просто курьез, это уровень не то что самосознания, а недосамосознания.
Прежде всего, конечно, человек состоит из самого человека и его национальности. Но человек — существительное, а национальность — очень важное, но витаминное все-таки прилагательное. Я не знаю исторически относительной пропорции между национальным и общечеловеческим, но последнее должно, безусловно, доминировать. Оно и начало доминировать где-то с XVIII века, когда Гердер[2] ввел термин «всемирная история». Его не могло быть без колумбов, магелланов и других, без кого мы не представляли бы себя собой.
XX век явил человечеству способ осознания самого себя именно человечеством. Страшный, ужасный способ, совершенно изменивший все прежние координаты, как менялись они от Птолемея до Коперника и от Коперника до Эйнштейна. Человечество поняло, что оно смертно. Перед лицом самоубийственной общечеловеческой смерти все остальное мельчает.
Если общечеловеческое доминирует, то это не значит, что национальное не играет роли. Иначе бы не искали национальную идею. Но национальная идея должна состоять в том вкладе, который мы как нация внесем в общечеловеческое спасение. Других критериев попросту не существует.
27 декабря
Выступление на радиостанции
Христианского церковно-общественного канала
Предварительные итоги XX века
— Нашим гостем сегодня является Юрий Федорович Карякин — публицист, писатель.
— Спасибо вам. Я также вместе с вами хочу обрадоваться этим светлым днем, и в такой светлый день лукавить уж никак нельзя.
— Ну, я за вами никогда никакого лукавства не замечал, ни в ваших книгах, ни в ваших интервью, ни в журнальных публикациях.
— К сожалению, лукавство иногда было.
— Юрий Федорович приглашен сюда как философ, мыслитель, в классическом смысле слова русский литератор. Мы со своими коллегами размышляли над итогами уходящего века и пришли к выводу, что есть два человека, которые своими судьбами и своими жизнями эти итоги как бы в себе воплотили. Первый из них — Александр Исаевич Солженицын, а второй — Юрий Федорович Карякин. Попытаюсь объяснить в нескольких словах почему.
XX век для России начался в каком-то смысле предостережениями авторами «Вех», среди них были Семен Людвигович Франк, тогда еще светский мыслитель, Сергей Николаевич Булгаков, Николай Бердяев и многие другие, прошедшие путем от марксизма к идеализму, а потом к христианству. И Александр Исаевич Солженицын и Юрий Федорович Карякин прошли примерно одним и тем же путем, только путь этот был много, может быть, трагичнее, длиннее и труднее. Им пришлось идти от ленинизма к марксизму и потом к христианству. Причем если говорить о Юрии Федоровиче Карякине, то можно найти много общего между его путем и путем русских мыслителей начала века. Многие из них тоже, как и Юрий Федорович, который занимается творчеством Достоевского, пришли к новому мировоззрению и мирочувствию благодаря переосмыслению творчества Федора Михайловича Достоевского.
Теперь я обращаюсь к Юрию Федоровичу, хочу у него уточнить тот итог, который мы вывели в наших предыдущих программах: согласен ли он с нашими выводами, может быть, он может тоже что-то добавить, исходя из своей судьбы, из своей жизни?
Мы, помнится, говорили о том, что главным итогом века для России стала попытка осуществления земного царствия, рационалистической утопии, которая принесла страшные разрушения в марксистско-ленинском, а позже сталинском изводе, принесла нашей стране чудовищные страдания. И величайшее чудо,
что сегодня Россия кое-как, но все-таки выкарабкивается из-под руин и завалов коммунизма.
Юрий Федорович, прокомментируйте, пожалуйста, эту мысль, если вы с ней согласны. Если не согласны — спорьте.
— Нет, я согласен совершенно. Все дело в том, какой ценой добывается истина. Когда эта истина просто дарована, достается даром — это одно, а когда она выстрадана, завоевана через самоодоление — дело совсем другое. Нет врага большего человеку, чем он сам, ведь человек всегда пытается найти причину своих бедствий вовне. Есть пословица: «Ищи не в селе, ищи в себе». И если человек наконец доходит до первопричины своих бедствий в самом себе, тогда простая истина, как «дважды два — четыре», но истина духовная, обретает подлинную ценность. Ведь любую истину можно провозгласить, извините за такое распространенное ныне выражение, «на халяву», а можно истину выстрадать. Сейчас мне кажется Россия находится на трудном пути…
Что такое гений? Гений — это реализованный осуществленный идеал нации.
— Гений — это духовный человек, «генус» — это «дух».
— Да, согласен. Так что получалось? Блаженный Августин, IV век нашей эры написал «Исповедь». Потрясающий документ.
Есть только три формы общения между людьми. Проповедь: делай так, а не эдак. Притча: «Умному — намек, глупому дубина не поможет». И третий, самый сильный — это исповедь. Рассказ о самом себе без утайки, только тогда тебе будут верить. И только тогда ты и сам себе будешь верить.
Так вот, все началось с Блаженного Августина. Он запрограммировал все, что было в зерне христианства, а именно — исповедальность. Ведь больше всего нас потрясает в Новом Завете вопль Христа: «Пронеси чашу сию мимо меня». Эта слабость Христа и сближает нас с ним. Здесь признание его человечности. Мы понимаем, что мы родны и в нашей слабости и в нашей смелости выразить эту слабость, не побояться ее. Гений — возвращаюсь я к прежней мысли — это реализованный идеал нации. Каждый наш гений, и русский, и какой угодно, и испанский, и Гойя, и Сервантес — и есть осуществленный идеал. Посмотрите их путь — это путь самоодоления, путь жутких искусов, одоления их.
Достоевский ведь был коммунистом в своем роде. Сколько у него ушло времени на одоление социалистических иллюзий? 10 лет. У Александра Исаевича, я спрашивал, сам он вычислил — 11 лет.
Когда-то меня потрясла фраза у Достоевского, которую я сначала не понял. «Вы говорите, — я цитирую, — что нравственно поступать по убеждению. А я вам скажу, что безнравственно поступать по убеждению, потому что надо каждый день спрашивать себя, а верны ли мои убеждения».
Так вот сейчас у нас идет повальная, а иногда и наглая циничная смена убеждений… Каковы критерии смены убеждений? Неуловимый критерий — искренность. Его никак не определишь, только глазами… Искренность понимается духом, душой… Но есть критерий довольно механистическо-рациональный, если угодно. Сколько времени у тебя ушло на перемену убеждений?. И каким трудом? У меня самого — ужас сказать — ушло четверть века. От первого звоночка до последнего, когда я вдруг понял, что все эти годы я цеплялся за все эти утопии, обломав все ногти.
Вот вы говорили о «Вехах». Замечательно там было сказано. И для России все сбылось. Дело в том, что Россия была самая предупрежденная страна, кроме, может быть, Испании, что с ней будет. И самая глухая страна. И самая не научившаяся еще извлекать уроки из того опыта, через который она прошла и о котором она была предупреждена.
— Юрий Федорович, я вас немного оспорю. Вы сказали насчет гения и духовности. Это совершенно правильно. Но ведь правда состоит не только в том, что гений — это идеал. А христианство сообщает нам, что гений, как и святость, есть норма для человека.
— Вы замечательно сказали.
— Есть у отца Александра Шмемана[3] замечательные слова по этому поводу. Когда на литургии выносят чашу, говорят: «Святая — святым». Мы святы, потому что мы куплены дорогой ценою. Мы святы, потому что мы имеем в себе образ Божий и, может быть, говорит отец Александр Шмеман, Бог нас и будет судить по тому, до какой степени мы соответствуем этому идеалу и этой норме святости и гениальности. Генус — это гениальный дух. Вы правы, когда говорите, что много времени уходит до прозрения. Есть, правда, случай — Савл, ставший Павлом. Он прозрел в одну минуту. Но это, действительно, редкие прозрения. Я глубоко убежден, что среди нас и, простите меня за такую прямоту и такую грубость, среди правящей элиты есть люди, бесспорно, искренне прозревшие. Это правда. Но есть, конечно, большинство людей, которые поменяли вехи своих убеждений так, как они не меняют иной раз и одежды, придя домой.
Ну а как проходило все-таки у вас? Наверное, первое <прозрение>, как и у большинства людей <19>60-х, приходится на XX съезд, да?
— Было так: открылись глаза на Сталина, еще больше закрылись — на Ленина. Начался долгий довольно период, многим, наверное, кто сейчас вспомнит, присущий, — борьба за истинного Ленина. Дескать, Сталин исказил Ленина. Потом был период борьбы за хорошие цитаты из раннего Маркса. И однажды я задумался над тем, что в «Коммунистическом манифесте» вначале был первый пункт устава такой: «Долой Бога!» Первый пункт был атеистический. Я не сразу понял, в чем тут дело. А суть дела в том, осознанно или неосознанно коммунистам нужно было от Бога избавиться, чтобы, как говорил Достоевский, стало все дозволено. Бога нет — все дозволено. Не Богочеловек, а Человекобог. Потом авторы «Манифеста» схитрили и выбросили этот пунктик. Кстати говоря, этого почти никто не заметил. Схитрили по тактическим соображениям. Но, в сущности, этот подход у них остался. И вот произошло рождение коммунизма как соперничества с Богом, как дьявольщина, в сущности. И хотя потом коммунисты скрыли это, они неоднократно проговаривались. Маркс говорил, основа всякой критики есть критика Бога. Потом Ленин договорился до чудовищных вещей: «Всякий боженька есть труположество».
— Какое страшное слово.
— Да, это мерзость! Нет Бога! Ленин просто ненавидел Бога. Это был жуткий богоборец, И он все еще лежит у нас в центре Москвы в Мавзолее. Это наказание. Его самого превратили в мощи.
Вопрос о перезахоронении Ленина — трудный вопрос для меня.
Для меня религия прежде всего — religare — «связь». Единство во спасение каждого и всех. Мучает меня такая вот мысль: ведь чтобы выбрать свою религию, я должен знать все религии. Я ведь просто случайно рожденный человек, в случайное время зачатый, в этом месте, от этих родителей. Мне как бы навязана моя религия. Я же не выбирал ее. И это меня мучит. Для меня абсолютной истиной является то, что религия для меня — это большая тайна, большой Х. Ньютон как-то сказал, что он, со всеми своими откровениями, открытиями, чувствует себя мальчишкой, играющим камешками на берегу океана. Вот, если угодно, это для меня образ религии. Знаете, о чем я мечтаю? Я побывал во многих странах, и самое главное, что меня потрясало, — это красота всех религий, красота всех храмов. Мечтаю о создании к 2 000-летию христианства книги о красоте всех храмов. Я был в камбоджийском храме XIII века, в европейских… Вот что значит «красота мир спасет». Красота всех религий.
— Я хочу немного прокомментировать. Достоевский к концу жизни говорил, что красота сама нуждается в спасении. В его романе «Братья Карамазовы» есть такие слова: «Красота — это страшная и ужасная вещь. <…> Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей». И человеческая красота, как и человеческая природа, нуждается во внутреннем и внешнем преображении, в благодатном восполнении.
— То, что я скажу, может показаться страшным, потому что страшно упростить. Мы находимся в тщеславном плену — в жажде быть очень сложными и, стало быть, очень «вумными». А ведь все не так сложно. Все еще проще. Красота у Достоевского, как молния, должна прошибить человека. Он говорил, кстати, накануне смерти: а вот как Христос бы поступил? Вот и вся красота. Стал бы Христос Инквизитором? Сжег бы человека? Нет! Ну вот и вся красота, которая спасет.
— Федор Михайлович говорил очень многое, и в том числе, что, если истина находилась бы вне Христа, он предпочел бы остаться с Христом. Конечно, он пришел к пониманию не светской красоты, а красоты веры и понимания. Кстати, когда вы говорили, что ваше рождение в этой вере, в этой стране — случайность, я с вами категорически не согласен. Это абсолютно неслучайно. Вы родились от ваших родителей. В этом есть некое промыслительное начало, от нас до времени сокрытое.
— Я с этим согласен. Но в моем мирском сознании все равно случайно.
— Ну конечно, и вы правы насчет красоты всех религий. Мы должны ценить и понимать красоту, которая находится вне нашей духовной традиции. Это и есть свобода. Но не замыкание в себе, и, конечно, вы вправе выбрать. Благодать, как говорится, призывает, но произволение должно выбрать. Это есть свобода. Вы можете выбрать себе любую веру, но при этом есть некая неслучайная совершенно данность для вас. Некое задание, которые вы можете принять или не принять. Но скажите, не свобода ли увела вас от марксизма, привела к Федору Михайловичу Достоевскому? Может быть, вам именно в христианстве, в культуре открылась неслыханная в марксизме свобода.
— Особенность моего пути такова. Я в свои молодые годы и в те жуткие зашоренные годы — это может показаться нескромным — мало как кто знал всего Бердяева. Я прочитал в 1953 году все 36 книг Бердяева, 62 номера «Пути» в спецхране Ленинской библиотеки. Потрясающая история была в том, что, зная все, я ничего не понимал. Я и Соловьева и Федорова тогда читал, но я ничего не понимал. Потому что была свинцовая заслонка атеизма и не пропускалось.
— И как же освобождение-то произошло?
— А освобождение произошло — по-моему, это путь неизбежный — при встрече со смертью. Без встречи со смертью освобождения не может быть.
— Я не рискую спросить вас, просить конкретизировать. Кстати, я вспоминаю фразу Антония Сурожского4, который рассказывал о своем духовном пути и говорил о смерти матери, как они с отцом переживали смерть матери. Он сказал такую фразу: «Вечность стала перед нами, и мы выросли в меру вечности».
— Вот сейчас мне совершенно ясно. Эти категории: жизнь — смерть — они покинуты наукой. Наука работает вне этих категорий. Поэтому она навсегда дурой будет, пока она вне этих категорий, особенно психология. На самом деле — жизнь — смерть — это тоже нам искус, потому что нет ни жизни, ни смерти, а есть ЖИЗНЬ. Но ведь даже Христос возопил: «Пронеси чашу…» В человеческом смысле. Как его пронзило…
Вот мы говорим культура — цивилизация. Цивилизация для меня, не только для меня, слава богу, цивилизация — это усовершенствование способов убийства и самоубийства человечества. А культура — это единственный способ самоспасения путем духовного самовозвышения. Ведь не через самоунижение?
— Конечно, речь идет не о самоунижении, но о самоумалении в своем плотском, не в телесном, а в плотском — в широком смысле слова, в цивилизационном. И в культуре ничего нельзя совершить без некой аскезы, без некого насилия над собою и усилия. Нужно умаление своего человеческого, для того чтобы открылись поры для духовного.
— Конечно, потому что потом произойдет взрыв.
Меня больше всего мучит такая мысль: есть католики, протестанты, буддисты, мусульмане… Ну как же не примириться. В христианстве — чем оно гениально духовно — там снят национальный вопрос. У Достоевского есть такая мысль: нация есть народная личность… Для меня все учения делятся на два разряда: учения, которые разнуздывают безответственность, и учения, которые культивируют дисциплину ответственности.
— Это вы замечательно сказали. Свобода как ответственность, конечно.
— Что такое коммунизм? Это абсолютно разнузданная безответственность.
— Я вспомнил сейчас слова Шигалева из «Бесов»: я начинаю с безграничной свободы и заканчиваю безграничным рабством, деспотией. Сегодняшняя Россия. Опять повторяется ситуация февраля 1917 года. Сегодня Россия самая свободная в мире страна в части произвола и бытовых свобод. Но эта свобода в большей части безответственная и несет в себе опасность, с одной стороны, анархического деспотизма, охлократии, которая может завершится страшной деспотией. Как вы понимаете эту проблему?
— Меня когда-то потрясло интервью Рязанова с Борисом Николаевичем. Рязанов спросил: а как вы относитесь к Богу? Это было года три назад. Надо признать, что Борис Николаевич очень искренне сказал, со своей прямотой: «Трудный вопрос, — примерно так он сказал. — Думаю». Так вот я думаю, такая наивная у меня мечта, что ни черта не выйдет, пока он в самом деле или они не прозреют чисто христиански.
— Я с вами совершенно согласен.
— Потому что взять на себя бремя Чечни. Покаяться перед людьми. Помните, как в августе 1991 года он взял на себя ответственность за гибель трех молодых людей и сказал: «Простите, не уберег». И теперь ничего не сказать о том, что по твоей воле произошло. Тут разговор не политический. Тут разговор религиозный, христианский. И если он не прозреет и они не прозреют — ничего не выйдет.
— Ну, у нас коммунисты «прозрели». Они нас с Пасхой поздравляют со страниц «Советской России».
— Это чудовищно. Цинизм зюгановых, ставящих свечки, — это смешно.
— Ну, по крайней мере, мы с вами согласны в том, что пока мы содержательно не наполним нашу свободу, она будет оставаться отрицательной, нейтральной категорией, будет действительно таить в себе опасность разрушения. Достоевский это как никто понимал.
2000 год
Январь
20 января
«Зазеркалье» Достоевского
С утра позвонил Карену Степаняну (он в курсе всех дел о Достоевском), спросил:
— Кто-нибудь сравнивал Достоевского с Льюисом Кэрроллом (две Алисы)?
— Нет, не знаю, не читал, не слышал.
— Ну вы помните, как мы с вами однажды говорили (да я об этом и писал), что если взять все до единого определения сновидений Достоевского, то все они до единого окажутся самоопределениями его, Достоевского, искусства, художества. Потому что, в сущности, это — самоопределение, самоидентификация, самосознание и самочувствование искусства, художества как такового:Перескакиваешь через пространство и время… и останавливаешься на точках, о которых грезит сердце»(«Сон смешного человека»).
Но ведь этим пронизана вся Библия, в ее Старом и Новом Заветах. Этим пронизана вся литература, наверное, не только западная, но и восточная, — Гомер, Мильтон, Шекспир, Гете, Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Толстой…
СНОВИДЕНИЕ как стихийно гениальное художественное произведение и ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ как попытка вспомнить свое сновидение независимо от твоей Богом дарованной вдохновенности.
СНОВИДЕНИЕ как еще одно доказательство того, что главное отличие человека от животного состоит вовсе не в том, что он, человек, homo sapiens, — делатель орудий труда, а в том, что он по натуре, по происхождению своему — художник.
Из художника рождается ученый, а не наоборот. Из интуиции рождается, кристаллизуется рацио, а не наоборот. Неслучайно ведь — и как это никто не заметил? — вся Библия построена на тождестве: Демиург = Главный Художник, Творец, Создатель. Человек создан по образу и подобию Божьему, то есть человек = демиург, художник. И главный грех его — отказ от своего художества, а главное наказание ему — лишение его этого дара.
Первая рецензия на «Алису» (на Алису первую, 1865 год) сразу все и определила. Сказка-сон. Сновидение = воссоздание личностной атомности с Целым. Индивидуума с Родом…
Сравни: Флоренский о сновидениях.
Февраль
7 февраля
Мучает меня эта мысль давно, почти как личная обязанность, ответственность, долг: сказать доброе слово о Писареве. А сегодня она, эта мысль, вдруг взорвалась вот так:
НЕКРОЛОГ КАК ПОСЛЕДНЕЕ — ЧИСТОЕ (В СМЫСЛЕ СОВЕСТЛИВОЕ) СВЕДЕНИЕ ПОСЛЕДНИХ СЧЕТОВ.
Кстати, вдруг ударило, некролог только кажется неосознанно (неосознанное куда глубже осознанного, знак еще больший — несравненно больший — глубины, высоты ГЛАВНОГО «Х») окончательным прощанием, а на самом деле здесь (повторяю: осознанно, а еще больше неосознанно, то есть еще более глубоко) — предчувствие ВСТРЕЧИ…
Какая трагическая глубочайшая «игра» у Достоевского: «Прощайте, маменька». — «Никогда не говори мне — „прощайте“, говори — „до свиданья“».
Некролог = не «прощайте». Некролог = «до свиданья».
Некрологом люди надеются, хотят встретиться. Когда пишешь некролог, ты знаешь или боишься знать, что покойный глядит тебе через плечо, читает твои строчки — переведенный, перенесенный, перенесшийся — туда; точно знает меру твоей совести и чести. Ты пишешь некролог под его взглядом, под взглядом его
и своей совести. Там-то друг от друга не отвернешься… Это сейчас так взорвалось.
А началось с Писарева… В отрочестве влюблен был. Во что? В стиль. Неистовый, самосжигающийся и зажигающий тебя стиль. В неподкупную искренность, за которой угадывалась, чувствовалась любовь. Любовь к людям, любовь к истине.
А потом, когда «поумнел» (то есть деградировал), — о! как я негодовал на негодующего Писарева…
Какие инвективы метал он в сторону Пушкина насчет его, пушкинского:
…нам целый мир чужбина
Отечество нам Царское Село.
Или его же: тайна Раскольникова не в мозгу, а в кармане. (Но опять-таки стиль-то, стиль-то каков! Беспощадный, молниеносный, завораживающий…)
И вдруг, когда я сам начал с огромным опозданием прозревать, когда узнал, что помер-то он (утонул), не дожив до 27 лет, когда узнал еще, что он во время отсидки (сколько там лет?) пересматривал себя, пересматривался, когда узнал, с какой влюбленностью о нем говорил Достоевский, им же, Писаревым, разбомбленный (и в «Дневнике писателя», и в письме писаревской матушке), то вдруг что-то защемило…
НЕДОРАЗВИТИЕ…
Если б прожил дальше, да еще при такой редчайшей беспощадности к себе, как бы он себя проклял и как бы воскрес. Незавершенность, недожитость, недоразвитость.
Но ведь то же самое надо сказать и о Белинском, и… и о Добролюбове, и (даже кощунственно вымолвить) о Пушкине — 37-летнем, и Лермонтове — 26-летнем.
16 февраля
О МАНДЕЛЬШТАМЕ
Гений, гений, гений… Подразумевается, поэзии.
ПРОЗА МАНДЕЛЬШТАМА — не менее гениальна, чем его стихи. Как это не понять? После него, то есть после его прозы, как и после Пушкина, Лермонтова… надо надолго, надолго замолчать.
Стихи его многие из немногих знают наизусть. А прозу? Проза помнится периферийно, но — музыкально… Вернемся к ней. В ней есть тон, мелодия, ритм стихотворный. Там стихи, растворенные, как соль в новой воде, а кроме того, сверх того, еще сильнее «Я», откровенное до нараспашки. Амеба беззащитная, комочек протоплазменный, которая ведет себя — и есть, есть тому основания! — как танк Т-34. Мандельштам умел точно раздавать пощечины. Он дал пощечину Алексею Толстому.
Вот проза, которую надо знать наизусть и от которой, после которой не хочется писать. Нельзя писать хотя бы какое-то время, потому что (мой излюбленный образ) зубы восторженно болят от ледяной воды потаенного ручья.
«В детстве из глупого самолюбия, из ложной гордыни я никогда не ходил по ягоды и не нагибался за грибами. Больше грибов мне нравились готические хвойные шишки и лицемерные желуди в монашеских шапочках. Я гладил шишки. Они топорщились. Они убеждали меня. В их скорлупчатой нежности, в их геометрическом ротозействе я чувствовал начатки архитектуры, демон которой сопровождал меня всю жизнь». (Нотр-Дам, два собора, вообще архитектура и музыка у О. Мандельштама — как ни у кого.)
«А на подмосковных дачах мне почти не приходилось бывать. Ведь не считать автомобильные поездки в Узкое по Смоленскому шоссе, мимо толстобрюхих бревенчатых изб, где капустные заготовки огородников как ядра с зелеными фитилями. Эти бледно-зеленые капустные бомбы, нагроможденные в безбожном изобилии, отдаленно напоминали пирамиду черепов на скучной картине Верещагина».
А это: «За всю мою долгую жизнь я видел не больше, чем шелковичный червь. <…>
Саламандра ничего не подозревает о черном и желтом крапе на ее спине. Ей невдомек, что эти пятна располагаются двумя цепочками или же сливаются в одну сплошную дорожку, в зависимости от влажности песка, от жизнерадостной или траурной оклейкой террария.
Но мыслящая саламандра — человек — угадывает погоду завтрашнего дня, — лишь бы самому определить свою расцветку».
Зубы болят. Сладко.
17 февраля
<…> В России как таковой, всеобщей, всенародной, православной, никакого никогда Возрождения, Ренессанса не было и не пахло.
Могучий инстинкт этого мужика, Петра Первого, захотел нас повернуть на Запад…
Не было бы без него ни Ломоносова, ни Пушкина, ни Достоевского. Не было бы.
Трагикомедия нашей истории состоит в том, что все эти Ломоносовы, Радищевы, Пушкины, Достоевские, Толстые — там, на верху своем вдохновенном, не только не поняли своих опередивших <их> учителей, а начали их проклинать. Напрасно. Их, наших наилучших гениев — да не одного! — да не одного бы их не было без этого проклятого.
Проклинай не проклинай — никуда не денешься. Не было бы без Петра ни Ломоносова, ни Пушкина, etc. И Достоевского бы не было без европейской-то культуры.
Это все — присказка, а сказка — впереди. Вот главная сказка.
Не было на Руси Возрождения, не было на Руси Просвещения. Было на Руси Возрождение, был на Руси Ренессанс, было на Руси Просвещение.
Не было — было!
В гениях — было, да еще как.
В массе, в магме — нет.
Испания — Россия…
Да, да, да, но: просторы-то, пространство…
Один гений на 100 человек — полупридурок.
Один гений на тысячу — придурок полный.
Один гений на миллионы — это уж абсолютный идиот.
Родство Испании и России.
Но вы-то, испанцы, страна-то маленькая, а мы…
Не отсюда ли (отчасти) вседозволенность пространства и времени.
Благороднейшие чувства, умнейшие мысли посеять все-таки в такой малой стране немножко легче, чем в такой необъятной, как Россия.
«Соль соли земли» на литр воды, на пруд, на море…
Ваши гении, испанцы, быстрее, чем наши, начинают воплощаться в вашей жизни, в вашем быту, в вашей бытийственности.
Боюсь: наша мощная соль — может почти без остатка раствориться в нашей необъемности.
Испания отстала от Англии, Франции, Италии, Германии…
Россия от всех их вместе взятых.
А гении, таланты этих народов были на уровне и сверхуровне и догоняемых.
Но масса, магма — нет.
Невероятная высота «элиты» и — невероятная низость массы, магмы — и, кажется, абсолютная непроходимость между ними…
Образумить нас всех, очувствовать нас всех, вернуть нас всех к самим себе, каковыми мы являемся по роду, происхождению своему, может только одно — абсолютная угроза «абсолютного господина» (Гегель) — смерть.
Если смерть не постучится в дверь или в окошко — этого мало для нас, — если она не заставит прозреть наши нарочно закрытые глаза, то… Умирать можно по-разному. Прямо глядя смерти в глаза или беспрерывно отворачиваясь и финтя.
Только прямо глядя в глаза — можно спастись.
19 февраля
Смотрю по ТВ «Гражданская война в Америке».
Все-таки в ней, в войне этой, есть какая-то красота, которой не было у нас. Первое братское кладбище — братоубийц — появилось там, в Вашингтоне, задолго до Долины Павших в Испании и задолго до Братского кладбища в Риге. <…>
Встреча Ли и Гранта. «Условия капитуляции были просты и благородны». Точка воссоединения Америки. Солдаты закричали: «Ура!» Грант приказал прекратить: конфедераты — наши пленники, и нечего радоваться их горечи…
Я тут вспомнил Пушкина — Петра. Стихи:
Нет! Он с подданным мирится;
Виноватому вину,
Отпуская, веселится;
Кружку пенит с ним одну…
Гениальный идеализм с гениальным простодушием. Гениальная мечта — быть советником этакой утопии. Речь-то была обращена к Николаю Первому — в связи с декабристами.
У Анны Григорьевны есть, по-моему, одна неточность, ей простительная. Когда 29 января 1881 года (старый стиль) умер Достоевский, а 1 марта 1881 года был убит Александр II, она (проверить) была против Льва Толстого («Не могу молчать») и Вл. Соловьева. Они возопили к Александру III: «Помилуй, помирись, прости!» Имелось в виду: может быть, избегнем гражданской войны.
Сравни: 1825 <год> (уточнить), какой-то посол, не то английский, шведский, датский, — Николаю Первому: помилуйте, простите их и вы избежите того, что было у нас, то есть гражданской войны.5
Повторюсь: всякая война — гражданская, а война, ведущаяся внутри одной страны, — особенно.
23 февраля
«На свете счастья нет, но есть покой и воля». На свете счастье есть, только всегда — позади, только всегда понимаешь это числом задним, редко-редко — но все равно как-то на отдалении — сразу.
Например, сегодня. Сегодня было счастье, когда я смотрел на мой «караван»: Ира, за ней собака Машка и кот Митька — чинно гуляют.
Гениальная ошибка гениев, особенно наших, и прозрения гениальные — в том, что они меряют почти всех людей на свой аршин… Какая «всемирно-историческая отзывчивость» у безграмотного орловского мужика? <…>
23 февраля. 22:00
Только что поговорил с Ю. Д<авыдовым>. Разговор с ним — почти всегда — как Коктебель, как глоток озона, как хорошая (не до бровей) выпивка. Он только что получил орден из рук самого (Путина). А я вчера ему рассказывал, что хочу, страстно хочу любить начальство, и никак не получается и что Пушкин, выходя от Николая I сказал: ножки дрожали от рабского усердия.
— Ну и как ты себя чувствовал, какой степени-то хоть орден?
— Забыл, третьей, кажется. Спросил у Володина — у тебя какой? Он говорит — по-моему, седьмой. А что же тебе через голову вешали, а мне к пиджаку прикрепили?
27 февраля
В сущности, я живу только мечтами, и только мечты поддерживают мою физическую жизнь, которая, кстати, дарована мне была на век.
Какая-то великая тайна сокрыта в этих почти всем известных словах Л. Толстого: «Мир погибнет, если я остановлюсь». Вот, вероятно, формула честного, совестливого пребывания каждого человека на земле. Тут вера, тут надежда, тут аксиома, перепутанная с гипотезой и с отчаянным безверием.
Я формулирую сейчас мысль (23. 02. <20>00, 23:10), которая рано или поздно перевернет все наше мироощущение, мировоззрение, а именно: Эйнштейн доказал, что не может, видите ли, быть скорость большая, чем скорость света (кажется, 300 тыс. км в секунду)… Может быть, должно быть, есть, непонято пока.
СКОРОСТЬ МЫСЛИ И ЧУВСТВА. И еще неизвестно, какая скоростнее, какая быстрее.
Эйнштейн, самый гуманитарный из физиков, обожавший Достоевского и Моцарта, игравший на скрипке, вдруг почему-то не догадался об этом, не споткнулся об этот ФАКТ! А это просто другие «волны», еще неуловимые вашими-нашими приборами, но предчувствуемые всей жизнью всего человечества
и всей жизнью каждого человечка.
Мне кажется, доказательство этого абсолютно аксиоматического тезиса — только «дело техники». Кто-то когда-то (кто? когда?) — это, конечно, докажет. И это будет равно всем Нобелевским премиям.
Просто мы не вдумались, не вчувствовались, не врелигиозничались в эту, в сущности, самую простую, самую элементную идею из всех идей. А она у нас, по слову Достоевского, лежит на виду, перед каждым, на столе. Самое простое лежит на столе.
Связь пространства и времени. Скорость. Луч света. А луч мысли? Передача мысли на расстояние, та же телепатия? Мгновенность этой передачи. Определение сна Достоевским («Перескакиваешь через пространство и время… и останавливаешься на точках, о которых грезит сердце»). А разница между временем сна, сновидения и события внутри сновидения… В сновидении можно за секунду пролететь бесконечность и получить сколько «информации»?
Почему Достоевский так любил образ Магометова кувшина? Алеф. Если бесконечно делимо пространство физическое, то ведь и время тоже? Если в пространстве таком бесконечность вверх и вниз, неисчерпаемость электрона, нейтрина, мезона и т. д., то каковы частицы времени? Электроны, мезоны времени.
В какую-то бесконечно малую частицу времени ты проживаешь («Сон смешного человека», Второе послание Павла коринфянам), облетаешь бесконечно большую величину того же самого времени-пространства.
Точка зрения… М. Горький, с присущим ему иногда почти гениальным хамством, придумал — «кочка зрения».
Нет, нет, нет… Точка зрения, нахождение точки зрения, выбор точки зрения, удача в точке зрения открывает мир совершенно по-новому. «Кочка»? А если — гора? Виднее же на тысячу километров и на тысячу лет с этой точки зрения…
К чему клоню.
Милый Паша (Крючков), с которым я только что говорил и которого попросил дать мне анкету отношения тогдашних деятелей культуры и общественных деятелей к революции 1905—1907 гг. (П. Крючков об этом написал). «Ну, конечно, Ю. Ф. Вы скажете новое слово».
«Новое слово». Если задал себе задачу сказать новое слово, тут западня, суть которой, так сказать, — Нобелевская премия…
«Новое слово» вылетает либо абсолютно неожиданно, нежданно-негаданно, пушкинско-моцартиански, либо диким, долгим, подземным, кротовьим трудом.
Никуда не денешься: Россия — в двух комплексах, абсолютно связанных друг с другом: комплексе абсолютного самовозвеличения и в комплексе абсолютного самобичевания. У нас нет середины. У нас нет золотой середины. У нас нет «золотого сечения»…
Но ведь без протуберанцев тоже не проживешь. И середина золотая может, должна оказаться тихим самоубийством, тихим самоугасанием. <…>
Март
1 марта
КРАСОТА ВСЕХ РЕЛИГИЙ МИРА. Книга-альбом к 2000-летию христианства. От древнегреческих храмов, пусть языческих, не говоря о китайских, буддистских Ангкор-Ват до Гауди (может быть, и подземный Хельсинский собор).
Гоголь: здесь (в Риме) Я БЛИЖЕ К БОГУ. Кстати, совершенно почему-то не думал еще над темой: Гоголь и католицизм. Вообще: все главные писатели русские — их отношение к другим христианским религиям и, конечно, восточным.
ОСНОВНОЕ ПРОТИВОРЕЧИЕ У ДОСТОЕВСКОГО
Подлинно великие, глобальные открытия происходят все-таки не от удовлетворения простой жажды любопытства, но тогда, когда надо найти спасение. Когда человек, животное, если угодно (речь идет о мутациях), загнано в обстановку абсолютной безвыходности и нужно что-то сделать, чтобы спастись. Так вот мне кажется, что Достоевский и был в такой ситуации безвыходности, невероятной степени понимания, с нашей до сих пор несравнимой. Понимания, что мир идет к гибели. По таким-то причинам… соотношение духовного, социального, экономического. И неизвестно, есть тот свет или нет.
Задуматься над ЭВОЛЮЦИЕЙ СОЛЖЕНИЦЫНА.
Один итог эволюции более или менее ясен. Он об этом сам сказал.
Заложена была в натуру от родителей, что называется, культура — русская, православная, вообще гуманистическая, европейская, можно сказать. Потом дикий перебив марксизма-ленинизма, потом возвращение к истокам. Какие движения, какие зигзаги, в том числе и в отношении его к Сахарову!
ПИСЬМО СОЛЖЕНИЦЫНУ
Главная идея понятна:
невероятного подвига,
невероятной деформации, эволюции,
невероятной нашей дурости, когда мы ждем, чтобы в одном человеке все было воплощено
и жажда последнего такого Слова, о котором я сейчас в письме не скажу, но которого не устану ждать до последнего дня своего и Вашего, простите.
Хочу сказать об этом сейчас, а то вдруг там уже не скажу. Поздно будет.
НУЖНО ЛИ НАКАЗЫВАТЬ энкавэдэшников, совершивших преступления?
Не понимаю, если ищут и наказывают тех, кто «закладывал» наших там, кто участвовал в расправах, пытках, и когда их находят, то их сейчас судят и казнят, тогда почему не нужно искать тех, кто истреблял наших людей здесь, у нас, дома. Кто мне разъяснит это? Германия нам в этом — пример.
Долгое время доказательством верности, истинности марксизма-ленинизма служила в конечном счете ПОБЕДА БОЛЬШЕВИКОВ. Сама теория марксизма изначально уже предполагала подавление инакомыслия. Она сама претендовала на абсолютность истины, а следовательно, все остальные — неистинны. Ссылаетесь на то, что учение было верно, да культуры в обществе оказалось маловато. Ну тогда и не претендуйте на единственно верное учение, если вы даже следующего шага не предвидите.
4 марта
Завтра — доклад в Музее Чуковского. Дрожу. Не по чину мне там выступать.
Почему выступаю? Из-за удивительной атмосферы и странных совпадений.
В чем суть дела? Родно — до слез, до смеха. Мое, недожитое. Я не могу найти слов, чтобы выразить сущность «Чукоккалы».
Это был подвиг духовный, подвиг противостояния уничтожению культуры. Подвиг, далеко не всегда осознанный (это-то и не важно), но — органический, духовно-органический…
Ну как этим, таким людям жить в такой атмосфере? И вот они — таинственно-подпольно создали веселейшую атмосферу. То было самое веселое подполье в истории культуры.
А в это-то время такой же «подпольщик» М. М. Бахтин не нашел ничего лучше, как писать — в 1929 году (в год истребления народа) — об эстетике Достоевского и о хохоте Рабле.
Вчера Елена Цезаревна мне подарила ключевое слово для понимания Чуковского — игра. Игра талантов, гениев, Карнавал. Способ жизни, нет-нет, не бегство от жизни, а бегство в жизнь от смерти.
Хватит демонизировать злодейство. Надо понимать, что злодейство невероятно смешно. Чего оно больше всего и боится.
Удивительно и замечательно, что не только у гуманитариев, но и у «научников» так и должно было быть: возникла своя Чукоккала — вокруг Ландау. Ландау — Чуковский — братья по своей духовной сущности. «Чукоккала» — это и маленькая осуществленная мечта о всеединстве человечества в свете всеобщего взаимно прощающего хохота.
Я хочу и боюсь войти в эту личность: «Чукоккала» — это личность, возрадовавшаяся всем другим личностям. Я хочу и боюсь, естественно, ущемленный своим незнанием и своими несуразностями, но чувствуя абсолютно неодолимую прекрасную притяженность этого мира, — но как бы мне туда войти.
Всемирность Чуковского. Невероятное любопытство ко всем народам для него — литература, язык… Переводы. Всемирная Чукоккала…
Гениальный полиглот… Очень многие языки, действительно знавший, а все, особенно детский, чувствовавший и понимавший.
Почему я ни с того ни с сего влюбился в «Чукоккалу»? Это было естественно, натурально, неожиданно. А сейчас думаю: почему? Потому, что напомнил он мне, тебе, нам родность нашу, напомнил со скрытой горечью и с убедительной веселостью: ПОРА МИРИТЬСЯ, несмотря на все наши дурацкости, идиотизмы.
О, как представить себе, что живет человек в пространстве и времени (и в горизонтальном и в вертикальном одновременно), как не заблудиться в этом мире, зная, любя его… Потому и не заблудился, что любил, а поэтому знал и познавал.
И такого, действительно на все откликавшегося человека, знавшего, любившего, любовавшегося всеми языками мира, — посадили вдруг в клетку одного мертвого языка.
21 марта
Звонок Алеши Анастасьева из «Гудка» (в это время я психовал, как дела у Иры):
— Можно вам вопрос для завтрашнего или послезавтрашенго номера. Как вы относитесь к смертной казни?
— Ну вот, застали в самый неподходящий момент. Дайте час подумать.
Звонит через час.
— Ну как не понять, что смертный не может ответить на вопрос, на который может ответить только один Бессмертный. Тут же все сплелось в такой клубок змеиный, где каждая змея кусает тебя в себе самом… Это же вопрос бесконечно исторический, бесконечно национальный. Бесконечно психологический (индивидуальный).
Например, мне паталогически нравится «Ворошиловский стрелок» (фильм Говорухина): я бы поступил так же, наверное, наверняка, может быть, еще «лучше».
Я сказал — исторический, национальный, психологический. А еще и очень индивидуальный, поскольку человек неповторим. Как он зависит от своего темперамента, особенно в данный момент.
Я бывал не в таких, но в подобных ситуациях, и не реагировать мгновенно было невозможно… Но я знаю эпиграф из «Анны Карениной»: «Мне отмщение, и Аз воздам».
Большей частью в своей жизни я «воздавал» сам (десять заповедей, а эта — первая: «Не убий»).
Якобы перебью себя: Нюрнбергский процесс — десяток-другой негодяев все затеяли. Результат: смерть миллионов…
Убийство одного человека (не в самосохранности, а по той или иной корысти) заслуживает индивидуального Нюрнбергского процесса…
Человечеству не хватит никаких материальных — идеальных сил, чтобы осуществить тот идеал, о котором я мечтал: ни в коем случае не убивать, а наказать его так: навсегдашняя изоляция при двух условиях:
а) всю оставшуюся жизнь показывать, рассказывать, разъяснять ему, что он сделал, какова судьба тех людей, родных тому, кого он убил: родителей, детей, любимых;
б) заставить его представить, чтобы с его родными сделали так же. Наградить его бесконечным просматриванием этих двух «фильмов», так чтобы он сам запросился в смерть. Нынче при наших общечеловеческих материально-духовных ресурсах, это, конечно, невозможно. Когда над каждым надо поставить целый институт психологический.
Исключение: бешеную собаку убивают. Бешеного человека надо изолировать и попытаться вернуть его — никто этого не делал, кроме художников, — к его естеству…
Нюрнбергский процесс… В сущности, всемирно-историческое значение. Только с одной поправкой: наших мерзавцев надо было судить так же: они это заслужили и перезаслужили. И по количеству убиенных и по «качеству» убиения.
Достоевский сказал: для меня критерий нравственности один — а как бы поступил Христос. Сжег б еретика? Мое дополнение: казнил бы палача?
И понимаю и не понимаю… Знаю, знаю, знаю: есть великая всемирно-историческая традиция борьбы против наказания смертью за какое бы то ни было преступление. Как на Западе, так и на Востоке. Помню, помню, помню: когда 1 марта 1881 года убили Александра Второго, Лев Толстой и Владимир Соловьев умоляли Александра Третьего не казнить убийц.
Человек убил человека… За что? Мотивы?… Один человек — другого человека. А если война? То, стало быть, законов нет? Так, что ли? Так не может быть.
К смертной казни нельзя приговаривать одного, расстреливать его нельзя — одного, а десятки, сотни тысяч человек на смерть посылать можно? (Относится ко всем, к англичанам, французам, немцам и к нам…) 85 процентов русских, обладающих «всемирной отзывчивостью», — в сущности, за уничтожение всей Чечни. Не хватает воображения. Например. Мы же, Россия, — чистая Чечня по сравнению с Китаем… А если они так же думают?
Мы якобы знаем ответы, а на самом деле даже далеко-далеко не доросли до вопроса. Не могу я однозначно ответить на этот вопрос, не включив туда историю всеобщую, историю национальностей, народов, личностей. Не могу, не подключив к решению этого вопроса специфики каждой личности и каждого палача.
Полный текст читайте в бумажной версии журнала
1 Имеется в виду «Словарь языка Пушкина» (в 4 т., под ред. В. В. Виноградова. М., 2000).
2 Иоганн Готфрид Гердер (1744—1803) — немецкий писатель, теолог, создатель теории исторического понимания искусства.
3 А. Д. Шмеман (1921—1983) — служитель Православной церкви в Америке, богослов, автор ряда книг, в том числе «Дневники. 1973—1983».
4 Митрополит Антоний Сурожский (1914—2003) — епископ Русской православной церкви в Великобритании, богослов, философ, автор многочисленных книг и статей.
5 Этот факт не подтверждается историческими документами.
6 Эти слова из переписки И. Бродского и А. Ахматовой. См. прим. 2 в № 6.
7 В. А. Гусинский (род. в 1952 г.) — бывший российский медиамагнат. В 2000 г. выехал из России. Гражданин России, Испании и Израиля.
Публикация и примечания Ирины Зориной
Окончание следует