Повесть
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2016
Пролог
2005 год. Филфак. С.-Петербург
«Мифы и реальность. Две главные темы, о которых я постоянно говорю», — слышала Вера последние слова доклада. Был май месяц и конференция на филологическом факультете университета подходила к концу.
— Видимо, пора когда-нибудь и помолчать, — Селина, перегнувшись через парту, торопливо нашептывала комментарии в Верино ухо.
— Так она же о нас с тобой. Разве нет? — ответила Вера.
— Ясное дело.
Вера и Селина работали вместе на филфаке уже лет десять. Обе были одинакового роста, светловолосые, в меру энергичные. По окончании факультета стали преподавать английский язык, только на разных кафедрах. А еще готовили студентов к экзаменам на курсах иностранных языков, переводили в посольствах и на саммитах по экономике, писали сценарии на телевидении. Вне факультета, однако, ни Вера, ни Селина себя не видели и ощущали себя полноправными хозяйками местных поверий, как будто, вступая на территорию университета, попадали в зону английского посольства в пустыне африканской страны. Незримо облачались в сказочные мантии закрытого общества: оно совмещало Оксфорд Гарри Поттера, Институт благородных девиц, а скорее — некое придуманное королевство, которое они никогда по доброй воле не могли бы покинуть. И уподобились бронзовым скульптурам, уже лет десять украшающим некогда непрезентабельный, а теперь зеленый и живописный двор филологического факультета на Университетской набережной.
Вера и Селина вышли из здания в тихий, уютный дворик. Прошли мимо Маленького принца, бронзового чертика, восседающего на стопке книг. Тонкий, почти скелетообразный Александр Блок оставался за спиной. Миновали ряд небольших аудиторий под названием «Старый лингафон» и «Школа». Их строили чуть позже «Нового Света» и «Катакомб» — самых старинных зданий университета, граничащих с концертным залом между филфаком и дворцом Меншикова. Встали под липой, недалеко от грациозно и так некстати прижимающей руки к своей груди Мадам Баттерфляй.
Селина рассказывала Вере о последней поездке в Грецию год назад, смакуя моцион по берегу в последний вечер, когда она шла с молодым греком, смотрела на бледную луну, и грек угощал ее желтой водкой за три евро.
— Греки — красивые? — заинтересовалась Вера.
— Ужасно! Только когда мы дошли до середины пляжа, он вытащил из кустов огромную раковину и ежа! Ты можешь себе представить? — Селина слегка передернула плечами.
— Может быть, это был подарок.
— Я — приличный человек! Я, дорогая моя, университетский преподаватель! Вот объяснить Чехова и Толстого могу? Могу! А понять, почему мужчина предлагает мне раковину и ежа — не могу! У нас тут защищали докторскую диссертацию, знаешь о чем? О разнице между образом и символом, — продолжала Селина.
— И что сказали?
— А обсуждали минут сорок, после чего рецензент спросила кандидатку: «Скажите нам, пожалуйста, вы ведь все-таки писали диссертацию лет десять, в чем же разница между символом и образом?» Знаешь, что она ответила? Закатила глаза, подумала немного и, почти заикаясь, заключила: «К сожалению, ответить на вопрос не смогу. Надо датчики ставить».
Селина любовалась эффектом, произведенным на Веру, а потом вдруг смущенно одернула платье и тихо прибавила:
— Мозг и правда творит, что хочет! Какие там, к черту, слова!
— Интересно, что для женского мозга, если упадет самолет или потеряется булавка, трагедия будет одинакового масштаба! — добавила Вера.
Из интернетного письма Веры Cереже:
Это были наши первые слова друг другу, ты помнишь?
Я написала тебе в тот день письмо, ты помнишь?
Хотя, нет. Как я могла тогда писать тебе, когда именно в тот день мы с тобой и познакомились?
Ты стал моим настоящим, точкой отсчета. Рассказывая тебе, наяву или во сне, о том, как это случилось, вспоминаю многие моменты жизни до встречи с тобой. Тогда я еще не работала на киностудии, а жила в Англии, проводя долгие часы в виртуальных и реальных поисках… счастья?
Джеймс
2001 год. Англия
Вера улетела в Шеффилд за три года до того, как начала писать сценарии на киностудии. Продолжая преподавать на филфаке, она получила приглашение в английский университет и ехала туда на целый год. В Англии Вера стала зарабатывать в местных газетах и впервые почувствовала, что без журналистики жить не может, а терять в этой жизни она ничего не привыкла. Пока же сидела с зареванной после прощания физиономией в шведском аэропорту, ожидая самолет на Лондон. Перед ней сновали на самокатах шустрые девочки из будущего, указывая засыпающим скандинавам, куда в этой жизни двигаться дальше. Неподалеку сидел элегантно одетый джентльмен. Как ей захотелось спрятаться за его широкую спину!
Понимая, что побеспокоить этого господина, рыдая в присутствии пятнадцати перепуганных шведов, — непристойно, в полном забытьи Вера направилась именно к нему и внятно задала вопрос, услышав который, ему, по всей видимости, захотелось провалиться сквозь надраенный пол: «А где здесь можно покурить?»
Совершенно очевидно, что появление сигареты в этом шведском великолепии могло привести к мировой революции. Поэтому господин только беспомощно развел руками и вежливо ответил: «Я, право, не знаю». На Верино неуемное: «А вы летите в Лондон?», он только кивнул головой: «Нет, в Петербург».
При слове «Петербург» Вера перестала различать скучающих пассажиров на заднем плане и настойчиво дала понять господину, что до счастливого момента, когда она уткнется-таки в его белоснежный пиджак, остались считанные секунды. На мгновение она застыла на месте, а потом медленно и уверенно протянула господину руку и настойчивым голосом спросила: «Можно позвонить домой?» Бизнесмен молча отдал Вере телефон. Она отрешенно повертела аппарат в руках и наконец нехотя вернула его обратно.
«Вы так похожи на директора нашего Эрмитажа Пиотровского», — сказала Вера. «Я и есть Пиотровский», — сказал господин.
Много лет спустя Вера переводила очередной текст с русского на английский. На этот раз — речь Пиотровского об архитектурной выставке и о том, как директор Эрмитажа накануне одиннадцатого сентября сидел на крыше Манхэттена в обществе друзей-архитекторов, глядя на синее небо и башни-близнецы. Когда Вера встретила директора Эрмитажа в шведском аэропорту, он уже возвращался домой. Странно, как судьба сводит людей. Вот так, кстати и некстати. По каким таким законам?
Вера гордо шла к паспортному контролю в Хитроу. «Какая прекрасная погода!» — бросила она таможеннику (подразумевалось: «Слышишь, как хорошо говорю?»). Тот улыбнулся, но не ответил и не поднял своей хорошо подстриженной головы. А когда поднял, его внезапный ледяной взгляд напомнил Вере прищурившийся глаз Михалкова в «Утомленных солнцем»: «Кто тронет меня, красного командира?» — «Тронем!» Мальчик с каменным лицом сообщил Вере, что у нее нет справки о флюорографии и что Россия — вместе с Угандой и Зимбабве — очаг черной оспы, холеры и туберкулеза. Он сможет с Верой разговаривать, когда установят, что у нее нет сибирской язвы, тифа и пятидесяти других болезней — их он, видимо, накануне переписал из большой медицинской энциклопедии. Веру будут обследовать в медицинском центре прямо в аэропорту, если, кстати, Вера все еще хочет работать в Великобритании.
Перст мальчика указал туда, где бесчинствовала бурлящая толпа человек в триста. Толпа состояла из издающих заунывные звуки представителей стран неевропейского сообщества. Узкий коридор напоминал дымящуюся в пыльном угаре улочку ночного Константинополя, каким его увидели белые эмигранты. Воздуха хватит минут на десять, подумала Вера. То есть явно не на время, за которое один врач обслужит эту просящую политического убежища толпу. В сознании Веры оживал образ Родины, где можно все-таки людей уговорить и что-то объяснить. В Англии объяснить ничего нельзя, потому что закон один на всех, везде и навсегда.
Вера ощущала себя принцем, который совершенно не может доказать, что он не нищий, потому что находится в демократической стране, где плевать хотели, что Россия — это глыба, а филологический факультет, где Вера всегда работала, — венец цивилизации. «В общую очередь», — гаркнул англичанин.
Вера не верила своим ушам. Типично русские инструкции: «Отойдите, замолчите». Где же английский менталитет? Вере по-солдатски четко приказали раздеться до пояса, подкрепив настойчиво: «Если вы понимаете английский язык». Щелкающий аппаратом врач ехидно заметил после флюорографии:
«Я надеюсь, вы не беременны?» «Моя дорогая, — издевался Верин внутренний голос, — если ты просишь убежища или едешь работать в Великобритании, ты попадаешь в категорию людей просящих. А для них справедливые английские законы прописали именно то, о чем так настырно предупреждали учебники истории времен застоя».
Британский Шеффилд, как и Рим, стоит на семи холмах. Как говорят англичане, «к сожалению, это единственное, что эти два города объединяет». Производство стали, толстый слой копоти на обветшалых домах, самая уродливая архитектура, на которую способно человечество в двадцатом веке. Университет, расположенный в башне из восемнадцати этажей, имел только два лифта, и оба не работали. Вере предстояло провести здесь год. То, что Петр построил Петербург не в лучшей местности, — для нас не новость, тут мы самокритичны. Башню в городе Шеффилде воткнули там, где круглый год в любое время суток бушевал шквалистый ураган. Пройти шаг вперед, чтобы не сделать тут же два назад, было невозможно. Этот же ветер сотрясал студии и жалюзи, и в большинстве случаев то, что спрашивала Вера, и то, что отвечали ее коллеги, так и оставалось загадкой. Миллионный город представлял собой самую большую деревню Англии, потому как центр находился на малюсенькой площади с двумя соборами и пятью магазинами, а остальное пространство было занято бесконечными нетоплеными домами. После шести часов город вымирал и единственным местом, куда можно было пойти, становился паб или ресторан. То есть за год можно было стать либо среднерусской красавицей необъятных размеров, либо тихим алкоголиком. Ритм жизни местных обитателей было трудно сравнивать с захватывающим душу круговоротом страстей в России. Студент, задерживающий автобус, набитый опаздывающими на работу англичанами
в девять утра, невозмутимо искал свой кошелек в течение пятнадцати минут, за что получал от водителя вежливую улыбку и пожелание приятной поездки. От Веры он мысленно получал прямо противоположное улыбке, как и терпеливая очередь, выстроившаяся на остановке автобуса, которого не было полчаса. Если автобус оказывался переполненным (заняты все пятнадцать мест для стоящих), англичане выходили и ждали следующего. Русская присказка «не бегите за мужчиной или автобусом, подождите следующего» не вызывала смеха, потому что за автобусом бегали только эмигранты из стран третьего мира, а за мужчинами — только красавицы из Восточной Европы. И те, и другие вечно торопились, вечно ругали Англию на чем свет стоит и ни за какие коврижки не собирались ее покидать.
Понятия гостеприимства в Англии и России несколько разнятся. Когда в Россию приезжают иностранные гости, их не оставляют вежливо в гостиничной комнате на чемоданах и без ужина. А когда эти иностранные гости приезжают работать, их не озадачивают невозможным: «Найдите и снимите квартиру до завтра». Трудность последнего заключалась в том, что искать квартиры, которые сдают в наем по объявлениям, — задача для особо одаренных. Адреса на объявлениях не было, поэтому Вере пришлось монотонно обзванивать владельцев, общаясь с их мобильными автоответчиками. Когда ей все-таки удавалось заполучить искомый адрес, радоваться долго тоже не получалось. Скучно ползущие по семи холмам на аккуратно разрисованном плане, маленькие кривые улочки города Шеффилда никак не давали представления о жестоких реалиях города. Шагая по найденному на плане маршруту, Вера вдруг обнаруживала, что он нежданно-негаданно ведет на крутую гору, по которой взбираться приходилось вечность. Затем следовали новые открытия. Вход в дом не с улицы, а через сад, почему проникнуть внутрь удавалось, только перемахнув через забор или взломав калитку с надписью «Осторожно — злая собака!». Так что первое же приятное знакомство с хозяином уже не ввело Веру в заблуждение относительно предстоящего совместного проживания. Было очевидно, что промозглой зимой мольба хоть чуть-чуть обогреть нетопленое веками помещение будет сопровождаться вежливым и уверенным: «Здесь же так жарко». На Верино «жарче бывает только в сибирской проруби» Вере впоследствии не возражали. Просто вырубали отопление к чертовой матери, поскольку после одиннадцати вечера она «все равно уже ляжет спать». Вера обычно справлялась с ситуацией достойно, то есть засовывала под одеяло грелку с водой и бутылку джина под подушку, как делала королева-мать…
А какие еще дома предлагали Вере! Предприимчивые японцы умудрились купить старинный полузамок и переоборудовать его для сдачи в наем. Были и нетопленые годами комнатушки, в которых ютилось по шесть студентов. В одном из таких домов раньше была мясная лавка Викторианской эпохи: мясник заштукатурил устрашающее помещение и драл сто фунтов в неделю!
Как заблудившаяся в жизни начинающая актриса, ищущая под кромешным ливнем себя и уют в грустном городе, Вера обивала пороги. Открывали дверь заспанные студенты, китайцы, заинтересованные красавцы-турки и белоснежная девица, которая, под конец, в привычно деликатной английской манере спросила: «Как вы относитесь к тому, чтобы делить обязанности по уборке дома?» Вере это напомнило душещипательный сериал и слова: «Можно я тебя сейчас поцелую?» Подобные вопросы Вера считала риторическими.
За окном сгущались сумерки. Маленькая мощеная площадь небольшого английского городка зажигала печальные огни. На Верином столе мерцал отражениями голубовато-серый экран монитора.
Из интернетного письма Веры:
START.
Меня зовут Вера.
ВВОД.
Я долго блуждаю вдоль сотни неведомых адресов, подмигиваю мерцающим картинкам, улыбаюсь знакомым городам.
Я незримо брожу среди бесконечного множества несчастных посредственностей и незаурядных личностей. Корыстных, эгоистичных, брошенных, неопытных. Жаждущих развлечений, опоры, любви, секса. На час, на день, на всю жизнь.
Что может быть любопытнее, мучительнее и притягательнее чужой личной жизни для того, кто мечтает ею хоть когда-нибудь обзавестись!
Я вдумчиво и терпеливо вчитываюсь в надуманные фантазии и правдивые истории.
Я не тороплюсь к выходу — вечер оплачен на много часов вперед.
Итак, я хочу познакомиться…
Жму ВВОД!
У входа вижу мужской силуэт — позирующий у резной античной колонны. По соседству — другой силуэт, ярко-красный и четкий. Он радужно испускает энергию вечного двигателя и углубленно изучает люминесцирующий экран компьютера. Еще глубже стоит кто-то невнятный в очках на фоне туманно-серого Парижа и разноцветного зонтика. Может быть, это я на фоне Сены? Прошлым июньским летом.
Жму ВВОД!
Кто-то ведь живет и дышит за этими безумными в своей нарочитой откровенности и беспомощными в своей тоскующей надежде посланиями.
Скорее жму EXIT. Вон отсюда. Мимо! Прочь!
На бегу редко смотришь по сторонам. Случайный взгляд падает на что-то буднично проходящее, задерживает в памяти на долю секунды и отбрасывает в бесконечность за ненадобностью и банальностью. Как вот сейчас. Как вот сейчас. Стоп! Стоп-кадр!
Я жму ESCAPE. И с ужасом понимаю, что не могу выключить компьютер. Клавиша EXIT на клавиатуре неожиданно начинает западать, а потом и вовсе превращается в простую запятую. Я выдергиваю провод из розетки: экран продолжает гореть, успешно работая за счет батареек. Так не бывает. Я жму ESCAPE, точно зная, что компьютер можно выключить всегда.
Всегда? Судьба улыбается. Да что вы такое, дорогая, говорите?!
Вера скучала по дому. Как, наверное, потрясающе красив ночной Петербург и как падает снег на фоне светящихся фонарей и белой луны, и как дрожат серые усталые воробьи, схоронившиеся под сводами расписного собора. Затянутая льдом Нева и просторные серые набережные. Талый снег на каменных парапетах и узорчатые очертания разведенных мостов.
Поздним вечером она возвращалась домой пешком. Было свежо и прохладно, как ощущается только на юге, когда изнуряющая жара уже спадает, в воздухе пахнет кипарисами и соленым морем, а одурманивающее тепло идет прямо от асфальта. Вокруг огни, и дышится легко.
Как странно, ведь люди встречаются совершенно случайно. Просто встречаются. Или нет.
В какой-то момент Вера познакомилась по интернету с Джеймсом Бондом. Вскоре они уже мирно катались по маленьким английским деревням. Старинные кладбища, откуда веяло духом Дракулы. Каменные нетопленые дома, где писали свои книги сестры Бронте. Маленькие магазины, где продавали самодельный мед и апельсиновый джем. Джеймс Бонд был заботлив и в который раз предлагал Вере вкусный чай и сладкие булочки.
Первый раз Вера встретилась с Бондом в Лондоне. Он подошел к ней, как условились, на автобусной остановке, густо покраснел и предложил отобедать. Бывший пилот английских ВВС, потомок старинного ирландского рода, он, как все англичане, произвел на Веру исключительно положительное впечатление. А как могло быть иначе, когда у человека были высокие принципы и каждый месяц на двадцать лет вперед был строго распланирован. Он увлекался физикой и математикой, благодаря чему Вера хорошо знала какие-то законы термодинамики, а также любой медицинский термин и полный перечень человеческих органов.
Бонд заказывал самые дорогие обеды в гостинице «Ritz», но не мог простить Верино появление в фойе в простом костюме вместо вечернего платья. Бонд учил Веру, как правильно выходить из машины в мини-юбке, как выпрямлять спину за столом, говорить «не хочу», когда смертельно хотелось есть, кивать «thank you», если эмиграционная служба не продлевала визу. А также сохранять несокрушимо спокойный вид на похоронах, при расставании и когда в очередной раз хотелось прыгнуть в Темзу, если целых два дня из дома не было писем.
Вера верила Бонду. Уверенный в себе мужчина, что могло быть прекраснее?! Он восседал в своей машине, как принц на троне, подтянутый и прямой. После переключения скоростей, он укладывал левую руку к себе на колено, точно по линии бедра, прижав друг к другу вытянутые, напряженные как струны пальцы. Он не терпел неточностей, паркуя машину в аккурат по проведенной у дома белой линии: ни дюймом дальше, ни дюймом ближе.
О том, что Бонд женат (вернее, уже три года с ней не живет, так как она сбежала), Вера узнала значительно позже. Он провожал Веру до дома и жалостливо вопрошал:
— Ты же не оставишь меня, узнав о моих мытарствах? Ты же понимаешь, что мы не разведены только официально?
Вера понимала. Вернее, в нужный момент не вспоминала суровый наказ мамы: «Это трагедия и потерянное время».
Бонд хранил спокойствие, изредка бросая на Веру обиженные взгляды:
— Жена сломала мне жизнь. Прожила два месяца и уехала. Я всегда один.
Сердце Веры не было каменным. Впрочем, этот аспект своего организма Вера признавала как сугубо отрицательный. Особенно в моменты, когда его любящая мать, поприветствовав ее лучезарной улыбкой и приготовив отменную телятину и молодую картошечку на ужин, в который раз замечала: «Я была бы так рада видеть вас на Рождество, но, к сожалению, это вряд ли возможно. Ведь жена Джеймса как раз собиралась нас навестись. А как можно отказать невестке?»
Отказывать невестке было нехорошо. Это Вера четко понимала. Впрочем, Вера так же хорошо понимала, почему в момент развода супруга явилась в суд со справкой о собственной внезапно возникшей инвалидности. Как было не посочувствовать Джеймсу Бонду и его маме, не говоря уже о разваливающейся жене?
Венцом отношений с Джеймсом была покупка дорогого нижнего белья. Информация о предстоящем испытании застигла Веру врасплох. Они подкатили к огромному магазину, где на одну покупательницу услужливо скалились десять матрон. Бонд гордо прошествовал к намазанной тремя слоями штукатурки продавщице в мини-юбке, указал на Веру своим перстом и попросил подобрать искомые роскошества. Дамы вцепились в Веру с навязчивым подобострастием, уточняя десять размеров Вериной скромной фигуры, о существовании которых (и которой!) Вера даже не подозревала. Вера знала, что дорогое белье — мечта каждой нормальной женщины, и усилием воли пыталась внушить себе, что счастью, посетившему ее, может позавидовать любая особа слабого пола.
Испытание длилось, наверное, около часа, они вышли на улицу с огромной, перевязанной красным бантом коробкой, которую Вера тут же отправила известной московской актрисе. Актриса оценила подарок по достоинству.
Следующим испытанием был визит на закрытую авиационную базу, где Бонду вручали диплом об окончании магистратуры.
— Я не могу поехать без дамы. Все знают, что я женат, а я снова поеду один, — сказал он.
Вера настойчиво уверяла себя, что не может оставить несчастного брошенного мужчину одного, и его доброе к ней отношение не должно быть попрано так жестоко.
Он был наряден и красив и всю дорогу рассказывал о своей несчастной семейной жизни. Вера восседала все в той же машине, мечтательно глядя вдаль.
Барбекю устроили на свежем воздухе, в огромном зеленом парке. Офицеры с супругами весело улыбались, приветствуя Джеймса. Жарились шашлыки, дымились роскошные кушанья.
— Здесь каждый приносит свою долю. Это так справедливо, — сказал Бонд.
«Значит, ту картофелину этот бравый офицер в белой форме притащил сам, аккуратно замотав ее в салфетку?» — думала Вера…
— Привет! — Офицер взял под козырек. — Это ваша жена?
— Нет, — честно сказал Бонд.
— Ах, вы из России? — расплылся в улыбке тактичный офицер.
В Англии предпочитают не садиться за стол. С бокалами вина Вера и Бонд обходили уютные компании, обмениваясь любезностями. Танцы намечались за полночь, и Вера честно отрабатывала свою роль, блистая познаниями в английской культуре.
— Тебе ведь очень здесь понравилось, правда? — спросил Бонд.
Он натягивал на себя махровый халат и позевывал. Вера видела, как он выпрямлял свою накачанную спину и аккуратно укладывал рубашки в чемодан.
«Бедный, такой одинокий», — подумала она.
— Ты должна жить со мной в Англии, — сказал Джеймс Бонд и внушительно захлопнул чемодан, — жаль, что это невозможно.
Вера сдержала улыбку и пошла в свой номер, собираться. «Надо же, и как меня снова угораздило», — думала она.
Первый раз они обедали с Бондом в день, когда хоронили королеву-мать. Миллионы британцев круглосуточно стояли в бесконечной, три раза огибающей Парламент, очереди в Вестминстерский дворец, чтобы проститься со своей любимицей. Траур был объявлен на десять дней.
Вера с Бондом катались на колесе обозрения. Кабинка медленно двигалась над Темзой, открывая взору старинное здание Big Ben, старые потрепанные доки, резные деревянные корабли с парусами, мрачный Тауэр. А потом возвращалась к зовущим ввысь небоскребам, офисному зданию в виде большого стеклянного огурца, современному театру и орущей толпе уличных музыкантов.
— Смерть старших членов королевской семьи — символична, — хмуро сказал Бонд.
— Почему?
— Старая страна. Нам нужна молодая кровь.
На набережной молодой человек отчаянно целовал грузную вертлявую негритянку.
— А при чем тут королева-мать? — Вера поежилась и отвернулась.
— Конец эпохи. Все, что безысходно кипело внутри общества, однажды вылилось наружу.
— Вечная борьба между чувством долга и собой?
— Круг замкнулся. Машину нельзя остановить.
Королева-мать — всеобщая любимица. Она никогда не обсуждала семейные проблемы и полностью игнорировала любой скандал, освещаемый прессой. Отказавшись покинуть во время Второй мировой войны Лондон и укрыться вместе с детьми в безопасном месте, она оставалась в столице, постоянно наведываясь в East End, исконно бедный район Лондона, чем снискала уважение и благодарность нации. Правда, поговаривали, что, встречаясь с бедняками, лишившимися крова, она одевалась уж слишком шикарно (роскошные шляпы и шелка всех оттенков голубого цвета). На подобную критику Елизавета невозмутимо отвечала: «Они же приходят ко мне во дворец хорошо одетыми!» Впрочем, именно благодаря Елизавете, как считают британские историки, неуверенный в себе и отличавшийся слабым здоровьем король Георг Шестой проявил завидную стойкость в годы войны с нацизмом и завоевал необычную популярность среди своих соотечественников. Удачно женился!
Олицетворением не консервативной, а «взбесившейся» Великобритании, корнями уходящей в вековые традиции, был другой Верин знакомый, некогда запрещенный в Англии режиссер Джулиан Темпл. В начале своей карьеры он создал скандально известный фильм «Начинающие» о сексуальной революции и поколении семидесятых, а потом долго работал в Голливуде. (По его словам, территория, наводненная пивными, в которых сидит бесконечное число сценаристов и хвастается своими ненаписанными сценариями.) Потом он снял несколько прибыльных фильмов, например «Земные девушки легко доступны» (часто демонстрируется по нашему телевидению под Новый год). А также сотни клипов о провокационных рок-группах типа «Sеx Pistols». Когда критики на родине поутихли, Джулиан вернулся в Великобританию. Стал снимать глубокомысленные фильмы о судьбе художников и поэтов и даже пару раз снисходительно отказывал Мадонне после ее публичных сексуальных откровений. Помимо славы Джулиан примечателен невероятной эрудицией, неподражаемой фантазией, тратой баснословных денег на осуществление своих идей в кинематографе. Его критиковали за чрезмерный эстетизм, безукоризненный вкус и, одновременно, за дружбу с большинством современных английских поп-звезд, за жену — потомственную аристократку, чей папаша демонстративно явился на свадьбу в цилиндре и с тростью и, смирившись с выбором дочери, продал дом английскому актеру Джереми Айронсу. Во времена юности Джулиан в гордом одиночестве патрулировал улицы Кембриджа в разноцветном персидском халате до пят и быстро растратил целое состояние на невиданной красоты японскую гейшу, которая ежедневно проводила не менее десяти часов перед зеркалом, чтобы под вечер отужинать с Джулианом в «Савое». Его не менее легендарный отец Ландон Темпл, кстати, как-то застрял в болоте вместе с Джоном Кеннеди, летал на истребителе с Лоуренсом Оливье и тайно от жены однажды усадил всех четверых малолетних детей в «кадиллак», отправившись в Сахару, где десятилетнего Джулиана в конце концов укусил скорпион.
Джулиан был англичанином до мозга костей. Он жаждал жизни, но умудрялся впадать в состояние невыразимой тоски, отчаянно сокрушаясь по безвозвратной потере доброй Англии с ее устоями. После бесшабашных встреч со звездами рок-музыки и кинофестивалей он закрывался в своем шикарном особняке (где окна помнят времена Шекспира, а железная ванна с двумя кранами стоит посередине комнаты), монотонно читал английскую поэзию и разводил редкие сорта роз.
— Тебе грустно? — спросила его как-то Вера.
Они сидели в частной киностудии, расположенной посреди зеленого безграничного поля на месте старой конюшни. По стенам висели афиши последнего фильма и восточные ковры. На полках — сотни книг и причудливые сувениры с берегов Африки. На полу — разбросанная одежда (исключительно Armani)
и бесконечные машинописные листы.
— А где Мэри? — Вера опасливо покосилась на бутылку виски.
— Уехала за газетой.
Джулиан, казалось, был не в духе. Все знали, что он не хотел загрязнять окружающую среду и потому наотрез отказался получать водительские права.
Он молча отхлебнул из бокала и спрятал лицо в шотландский плед. Вера встала и посмотрела в окно. Красное солнце медленно садилось в безбрежные зеленые поля.
«Забавно, — Вера посмотрела на его красивый профиль, — Джулиан — автор комедий. Бесконечный фантазер и волшебник. А на деле — самый грустный человек на свете».
Вбежала Мэри. Раскрасневшаяся. Нервная. Американский акцент. В руках — бутылка молока и газеты. Было не похоже, что только вчера она перенесла сильное потрясение. Она отдыхала в респектабельной гостинице в центре Лондона вместе с младшим сыном. Утром ее разбудил отчаянный крик горничной. Сын подавился и задыхался. Все всполошились. Мэри выскочила на зов, схватила мальчишку за ноги и так трясла, что попавшая в горло косточка выскочила. Гости и персонал замерли в восторге. Она перевела дух, взяла мальчика на руки и медленно пошла наверх. Абсолютно голая.
— Вот так всегда! — Мэри швырнула газеты на стол и подобрала упавший рулон непрочитанных факсов. — Я вкалываю, а он творит! Марш за стол!
Джулиан даже не обернулся.
Из всех Вериных знакомых Джулиан, со своими ослепительными фильмами и тоской во взгляде, был самым ярким представителем актерской профессии. Впрочем, как показал дальнейший опыт, тот фейерверк, который мужчине удавалось устроить, лишь покрывая расстояния и увеличивая масштаб действий, практически любой актер или женщина легко осуществляли, не выходя из комнаты! Одна Верина подруга на вопрос, кто вам нравится, искренно призналась: «Актеры и женщины!» Вера тогда подумала, что это означало: «Я люблю, когда круглосуточно падает небо и зажигаются звезды».
Как-то Вера прочла объявление о том, что в русскоязычную газету в Лондоне требуется свой корреспондент. Еще не зная, что практически все объявления, на которые она возлагала надежды, окажутся фикцией. На следующий же день она мчалась в столицу на собеседование. Ожидала увидеть роскошный офис и дюжину напряженно работающих журналистов. Ни офисов, ни журналистов, ни тем более роскоши не нашла.
Отыскать редакцию было непросто. Вера боязливо выбралась из метро на темную улицу, больно ударившись о расколотую ступеньку грязного перехода. Нищий на сгнившем одеяле мелодично просил денег, а железнодорожный мост с сотнями нецензурных граффити и простирающийся за ним пустырь воспроизводили в мозгу оброненную друзьями фразу: «Куда ты прешься? В район, где в Лондоне самая высокая преступность?»
В облупленном здании серого цвета размещалось около пятисот офисов, пригревших малоимущие организации, обанкротившиеся компании и первую русскоязычную газету.
Главным редактором был пятидесятилетний грузин с усталым взглядом. Он восседал за столом в заваленном газетами и пахнущем щами полуподвале и по мобильному телефону разыгрывал спектакль.
Разговор велся с несчастным журналистом, на чье место Вера, видимо, так настойчиво претендовала.
«Дарагой, — тихо умирал редактор, — я старый больной человек! И я не газета „Правда“, в которой, кто музыку заказывает, тот и деньги отсчитывает! У нас нет спонсоров среди бандитов! Поэтому, если тебе важнее деньги, езжай в Москву — и работай там!»
Редактор развернулся на вращающемся кресле к Вере лицом и оценивающе причмокнул:
«О чем писать-то будешь, сладкая моя? Ты, я вижу, последний раз в России ела, а здесь только зеленый чай пьешь, без сахара, как все англичане!»
Это был интересный человек! В восемнадцать лет — главный редактор преуспевающей московской газеты, он работал во всех странах мира, включая Австралию, ЮАР и Дальний Восток.
Сама редакция состояла из двух до гроба ему преданных девушек, верстающих и корректирующих материал 24 часа в сутки. Из каких соображений они бесплатно парились в этой душегубке, для Веры осталось загадкой. Впрочем, пытка сидения без работы, да еще в достатке, была для них, по наблюдениям Веры, намного страшнее неоплачиваемого рабского труда в душном помещении.
Редактор экономил. Поэтому ночами сам составлял передовицы, то есть монотонно переводил английские газеты, а по утрам терпеливо обзванивал корреспондентов. Материалы публиковались в строго продуманной пропорции и в порядке очереди. Видимо, так старшой по тюремной камере делит хлеб между осужденными, дабы никто не обиделся, а главное, не восстал.
Газета выходила на двадцати страницах, десять из которых были посвящены рекламе и материалам из бывшего СССР. Издавалась тиражом в 10 000 экземпляров и бесплатно распространялась в тридцати точках Лондона.
Как оказалось впоследствии, удивительным талантом редактора было не терять связь с коллегами ни при каких обстоятельствах. Вера с интересом наблюдала, как работает на практике наимудрейший принцип воспитания, именуемый политикой «кнута и пряника». Редактор громил каждую Верину статью, затем тут же ее печатал и регулярно не выплачивал гонорар. Он мог цыкнуть в трубку: «Меня здесь нет», а потом позвонить, трогательно вопрошая: «Дарагая! Как поживаешь?» Это произносилось так искренне, что Вера совершенно забывала спросить, почему в последнем номере под ее статьей была чужая фамилия.
— Дарагая! Не мелочись!
Оказалось, что интервью с Пугачевой редактору неинтересно, эмигранты первой волны набили оскомину, потому что даже на балерину Дягилевского балета, вывезшую драгоценности и совершившую пару убийств, никто не обратил внимания! Новорусский мальчик, обучающийся в Итоне, — обычное явление, а дочь английского посла в царской России — писательница, общавшаяся с дочерью Сталина, — слишком тяжеловесно и академично.
Вера вела рубрику «Лондонские театры» и «Личности Лондона», писала в основном о последних постановках и, соответственно, жителях столицы. Материал шел в печать моментально за полным отсутствием других претендентов осветить данную тему. Ибо желающих заплатить за билет в три раза дороже, чем обещанный гонорар за статью, неизменно не находилось, а общительность была свойственна Вере всегда.
Хворостовского и его красавицу жену (вечно следующую за ним и очаровательно изъяснявшуюся по-русски) корреспонденты ждали у выхода, часто даже не слушая концерт. Дорого. Да и что слушать, если Верино длинное интервью о гармонии с пианистом Березовским было обставлено редакторскими ремарками: «Стравинский — язва, Мусоргский — гениальный алкоголик, а русские пианисты не могут играть русскую музыку вообще». «Вот теперь это конфетка», — говорил редактор. Впрочем, опыт написания биографии Ванессы Редгрейв был более удачен. Сократить информацию о монументальной красоте редактору не удалось, поскольку поведение актрисы было безукоризненно не только для толстого журнала, но и для бульварной прессы: она давала интервью прямо на мостовой, а потом перечислила весь свой гонорар женам утонувшего «Курска», она публично обличала сионистов во время церемонии вручения «Оскара»…
Вечерами в Лондоне зажигались огни и переливались цветами радуги. Вере до смерти хотелось пойти на спектакль, но цены на билеты были совершенно недоступными. Однажды вечером она решила проникнуть в театр в перерыве. Долго мерзла под забором, а потом, скинув пальто, продефилировала мимо стоящей на входе леди вместе с толпой вышедших покурить. Веру не остановили. С тех пор Верины друзья так и прозвала ее «Shakespeare in half» («Шекспир пополам»), вторя известному фильму «Shakespearе in love» («Влюбленный Шекспир»).
Довольная собственной победой а la russe, Вера обошла площадь, на которой стоял театр, улыбнулась классической колоннаде и зашла в церковь Св. Павла, попасть куда можно только с боковой улочки. Это актерская церковь, где по стенам размещены памятные плиты с именами выдающихся актеров.
«Вивьен Ли» — увидела Вера знакомое имя на табличке.
С именем этой актрисы у Веры было много связано. Одна ее подруга, известная московская кинодива, приходя в себя после очередных съемок, однажды вскользь бросила, глядя на Веру: «Вам когда-нибудь говорили, что вы очень похожи на Вивьен Ли?» С тех пор Вера пересмотрела все фильмы
с этой звездой, и потому найти здесь, в Лондоне, упоминание о ней было весьма приятно. Легендарная Скарлетт О‘Хара. Не менее легендарная Бланш Дюбуа. Знал бы кто-нибудь, что Верина жизнь была посвящена навязчивому желанию быть похожей на обеих. Первая говорила: «Я больше никогда не буду голодать». Вторая, в менее благоприятных обстоятельствах: «Я всегда зависела от доброты незнакомцев!»
Итон-сквер. Самый фешенебельный район Лондона. Спортивные машины и роскошь. Вера воодушевлена и прошествовала прямо к парадному подъезду особняка, почти дворца.
— Вы знаете, кто здесь жил? — обратилась она к портье.
— Конечно. — Старик в ливрее посмотрел на нее подозрительно. — Вы француженка?
«Я из России», — хотела сказать Вера, но промолчала.
— Меня зовут Питер, и я часто открывал ей дверь, — задумчиво сказал старичок.
В Вериных глазах запрыгали огоньки.
— А куда она обычно ходила?
— В магазин «Джон Луис», — ответил он.
В этот момент из парадной вышел грузный господин с сигарой.
— Вы здесь живете? — бодро спросила Вера, она никогда не стеснялась общаться с незнакомцами, даже если они направлялись к припаркованному неподалеку «ягуару» или ехали в Палату Общин.
— О, yes,— ответил толстяк, который все больше напоминал Вере Уинстона Черчилля.
— А я очень интересуюсь вами и Вивьен Ли, — не смущаясь продолжала Вера, перегородив ему путь.
— Тогда я готов пригласить вас завтра на breakfast, — ответил он, весьма удивленный не то Вериной осведомленностью, не то нахальством, а может, с ног сшибающей непосредственностью.
«Какой мужчина!» — подумала Вера и гордо направилась на осмотр магазина, где любимая актриса много лет назад приобрела знаменитую коллекцию из двухсот перчаток. В этот же день Вера скупила все книги, посвященные актрисе, а также фильмы, где та снималась.
На следующее утро ровно в десять часов Вера стояла у подъезда на Итон-сквер. Позвонила. Долго не открывали, а потом вышла весьма молодая леди в розовом халате до пят.
— Я к вам, — уверенно сказала Вера и прошла вперед, чтобы уже не оставалось никаких сомнений, что она собиралась взять данное место штурмом. Дама сохраняла спокойствие и, разведя руками, обратилась к джентльмену, который показался в проеме двери.
— Ах, это вы! Заходите, — расплылся тот в улыбке.
Вера вошла. Неожиданно застеснялась, как бывало всегда после слишком храбрых поступков. В такие моменты, призвав на помощь волю и эрудицию, она выдавала все, что знала. На этот раз выпалила все о Вивьен Ли и английской опере. Хозяева внимали ей, а потом достойно поддержали беседу. «Черчилль» страстно и охотно, его подруга — не очень.
— В России очень любят английский театр. А у вас так вкусно пахнет кофе, — сказала Вера.
— Вы не представляете, я покупаю его в ближайшем магазине, всего два фунта за фунт, — улыбнулся он.
— Русские пьют чай по утрам? — ехидно морщила лоб пытавшаяся подавить ярость хозяйка.
Через час Вера вышла на улицу. Красивая, пожилая, густо накрашенная дама с явным сарказмом посмотрела почему-то не на Веру, а в сторону закрывающейся двери. «Слишком симпатичная молодая леди», — скептически прокомментировала она, сделав ударение на последнем слове, и села в черное такси.
Каждодневное общение с англичанами иногда сменялось у Веры безудержным желанием потрепаться с любым подвернувшимся русским. Даже если он литовский диссидент или украинский зэк, сбежавший от жены и переплывший Ла-Манш на бревне, держа в одной руке приглашение на свое имя от споенных им накануне английских футболистов, а в другой — заграничный паспорт, купленный у грузинской мафии за пятьсот баксов.
Русских в Англии было немало, в общей сложности сто тысяч. В основном — вечно рыдающие жены английских миллионеров, которые после приезда сюда обнаружили, что миллионер — это совсем не то, что они думали. Выдаваемая им на неделю сумма напоминала пособие по безработице и покрывала только McDonald’s, платье в горошек с базара и подарок для оставшейся на родине подруги в виде колготок и мыла с того же базара. Косметику от Christian Dior, кожаную сумку за 1000 фунтов, «мерседес» и поездку в Ниццу можно было получить только сидя дома, в родной России. Это только в России принято спускать всю имеющуюся в наличии сумму сразу: студенты разоряются на ресторан и розы, муж — на шубу жене, серфинг внучатому племяннику и ящик шампанского с матрешкой для незнакомого туземца в купе. Только в России покупают черную икру, когда хочется есть, самый дорогой дом, когда негде жить, открытый кабриолет, развивающий скорость 300 км в час, когда месяцами идет снег и легче пройти пешком.
В Англии девушки, вышедшие замуж за своих английских благодетелей, слышат лаконичное: «Дорогая! Тратить деньги в этой стране запрещено!» О, эти разговоры о том, сколько стоит аренда, и как за нее выплачивать проценты до гробовой доски, и как дорого ездить на бензине, жарить на электричестве, стирать в горячей воде и есть экологически чистые продукты. Это в провинции. В Лондоне же оплатить билет на автобус или купить стакан воды вообще представляется недопустимым, и плевать, что он — культурная столица, что здесь театры и музеи. Туда ведь тащиться час на поезде, да еще и за собственные деньги, которых нет, потому что «я их никогда не трачу». Именно поэтому «дети наши в столицу ни ногой». А «сам я там за всю жизнь был два раза», чтобы заплатить 20 фунтов за парковку, 2 за сандвич и потом всю жизнь об этом плакать.
Любительницы Интернета, будьте бдительны!
Вера шла на очередное интервью по заданию редакции. Предисловие было в точку. «Если гаснет свет — я ничего не вижу. Если человек зверь — я его ненавижу. Если человек хуже зверя — я его убиваю. Если кончена моя Россия — я умираю».
Русские нелегалы в Англии — представители дружественных республик, которые трое суток подряд вкалывают по-черному, на заводах, чтобы за десять лет скопить состояние и вернуться домой. Если к тому времени их не сгубят самодельный спирт, патологическая жадность и постоянные междоусобицы.
С бывшим барменом-латышом Иваром Вера назначила встречу под вечер.
Синца под глазами — в глазах мировая скорбь. Шелково-вальяжный, некогда белоснежный плащ — помят и порван. Но пригласил он Веру в самый шикарный французский ресторан на Piccadilly, так как после адской работы привык во фраке отдыхать с марочным коньяком и музыкой.
«Наши? Самое страшное в Англии — это наши. Удушатся за фунт. Убьют».
«Приехал на полгода — заработать и домой. А застрял на пять. Мне теперь — или сиди тихо здесь, или отваливай домой. Третьего не дано. Паспорта даже нет. Устал. Работаю сутками. Семьдесят два часа в неделю. Если бы дома так платили — первым бы рейсом улетел».
Вера ловила себя на мысли, что перед ней — истинное воплощение русского характера. Полная иррациональность мыслей и поступков! С одной стороны, тяжело ему, одиноко, пропадает, а с другой — в рестораны малознакомых людей приглашает, «армани» носит, домой не хочет. Да и не может. Какой-то замкнутый круг.
«Гробы по ночам снятся. Десять кило потерял. За каждый грамм борюсь. Сил моих нет. Тут утром хотел снять деньги в банкомате. Двести фунтов. Карточку вынул, а фунты — забыл, представляешь?»
«Тебе хорошо — язык знаешь — другая жизнь. Я ведь — ни слова почти. С кем общаюсь-то? Быдло. Англичанам что интересно? Футбол и паб. Все. Не видят дальше собственного носа. Живут в часе от Лондона, а в Лондоне никогда не были. А из страны вообще не выезжали и, кроме „fish and chips“, ничего не пробовали в своей жизни».
«Знаешь, как жить привык на родине — девушки, развлечения, яхты, взморье. Я ведь кутить люблю, чтобы ребята, друзья мои, рядом были, чтобы девушки любили, чтобы весело было. Зуб вот вставил — за восемьсот фунтов, а зачем мне этот зуб, когда ни кола ни двора?! Камеру купил, хочешь, тебя сниму?»
«Семью я хочу, понимаешь? Семья — лучше всех богатств. Я русскую хочу. Душевную. С англичанками ведь можно только о погоде и о „мортгидже“, а наши — обо всем и по душам».
Вера вышла на улицу, а он все говорил и говорил. Почему-то советовал ей пойти в спортзал, это, мол, символ того, что никак не удавалось получить, — здоровья, благополучия…
«А то звони, пошли бы на концерт… Или в театр? Или в казино?! У меня деньги есть. А то давай все бросим — и домой! К черту! Вот чуть-чуть еще посижу и точно назад уеду! Пусть ищут — ветра в поле!»
Журналистика — страна обмана. Верила ли Вера в написанные истории? Старалась. Целый день — на ногах и в разъездах. По вечерам, крадучись, пробиралась в офис. Северное море грязное, взъерошенное, серо-пепельное. Бывало, вода уходила, и можно было различить, как среди неровных камней проступают разбитые бутылки, амулеты… Потертые лоскутки памяти.
Из интернетного письма Веры Сереже:
Ты знаешь, а ты наверняка теперь знаешь, что бывает состояние, подобное сумрачному вечеру в лесу, когда в душе остается несоизмеримая ни с чем пустота. И совершенно непонятно, что с этим состоянием делать дальше. Душа ведет неподвластное здравому смыслу существование и тоскует, невзирая на обстоятельства. Как может и когда вздумается.
Нет важного, надежного, основополагающего. Ветки яблони в моем саду растут в беспорядке. Я старательно подрезаю их. Кромсаю каждую весну. Надеюсь увидеть красивую зеленую крону. Ветки все равно цепляются друг за друга. Как мысли в моей голове. Сад становится загадочным и диким. Говорят, мне нужен садовник.
Впрочем, ветки я уже давно не подрезаю. Говорят, все дело в грунте. Думаю, моему дереву лучше расти на камнях. К зиме обязательно зацветет пышным цветом. Может, кстати, это вовсе и не яблоня.
2004 год. С.-Петербург
Глыба спокойствия и оптимизма под названием Джеймс Бонд победоносно въезжала в Санкт-Петербург, и Вера, отпросившись со съемок, с ужасом тащилась в аэропорт засвидетельствовать свое почтение. Кто-то сказал, что слово «тоска» исключительно русское. А Сергей, вот, считал, что человек грустит, когда его душа вспоминает о чем-то далеком. Из прошлых жизней.
Вот она, прошлая жизнь. Накатывает. Джеймс Бонд прилетел ровно в пять часов. Выплыли в фойе пять роскошных чемоданов с одеждой и еще пять таких же с продуктами и книгами. Они сели в такси. Вера вспоминала, как тщетно ждала этого чувства востребованности, защиты и опеки. Каменной глыбы — Китайской стены в виде настоящего мужчины, о котором должна мечтать каждая женщина. Но почему-то этого ощущения не появилось. Они чинно поехали вдоль Невы, наподобие королевской четы, весело помахивая в окно остолбеневшим от уважения таксистам. Распорядок дня был тут же выдан Вере, тщательно спланированный перед отлетом и аккуратно отпечатанный на машинке. Он включал посещение ресторанов и отдых в гостинице.
— А что бы ты еще хотела? — участливо спросил Джеймс Бонд.
«Как заботливо», — подумала Вера, еще раз убедившись, что подобный вопрос женщинам задавать нельзя.
— Приехал? — узнав о визите Бонда, Селина позвонила, как всегда, вовремя.
— Приехал, — тихо сказала Вера.
— Значит, королева-мать жива?
— Мы же всего лишь друзья.
— Да, конечно.
Вера неловко улыбалась и шла вдоль канала Грибоедова, думая о том, как плюхнется в мягкое кресло Мариинского. В театр они шли втроем. Джеймс Бонд — впереди, вежливо открывая двери. Со стороны они были милой компанией. Две красивые девушки и один симпатичный мужчина.
Сцены Вера не видела, как и сверкающего люстрами, бархатного императорского театра. Джеймс Бонд почесывает лысину. В оркестровой яме хрупкий музыкант во фраке прижимает к плечу виолончель и замирает. Джеймс Бонд разворачивает программку. Дирижер взмахивает палочкой. Селина слегка отклоняется назад. Зал наполняется сложным кружевом звука. Запоздалые перкуссии и серебряный треугольник. Селина снова наклоняется к Вере. Christian Dior? Соседи справа обмениваются впечатлениями…
В антракте они сидели в просторном буфете и ели ярко-зеленое мороженое с грецкими орехами.
— Вам понравилось? — Бонд подчеркнуто уверенно расположился на маленьком стуле, закинув ногу на ногу.
Селина молчала.
— Очень! — ответила Вера.
— Слишком эмоционально для англичанина, — вежливо сострил Бонд и приветливо причмокнул.
Вера смотрела, как он с аппетитом поглощал мороженое. Его скулы двигались в такт отбивающему дробь ботинку. Брови медленно ползли вверх, образуя трогательный домик.
— Вы хотели бы что-нибудь еще? — чинно спросил он.
Селина опасливо покосилась в Верину сторону. Вера вспомнила, как Бонд рассказывал ей о своих романах: «Самое главное вести себя достойно в любой ситуации. Чем хуже поступают с тобой, тем лучше веди себя ты».
— Пойдемте, погуляем, что ли, — нерешительно сказала Вера, густо покраснев.
— Пожалуй, — невозмутимо сказал Бонд.
— Проводишь меня до гардероба? — Уже на ходу Селина поспешно накинула на плечи шелковый, до пят, плащ, и теперь старательно завязывала на талии узкий кожаный пояс.
— Я с тобой! — сказала Вера.
— Не стоит обижать человека. — Первый раз за весь вечер Селина посмотрела подруге в глаза, а затем, перекинув через плечо лайковую сумку, побежала вниз, отсчитывая ударами ладошки по перилам все сто ступенек белой мраморной лестницы.
Вера вытирала непослушные слезы.
— Тебе понравилась опера? — спросила она Бонда, озаряясь каменной улыбкой.
— Я больше люблю «Смейся, паяц, над разбитой любовью». — Бонд допил коньяк и медленно поставил бокал на стол.
— Джеймс, спасибо тебе за все, — сказала Вера.
— Вы, русские, себя не бережете, — мягко ответил он и дружелюбно похлопал ее по плечу. — Ты так осунулась. На твоем месте я не общался бы с теми, чье присутствие выбивает тебя из равновесия.
Вера отпрянула, как будто ее ошпарили, отчетливо понимая, что, во-первых, Джеймс Бонд как всегда прав, а во-вторых, она сейчас либо закричит, либо скажет что-нибудь неуместное.
Максим
2004 год. Петербургская киностудия
Потерянное обрелось. Незаметно подкравшись, настало. Тихо, спокойно, расплывчато, до боли внятно донесло: «Пришло твое время. Ты готова?» Вернулась Вера в Петербург в 2004 году, снова начала преподавать английский язык в стенах альма-матер. Журналистский опыт, однако, как набитый до отказа холодильник, мешал жить спокойно, каждое утро напоминая: «Я здесь навсегда». В какой-то момент Вера осознала, что из нее бьет такая истосковавшаяся по жизни энергия, что ее нужно срочно куда-то девать. Поэтому сразу отправилась на телевидение, на Карповку, чуть не сшибла дежурного на входе, бойко улыбнулась режиссеру, который оказался случайным посетителем, представителем банка «Барклай», и гордо разостлала перед редактором, как персидский ковер, несколько газетных статей собственного сочинения, чтобы произвести неизгладимое впечатление. Яркая брюнетка — редактор Анна — кинула в Верину сторону испепеляющий взор, статьи отправила в мусорное ведро и дала первое задание. Получив по почте Верин текст, Анна сразу позвонила и радостно сообщила, что Веру на работу берут, но «Пушкин вряд ли мог радоваться отмене рабства», так как на тот момент уже давно умер. Анна была доброй и чуткой женщиной и сразу поняла, что Вера незамедлительно погибнет, если не поработает на студии хотя бы неделю. Поэтому Анна взяла на работу не только Веру, но и ее коллегу по филфаку Селину. Обеим предстояло писать сценарии для цикла передач об известных поэтах, художниках или ученых Петербурга.
Шел снег. Снимали фильм о поэтах «серебряного века». По сценарию почти каждый из них умирал от разрыва сердца. Их очень любили, а они все норовили окочуриться от одиночества. Или сойти с ума.
Съемочная группа долго искала натуру. Остановились на зимнем царскосельском парке. Снимали ночью, а утром съемочной группе сообщили: принят новый актер. Вера вошла в павильон, где режиссер, накинув на голову платок, сидела на корточках перед незнакомым Вере молодым человеком, спокойным, несколько отрешенным, и смотрела ему в глаза. Как на старинной фотографии: их силуэты на какое-то мгновение замерли. Вера запомнила его голубую джинсовую куртку, прямые светлые волосы, которые он слегка поправлял, и какую-то внутреннюю мягкость, которая была особенно заметна, когда он разговаривал, чуть шепелявя, опуская глаза и вновь их вскидывая. Он не понимал, чего от него хотят: просто сидел и напряженно соображал. Режиссер все говорила, говорила, а он сидел, как мраморная статуя, вкрадчивый, слегка женственный, симпатичный. По всеобщему признанию, это слово подходило ему так же точно, как белые рубашки, которые он носил, хорошо отглаженные, по-старомодному накрахмаленные.
«Какой красивый мужчина», — подумала тогда Вера. Ей показалось, что она уже видела это лицо, таким знакомым оно было. Отпечатки чего-то бывшего переносятся через расстояние и время и предстают в новом облике.
В ночной сцене, освещенный светом фар на фоне искусственных руин, он стоял в шерстяной шапке (мороз −30°), а при слове «мотор» театрально срывал ее с головы и шел по тропинке, произнося слова: «Есть воспоминания как сны, есть сны как воспоминания».
Звали нового актера Максим, и о нем мало что знали. Был он неразговорчив, информацию получали от его жен, которых оказалось две. Какое-то время на съемках присутствовали одновременно обе: молодая, юркая, и — постарше, крупная, спокойная. Жены ладили и приветливо разговаривали — обычно
о Максиме и его роли. Жену постарше, актрису, он учил говорить размеренно, «вяло», чтобы образ был внушительнее. Вторая была тоже актрисой, но в его помощи совершенно не нуждалась. Изменила она ему практически на глазах у всей студии, с его же приятелем-режиссером. Каждая жена обязательно рожала Максиму ребенка, а потом уходила от него. Максим помогал детям и женам. Постоянно переписывался со всеми по мобильному телефону, а сердился только на ту жену, которая помоложе. Так и не смог простить ей измену. Свободного времени у Максима не было. Ночами он рисовал картины и всегда говорил, что жизнь прекрасна. Кино он любил больше всего на свете.
Была в нем какая-то загадка. Однажды он обмолвился, что, снимая фильм на кинопленку, оператор оставляет навечно обрывки чьей-то памяти где-то на другом конце земли, отдаляя события, которые произошли, позволяя взглянуть на них со стороны: «Почти как психоанализ, Верочка!» Еще в Максиме ее привлекала необыкновенная доброжелательность, легкость. Он всех угощал шампанским, кормил специально припасенными бутербродами, рассказывал анекдоты. Когда он разговаривал с операторами, то рассказывал о фотоаппаратах и камерах, которые видел в Японии. Он помнил десятизначные номера телефонов и рисовал на песке форму многогранных линз. Когда он смотрел на купола, то всегда рассказывал об их форме и сиянии, так что все девчонки на студии шли на следующий день в церковь. Еще он обожал «раздувать облака». Это означало, что, когда было пасмурно, он просто поднимал голову вверх и дул на небо, так отчаянно, будто и правда пытался сдвинуть нависшее свинцовое покрывало. Самое интересное, что это ему практически всегда удавалось.
В какой-то момент Вере показалось, что разбросанные части ее сознания вдруг встали на место и создали свой тонкий часовой механизм, который вдруг стал отсчитывать свое время. И даже когда эти часы слегка отставали или останавливались, в ней не пропадала, как бывало раньше, уверенность в том, что они снова пойдут, равномерно и отчетливо. Вера могла часами смотреть на его правильное лицо, изучать его хорошо очерченные руки, сильный торс, загорелые плечи. Удивляться на его брови, слегка белесые, немного тонкие, и думать, что летом они обязательно выгорят еще больше и будут цвета соломы, в тон коже. Глаза у Максима были иногда ярко-голубые, а иногда совсем темные. Синие.
Проводя долгие вечера в поисках материалов по пыльным библиотекам, Вера старательно обрабатывала их потом на допотопном компьютере. Сгибаясь над плодом своей деятельности, как неловкий великан над лилипутом, Вера с ужасом тащила написанное редактору. В надежде, что он не обругает и не швырнет ей текст прямо в физиономию.
Страх объяснялся просто. Любой артист скажет вам, что брошенный на пол сценарий обречен на провал. Есть только один способ спасти его в роковую минуту — немедленно на него сесть.
Свою каторжную, но глубоко любимую работу сценариста Вера мысленно делила на три этапа. Первый: скучно-опасный. Обходила притоны и закоулки города, надеясь обнаружить что-нибудь поинтереснее. Как известно, захватывающими, то есть годными для публики, бывают только три типа информации. Печальные известия (любые); страшные события (из жизни людей); сногсшибательные новости (только о знаменитостях, в противном случае никого и никогда они не только не сшибут с ног, но даже не сдвинут с места). Второй: болезненно-трудоемкий. Пытаясь поймать логику сюжетов, сложить разрозненные истории воедино (для пользы дела начало выдумывалось). И, наконец, третий: волшебно-заоблачный или водочный. Вера шла на съемки.
Подбор материала для передачи о Суворовском училище и кадетском корпусе проходил по привычной схеме, от которой за ночь до рабочего дня у Веры отчаянно дрожали колени и начисто отбивало сон. Очевидные плюсы были в том, что съемочная группа приходила через день, а эфир был объявлен через месяц. В случае чего — целые сутки, чтобы что-нибудь сделать. Минусы были менее ярко выражены и мысленно именовались Верой скромным «OOO», что расшифровывалось: информации — ноль, натуры — ноль, действующих лиц — нет.
Вере повезло. Сначала она стояла у КПП вместе с густо накрашенными девушками и беспокойными мамами, ожидающими бравых юнцов на побывку. Затем толпа буквально внесла ее в подземелье Павла Первого. Здесь царь некогда принимал масонский орден. Военная организация предполагала беспрекословное выполнение приказов, поэтому, получив письменный запрос со студии по факсу, бравый розовощекий лейтенант уже хорошо знал, что нужно делать. Он поставил перед Верой стол и стул, а через несколько минут принес огромный обогреватель.
— Вы здесь ночуете? — Максим стоял в проеме двери.
Вера молчала.
— Ве-роч-ка! Вы меня слышите? — Максим улыбался.
— Нет, — нерешительно сказала она и тоже улыбнулась.
— А мне роль нравится! — невозмутимо продолжал он. — И Павел нравится! Он такой слабый и романтик к тому же.
Вера внимательно разглядывала его лицо, потом руки, одежду. Странное это было ощущение. Как будто впервые поймала себя на мысли, что смутилась. Не внешне, нет. Как-то внутренне. Максима она знала совсем недолго. Но смущение было скорее от того, что перед ней стоял близкий, очень знакомый человек. Вере было даже неловко признаться, что на самом деле она знала его на самом деле давно — и это был их общий секрет. Шутить у Веры тоже не очень получилось. Зато удалось многозначительно молчать. Это было как-то неловко и опять-таки странно.
— А вы давно работаете в театре? — спросила она.
— Верочка! В театре не работают, а служат!
— Так давно?
— Как вам не к лицу вежливые разговоры. — Максим взял с камина толстую кожаную книгу, открыл на первой попавшейся странице, что-то внимательно прочитал, легким шлепком захлопнул ее и вернул на прежнее место. Казалось, он совершенно никуда не торопился. — Вот здесь будем играть сцену про Павла. Кстати, вы заметили, какие очаровательные желторотые юнцы стоят на вахте?
— Славные, — сказала Вера. Она только что лицезрела пацана в форме, который стоял как вкопанный — руки по швам.
— Здесь был пажеский корпус.
— А вы служили в армии?
— А вы думали, нет? Жить в таком закрытом заведении — значит воспитывать в себе жестокость.
— С чего вы взяли?
— Они не знают ни семьи, ни дома. Если до восемнадцати лет так вот жить, разве человек может потом вдруг стать хорошим другом, мужем?
— А вы, наверное, за каждой девушкой в школе ухаживали? — неожиданно для себя выпалила Вера.
— Конечно! — ответил Максим.
— А как знакомились?
— Как-как! Хрясь по голове портфелем, и все дела!
На киностудии была своя магия. Съемки ассоциировались у Веры даже не столько с работой на телевидении (темп: «сценарий должен быть готов к завтрашнему утру!», напряжение: «или тебя здесь завтра не будет!»), а с каким-то странным ощущением волшебства, истоки которого были очевидны.
Когда-то, еще школьницей, пытаясь достать билеты в Драматический театр, Вера разговорилась со студенткой-первокурсницей, которая дежурила у входа. Загорелая девушка, в серой спортивной ветровке и с большим рюкзаком, рассказывала, что не покидает очередь, чтобы купить билеты на спектакль с Алисой Фрейндлих, даже ночью, а чтобы согреться, бегает вокруг театра («утром нужно внести свое имя „в список“»). Вере снова померещился запах сирени, которую девушка, вся в слезах, тогда протянула актрисе после спектакля.
Вера хорошо знала актрису Драматического театра Нину Ольхину. В возрасте десяти лет Верина мама впервые привела дочь в Горьковский театр на «Волки и Овцы».
— С подругой Диной мы бывали здесь каждый вечер. Билетерша нас узнавала, а когда были свободные места — сажала в ложу у самой сцены, — объясняла Верина мама.
— Правда? — Вера глядела вниз на сцену как в пропасть.
— Тихо! — Верина мама сосредоточенно смотрела в бинокль. — Видишь, вышла дама красивая? Это — Нина Ольхина.
— Ви-и-и-жу… — Вера пыталась различить силуэты актеров.
В зале было тепло и темно, а освещенные подмостки были похожи на яркий восточный базар из детской сказки. Внятные по отдельности голоса сливались в общее марево звука. Вера не понимала, о чем пьеса, но разноцветные костюмы и мамин восторг погружали ее в странное, баюкающее, как на качелях «туда-сюда», состояние. Она представляла себе, как ее мама, еще совсем девочка, в темно-синем платье, с длинной косой и большим бантом, сидела у самой сцены и напряженно всматривалась в лица актеров. В какой-то момент девочка обернулась, и ее лицо осветилось прожектором. Она подмигнула Вере и помахала рукой.
В антракте они пили молочный коктейль. Верина мама, не переставая, рассказывала Вере, как уже студенткой, с той же подругой Диной, ходила смотреть на Ольхину и Стржельчика:
— Он был такой красивый. Дина в Стржельчика страшно влюбилась и попросила меня тайно пройти за кулисы и назначить свидание.
— И что было?
— Он оглядел меня с ног до головы и, рассмеявшись, театрально продекламировал реплику из пьесы: «Передайте, пожалуйста, вашей подруге Ди-и-и-не, что ей „вредит иметь та-ако-о-о-го адвока-а-ата!“», — самодовольно сказала Верина мама.
После спектакля Вера с мамой вышли на набережную Фонтанки. Толпа зрителей поредела. Пахло горьковатым торфом реки, асфальтом и еще чем-то летним, цветочным, сладким. Лето было в разгаре. У самой набережной, на неположенном для стоянки месте припарковалась салатная «Волга» с шашечками. Машины, яркие как кастрюли, гудели и объезжали «нарушителя». Водитель выключил мотор и спокойно читал газету.
Мерно ступая, слегка откинув голову назад, к автомобилю проследовала женщина в больших темных очках и в длинном синем плаще. Было что-то странно плавное в ее походке, что-то цельное. Даже со спины можно было с уверенностью сказать, что это актриса. Или, как иногда пишут, «дама с прошлым».
В своих интервью Нина Ольхина всегда настаивала, что ее «таинственный образ» нисколько не соответствует реальности: «Когда я играла Настасью Филипповну, знаете ли, она так мне не нравилась! Я боролась с ней как могла! Кстати, когда Рихтеру не давалось музыкальное исполнение, он так и говорил: „Я сегодня боролся с роялем!“». Ольхина никогда не уходила из театра с поклонниками или даже друзьями. Всегда садилась в такси. «Тайна актера должна сохраняться», — говорил весь ее облик. Именно поэтому, спасаясь как-то от очередного поклонника, она в проливной дождь прыгнула в первую попавшуюся машину и, откинув назад копну каштановых волос, бросила водителю-ямщику глубоким, поставленным голосом: «Трогай!»
Больше всего Вере запомнилось, что Ольхина любила «быть среди людей». В этой фразе, которую она часто повторяла, были и радость жизни, и какое-то скрытое одиночество. Она обожала молодых актеров, с восторгом рассказывала о «новом трио очаровательных юнцов», которые исполняют романсы, никогда ни на кого не обижалась («мы не будем с вами считаться, кто первый позвонит»), никогда не сплетничала. «Трогай» не было маской или продуманным образом. Внутреннее достоинство, воспитанное в ней даже не актрисой Никритиной и Мариенгофом (которые были ее крестными родителями), было настолько естественным, что сыграть его было невозможно даже великой актрисе. И еще Вера помнила ее голос, глубокий, бархатный, и теплую руку, которую она, как прежде, в годы своей славы, царственно и дружелюбно протягивала на прощание.
Одна из очередных телевизионных передач о поэтах «серебряного века» опять снималась в Пушкине. И опять зимой. Когда Вера подъехала к станции метро «Московская», микроавтобус со съемочной группой уже стоял, припаркованный недалеко от Макдоналдса. Максим опаздывал.
— Звонил, предупредил, что будет через полчаса, — ехидно сказал оператор.
Вера отряхнула комбинезон и с готовностью сжала в руке протянутый белый лист бумаги. Встала как вкопанная на тротуаре, на расстоянии метра от кинокамеры. Белый лист предназначался для настройки света, и каждый, кто держал его, ощущал, что именно от него, а не от оператора, зависела правильность изображения. Вот и сейчас Вера глубокомысленно замерла на месте.
Максима не было часа два. Приехал, долго извинялся, слегка кланяясь, довольный и раскрасневшийся. Привез десять бутылок шампанского. Плюхнул черный большой рюкзак в багажник. Потом они почему-то очень долго ехали до Пушкина. Машина громко хрустела шинами по заснеженному шоссе, а уже перед парками как танк поехала прямо по заснеженной аллее. Слева оставалась полуразрушенная беседка, справа — кривые деревья. Вместо привычного дождя, тяжелыми хлопьями падал снег. Свет фар проступал сквозь стекла.
— Опоздал из-за съемок, — оправдывался Максим, запихивая скинутую куртку в дорожный рюкзак и надевая полушубок. — В кино тоже работают сутками, а делают в сто раз меньше, чем на телевидении!
— В кино? — Вера пристально смотрела на батарею золотистых бутылок, которые он быстро ставил прямо в снег, одну за другой.
— Ой, Верочка, не слушайте его! — услышала она слова гримерши. — Извечная борьба телевидения и кинематографа. Там ведь другие законы! Режиссера боятся все! Не то что у нас. Все работают, никто не отвечает!
— Все работают. Отвечает — Вера! — Выросшая перед самым носом рука Максима протягивала ей слегка помятый стаканчик с шампанским. — Понравился твой сценарий, кстати! Он — ни о чем, но так много стихов!
Смех гримерши на долю секунды заглушил звуки мотора. Вера услышала громкие удары собственного сердца и от досады чуть не выронила шампанское.
— Ах, Ве-роч-ка! Для вас ведь открытие, что Цветаева всех сжигала? Все — в огонь, и все — задаром! — Теперь он стоял напротив Веры и смачно отхлебывал шампанское.
Максим был красив. Не сверхизвестен, но уже достаточно популярен и, да, очень красив. Он это хорошо знал и этого же стеснялся. Его давно узнавали на улице, и вся съемочная группа к нему уже относилась как к знаменитости. Острил и хотел нравиться, но чванства или тщеславия в нем не было. Больше всего, как казалось Вере, он боялся плохо сыграть, потерять естественность, актерскую органичность.
Все, что происходило в Пушкине, странным образом напоминало Вере те далекие встречи и долгие разговоры с эмигрантами в Париже, которые теперь каким-то необъяснимым образом были связаны со съемками. Рассказать об этом впрямую она не могла. А вот почувствовать, заново пережить, да, могла, вернее, очень хотела. Крестили Веру во Франции. Отец Николай искупал Веру прямо в ванной в их парижском доме. Вера хорошо помнила, что при крещении даже не могла вспомнить свои грехи. Священнику пришлось подсказывать: «Завидовала, ненавидела, гордилась?» Вера на все отвечала «да» и чувствовала себя счастливой. Мать отца Николая была внучкой Пушкина по линии сына Александра. Быстрая, бойкая дама любила приезжать в Петербург со своей внучкой (типичной Натальей Гончаровой, с парой черных глаз и тонкой костью!). В свои восемьдесят лет она юрко входила в Эрмитаж без билета, правила машиной со скоростью сто километров в час, коротко стриглась и носила мужские костюмы. Мать Вериного крестного отца Инна Михайловна Бразоль была дочерью предводителя дворянства, который, как многие эмигранты, работал таксистом и в какой-то момент одолжил писателю Ивану Бунину автомобиль, о котором тот упомянул в «Окаянных днях». Бунин, правда, вернул машину через две недели и без бензина. «Ванечка хочет есть! Ванечка голодный!» — любила передразнивать Инна Михайловна и слегка корчилась при одном слове о великом писателе, настолько неприятным типом он ей казался.
Марина Александровна, подруга Инны Михайловны, тоже жила в Исси-ле-Мулино. Когда Вера познакомилась с ней, Маринин возраст был совершенно незаметен. Всегда прибрана, весела, хорошо одета, как будто каждый день собиралась на великосветский прием. Открытые, ясные голубые глаза. Темные очки, большие белые клипсы. Она всегда укладывала Веру под иконы, крестила перед сном («Храни вас Бог!»), а потом подолгу рассказывала о конкурсе красоты, на котором за нее голосовал Андрей Белый, и о любимом муже Дон-Донцове, который мог отдать первому встречному все сорок своих белоснежных рубашек: «Вы мне говорили, что все ищете Дон-Донцова, детка? Зачем? Он — мой!»
На съемках в Пушкине Вере заново вспомнились те встречи. Наступает парижское утро, легкая дымка, красивые мадемуазель спешат на работу, а тротуар вымыт шампунем. А потом — долгие вечера за чашкой чая или рюмкой когда-то запрещенного зеленого абсента (который на деле просто подкрашенная крепкая полынная водка, купленная в соседней лавке «у араба»). Глядя на то, как Максим залихватски выпивает шампанское, шутит и балагурит, Вера как будто ощущала незримое присутствие тех людей, которых когда-то встречала и которых так незаметно для себя полюбила. Они тоже гуляли в фантомной дымке странного вечера, а их колышущиеся тени виднелись между деревьями подобно танцующим арлекинам в сонных очертаниях нечеткого белоснежного города.
«Мог отдать первому встречному
все сорок белоснежных рубашек,
которые носил…
сразу полюбила …
он — мой!»
Когда съемка закончилась, Вере вдруг стало нестерпимо грустно, словно она впервые испугалась, что все когда-нибудь закончится. Максим, съемки, передачи. В голове вертелись обрывки чьих-то высказываний. Стресс? Нет, не бывает. Стресс. Да, это когда сознание, вместо того чтобы находиться в настоящем, прыгает как полоумное, то вперед, то назад. Прыгая вперед, воссоздает все самое страшное, что случилось с человечеством со времен его основания, прыгая назад, находит живые подтверждения из собственной жизни того самого страшного. И все эти прекрасные ужасы — за одну минуту.
Уже поздно ночью (настолько поздно, что жена оператора все время звонила на мобильный с криками «она сидит у тебя на коленях!») Вера стояла в большой сияющей зале, с любопытством наблюдая, как в раскрывающих пространство зеркалах двоится силуэт Максима. Стояла и не шевелилась. Потом они ехали на переднем сиденье мини-автобуса. Фары освещали снежный путь. Хотелось мчаться по бесконечному шоссе, набирая скорость, и никогда не сворачивать.
Из интернетного письма Веры Сереже:
Для поэтов символ души — «перл». Живое слово, которое хочется извлечь, как жемчужину из раковины с морских глубин, но она блистает только на глубине, оставляя желание выразиться. Живое слово не обозначает предмета, а свободно блуждает, выбирая для жилья то или иное пристанище. Как душа — тело.
Прошло почти полгода. Снимали передачу о Пулковской обсерватории. Парило. Цвели сады, в воздухе витал терпкий аромат хвои и цветов. Крутились огромные телескопы, раздвигались крыши, мерцали невидимые звезды. Среди фактов людских биографий, каторжных ссылок и репрессий Вере хотелось найти отголосок сегодняшнего дня. Тому, что так странно, неумолимо вторгалось в ее жизнь. Кометы. Они, оказывается, бывают разные. Существуют послушные кометы, которые принадлежат Солнечной системе. Они идут по эллипсоидальной орбите и регулярно возвращаются в нашу галактику, как комета Галлея, которую было отчетливо видно в Петербурге двадцать лет назад. А есть загадочно непокорные гости, которые движутся по параболической орбите. Они приходят и уходят, и никогда больше не возвращаются. Попадая в Солнечную систему один раз, они ускользают, оставляя на небе след на многие тысячелетия. Подобную видели волхвы, а много позже — Пьер Безухов. Вестники великих событий и мировых катастроф.
У входа в обсерваторию Веру встречал молодой физик Вячеслав. Он был очень серьезен, имел лицо вундеркинда и был одет в старый твидовый пиджак и мятые белоснежные брюки. Вячеслав был словоохотлив, полон энтузиазма, самоуверен и учтив. Он лихо потягивал «Беломор» и взахлеб рассказывал
в Верин диктофон о собственных открытиях. В какой-то момент, встав как вкопанный на фоне огромного белого телескопа-тарелки, он царственным жестом пригласил ее в небольшое, слегка обшарпанное здание желтого цвета.
— А простой человек может видеть такую комету? — спрашивала Вера, стараясь не двигаться на краешке стула, разглядывая полускладское помещение с двумя компьютерами, разбросанными картами и потрепанными книгами.
— У вас провалы в области точных наук, — отвечал физик, наливая Вере чай и скептически улыбаясь самому себе.— Вы хотели услышать о невозможностях и загадочных мирах? Во Вселенной гораздо больше реального, что, согласитесь, интереснее, чем выдумки предсказателей.
— Например?
— Девяносто процентов обитателей Вселенной невидимы.
— Вообще?
Он поправил очки и глубокомысленно посмотрел на чайник.
— Можно установить массу тела двумя способами. В зависимости от объема или силы притяжения тел друг к другу. Данные не совпадут.
— А время?
— А его вообще нет! — Во взгляде физика было уже меньше энтузиазма. Глядя на его раскрасневшееся лицо, Вере почему-то представилось, как он рассказывает «вот это все» на кухне своей матери, которая, возможно единственная, в него верит и всегда внимательно слушает.
— Вы знаете, что такое кротовины? — наконец спросил он.
Вера, конечно, не знала.
— Дыры в пространстве! Дыры! Понимаете?
Вера снова разглядывала его, пытаясь понять, как этот странный человек мог ходить в магазин, вставать рано утром и умываться, делать то, что делают миллионы людей. Он и правда был «не от мира сего», настоящий ученый, живущий в своем мире, вне обыденной жизни.
— Попав туда, можно моментально улететь на многие километры, — продолжал он. — Возьмите простого муравья. Он ползет по замкнутому шнуру. Долго ползет. Не знает, что можно свернуть вправо и сократить расстояние. Так и с пространством. В каждый момент жизни мы можем нырнуть вправо или влево и оказаться где-то далеко.
— Как интернет? — спросила Вера.
— Люблю в женщинах то, что они сначала говорят, а потом думают, — уверенно заключил физик и хлопнул Веру по плечу так сильно, что у нее до самого вечера болела спина.
Вечерами Вера сидела в тихой монтажной комнатке на Карповке. Фильм не делается сразу. Все отснятые пленки, одна за другой, загоняются в компьютер. А потом накладываются голос, музыка, пейзажи, острова. Компьютерная обработка тем и была хороша, что все можно менять местами. Фильмы и жизни можно переставить в любом приглянувшемся порядке.
— Мне надоело, что в конце каждой серии очередной герой умирает. Мы ведь все когда-нибудь помрем, — сказал Максим, когда передача уже была почти смонтирована.
— Что же делать? — спросила Вера и зажмурилась.
— Пусть живет.
— А в нашей жизни будет так же?
— А як же! Иногда я думаю, что сценарий давно предусмотрен.
— Матрица, думаете?
— Думаю, да, ведь контур давно намечен. Важны детали, человек расставляет акценты.
Что было потом? Потом за Верой стал ухаживать седовласый режиссер. Неудивительно, если она ходила с томной физиономией по студии, словно говорящей «я совершенно свободна!». Режиссер был женатый, импозантный, со звонком стационарного телефона на мобильном. Как говорила Селина, мечтательно закатывая глаза, «седой жених должен быть прекрасным». Таковым он и был, и, говорят, не пропустил ни одной хорошенькой женщины. Самый впечатляющий его комплимент заключался в том, что у Веры мужественно-женственный вид и что имидж было бы неплохо срочно поменять. Методика его ухаживаний была проста. В первый же день Вера была включена в массовку фильма крупным планом: плавно шествовала по аллеям Летнего сада, грустно глядя вдаль. Изображать грусть было не сложно, и даже самые ненавистные женскому персоналу, умудренные опытом редакторши оставались довольны: воплощенная осень в печали.
Вера вместе со съемочной группой оставалась на студии всю ночь. Поэтому единственным способом добраться домой оказалось в шесть утра хлопнуться в его отливающую серебром машину. Режиссер резко затормозил на повороте, тяжело задышал и посмотрел на Веру, по-кошачьи проведя рукой по плечу.
— А для того, чтобы быть хорошим автором, нужно обязательно иметь тесное взаимопонимание с главным режиссером.
Вера восприняла информацию как факт, совершенно не задумавшись о ее глубокомысленном содержании.
— Это подписано министерством культуры? — незадачливо уточнила она.
— Нет, это написано у каждого режиссера на лбу. — Он наклонился к ней и поцеловал в губы.
Над ней нависло его воодушевленное лицо, она отвернулась и неожиданно для себя заплакала. Режиссер опасливо отстранился, вновь заводя машину.
— Ты что, маленькая? А живешь-то как, детка?
Следующая передача была объявлена в плане через неделю. Петроградская сторона. Солнце. Съемки в Музее Фрейда на Большом проспекте. Уютно. Взад-вперед шныряют усталые дамы, спешащие к психоаналитику, и вышагивают сосредоточенные доктора. Вера пришла первой и торопливо перечитывала текст: «Основной метод Фрейда — психоанализ — вскрывает причины болезни. Пациент скрывает от себя причины недомогания — вытесняет из собственного сознания».
Кабинет психоаналитика. Мягкие черные кресла. Старинные африканские ковры ручной работы. Молодая актриса, партнерша Максима, опаздывает. Вера и Максим репетируют сцену. Максим сидит за столом и читает слова Фрейда. Вера стоит у резного шкафа красного дерева и читает слова жены Марты. По сценарию Марта ревнует Фрейда, ведь пациентки в процессе лечения не только рассказывают врачу о своей жизни, но и влюбляются в него.
— У тебя усталый вид, — читает Максим, не оборачиваясь.
— Да. Я устала, — читает Вера.
Оператор подъезжает с камерой, а съемочная группа медленно двигается влево, вдоль отливающих зеленью витрин с черно-белыми портретами Фрейда.
— Ты сердишься на меня? — читает Максим.
— Нет.
— Нет, сердишься. Из-за вчерашнего.
— Не будем говорить об этом, — читает Вера слова Марты. — Я знаю, что ты мне скажешь. Что ты не хотел соблазнять женщин, что это только эпизод лечения. Зачем говорить. Я и так в этом глубоко убеждена. Мне не нравится то, чем ты занимаешься. Неужели ты веришь, что это научное лечение?
— Какое?
— Влюблять в себя женщин, чтобы лечить их.
— Кто это говорит?
— Вы их влюбляете.
— Психоанализ не имеет с этим ничего общего.
— Может быть. Ясно одно. Они влюбляются в вас.
— Нет, неясно.
— Я нахожу это нечестным.
— Когда я лечил ее, она доверяла мне. Я — всего лишь образ другого, символ. Перенос.
— Перенос? Какое забавное слово. Оно объясняет все. А моя любовь к тебе тоже перенос?
— Почему бы нет?
— Значит, мы всегда любим только тени?
— Почему бы нет?
— И без переноса нет лечения?
— Во всяком случае, нет доверия.
— Это грязно.
— Что?
— Эти лживые любови, эти подмены.
— А ты полагаешь, что болезнь чиста?
Вера молчит и отходит в сторону. У большой зеркальной витрины со старинными книгами и странными статуэтками, освещенной зеленовато-красным призрачным светом, — небольшая дверь, на медной табличке выведены большие желтые буквы: «Выход в реальность».
— Реальности нет, — читает Максим, распахивая дверь, ведущую на улицу.
Красоты грязного петербургского двора.
— Реальность человека — это смутная аморфная жижа, в которую мы, к счастью, не проваливаемся. А знаете, почему? Потому что мы живем в созданном нами мире. И на вопрос, что такое любовь, каждый психоаналитик вам скажет, любовь — это жизнь!
— Как вы думаете, а бывает любовь без боли? — спросила как-то Вера.
— Говорят, бывает, только, боюсь, тогда это называется каким-то другим словом, — ответил Максим.
Вера и Максим шли вечерним городом. Темно-синее небо нависало над улицами, неясные контуры прохожих преломлялись о мокрый асфальт.
— Знаете, иногда мир сужается до размеров спичечной коробки, и все, что вокруг, почему-то теряет смысл, — сказала Вера.
Над Невой зажигались огни. Они отливали печальными, зеленовато-голубыми оттенками, вспыхивали и гасли, как звезды, растворялись в пустоте, как случайно брошенные слова. У парапета в полутьме прыгали два воробья: один взъерошенный, другой — легкий, задорный, энергичный. Чуть поодаль у моста целовалась парочка, слегка перегнувшись через перила. Девушка потеряла равновесие, откинула руку назад, боясь упасть.
В Петропавловской крепости звонили колокола.
Из интернетного письма Веры Сереже:
Мысли бьются не на жизнь, а на смерть. Жалко, если умрут не на бумаге. Я не пугаюсь ничего. Или нет. Не так. Я иногда ничего не боюсь. Как будто человек другой: сильный и цельный вырастает внутри. И я даже не боюсь тогда быть зависимой от твоих теплых слов обо мне. Не в том дело, что в омут с головой. А просто есть уверенность, что ничего плохого не может быть. А если и бывает что-то не совсем так, то это не плохое, а так, не самое лучшее. Ты пишешь, работы много. Мне не нужно много людей. Ты вот намекаешь, что теперь я твой «фаворит». Ты давно мой фаворит, с другими мне просто никак, не скучно, не весело. Видно, на всех меня не хватает.
На следующее утро Вера снова шла на съемки. В руках — большой букет цветов. Долго стояла перед светофором, не очень понимая, на какой свет надо переходить. Пошла — на красный. Максим заботливо взял ее за руку на углу Невского и Фонтанки и понимающе посмотрел на раскрасневшееся лицо.
— Здесь иногда ходят машины, — улыбнулся он.
Потом они сидели в небольшом закутке для переодевания. Актеров гримировали. Вера внимательно рассматривала разноцветное содержимое на столе: пудру, темную тушь на ресницы, тон для кожи.
— Вера, вам нужно немного белил на щеки, — засмеялась гримерша.
Максим был воодушевлен и мечтателен.
— Скушайте яблочко, Вера, — сказал он красивым баритоном.
Вера любовалась его правильными чертами и слушала мягкий вкрадчивый голос:
— Интересной жизнью, наверное, живут актеры.
— Да… — Максим натягивал на себя тонкий шерстяной свитер. — Знаете, есть очень хороший анекдот про нашу профессию. Водопроводчик с радужным видом чинит канализацию. «Ключ на восемнадцать!» — весело говорит он напарнику. И раз — ныряет в самую гущу. Через несколько минут выныривает: «Ключ на девятнадцать!» Бултых — в канализацию. Через пару минут вновь появляется: «Ключ на двадцать!» А потом гордо отряхивается и сообщает помощнику: «Учись работать! А то всю жизнь ключи подавать будешь!»
— Это вы об актерах?
— Это я о жизни. Верочка, знаете, что самое тяжелое для актера? Не знаете. — Максим нахмурил брови и посмотрел на себя в зеркало. — Самое страшное для актера — отсутствие работы. Он как пустой сосуд. Его обязательно должны заполнять.
— Помню-помню. Для актера каждый человек прозрачен. Он впитывает, как мы ходим, шутим, улыбаемся, чтобы потом позаимствовать.
Максим в точности скопировал Верино выражение лица, а ей вдруг захотелось швырнуть в его довольное лицо что-нибудь кремовое, яркое.
— Ужас, если такой полюбит.
— Здесь вы ошибаетесь. Я бы пожелал вам такого счастья! Мы умеем чувствовать!
Режиссер объявил о начале съемки. «Внимание! Мотор!» — раскатилось дребезжащим эхо по залу. Максим застегнул пиджак и, бросив последний взгляд на собственное отражение в старинном зеркале, медленно пошел по мраморной лестнице.
— Музыка Глазунова — это летучее искусство.
Оператор наклонился над Верой и тихо прогнусавил:
— Ужас! Ты музыку Глазунова слушала?
— Слушала.
— Благостная, — ехидно сказала оператор. — У него, моя дорогая, был слишком чистый жизненный путь.
— Ну не Чайковский!
— Если честно, из всей передачи только отрывок из «Лебединого озера» и запомнится!
Неделю назад она впервые пришла в здание Консерватории. Было ощущение, что все вокруг существовало в другом измерении. В буфете на ее просьбу продать жвачку, ей честно сказали, что в этом заведении подобных вещей никогда не было. За столиком, куда она поставила свой двойной кофе, сидели преподаватели и рассуждали о последних постановках «Лебединого озера», где в последнем акте — какой ужас! — оказалось пропущено несколько нот. Комната, где хранились архивы, находилась в помещении бывшей церкви. Звуки напряженного Второго концерта Рахманинова за стеной. А под вечер неловкие юнцы со светящимися лицами в забытьи шагали по коридорам, волоча в огромных рюкзаках приготовленные мамами бутерброды и партитуру.
— Кому и что запомнится — не всегда известно, — успела ответить Вера оператору.
Из интернетного письма Веры Сереже:
Я всегда думаю о тебе. Как ты стоишь и смотришь на меня. Твои волосы пахнут летом. Прощаясь, можно еще раз коснуться щеки, чтобы услышать дышащий глубокий шепот. Поэтому иногда я прощаюсь. Я хочу быть с тобой всегда. Все 24 часа в сутки. Когда встаю. Когда в метро. Когда целый день. Когда парит вечерний зной, в доме пахнет деревом, морским кипарисом, и я не сплю. Я очень хочу быть с тобой, особенно когда прихожу домой, где тебя нет. Говорю с тобой. Когда работаю, когда не работаю, когда встречаю знакомых. Когда засыпаю. Когда просыпаюсь. Я пишу тебе длинные письма. Хочу многое сказать. На удивление, не говорится ничего. Или мало. Но когда-нибудь я обязательно тебе все расскажу. Когда сидим в кафе — я вижу тебя опять. Ты очень красивый.
Что делает человека человеком? Его одежда, его слова, его поступки? А может, слабые и сильные токи, без которых потом невозможно?
— Вы иногда веселая, а иногда, как сегодня, мрачнее тучи, — констатировал Максим, когда Вера переступила порог студии.
— С чего вы взяли?
— Влюбленная вы наша!
Вера нетерпеливо запахнула свой не по размеру большой пиджак.
— Нервы и работа!
Максим провел по ее спине широкой мужской ладонью.
— Ребрышки, однако, трогательные.
Вера поежилась, слегка отодвинулась в сторону, а потом снова прильнула к нему, почувствовав на груди его мягкую руку.
На следующий день на киностудии было чуть темнее и теплее, чем обычно. В соседней аппаратной тихо работал Верин напарник, изредка вставая из-за широкого стола, чтобы выкурить очередную сигарету, а потом вновь углубиться в работу. Приглушенные голоса дикторов по нескольку раз повторяли одну
и ту же фразу. Компьютер обрабатывал программу, заглушая ненужные шумы. Голоса становились мягче и вкрадчивее. Редакторы были горды тем, что Максим вызывал у зрителей эротические фантазии. Передача монтировалась. Что беспокоило Веру? А почему ее, собственно, должно было что-то беспокоить?
— У тебя ведь все на лбу написано! — сказала Селина.
— Правда? — удивилась Вера.
— Большими буквами.
— Что именно?
— То самое.
Вера откинулась на спинку кожаного кресла и посмотрела в пол. На паркете было много давних выбоин, шероховатостей.
— Верочка! Надо что-то решать с Сергеем! Надо что-то делать! — тараторила Селина.
— Решать что? — Вера стала медленно раскладывать страницы сценария на столе, пытаясь представить, как этот пасьянс постепенно накроет собой зеленый бархат игрового поля. Она старательно приглаживала листки руками, а потом снова перекладывала их, как будто новая комбинация могла быть правильнее или красивее прежней. Задуманное, однако, не удавалось: у машинописных листов бумаги только загибались края, и они уродливо мялись, как намокшая газета. Вера резко сбросила листки на пол. Селина недовольно подняла все восемь страниц текста и спокойно положила их на стол.
— Попадешь в сумасшедший дом! Дура!
А потом Веру отстранили от передачи. Совсем. Она узнала об этом поздно вечером и готова была разбить экран компьютера. Причин было несколько, как обычно. Во-первых, истекло время, закончилось, рассыпалось. Как в песочных часах, оно явило миру свою совершенно пустую верхнюю колбу, хотя еще несколько секунд назад последние песчинки еще мирно досыпались тонкой струйкой, оставляя надежду, что несколько из них все-таки останется там, наверху, прилипнув к выпуклой плоскости. А во-вторых… В чем-то это было справедливо. Несмотря на свою обиду и досаду, Вера хорошо понимала, что непрерывные мысли о Сереже мешали ей. Как будто под ударами клавиш, слова в сценарии, такие красивые, яркие, стройные, вдруг предательски складывались в хаотичном беспорядке — сплюснутые, распластанные амебы, не понимающие своего предназначения.
— Это все редактор! — жаловалась она Селине поздно вечером.
— Ты мне-то не рассказывай, — отвечала подруга ледяным тоном. — Про тигровую шкуру, дорогая, ты говорила напрасно. Видела ее где-то еще. Например, во сне. Из-за редакторской тирады про твою «тигру» пришлось задержать передачу на неделю!
Вере хотелось оправдаться, но в голову не приходило ничего, что можно было высказать вслух. Даже Селине она не могла сказать, что любить кого-то и одновременно писать у нее не получалось. Впрочем, это и так было ясно. А еще Вера хорошо помнила слова режиссера, который когда-то долго инструктировал ее, терпеливо собирая листки сценария, который только что кинул ей в лицо: «Ты должна отдать все! Абсолютно — все! Если ты пишешь о женщине, которая полюбила, ты должна почувствовать, как ее убивали в постели. Если ты пишешь о мужчине, ты должна суметь накачать бицепсы, как Шварценеггер.
И еще, самое главное… Когда ты все это сделала, ты должна совершенно спокойно и профессионально обо всем — забыть! Поняла?»
Полный текст читайте в бумажной версии журнала