Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2016
Все получилось очень неожиданно. Никакого специального умысла у Сени не было, он вообще ухаживал за всеми, но эта девушка ему очень понравилась. Самостоятельная и глазастая, она производила большое впечатление милым серьезным лицом, дорогой одеждой, пластикой, богатым телом и вообще. Он и сам все знал. Потом ему мельком нашептал болтливый резвый сокурсник, приехавший из украинского местечка в Москву на учебу, что, мол, учится с ними в параллельной группе дочь большого чекистского деятеля, чуть ли не второго человека в НКВД. Имя этого деятеля не произносили вслух без надобности даже его коллеги. Многим он казался мифом.
Но фамилия у этой девушки была другая, вероятно первой жены чекиста, она была очень скромна, отец к ней как бы никакого отношения не имел, не лез в ее жизнь ни с какой стороны. «Ну, конечно, — быстро подумал тогда Сеня, — знаем мы этих занятых на работе до поздней ночи, безумных от усталости отцов». Он был в курсе ситуации с работниками таинственной властной организации по личным мотивам и обстоятельствам.
Сеня все запоминал своей цепкой памятью профессионала и недевственного провинциала, будущего насыщенного писателя, как будто галочку ставил красным карандашом в ведомости: «да, родственников нет, комсомолец, не привлекался». Ко всему она ему очень понравилась, эта чудесная деваха с прозрачными глазами, приподнятыми скулами, с нежными ключицами под воротом кофточки и шагом расслабленным, уступчивым и решительным одновременно.
Он пришелся ей тоже. Вполне был парень, с хорошей кожей на продолговатом сильном лице, с прямыми черными волосами, спадавшими на пронзительные нерусские смелые глаза человека, которого еще не мучила жизнь и не травила судьба-злодейка, хотя и оставила в нем заметные следы. Даже разбитые на классической борьбе, которой он занимался на досуге, бесформенные уши не портили его облика. А широкий и плоский, лишенный излишних мышц юношеский корпус и вовсе делал этого парня неотразимым. Отец участвовал в ее жизни значительно. Про отца Сеня узнал на работе, не очень много, но достаточно. У него была такая возможность. Помимо энергии, обаяния возраста, и других достоинств, скрытых и очевидных.
И потом, прелестный недостаток речи, искажавший звучание произносимых им слов до неузнаваемости. Например, во время их знакомства он с налета спросил у нее: «Аие, арт бес зуязут?» Это значило «Скажите, как вас зовут?». Понять это было совершенно невозможно, но она поняла, посмотрела на него, как на циркового гимнаста без страховочного троса, — с восторгом и тревогой. Только писал он чисто и без помарок, наклонным, крепким и ясным почерком курсанта военно-политического училища, будущего комиссара в буденовском шлеме с алой звездой, разве что без коня, но в танке. Однако намеревался пойти по другому пути, не менее героическому.
Однажды она сама подошла к нему у дверей университетской столовой и, освещенная ярким солнцем из венецианского окна, с серьезным выражением лица сердито сказала: «Послушайте, Семен, мне сказали подруги из вашей группы, как вас звать, вы знаете, что у вас очень красивые глаза?» Он обомлел, но сразу ответил ей: «И у вас тоже замечательно красивые глаза». И то и другое было чистой правдой. Дальше все было предопределено.
У него были стать и повадка денди, неизвестно откуда взявшиеся у человека из беспризорников, из тех, кто грелся у костров возле вокзалов в революционные годы. Эта ловкость и мальчишеская отчаянность красили его необыкновенно. Беспризорное детство и юность многое объясняли в этом человеке, но не все, конечно. Королевская оболочка для парвеню, которым он точно не был, хотя и мог бы им быть, совершенно без проблем была для Сени естественным, совершенным прикрытием.
Потому и поэтому и вообще неизвестно по каким причинам их любовный роман был неизбежен, как крушение поезда, уткнувшегося со всего размаха в полотно с разобранными тупыми злодеями рельсами.
Ему, конечно, нужно было бы постоянно ходить с переводчиком, чтобы тот разъяснял странное звучание его звуков, похожих на песни потерявшего слух соловья. Он, кстати, мог изрядно выпить и не дать никому даже намека на повод для досужих и злорадных сплетен по своему поводу. Ни в чем этого милого паренька заподозрить было нельзя. Он казался всем славным малым, добрым человеком. Девушки его любили и одаривали, чем могли и умели. Некоторые были отчаянными развратницами. Были большие мастерицы своего дела. В большом городе всё иначе, все умеют всё. Ну или почти все. Каким он всем казался, таким и был на самом деле. Но был нюанс.
Сеня работал сотрудником в особом отделе службы безопасности, которая уже изменила свое название с ОГПУ на НКВД. Эта работа была его призванием, он ее обожал, горел, думая о ней.
Иногда он в воодушевлении произносил вслух, с придыханием: «Нырбарий кираморий внуньдуй», что значило «Народный комиссариат внутренних дел». От этих слов у него теплело на душе. Ко всему же эта работа приносила немалый доход. А уж для студента и говорить нечего — он чувствовал себя и слыл богачом. Потому-то он прекрасно одевался, ходил по ресторанам, был вхож в литературные салоны столицы (не во все, были не про его честь, для других людей и агентов, властью были охвачено все) и дарил девушкам дорогие подарки, в частности прекрасные духи царской фабрики «Товарищество Брокар и К°», позже названной при большевиках странным словом «ТЭЖЭ». Устойчивый, сильный, бессмертный и, вероятно, скопированный запах ностальгических духов «Красная Москва» кружил его дамам головы.
У него было достаточно ума и вкуса, чтобы не зачитывать свои рассказы о революции и стихи о «багряной заре будущего» многочисленным знакомым. Но кое-что из своих ночных словесных упражнений он печатал, используя связи, общественное положение и личное опасное обаяние. Надо сказать, что во всем этом что-то было, какие-то странные молнии, драгоценные блестки необработанных и почти случайных, но резких и неотразимых сравнений.
Сеня, будучи неуклонным бойцом и мужчиной, снайперски углядел в этой девушке щедрое сложение, томление и тяжкие взрывы похоти. Ее отца он видел несколько раз мельком, кормился рассказами о нем коллег, которые негромкими голосами говорили о несгибаемом ленинце и беспощадном борце с врагами пролетариата с невероятным уважением. Тот всегда был одет в распахнутый бежевый плащ и подходящую по цвету мятую шляпу, шел быстро, не глядя по сторонам, торопился служить революции. Никаких кавалерийских сапог и матросских тельняшек на работниках сурового наркомата не было, да и время этих предметов одежды кануло, уступив место иному, населенному молодыми людьми в гимнастерках из шевиота.
Нет нужды говорить, что человек этот был неподкупен, бескорыстен, честен. У него было хорошее дореволюционное образование, полученное на техническом факультете одного из кавказских университетов, несколько лет царской тюрьмы и ссылки, преданность делу революции, работа в разных местах на пользу партии. И наконец, эта его последняя должность, которая ему подошла по всем категориям: по уму, по сердцу, по характеру и по призванию. Семен думал о нем восторженно, хотел походить на него, но у него никак не получалось вот так вот ходить, не глядя по сторонам, здороваться за руку с друзьями на ходу, не предаваться утехам.
Авторитет этого пламенного, фанатичного человека с тяжеленной походкой был непререкаем. Многие сотрудники наркомата, включая самых-самых, ему просто поклонялись. Его звали Кирилл Алексеевич Мордвинов. Некоторые шептали Сене, что Мордвинов избивал своих подследственных, думая, что они не договаривают и не рассказывают всего. «Плетью хлещет, как безумец», — говорили. Рассказчики тоже не были ангелами, но вот Мордвинов им был как заноза. Глаз Кирилла Алексеевича счастливо и безудержно сверкал во время пыток и избиений, по словам его коллег по профессии и призванию. «А вот это уже слишком», — осуждающе шептали сотрудники.
Семен в это не верил, уж больно образ Мордвинова не вязался с изображением счастливого садиста. Но он понимал, что есть необходимость революционного следствия, есть увлеченность работой, так что на допросе какого-нибудь упрямого врага СССР Кирилл Алексеевич мог вполне сорваться. И разрешение из Кремля на такие действия уже были подтверждены подписанными солнечным вождем документами. «Ничего страшного», — думал Семен. И потом дочь Мордвинова была просто существом близкой и просто родственной Сене эстетики, что, наверное, главное. Близкая Сене Надя. Их физическая любовь была веселой, жестокой и разнузданной, делала их обоих пустыми, прозрачными, счастливыми по утрам.
Молодожены первое время жили в квартире комиссара ГБ Мордвинова, на четвертом этаже в новом ведомственном доме сотрудников НКВД, построенном в Большом Комсомольском переулке очень быстро. Кирилл Алексеевич охотно их приютил, сказав: «Давайте, граждане, места много, всем хватит». Они тут же согласились и переехали. Тогда все происходило быстро. Конструктивистское семиэтажное здание, которое было как бы в тени шумной Маросейки. Просторная квартира, места действительно хватало всем.
Как написал поэт С. Гринберг через много лет, «Все упаковывалось в слаженный мотив, / Похожий на изюм из калорийной булки, / И мы брели себе, попутно прихватив / По кружке пива в Комсомольском переулке». Ну, это было потом и с другими людьми, как вы понимаете.
Но и эти люди были незаурядными и интересными.
К тому же все ладили между собой в доме комиссара ГБ Мордвинова, неожиданно объединившись, жили уютно и складно.
С Мордвиновым Сеня познакомился и был околдован им не меньше, чем его дочерью. Молчаливый, внимательный и смешливый, Мордвинов рассеял все опасения Семена. В его тесте было великолепное обаяние цельного человека почти без недостатков. Он говорил много меньше, чем знал. Вообще, можно сказать, не говорил. Иногда он ронял за ужином раздельные слова на французском или немецком без перевода и каких-либо объяснений. Не любил никаких воспоминаний, можно было подумать, что у него не было прошлого. Наверное, так и было. Запах горящей смолы не витал вокруг него.
На Сеню он посматривал не без лукавства своими собранными в лазерные проникающие пучки серыми глазами уроженца одной из северных областей России, которых немало в этой стране. Но очевидно было, что он вырос в городской семье с достатком и даже положением, был воспитан и умен, как римский монарх. Эти ледяные, спокойные, с короткими челками мужчины были очень разными, но в основном умными и прозорливыми людьми. Иначе в Риме на троне не усидишь, ведь так?
Иногда Кирилл Алексеевич садился играть с зятем в шахматы. Предпочитал популярную испанскую партию и сосредоточенно морщил лоб, разглядывая шахматную доску так, будто она скрывала от него контрреволюционный заговор. Сеня играл хорошо, но недостаточно дальновидно, проигрывая тестю в дальновидности и разнообразии. «Вот уж человек, который никогда не споткнется», — думал Сеня, досадно ошибаясь и сдавая Мордвинову очередную партию. Ошибки Сени были стандартны, он всегда играл белыми и на двадцать третьем ходу попадал в стандартную ловушку, разыгранную гроссмейстерами Чигориным и Стейницем пару десятков лет назад. Сеня знал про нее и все время попадал впросак.
Завершив игру, они крепко пожимали руки. Надя, мелко шагая, осторожно несла им из кухни чай в стаканах с серебряными подстаканниками и мельхиоровыми ложечками. Мордвинов отодвигал доску по белой скатерти в сторону. Новая жена Мордвинова, неловко сидя боком к клавишам, очень похоже на что-то из популярного фильма играла на дорогом пианино, в боку которого отсвечивали огонь люстры и зажженная спичка к папиросе Сени, фамилия которого была Людвиг. Семен Людвиг, если угодно, это был совсем не революционный псевдоним. Папироса была Сеней изъята из сине-белой пачки «Беломорканала» табачной фабрики имени убитого пламенного чекиста Урицкого, Моисея Соломоновича. Сеня продувал папиросу, не будь дураком, делая это медленно для растягивания удовольствия. Общение с Мордвиновым, Надя, чай, шахматы и не всегда ловкое музицирование жены хозяина дома — все это делало его счастливым. У него, если вспомнить, никогда не было своего дома, мамы, папы, братьев, обедов и других необходимых атрибутов семьи, что имеет значение в жизни человека, и большое. Любовником он был вкрадчивым и внимательным. Иногда Надя сходила с ума от его любовного поведения. Она верно его выбрала для себя.
Лирическая песня, кстати, женой Мордвинова похоже исполнялась из популярного фильма «Веселые ребята» с несравненным и лихим артистом Л. Утесовым в главной роли.
«Я вся горю не пойму отчего», — произносила невероятная и блистательная красавица Л. П. Орлова, и зрители в кинозале застывали от счастья. Очень многие напевали эту песню в минуты удовольствия и тишины. В России население вообще музыкально от природы и очень любит петь песни и исполнять популярные арии из разных опер, как то: «Кармен», «Иван Сусанин», «Богема», «Борис Годунов» и некоторых других. А что говорить о зажигательных мотивах композиторов нового времени. Фальшивое золото большой люстры в столовой сверкало ярко и благородно, как настоящее. Актриса Любовь Орлова ездила по Москве в лаковом красном «бьюике», который ей подарил муж-кинорежиссер, купивший и привезший машину из Америки.
«Фамилия у вас оригинальная, Семен», — небрежно и внимательно говорил через стол Сене Людвигу Мордвинов. Взгляд его серых глаз был пронзительный, быстрый, проницательный. Врать ему было невозможно, очень сильная личность, волевой человек, со страстями и непомерными амбициями он был, этот Мордвинов.
«В детдоме спросили, я вспомнил и сказал, а что и откуда, не знаю, а отчество назначили Феликсович, понятно почему», — почти правду привычно сказал Сеня, ничуть не оправдываясь. Мордвинов понимал его речь без разъяснений, хотя в ней по-прежнему присутствовали, торжествуя, томы, домы, аки, гаки и фуни. Как Надя, он понимал его речь. Семен чувствовал, что он дома, где стены помогают, но за этим столом первенствовал и торжествовал без нажима Кирилл Алексеевич. Мордвинов сам все знал и без него, но хотел удостовериться. Без нажима, по-домашнему, а что? Доверяй, но проверяй, ведь так?! Его душа, заключенная в темницу без окон, не демонстрировала никакого движения, она и вообще была неподвижна. Да. Сухой, быстрый Мордвинов не всегда и днем-то отбрасывал тень.
Однажды вечером с ним приехал на ужин его сотрудник, невысокий, худой, скромный, почти стеснительный, с простым худым лицом человека из народа, в гимнастерке, хотя если не вглядываться, то можно было гимнастерку принять за сатиновую косоворотку бурого цвета. Кстати, напрасно. Вот этот-то дядя как раз охотно пил, не закусывал, с любопытством оглядывался. Кажется, стеснялся женщин. Кирилл Алексеевич его хвалил, поощрял словами и обещал большую карьеру на работе. Так и случилось потом с этим Колей, который особого впечатления ни на кого не произвел. А зря.
«Поручаешь что-нибудь Коле, и можно не проверять, все сделает и все в срок, любое задание, вот такой молодец наш Коля», — говорил Кирилл Алексеевич безо всякой иронии. Коля смущался и краснел, хлопнул еще стопку водки и понюхал хлебушка. Не одобрял разговора о себе, всеобщего внимания к себе, но ничего поделать не мог, робея перед таким начальником.
«У меня жена тоже музицирует, да и отец был музыкантом в армии», — сказал он хрипло, когда хозяйка прочно села к пианино. Эти слова гостя вызвали оживление у всех. Как если бы этот шикарный небольшой Николай, глядя в стол и краснея, вдруг стал читать стихи В. Жуковского, был такой поэт когда-то. Написал поэму «Людмила», где были строки:
«Что с тобой, моя Людмила? —
Мать со страхом возопила. —
О, спокой тебя творец!» —
«Милый друг, всему конец;
Что прошло — невозвратимо;
Небо к нам неумолимо;
Царь небесный нас забыл…
Мне ль он счастья не сулил?..»
Сеня представил Николая, читающего вслух эти строчки, глядя в блюдо с винегретом, и закашлялся. «Воображение меня погубит», — подумал. «А исполнитель он прекрасный», — ни к кому не обращаясь, сказал Кирилл Алексеевич. «У меня жена тоже стихи очень почитает», — сказал Николай. Жена, по всей видимости, играла в жизни этого человека заметную роль. Мордвинов был значительнее, но жена была ближе. Отца Николая Сеня представить не смог, все появлялся на краю сознания какой-то мужичок в форме и с надраенной до блеска трубой в руках. Светило солнце и шел редкий, так называемый грибной дождь. Странные видения сопровождали Сеню, вероятно, он перебрал все-таки в этот вечер или перелюбил Надю, тоже вполне вероятно.
«Вы почему не едите ничего, Николай?» — спросила Надя. «Да вы знаете, аппетита нет совершенно, не знаю, что и делать», — пожаловался гость. «Работает много, — буркнул Мордвинов, — потому и есть не хочет». Николай устало посмотрел на Сеню и вроде бы узнал его, хотя прежде они не виделись. Сеня приподнялся со стула и сказал: «Семен Людвиг». Николай тоже привстал, и они крепко пожали руки. Рука Николая была небольшой, несильной, но какой-то уж очень цепкой. Про такие руки раздраженно говорят: «Ну не отвязаться, и все». Короче, руки оперативного сотрудника были у Николая от рождения, потому что это невозможно натренировать.
Николай одобрительно кивнул Сене, признал его за коллегу. «Приятно все-таки, хороший мужик какой», — подумал Сеня. «Я вообще из Ленинграда, с Путиловского», — вдруг сказал Николай. Мордвинов взглянул на него удивленно, такие признания были не приняты. Николай потупился, повинился, еще выпил.
Только что в Советский Союз попал танец «Рио-Рита», и все напевали его, даже такие далекие от развлечений люди, как Мордвинов, Николай и их коллеги. «Вы могли бы сыграть „Рио-Риту“, Надежда? — вдруг, ярко покраснев, спросил осмелевший от водки Николай. — Очень мне нравится этот фокстрот». — «С удовольствием, — сказала Надя, — для вас, Николай, что угодно, только это не фокстрот, а пасодобль». — «А мне все равно, пусть будет пасодобль, спасибо». И Надя заиграла «Рио-Риту». «Та-та, Рио-Рита, тарира-ра-ра-ра», — проговорил Мордвинов. Он был, бесспорно, смелым и даже бесстрашным человеком, но не без недостатков. А у кого их нет, скажите?
«А немецкая ведь музыка, немец написал», — сказал, улыбаясь во весь рот, во все свои изумрудные тридцать два трудовые зуба, Николай. «Он же специалист по кадрам, типичный кадровик», — неожиданно понял Семен. Даже приосанился от этой мысли. Все-таки оперативник, по его мнению, был выше статусом, чем кадровик. Он ошибался по молодости и горячности. Есть профессия, а есть призвание, это разные понятия, которые изредка совпадают. У Николая этого все совпало на некоторый период.
«А ничего, что немцы. Они наши союзники, можно их и петь, можно их и танцевать, но, чтобы быть точным, скажу, что автор — еврей, эмигрант, это хорошо — евреи тоже наши союзники», — сказал Мордвинов. Надя играла хорошо. Бунтарский дух мирового интернационализма вольно бродил по большой гостиной квартиры комиссара Мордвинова, заглядывая в самые темные углы. Кирилл Алексеевич никогда не опускался до подмигиваний и подергиваний, будучи воспитанным человеком, но сейчас Людвигу показалось, что комиссар ему подмигнул своим серым беспощадным глазом.
Потом ели чудные пироги с яблоками и вишней, в тот год она очень уродилась. Гость все ел и ел, никак не мог наесться, нахваливал и восхищался. Он расслабился от дружеской обстановки и от водки, от чего еще можно расслабиться?
В час ночи Николай поднялся и начал прощаться. «Пора и честь знать», — церемонно сказал он. На Надю он не смотрел, потому что ее красота его утомляла. Семену Надя казалась смешной, он ее веселил, кривя рот и изображая злодея, которым не был. «Очень верный человек, можно опереться на такого, не выдаст», — сказал Мордвинов после его ухода. Затем, как бы исправляясь, Мордвинов, покусывая сладкий сухарик, весело сказал, ни к кому не обращаясь: «За этим парнем будущее, очень далеко пойдет, а впрочем, неизвестно, никто ничего знать у нас не может». И пошел спать, сладко и беспечно зевая. Уверенность в себе была частью его призвания.
Про Николая уже меньше чем через год после того памятного вечера девяностолетний народный казахский поэт Джамбул Джабаев написал и опубликовал в «Пионерской правде» значительные стихи (перевод К. Н. Алтайского-Королева):
В сверкании молний ты стал нам знаком,
Зоркоглазый и умный нарком.
Великого Ленина мудрое слово
Растило для битвы героя Ежова.
Полный текст читайте в бумажной версии журнала