Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2016
Юджин Браунвальд
Над столом в моем кабинете висит фотопортрет пожилого человека. Породистое лицо, абсолютно седые волосы, старомодные круглые очки, костюм, голубая рубашка, цветной галстук. На фоне рубашки малоразборчивая дарственная надпись по-английски, сделанная фломастером. Некоторые пациенты спрашивают: Юрий Викторович, это ваш папа?
Устал отвечать: это Юджин Браунвальд, американский кардиолог, человек, по учебникам которого учатся врачи всего мира. Расскажу-ка я, как этот портрет, а еще выдающийся и по размерам и по содержанию учебник по кардиологии, тоже с дарственной надписью, появились в моем кабинете. Когда-то, в 2002 году, мы решили организовать школу… нет, не так: Школу! кардиологов. Это была светлая идея. Ничего похожего в России не было. Обычно коллеги собираются на конференции, конгрессы или съезды, которые продолжаются один-два, от силы три-четыре дня. На таких форумах в разных залах делаются в основном вполне научные доклады, разбавленные, правда, некоторым количеством образовательных лекций. Соотношение «науки» и «образования» — в лучшем случае пять к одному, поэтому практическим кардиологам такие мероприятия… ну, скажем… не всегда интересны. Нашу школу мы решили организовать по-другому. Во-первых, пусть она проводится в замечательное время: май—июнь, белые ночи. Во-вторых, продолжается целых 10 дней, причем занятия начинаются в 9 утра и заканчиваются в 8 вечера. За все время — один выходной. Этакий изощренный садизм. В-третьих, почти никакой высокой науки: школа абсолютно практическая, основу составляют лекции и клинические разборы. В-четвертых, мы засунули собственное самолюбие в… ну, вы понимаете куда — и решили, что преподавать будем не только сами: для проведения трехчасовых мастер-классов стали приглашать ведущих специалистов по той или иной кардиологической проблеме из разных городов России и других стран. В-пятых, начиная, по-моему, с третьей школы, мы перестали платить преподавателям (в том числе и себе, естественно). Помните, как Том Сойер красил забор? Вот и мы объявили, что читать у нас лекции — это страшно почетно и ужасно интересно. В общем, господа лекторы, скажите спасибо: мы не берем с вас денег за эту высокую честь. За эти годы у нас преподавали известные кардиологи из США и Канады, Германии и Франции, Великобритании и Израиля… На самую первую школу к нам приехало аж 40 человек: мы страшно гордились таким успехом. Потом стало приезжать до 400 кардиологов — и даже больше: теперь уже не только из разных регионов России, но еще из Украины и Беларуси, Молдовы и Казахстана, Армении и Азербайджана… даже из Туркменистана.
Всякий раз мы стараемся придумать что-то новое, интересное для наших гостей. Сейчас даже не помню, в чьей голове перед седьмой по счету школой родилась эта идиотская мысль: а давайте пригласим Юджина Браунвальда? С чем бы сравнить? Точно так же можно было обсуждать приглашение, например, папы римского. Ведь Браунвальд, профессор Медицинской школы Гарвардского университета, кардиолог-легенда, — первое лицо в нашей специальности. Его учебник по кардиологии «Болезни сердца» выдержал более 10 изданий и продолжает переиздаваться. Он переведен едва ли не на все языки мира. Серьезные люди на нашем месте бредовую идею приглашения «небожителя» даже не на российский съезд кардиологов в Москву, а на скромную «местечковую» Школу в Питер не стали бы и обсуждать. У нас же, нахалов, никаких комплексов не было. Мы стали искать контакты с Юджином Браунвальдом. И ведь нашли!
Тут самое время вспомнить о том, что именно в Санкт-Петербурге появилась первая в России компания, которая занималась организацией международных клинических исследований новых лекарств. Ее создал мой давний приятель и коллега, доктор Сережа Варшавский, с которым мы работали вместе в Институте кардиологии. В эту свою контору он сманил лучших молодых сотрудников института, потому что за интересную работу платил очень приличные деньги. Но главное — он сумел создать замечательную атмосферу, в которой все чувствовали себя единомышленниками, делающими общее дело. Это, между прочим, особый талант! К тому моменту, как мы решили познакомиться с Браунвальдом, фирма не просто очень крепко стояла на ногах, а и вовсе стала частью большой международной корпорации. Ну а Варшавский стал жителем города Сан-Франциско, штат Калифорния, США. Ему-то при встрече на одном из международных конгрессов я и рассказал со смехом о нашей бредовой идее. К моему удивлению доктор Варшавский отнесся к ней вполне серьезно и сказал, что он достаточно хорошо знаком с Юджином и как раз в ближайшее время собирается с ним встретиться. Почему бы и не передать уважаемому профессору наше предложение? Совершенно понятно, что ему наплевать на нашу замечательную школу. А вот в городе Санкт-Петербурге он был всего один раз, и то проездом. Не прошло и месяца, как мой друг Варшавский прислал письмо, в котором сообщил, что господин Юджин Браунвальд готов принять участие в 7-й школе кардиологов в качестве лектора. При этом он отказывается от гонорара, но, как и ожидалось, просит предоставить возможность ему с женой ознакомиться с достопримечательностями Санкт-Петербурга и окрестностей. К письму прилагался адрес электронной почты Браунвальда для общения напрямую. Но Варшавский не был бы Варшавским, если бы на этом остановился. Он ведь за долгие годы нашей совместной работы получил достаточно хорошее представление и о моих организаторских способностях, и о моем «замечательном» английском. Поэтому мы получили в помощь сотрудницу его фирмы, Антонину Набокову. Спасибо ей большое, она действительно здорово помогла! На ее хрупкие девичьи плечи легла большая часть работы по подготовке визита. А мне, между прочим, нужно было найти деньги на этот вояж, и немаленькие! Лекции-то бесплатные, это хорошо. А билеты на самолет, первым классом, естественно? А номер в гостинице «Астория» на неделю, по 2000 долларов за день? А микроавтобус «мерседес» на ту же неделю? А еда, экскурсии и прочие радости жизни? Слава богу, спонсоры нашлись. Между фармацевтическими компаниями была распределена еда: обеды и ужины. Самый первый торжественный ужин, непосредственно после прилета, в отеле «Астория», обеспечивала небедная американская компания-производитель электрокардиостимуляторов «Медтроник». Приятно было ни в чем себе не отказывать едва ли не в самом дорогом ресторане города. Нас было пятеро: уважаемый профессор с женой, Тоня Набокова, сотрудница нашего Северо-западного центра диагностики и лечения аритмий Маша Батурова, которой было поручено «пасти» Браунвальда всю неделю (что, кстати, она героически и делала едва ли не 24 часа в сутки, попутно решая кучу мелких и не очень вопросов). Ну и я, естественно. Ужинали мы, обсуждая предстоящие лекции и экскурсионную программу, неспешно, с удовольствием, часа три. Вино и коньяк выбирал американец, деликатно спрашивая, не дорого ли. Было дорого. Очень. В конце вечера, рассчитываясь, я отдал все, что было на моей кредитной карте, выгреб все наличные и еще немного одолжил у девушек. На следующий день представитель «Медтроника» объяснил мне, что с удовольствием оплатил бы ужин прямо на месте, но вот возместить потраченное по их корпоративным правилам, увы, невозможно. Так я понял, что стал одним из основных спонсоров нашей школы.
Между тем свои лекции Браунвальд читал уже на следующий день. Для этого было выбрано замечательное место: Дом актера на Невском проспекте. Профессор несколько удивился такому необычному выбору. В ответ на его вопрос по этому поводу он услышал от меня фразу, которая преследовала его всю последующую неделю: люди везде болеют! Действительно, мы не заплатили за аренду ни копейки. Но, конечно же, главная причина была не в этом. Все-таки здание XVIII века, с замечательной историей. Я с удовольствием рассказал профессору самое «вкусное»: о том, например, что именно здесь, в Английском клубе, великий русский поэт Некрасов выиграл в карты более миллиона франков у министра финансов России, о том, что в этом здании проводились выставки художников-«передвижников». Удивляться, правда, пришлось не Браунвальду, а мне. Оказалось, что американскому профессору фамилии Некрасов, Репин, Суриков, Васнецов, Крамской, Поленов и другие были хорошо знакомы.
А лекции Браунвальд прочел замечательные. Первая была вполне традиционной и касалась — извините за профессиональный язык — антитромбоцитарной терапии при коронарной болезни. Зато во второй, под названием «Мои приключения в сердечно-сосудистых исследованиях», профессор рассказал о том, как начиналась современная кардиология и кардиохирургия в США (а стало быть, и в мире). Показывая уникальные фотографии, он вспомнил всех своих учителей и свою первую жену, которая, оказывается, была первой (на этот раз извините за тавтологию) женщиной-кардиохирургом.
Ну, а следующие шесть дней Браунвальд знакомился с городом и окрестностями. Фразу «люди везде болеют» он выучил по-русски наизусть, так как она звучала всякий раз, когда он задавал традиционный вопрос: почему в такое-то замечательно интересное место стоит длинная очередь (самое «туристическое» время, белые ночи), а они с сопровождающим проходят мимо, прямо ко входу и без билетов? Так было в Русском музее и Эрмитаже, Исаакиевском соборе и Казанском, Екатерининском дворце и Павловском… Профессор качал головой и периодически повторял: «Interesting country… interesting city… interesting people…»
Неделя пролетела быстро. В том же составе, как при встрече, мы провожали чету Браунвальдов на родину. Старый международный аэропорт Петербурга не отличался излишним комфортом. На досмотр при входе в зал стояла огромная очередь. Такая же была две недели назад, когда мне нужно было улетать на какую-то конференцию. Тогда я чудом не опоздал на самолет. Поэтому к прощанию с уважаемым американским профессором пришлось подготовиться заранее. Точно так же, как всю последнюю неделю на экскурсиях, мимо длинной цепочки людей мы прошли в кафе, сели за столик и заказали чай и кофе. Профессор заметно нервничал, поглядывал на часы и постоянно спрашивал, не пора ли уже и нам двигаться в сторону досмотра. Мы, как могли, его успокаивали. Наконец к нам подошел молодой капитан-пограничник и на хорошем английском сказал гостям, что ему поручено их сопровождать. Русская и американская части нашего маленького коллектива приготовились прощаться, но капитан предложил нам пройти внутрь всем вместе. У нас с девушками не было с собой паспортов, о чем мы честно сказали пограничнику. Он даже не стал отвечать, а просто сделал гостеприимный приглашающий жест. После этого капитан провел нас всех МИМО досмотра, взял у гостей билеты, сам сдал багаж и получил посадочные талоны. Далее ведомый им отряд проследовал МИМО паспортного контроля (штампы пограничник проставил сам) и, в завершение, МИМО досмотра непосредственно перед самолетом. Подведя нас прямо к трубе, ведущей в салон лайнера, капитан козырнул и исчез. Вот тут мы и стали прощаться. Но прежде Браунвальд, узнавший много нового за неделю пребывания в России, глядя в спину уходящему офицеру, тихо сказал: «Понимаю, наверное, вы лечите его маму… — Затем пожевал губами, как будто что-то подсчитывая, и добавил: — И папу».
Алексей Герман
Доктор не должен рассказывать о своих здравствующих пациентах. Это понятно. Точно так же ясно, что есть какие-то вещи, известные священнику и врачу, о которых нельзя говорить и тогда, когда больного уже нет с нами. Иногда случается так, что доктор и больной становятся интересны друг другу чем-то выходящим за рамки основного предмета их общения, то есть болезни. Тогда взаимоотношения врача и пациента за многие годы перерастают в нечто большее. Именно таким было десятилетнее знакомство с Алексеем Юрьевичем Германом. Думаю, рассказывать о таком общении «за рамками» совсем не зазорно. Тем более что с разрешения Германа я уже делал это в книжке «Докторская колбаса» еще при его жизни, правда, не раскрывая имени «персонажа». Конечно, Герман был гением. Совершенно очевидно, что мне недоставало ума, интеллекта и образования для того, чтобы осознавать это в полной мере. И слава богу: можно считать, что нам обоим очень повезло. Попробуйте лечить памятник. Мне неизвестны болезни бронзовых людей. Между тем великие люди болеют точно так же, как обычные. У них чешется нос, болят зубы, случаются запоры, они боятся уколов… ну и так далее. Масштаб личности пациента ни в коем случае не должен влиять на принимаемые врачом решения. Поверьте, это очень непросто. Точно так же доктору не стоит лечить близких родственников.
Опыт общения с моими коллегами у Германа и до меня был немалый. Да он и в интервью часто рассказывал о том, что инфаркт миокарда перенес еще в начале 1980-х, во время съемок фильма «Мой друг Иван Лапшин». Однако с тех пор об этом прочно забыли. Как это часто бывает, Алексей Юрьевич лечился «по знакомству», в очень хорошей клинике. Условия в ней были замечательные, отношение к пациенту — восторженное, что и считалось самым главным. Надо сказать, что и заболевание, соответствующее профилю клиники, лечили на самом высоком профессиональном уровне. Беда в том, что у одного человека может быть несколько болезней, а кардиология не была сильной стороной этого медицинского учреждения. Время шло, пациенту не становилось лучше, скорее наоборот. Вот на этом этапе мне и довелось в качестве приглашенного консультанта, кардиолога-аритмолога, познакомиться с мэтром. Уже на следующий день на ленфильмовском «рафике» он вместе с женой и огромным кожаным креслом оказался в совсем не такой роскошной, как прежде, палате нашего Северо-западного центра диагностики и лечения аритмий.
Отношения с Алексеем Юрьевичем никогда не были ни простыми, ни безоблачными. Дистанция ощущалась всегда. Да и, правду сказать, с кем у Германа были простые отношения? Но уважение к себе, и немалое, я чувствовал постоянно. Впрочем, по-другому и не могло быть, поскольку с точки зрения кардиологической все у нас получалось настолько хорошо, насколько вообще было возможно в этой очень непростой ситуации. Другое дело, что, пожалуй, в этой семье примерно так же относились бы к высокопрофессиональному парикмахеру или водопроводчику. Вот ведь трудно найти людей, непохожих более, чем Алексей Герман и Никита Михалков? Достаточно ознакомиться с их высказываниями друг о друге. Но есть одна черта, которая их объединяет: оба «белая кость». Впрочем, в отличие от Михалкова, Алексей Юрьевич был барином вполне демократичным. Возможно, и даже наверное, я несколько преувеличиваю, но что-то правильное по сути в этом сравнении есть.
Алексея Юрьевича всегда отличало естественное для него свойство говорить то, что думает, порой не без некоторого эпатажа и даже провокации. В итоге могло получиться довольно зло. При этом он искренне удивлялся, когда на него обижались. Разве можно обижаться на правду? У него ведь и фильмы были такими: с его точки зрения, ни в малой степени не антисоветскими, а просто предельно честными и достоверными. Поэтому и лежали по 15 лет «на полке». Неприятностей от властей предержащих у кинорежиссера было немало. Уже в постперестроечное время Герман с женой, Светланой Кармалитой, обидевшись на губернатора Владимира Анатольевича Яковлева, продали квартиру на Марсовом поле и дачу, доставшиеся Алексею Юрьевичу в наследство от знаменитого отца, и переехали в Москву. Но, видно, не сложилось. Снимать кино в столице оказалось сложнее и дороже. Обратно в Петербург вернулись уже при Валентине Ивановне Матвиенко, которая попросила знаменитого кинорежиссера забыть обиды и пообещала восстановить справедливость. Эквивалентом попранной справедливости должны были стать новые квартира и дача. Что касается квартиры, то да, она появилась: на последнем этаже дома по Кронверкскому проспекту, маленькая, не чета отцовской, зато с окнами, выходящими прямо на здание и двор «Ленфильма». Да еще потом удалось приватизировать чердак, и квартира стала двухэтажной, с роскошным видом на Петропавловскую крепость. А вот с дачей вышла заминка: это обещание было забыто. Прошло довольно много времени, прежде чем представился удобный случай напомнить о невыполненном обещании. Надо сказать, Валентина Ивановна рассердилась страшно. Тут же, в присутствии Германа, она позвонила главе администрации Курортного района Петербурга и с металлом в голосе потребовала немедленно выделить Алексею Юрьевичу в элитном поселке Репино участок в десять гектаров на берегу Финского залива. Похоже, Матвиенко не была знатоком землемерного дела и топографии. Полагаю, что десять гектаров — это едва ли не вся площадь побережья залива в Репино. Эту историю я знаю не только со слов Германа, но и — совершенно независимо — от «пострадавшего» чиновника, которого не хватил кондрашка только потому, что кинорежиссер успел робко напомнить: речь идет все же о десяти сотках, а не десяти гектарах. Так Алексей Юрьевич не стал самым крупным и богатым землевладельцем Санкт-Петербурга.
Меня в этой семье считали, скорее всего, слегка сумасшедшим, потому что за все десять лет знакомства я ни разу не взял денег за работу. Высшим знаком признательности были помимо рукопожатия поцелуи в плечо при прощании, которые, со слов Алексея Юрьевича, служили знаком уважения у восточных народов. На память остались только дарственные надписи на двух книгах — «Что сказал табачник с Табачной улицы и другие киносценарии» А. Германа и С. Кармалиты и на сборнике Антона Долина, включающем интервью, взятое у Германа, и эссе о нем. Зато я, видимо, был включен в число достойных внимания собеседников: на каждую колкость или ехидство Германа, отчасти по старой кавээнской привычке, а отчасти из робости перед мэтром, отвечал мгновенно и «симметрично». Есть, знаете ли, такое понятие: наглость от застенчивости. На шутки мэтр не обижался, но все-таки нужно было знать меру. Как-то во время обхода, когда наши кардиологические дела стали налаживаться, я имел неосторожность сказать: вот видите, уши и ногти уже не синие! Здесь, наверное, надо пояснить, что одно из наиболее ярких проявлений тяжелой хронической сердечной недостаточности — это так называемый акроцианоз, то есть синюшная окраска кожи, как правило, в местах, наиболее удаленных от сердца: ушах, губах, пальцах. С этого момента Алексей Юрьевич каждое утро рассматривал себя перед зеркалом, а при осмотре протягивал вперед руки, демонстрируя ногти.
Если на что-то и обижался иногда Герман, так это на то, что, с его точки зрения, ему порой не оказывалось достаточного внимания. Гарантией благополучия считалось наличие доктора, желательно на расстоянии вытянутой руки. Но он ведь не был моим единственным пациентом, да и командировок всегда было немало. Однако даже при небольшой сравнительно паузе в общении я мог услышать по телефону: «Скажите, Юра, вы мне вчера не позвонили, потому что я умираю?»
Что уж говорить, опасения Алексея Юрьевича не были безосновательными, больным он был очень серьезным. Со временем появилась необходимость в имплантации специального устройства, которое должно было, с одной стороны, улучшить функцию сердца как насоса для перекачивания крови,
а с другой — предотвратить при необходимости внезапную сердечную смерть, связанную с фибрилляцией желудочков. Операция эта давно уже стала рутиной, сотни их выполняют и в России. Тем не менее потребовалось больше года, чтобы уговорить Германа. Я очень редко вру пациентам. Но Алексею Юрьевичу, человеку, мягко говоря, мнительному, пришлось «вешать лапшу» о том, что это даже не операция, а так, небольшая процедура, что он и заметить не успеет, как все будет сделано… ну и так далее. В итоге он наконец согласился. Имплантацию выполняли в известной берлинской клинике, уже знакомой моему пациенту по предыдущей операции. Все было сделано с общей анестезией, то есть под наркозом. Немцы — люди, как известно, педантичные. Они все делали в полном соответствии с инструкцией: по завершении операции повторно вызывали фибрилляцию желудочков и прекращали ее электрическим разрядом, определяя оптимальный алгоритм работы устройства. Возможно, наркоз был недостаточно глубоким. Никому не надо объяснять, что такое сильный электрический разряд. Это больно. Естественно, мы со Светланой, женой Германа, постоянно были на связи. Она мне позвонила сразу после успешного завершения операции, а через пару часов, когда Герман пришел в себя, еще раз. Кармалита с удовольствием сообщила, что самыми первыми после сна словами ее мужа были не «Здравствуй, любимая» и не «Где я?», а «Проклятый Шубик».
Светлана Игоревна, кстати, была такой же неотъемлемой частью Алексея Германа, как рука или нога. Это не преувеличение. Мэтр ведь был ярким представителем полностью погруженных в свое любимое и единственное дело талантливых людей, абсолютно беспомощных в быту, для которых булки растут на деревьях. Быть женой такого человека — миссия, крест. Для этого надо полностью раствориться в его интересах, пожертвовать своим «я». Но это не про Кармалиту. Она — соратник, соавтор и, безусловно, Личность. Дело не только в написанных вместе сценариях. Понятно, например, что без участия Светланы Игоревны Кармалиты Герман и Леонид Ярмольник, исполнитель главной роли благородного дона Руматы в фильме «Трудно быть богом», вряд ли смогли бы проработать вместе эти пятнадцать без малого лет. Отношение к актерам у Алексея Юрьевича было абсолютно потребительское, как к рабочему материалу. Хорошо помню, как на втором десятке лет работы над картиной Герман всерьез обижался на них, поскольку «они ведь умирают, мерзавцы, и приходится искать других для озвучания».
Мы никогда не обсуждали какие-то далекие перспективы. И без разговоров было понятно, что этот шестой фильм для режиссера — последний. На следующий жизни уже не хватит. Недавно с удовольствием открыл очередную книжку Бориса Акунина «Планета вода». Начал читать вторую повесть под названием «Парус одинокий» — и аж задохнулся. Это очередное повествование о сыщике Эрасте Фандорине. Время — после окончания злополучной русско-японской войны. Он уже немолод, очень богат, живет в Париже. Но Россия не «отпускает» его, он интересуется новостями, читает российские газеты. Одна из них сообщает, что в глухой приуральской губернии прямо в монастыре зверски убита игуменья, матушка Феврония. Оказывается, это женщина, которую он когда-то любил. Фандорин едет в Россию расследовать преступление. Он попадает по железной дороге в губернский центр, из которого водным путем, на буксире, добирается до места трагических событий. Проплывая мимо острога, он обращает внимание на то, что вокруг нет ни забора, ни вышек. Владелец буксира (он же капитан, матрос и кочегар в одном лице) объяснил сыщику, что их нет потому, что от Хозяина не бегают, а если кто-то попробует, то далеко не убежит. Оказалось, что Хозяин — это комендант тюрьмы. Деньги, отпущенные на лес для ограждения и вышек, давно украдены. А не убегают каторжники потому, что их будут искать местные «охотники за головами», которые в тайге как дома. Живыми беглецов не берут, а за отрезанный палец убитого Хозяин платит 100 рублей.
Что же меня так поразило в этом сюжете? Дело в том, что совсем незадолго до смерти Герман рассказывал, каким мог быть его следующий фильм после «Трудно быть богом». Он снял бы ленту о деревне в тайге, где единственным занятием жителей был отстрел беглых зэков.
Больше всего жаль ненаписанных Алексеем Юрьевичем Германом мемуаров. Он был удивительным рассказчиком. По-моему, любой его монолог можно было бы публиковать прямо «с голоса». Еще одна интересная вещь: ни для кого не секрет, что пожилые люди, да и не только пожилые, довольно часто забывают, что уже рассказывали что-то собеседнику и повторяют, порой не один раз, одну и ту же историю. Это бывает, согласитесь, довольно утомительно. Герман тоже мог воспроизвести повторно одну и ту же байку. Но всякий раз она обрастала новыми подробностями и красками. Слушать его было весело и интересно. Любой рассказ — вполне законченное литературное произведение. Да они ведь и собирались с женой свести эти рассказы в единую книжку воспоминаний. Но — не случилось, не успели.
Надеюсь, что у меня получилось хотя бы отчасти показать другого, совсем не бронзового Алексея Германа. Наверное, гораздо больше и интереснее могли бы рассказать (и, я надеюсь, расскажут) знакомые и не знакомые мне люди, которые работали с ним долгие годы. Но это — мой кусочек истории… нет, применительно к Герману — Истории.
Художник
У меня много друзей и приятелей-художников в разных странах мира. Далеко не все из них пациенты. Просто люблю живопись и — в еще большей степени — графику. Нравится мне запах офортной краски, дерева, теплого металла, кожи и еще черт знает чего, чем пахнет в их мастерских. Просто меня давно заворожило это волшебство, когда паутина царапин на медной, латунной, цинковой или стальной пластине превращается в рисунок, которого еще не было никогда. И если художник решит, что да, этот рисунок будет жить, то это необратимо. Вот я и расскажу о том, как впервые познакомился с художником. Но начать придется издалека.
Однажды летом мне позвонил коллега, уважаемый профессор-кардиохирург, который отдыхал с семьей в Испании, и слезно попросил срочно посмотреть заболевшую маму его друзей. Все бы хорошо, но дело было к вечеру, а ехать надо было в поселок Токсово: это километров 30 от Питера. Вроде бы и недалеко, но попробуйте ближе к ночи разыскать в немаленьком дачном поселке нужное место. Впрочем, муж больной объяснил, как добраться до их дома, который располагался прямо на берегу Большого Кавголовского озера. Нашел я их, конечно, уже глубокой ночью. Как известно, знакомство с пациентом положено начинать с жалоб, за которыми следует сбор анамнеза заболевания и жизни. Кстати, если кто-то не в курсе, анамнез — это та информация, которую доктор получает, расспрашивая больного и его родственников. Ну, жалобы-то были достаточно скучными и представляли собой классическое описание стенокардии, которая появилась всего несколько дней назад. Такая стенокардия называется нестабильной, потому что еще немного — и инфаркт миокарда. С этой проблемой пациент должен быстро оказаться не просто в стационаре, а в отделении интенсивной терапии. А вот анамнез оказался нетривиальным. Пожилая семейная пара, убежденные коммунисты, капитан первого ранга-подводник и его верная спутница жизни, решили свою золотую свадьбу ознаменовать венчанием в церкви. Что, собственно, и подкосило здоровье моей новой больной. Итак, пациентка была осмотрена, лечение назначено, срочная госпитализация предложена. Но, как это нередко бывает, женщина наотрез отказалась ехать в больницу, поскольку на следующий день намечался семейный праздник, супруги ждали гостей. Предупредив своих новых знакомых о возможных и даже вероятных последствиях, я уехал. Как и следовало ожидать, ровно через сутки раздался телефонный звонок, и мы увиделись снова. На этот раз инфаркт уже случился. Дело вновь было ночью, находились мы за городом, где скорая помощь фельдшерская приезжает — как бы это помягче сказать — не сразу и везет исключительно в ЦРБ (Центральную районную больницу) с соответствующим уровнем медицинской помощи. После непродолжительного «совета в Филях» с мужем моей больной я, как бывший доктор скорой, сделал на дорожку положенные инъекции, посадил обоих в свою машину и привез в «правильный» городской стационар, где моя подопечная уже через несколько часов была вполне успешно прооперирована. Инфаркт, правда, остался при ней, поэтому пришлось нам дружить.
Почти сразу после выписки из больницы меня пригласили в гости. В первый раз удалось посмотреть на «место происшествия» днем. Оказалось, что это и в самом деле довольно большой участок на самом берегу озера. В центре участка располагалась большая площадка, на которой помещались автомобиль «Волга ГАЗ-21» нежно-голубого цвета и флагшток с развевающимся знаменем Военно-морского флота СССР. Как выяснилось, муж моей больной, бывший командир одной из первых атомных подводных лодок, поднимает флаг каждый день в 7 утра. Голубая «Волга» — предмет гордости, результат многолетней службы на военной базе в Сирии. На этом автомобиле хозяин ездит уже много лет, но не очень часто: на дачу и с дачи. Два раза в год. На участке привольно размещались целых два дома. Один — большой, двухэтажный, тот самый, в котором я уже побывал. Второй я заметил только сейчас: этакая бревенчатая избушка на курьих ножках, правда тоже двухэтажная, но все равно похожая на скворечник. Радушные хозяева рассказали мне о тех обитателях участка, с которыми я еще не успел познакомиться. В большом доме кроме хозяев жил еще и папа моей больной. Про него мне поведали замечательную и вполне медицинскую историю. В возрасте 75 лет он чинил крышу этого самого дома. Случилась большая неприятность: старик упал и сломал бедро. В больнице его прооперировали, отломки бедренной кости были соединены специальным металлическим гвоздем. После того как кость срастается, гвоздь положено извлекать. Но делать этого не стали. Хирург объяснил родственникам, что в таком преклонном возрасте это не обязательно: в том смысле, что нечего зря мучить человека перед смертью. Так вот, когда нас знакомили, деду было слегка за 90. Забегая вперед, могу сказать, что присутствовал на его 100-летнем юбилее. На праздник дочка хотела пригласить хирурга, который 25 лет назад оперировал папу. Но тот, увы, давно умер. В общем, хочешь рассмешить Бога — расскажи Ему о своих планах.
Ну а что же второй дом на участке? Та самая избушка? Вот в ней-то как раз и обитал художник, с женой-стоматологом, четырьмя собаками и кошками, количество которых постоянно менялось и не поддавалось учету. В среднем их бывало около двадцати. В первый раз в жизни я оказался в настоящей мастерской настоящего художника. Она помещалась на втором этаже избушки. Не так просто описать то, что находилось в мастерской. Самым крупным предметом был, конечно, офортный станок. Вторым по величине — рабочий стол. Все остальное вокруг создавало атмосферу, не оставляющую сомнений: здесь живет алхимик, точнее, военно-морской алхимик. На стенах — офорты, картины, написанные гуашью и маслом, фотографии с какими-то полярными пейзажами, ледяными полями, подводными лодками, морскими офицерами. Скелеты неведомых рыб (некоторые — на стенах, оправленные в рамы, некоторые подвешены к потолку), чучело птицы, морские фуражки, начищенная рында, пара явно неисправных древних пишущих машинок, гусиные перья, всевозможные краски, в коробках и без, десяток пепельниц разнообразной формы и размеров (все полные), пачки сигарет, штук пять курительных трубок, многочисленные инструменты с деревянными ручками, о названии которых я в то время не имел представления, а еще — повсюду тряпки, испачканные краской, общим весом не менее тонны, колбы, реторты, художественные каталоги, бутылки всевозможных фасонов и размеров с незнакомыми этикетками… думаю, достаточно, хотя это от силы десятая часть увиденного. Вот в таком интерьере и состоялось наше знакомство. Ох, не зря в этой мастерской оказалось так много всякой морской начинки. Художник-то, как и папа, тоже в анамнезе был морским офицером, капитаном 3-го ранга. Ну то есть хотел-то он в детстве стать художником. Но в этой семье, особенно с учетом того, что второй, старший ребенок был девочкой, об этом не могло быть и речи. Для того чтобы никаких сомнений в выборе профессии у юноши не оставалось, родители даже устроили встречу со знакомым живописцем, который объяснил молодому человеку, что никаких способностей к рисованию у него не было, нет и не будет. Вот и пошел будущий художник по стопам отца, в Высшее военно-морское училище подводного плавания имени Ленинского комсомола. А потом — известное дело: служба, 25 честных лет. Природа, конечно, свое все равно брала. За время каждого многомесячного автономного плавания, коих в биографии художника было, по-моему, аж восемь, он успевал расписать подводную лодку изнутри от первого (носового) до седьмого (кормового) отсека. Совершенно понятно, что гладко служба такого человека протекать не могла. Страшно представить себе конфликт ментальностей морского офицера и человека искусства. С удовольствием вспоминаю рассказанные мне многочисленные смешные истории о военной службе. Большинство из них, правда, воспроизвести не рискну. Но вот одна совсем короткая, для примера. Художнику, уже на излете его военной службы, довелось поучиться в Москве в какой-то военной академии и получить дополнительное высшее журналистское образование. Окончание учебы и получение диплома было отпраздновано так, как и положено у морских офицеров. Вы ведь не думаете, что среди художников много непьющих? Среди военных моряков — тем более. А если человеку так повезло, что он и то и другое? Ну, вы меня поняли. Так вот: под конец праздника художник поспорил, что переплывет Патриаршие пруды, которые, как известно, давно уже один-единственный пруд. И ведь переплыл: как был, в парадной военно-морской форме, фуражке и с кортиком. На другом берегу его торжественно встречал военный патруль, любезно оказавший поддержку (в самом прямом смысле этого слова) в перемещении новоиспеченного военного журналиста до гауптвахты.
Ну, долго ли, коротко ли, а в сорок с небольшим лет художник стал военным пенсионером и — художником. К этому времени он развелся и остался без жилья, так как, само собой, оставил квартиру бывшей жене и детям. Вот тут родители и пригрели блудного сына. В дом, правда, не пустили, так как хорошо знали, с кем имеют дело. Зато разрешили построить на участке еще один дом. Это была народная стройка. Каждый из друзей принес по бревнышку-другому, и образовался маленький домик. Кошки, собаки и новая жена материализовались спонтанно. Художник наконец мог заниматься любимым делом, а вокруг домика было разбросано то, что дополняло его счастье: весла (лодка была привязана к пирсу в десяти метрах), доска с парусом, удочки, спиннинг, сети… Кроме этих совершенно необходимых вещей было много всяких других, которые повадились привозить в подарок «для прикола» друзья: необычные крупные камни, огромные пни из леса, морские и речные якоря, скамейка, украденная из Летнего сада, таблички с названием улиц… Как-то, приехав в очередной раз в гости, я обнаружил под крыльцом довольно знакомый предмет, но, чтобы убедиться в его назначении окончательно, спросил у Художника, не обманывает ли меня зрение: действительно ли у входа в дом лежит противотанковая мина ТМ-62? Ну да, сказал художник невозмутимо. Подарок. Да она учебная, не бойся! Честно говоря, понять, что мина учебная, можно было, только вывинтив взрыватель. Это была удача! Я как раз мучился, не зная, что бы подарить знакомому профессору-кардиологу на день рождения. Художник недолго сопротивлялся, я бросил мину под сиденье машины и поехал домой. Дошло до меня примерно через километр. Май 2003 года. Всенародный праздник в честь 300-летия Санкт-Петербурга — в разгаре. По дороге к художнику сотрудники ГИБДД останавливали меня дважды. А теперь представьте себе, что меня снова остановят и найдут эту несчастную мину. Объяснять, что она учебная, буду уже в «Крестах». Еще и морду набьют на всякий случай.
Но обошлось. Мина благополучно была доставлена домой. На следующий день я заказал латунную табличку с гравировкой: дорогому профессору такому-то от сотрудников с наилучшими пожеланиями. Она была приклеена к взрывателю. В день рождения мы положили мину под дверь. Коллега оценил шутку. Правда, не сразу…
Тем временем я стал навещать художника довольно часто. Чем-то мы с ним были похожи: может быть, занудством в работе и разгильдяйством во всей остальной жизни? Маэстро, прямо скажем, не производил впечатления серьезного и ответственного человека. Так мне казалось ровно до тех пор, пока очередной визит не совпал с каким-то военно-морским праздником. В избушке помимо мастера я застал человек шесть или семь немолодых мужиков, которые, как выяснилось, служили с художником на одной подводной лодке. Я появился вовремя: за стол уже сели, а есть и пить еще не начали. Вот тут мне и пришлось сильно изменить мнение о мастере. Знаете, каким был самый первый тост, когда эти суровые мужики подняли стаканы? За художника, вернее, за капитана 3-го ранга, командира БЧ-7 их подводной лодки, благодаря которому они остались живы и сегодня сидят за этим столом! Оказывается, в одном из автономных плаваний, где-то в районе Северного полюса, на лодке начался пожар. Шансов остаться в живых у команды было немного, но художнику удалось как-то углядеть промоину во льдах. Подводная лодка смогла всплыть, пожар был потушен, никто не погиб.
Страшно интересно было смотреть, как работает художник, как рождается экслибрис: от карандашного рисунка до отпечатка на офортной бумаге с цинковой или медной доски. Немало подаренных книжных знаков я утащил домой. Именно с них и началась моя коллекция медицинских экслибрисов, так как среди подарков были и работы, выполненные для врачей. На стенах кабинетов нашего Северо-западного центра диагностики и лечения аритмий и в коридорах появились работы художника. А еще я узнал, что в их среде принято дарить друг другу и друзьям на Новый год «перфелички» (per felicita — на счастье) — графические миниатюры-поздравления. Перед каждым новогодним праздником все наши доктора и медицинские сестры стали получать такие подарки. Художник всегда звонил заранее, за пару недель. Мы где-нибудь встречались, и я получал очередную стопку офортов с изображением какого-то животного в соответствии с восточным календарем, да еще с оттиском логотипа нашего Центра внизу. Оставалось только вставить работу в рамку. Такие картинки мы еще и друзьям дарили. Однажды, правда, вышла промашка. Привычного уже предновогоднего звонка не последовало. Когда до Нового года оставалась неделя, я позвонил сам. Из разговора сразу стало понятно, что художник «не в форме». Тем не менее он поклялся, что все уже готово, и завтра… На самом деле ни завтра, ни послезавтра, ни через три дня встретиться мы так и не смогли. Причина была понятна. Проклиная художника и все спиртосодержащие жидкости, я поехал в Токсово, потому что все ждали привычной уже радости, а последний рабочий день наступал завтра. Добрался, естественно, уже к вечеру. Ответом на стук в незапертую дверь был только собачий лай и жалобное мяуканье. А вот жены явно не было! Пришлось сначала покормить домашних животных и только потом подняться в мастерскую. Меня ожидали, как водится, две новости: хорошая и плохая. Хорошая заключалась в том, что готовая новенькая офортная цинковая доска лежала на столе и ждала, когда же художник наконец начнет делать оттиски. Но художник отсутствовал, и это была плохая новость. Ну то есть его одетое тело, конечно, лежало на диване. Но из признаков жизни, помимо пульса, дыхания и широкой улыбки, — ничего. Все традиционные попытки добиться хотя бы искры сознания путем крика в ухо, похлопывания по щекам, щекотания и тому подобного вызвали только мычание, и то однократное и кратковременное. К этому времени я, конечно, был уже очень сердит. Пришлось вспомнить, что когда-то работал на скорой доктором. Есть такой быстрый, но весьма неласковый способ стремительного протрезвления субъекта. Это необходимо, например, для того, чтобы отличить глубокое алкогольное опьянение от какой-нибудь комы. Итак: на полке была найдена бутылка с нашатырным спиртом, а на вешалке — зимняя шапка с ушами, завязанными на макушке. Дальше все просто. Изрядная доля нашатыря была вылита внутрь шапки, а сама шапка плотно надета на лик художника. Уже через несколько секунд пары нашатырного спирта попали в носоглотку. Раздался дикий вопль, руки и ноги несчастного задвигались с бешеной скоростью. На конечности мне было наплевать, а вот шапку я плотно удерживал на лице верных полминуты. Этого вполне хватило. Теперь головной убор, наполненный слезами и соплями, можно было убрать для того, чтобы поймать вполне осмысленный взгляд художника и вежливо поздороваться. Далее последовало омовение очень холодной водой (собственно, другой и не было), после которого я выслушал мнение пациента обо мне лично и обо всех моих родственниках до седьмого колена. Моряки, они это умеют! Как только «боцманский» словарный запас иссяк, у меня появилась возможность деликатно напомнить художнику о цели моего визита. Последовала пауза, во время которой он увидел на собственном столе выполненную им предновогоднюю работу: чистенькую цинковую доску с рисунком, внешний вид которой не оставлял сомнений в том, что с нее еще не было сделано ни одного оттиска, даже пробного. Художник воспроизвел еще одну длинную конструкцию из своего морского лексикона, общий смысл которой примерно соответствовал фразе «ой как все плохо». После этого он попытался взять пластину в руки, но это ему не удалось: они — руки — жили своей собственной жизнью, отдельной от хозяина. Стало понятно, что ехал я зря. Пока художник страдал, обхватив голову непослушными конечностями и раскачиваясь, я тщательно обследовал мастерскую. Слава богу, из «крепкого» оставалась только азотная кислота, необходимая для травления покрытых лаком пластин. Вот в это время моего приятеля и осенило: а давай — сказал он — ты сам будешь делать оттиски, а я подробно расскажу всю технологию и, естественно, буду контролировать процесс? Вариантов не было. Оба мы тяжко вздохнули, после чего художник выпил чайник воды. Трясти его стало чуть меньше. Под его чутким руководством я специальным резаком нарезал офортную бумагу, а потом ее намочил. Затем достал густую темно-синюю офортную краску. Ее надо было набить на цинковую пластину так, чтобы она заполнила процарапанные штрихи: чем глубже штрих — тем больше краски. Тогда я еще не знал, что нормальные люди это делают пластиком, и, как было велено, втирал краску просто ладонью. Далее специальной тряпочкой очистил доску от лишней краски, а потом другой тряпочкой протер ее начисто. Теперь можно было приступить к основной операции. Для этого под полузакрытым, но бдительным оком художника я уложил пластину на талер станка, накрыл офортной бумагой и положил сверху довольно толстую фетровую ткань. Ну, вот и самое главное. Колесо станка нужно крутить плавно, чтобы валик двигался ровно. С первого раза получилось не очень. Зато теперь процесс был освоен. Художник нашел в себе силы подняться с дивана и покрутил что-то, регулируя давление валика станка. Можно было перевести дух. Наконец я смог спуститься на первый этаж избушки, чтобы выпить чаю. И не было-то меня минут пять, не больше. Но, когда я вернулся в мастерскую, художник снова отсутствовал. Тело по-прежнему лежало на диване. Я испуганно нашел глазами бутылку с азотной кислотой: вроде уровень остался прежним. Но я же все проверил в мастерской, заглянул в каждый закоулок! Где он взял бутылку? И главное, куда он ее потом дел? Ведь рядом с бренной оболочкой художника бутылки не было! Страшно было даже подумать о том, чтобы снова попытаться вернуть маэстро в строй. Следующие три часа я печатал оттиски совершенно самостоятельно. Получалось все лучше и лучше. Работа была закончена уже утром. Собрав еще не просохшие картинки и покормив снова несчастных животных, я поехал в клинику раздавать подарки. Вечером позвонил художник и долго извинялся. Как вы думаете: за что? Ну конечно, за то, что не отдал вовремя подарок. Наше вечернее и ночное общение не оставило и следа в его бедных извилинах. Я попытался напомнить, но, кажется, он мне так и не поверил.
Потом в течение многих лет я знакомился с разными художниками, бывал в их мастерских. Но этот художник и эта мастерская были первыми.
P. S. Художник! Есть надежда, что ты не увидишь этого рассказа и не набьешь мне морду при встрече. Впрочем, что это я? Не узнать тебя невозможно. Наши общие многочисленные друзья, конечно, не откажут себе в удовольствии передать содержание близко к тексту. Ну и ладно. Ты же знаешь, что я все равно тебя нежно люблю.
Респектабельный пациент с криминальным прошлым
Такая у нас, докторов, работа. Лечить приходится и милейших интеллигентных людей, и абсолютных дебилов со словарным запасом в тридцать слов, половина из которых матерные, и высокопоставленных полицейских (бывших милиционеров), и крупных бизнесменов (бывших криминальных авторитетов). Врач не имеет права выбора. Эта история как раз о представителе последней из перечисленных категорий граждан. Началась она вполне банально. Доктор нашего Северо-Западного центра диагностики и лечения аритмий, которым я имею честь командовать, попросила проконсультировать больного. По разговору сразу стало понятно, что не столько мне собираются показывать больного, сколько, наоборот, больному будут показывать меня. Это такой довольно распространенный вариант консультации, когда коллеге хочется во избежание возможных неприятностей заручиться авторитетным мнением. Ну, или, называя вещи своими именами, прикрыть задницу. Почему-то доктору показалось, что больной — милицейский генерал. Но вы ведь уже поняли, что это была ошибка. И я сразу понял. Все-таки милицейские генералы, даже отставные, золотые цепи такой толщины на шее не носят. Да, в общем, какая разница! Короче говоря, входит больной. Не один, в сопровождении личного врача, который по совместительству оказался директором частной клиники. Из рук доктора получаю толстую папку с медицинскими документами. Вопрос при этом — совсем несложный: надо или не надо пациенту имплантировать электрокардиостимулятор. Несложный — потому что у нас есть на этот счет и европейские, и наши, российские, совершенно официальные рекомендации. Заглянул в них, нашел нужное место и сразу понял: или да, или нет. Мне, естественно, никуда заглядывать не надо: такие документы я обязан знать наизусть. Тщательно расспрашиваю больного, потом внимательно осматриваю. Пока — ничего примечательного, да и жалоб — ноль. В основном сетует на докторов, которые его непрерывно изучают. Начинаю рассматривать бумажки, данные многочисленных обследований. Прямо сверху лежит на именном бланке заключение известного профессора-кардиохирурга, который без вопросов пишет, что кардиостимулятор нужен. Даже дата госпитализации назначена. Тщательно, по одному документу, перебираю результаты исследований, электрокардиограммы, суточные мониторы. С удивлением обнаруживаю следующее. Во-первых, нет даже намека на показания к электрокардиостимуляции. Во-вторых, из каждых десяти проведенных исследований девять на фиг не были нужны больному. В-третьих, как-то так случилось, что исследования выбирались, похоже, по принципу «чем дороже — тем лучше».
С глубоким вздохом приступаю к беседе с пациентом и его доктором. Честно говорю, что, похоже, его основная проблема заключается в том, что он или очень большой начальник, или очень богатый человек, или в крайнем случае и то и другое. Договорились, что если я не смог их с доктором полностью убедить в отсутствии показаний к операции, то в качестве решающего исследования мы ему повесим монитор для регистрации электрокардиограммы не на сутки, а на трое. На этом и остановились: дядька пошел вешать 72-часовой монитор. По результатам договорились созвониться.
На следующий день в кабинет заходит та самая доктор, которая прислала мне этого больного. Честно говорит, что наш господин вовсе не милицейский генерал, а, похоже, совсем наоборот, и, если мне интересно кто именно, я могу набрать его фамилию в любой поисковой системе. «Вот это номер, — говорю, — фамилия-то его — одна из трех самых распространенных в России!» — «Это ничего, — говорит коллега. — Вы в поисковике его фамилию наберите с другой». И называет еще одну, немногим менее распространенную. Сказано — сделано. Набираю — и получаю около полумиллиона ссылок. Мгновенно понимаю, какой чести удостоился. Из интереса набираю две другие, тоже довольно известные в России фамилии: Пушкин и Лермонтов. С облегчением вздыхаю, так как ссылок, хоть и ненамного, но больше. Приятно, что интерес нашего народа к поэзии все же несколько выше, чем к деятельности крупных ОПГ. Одновременно понимаю, с одной стороны, что «клиента» не зря так тщательно, хоть и вполне бессмысленно обследовали, с другой — что с этого момента я должен особенно внимательно следить за тем, чтобы мне не оторвали мои собственные э-э-э-э… ну, вы меня поняли.
Между тем миновало три дня. По результатам мониторирования каких-то дополнительных данных в пользу операции, естественно, не появилось. Рассказываю все это доктору пациента, рассчитывая при этом, что вопросы ко мне исчерпаны. Оба-а-а! Не тут-то было… Больной — ну о-о-о-очень просит подъехать к нему в офис и встретиться с ним лично. Во-первых, чтобы поблагодарить. Во-вторых, он уверен, что может оказаться мне полезным. А в третьих, уж очень ему моя шутка понравилась про то, что его деньги — самая большая его проблема. Ну точь-в-точь как в старом анекдоте, в котором трое всю ночь рассказывали политические анекдоты, а один ради хохмы периодически повторял, поднимая глаза к потолку: «Извините, товарищ майор». Наутро двоих забрали. Третий спрашивает: «А меня?» — «Да ладно — отвечают, — уж очень товарищу майору ваша шутка понравилась!»
Короче, от таких предложений как-то не принято отказываться, потому что — вы же помните — некоторые части организма мне по-прежнему дороги. Итак, смена декораций. Теперь это не мой кабинет, а офис на… ну, скажем, одной из самых известных площадей Санкт-Петербурга с видом на… ну, скажем, один из самых известных архитектурных ансамблей упомянутого города. Звонок в дверь, короткий допрос. Лифт. Еще один звонок, еще один допрос. Простая деревянная дверь, в которую мне предложено войти, почему-то не открывается. Вероятно, все еще закрыта? Нет: это она на вид деревянная. А на самом деле — бронированная, сантиметров пятнадцать. Плечом надо толкать. Попадаю в предбанник, за которым еще одна такая же. В предбаннике слева — стекло: похоже, тоже бронированное. За ним четыре мужика. Раздеться, правда, не предлагают, за что им большое спасибо. Приемная с секретаршей — и вот он, кабинет: да-а-а, неслабый! Радушный хозяин предлагает кофе, пирожные. А вот и цель приглашения определилась. Мне предложена твердая зарплата за регулярные консультации. Забавное совпадение: это ровно десять моих профессорских зарплат со всеми надбавками. Дядька очень удивлен отказом, обещает через год увеличить оклад. Но, надо отдать ему должное, долго не уговаривает. Зато начинает расспрашивать о наших трудностях. Я сдуру рассказываю о недавнем своем абсолютно бессмысленном визите к вице-губернатору города. Товарищ тут же говорит, что если надо — он поможет! Дальше начинается шоу для единственного зрителя, то есть меня. «Клиент» (хотя, похоже, уже не ясно, кто из нас клиент) берет мобильник, набирает номер (личный, естественно) того самого вице-губернатора и включает громкую связь. Двухминутный, ничего не значащий разговор типа «как дела, все ли в порядке». Но! В ходе этого разговора мой пациент называет чиновника «Витенька» (имя, естественно, изменено), а тот его — по имени и отчеству. По завершении представления больной задает следующий вопрос: «А нет ли у вашего Центра, доктор, финансовых проблем?» И тут я даю слабину… У кого их нет-то, этих проблем? В это самое время мы дописываем четырехтомник «Клинических лекций по избранным проблемам кардиологии». По предварительным переговорам с издательством цена вопроса с нужным нам тиражом и кучей цветных картинок, без которых не обойтись, приближается к четырем миллионам рублей. Так, сразу, не больно-то и найдешь! А тут — вот оно, само в руки… В голове стремительно проносится: деньги-то эти, конечно, я ж понимаю, трудно назвать честно заработанными… с другой стороны, он же, например, церковь построил в одном из элитных поселков под Питером… благое дело… а я ведь тоже попрошу на благое дело… может, насрать на принципы… Короче, рассказываю дядьке про нашу проблему и жалкие четыре миллиона, которые нужны для того, чтобы осчастливить всех кардиологов России нашим сочинением. «Да не вопрос, — говорит. — Вам когда: сейчас, налом?» — и чуть ли не в карман лезет. Я говорю: «Да не сейчас, а месяца через три, и, конечно, на счет издательства». — «Отлично, — говорит. — Даже не сомневайтесь. Деньги ваши, через пару месяцев напомните». Вот на этой высокой ноте мы и расстаемся. Ухожу со смешанными чувствами. Типа «…ему и больно, и смешно».
Ну, время бежит быстро: вот и четырехтомник полностью готов, пора сдавать в издательство. Звоню больному. Тот говорит, что да, конечно: что обещано, то обещано. Попутно сетует на то, что яхта у него слишком крупная: трудно найти место для швартовки поблизости от дома. Ну и приглашает пообедать, чтобы обсудить конкретные вопросы. Обедаем. Обсуждаем. Оказывается, если нам позарез — он готов, вот прямо сейчас. И снова тянется к карману (вообще-то четыре миллиона наличных — это скорее к чемодану надо тянуться). Но если мы можем чуть подождать, то лучше через месяц: он как раз должен получить крупный кредит на строительство. Звоню через месяц — история повторяется в деталях: с обедом, карманом и просьбой чуть обождать. Короче, не буду вас утомлять, да и лохом себя чувствовать не слишком приятно. Раз этак на пятый секретарь ответил, что вопрос откладывается на неопределенное время, так как мой больной вынужден был срочно уехать за пределы нашей родины. Но к этому времени мы уже и сами дружно ржали над собственной наивностью.
А четырехтомник все-таки и без этих денег появился на свет! Ну, может, не такой красивый, как мы хотели, но очень даже ничего.
Визитные карточки
А вот интересно, проводил ли кто-нибудь литературные изыскания, основанные на анализе визитных карточек? Если нет, то дарю эту идею филологам. Впрочем, нет: скорее, психологам! К чему это я? Дело в том, что у меня беда: не могу заставить себя периодически выкидывать эти красивые разноцветные картонные прямоугольники. Скопилось их, по-моему, больше тысячи — в пяти специальных вместительных книжках, а также россыпью, вернее многочисленными стопками: и дома и на работе. Видать, сказывается склонность к коллекционированию. Все знают: визитка предназначена для того, чтобы ее владельца запомнили, при необходимости с ним связались. Ее оформление — нередко искусство, она продукт воспитания и вкуса владельца. Исключение составляют корпоративные визитки, выполненные в соответствии с требованиями компании. О них как раз говорить не очень интересно. Гораздо занимательнее рассматривать карточки, отражающие яркую (или не очень) индивидуальность хозяина, соответствующие тем или иным чертам его характера. Надеюсь, понятно, что настоящие имена владельцев и приватные сведения упоминаться не будут. Карточки бывают самые разные: по размерам, форме, цвету, шрифту, односторонние и двухсторонние. Даже по материалу: попадаются, например, дорогие пластиковые визитки. Некоторые украшают свою карточку собственной фотографией, другие (в основном программисты) штрихкодом. Любимый символ на визитной карточке — это, конечно, герб России. Ладно еще, если видишь его на визитке человека, работающего в каком-нибудь государственном учреждении. Но герб державы запросто может соседствовать с трогательной надписью типа: «Кооператив Зеленый Веник».
Начнем с визитной карточки, которая вполне может быть принята за эталон. Один из моих пациентов нашел ее, копаясь в старых вещах на чердаке. Здесь-то, конечно, можно спокойно раскрыть конфиденциальные данные, поскольку визитке больше 100 лет. На ней лаконично и достойно, вязью начертано: «Водопроводный Мастер Петр Николаевич Шадрин». Телефон и адрес. Мастер, между прочим, с большой буквы! Вообще лаконичные карточки вызывают уважение. Самый яркий пример, пожалуй, визитка, на которой под названием медицинской школы одного из самых уважаемых американских университетов написано просто: «Eugene Braunwald, MD». Кому надо — и так знает, что Юджин Браунвальд — в этом мире кардиолог № 1. По аналогии: когда тебе протягивают визитную карточку, на которой очень много текста и где мельчайшим шрифтом перечислены все без исключения должности и звания визави, сразу понимаешь, с кем имеешь дело. Особенно радуют в этом смысле разнообразные члены всевозможных академий, как правило, малоуважаемых, совсем неуважаемых или вовсе никому не известных. Кроме самих, извиняюсь, членов. Для примера — четыре строчки из восемнадцати (!) с визитной карточки одной пожилой леди:
«Действительный член Российской академии естественных наук»;
«Академик Петровской академии наук и искусств»;
«Действительный член Международной академии наук экологии и безопасности жизнедеятельности»;
И как апофеоз: «Член всемирного фонда преуспевающих женщин». Ну разве можно не гордиться знакомством с такой дамой?
Надо сказать, особенно во времена перестройки этих академий расплодилось ужас сколько. Очень хорошо помню, как в начале 1990-х визитную карточку моего Учителя украсила надпись, которую он нам с гордостью продемонстрировал: «Действительный член Нью-Йоркской академии наук». Шеф сообщил, что решил благосклонно принять предложение американских коллег, которые по достоинству оценили его заслуги. Но где-то через полгода и я, никому не известный кандидат наук, тоже (думаю, в числе очень многих) получил аналогичное предложение. Оказалось, что эта высокая честь имеет совершенно определенную цену: триста баксов — и ты американский академик.
Примерно в то же время стали появляться визитные карточки с дворянскими титулами. Стало можно! Очень хорошо запомнился один из таких персонажей: некоторым контрастом. Как-то в кабинет зашел симпатичный немолодой человек, которого отличала от прочих небольшая татуировка на тыле кисти правой руки: синий якорь между большим и указательным пальцами. Согласитесь, ничего особенного… если бы не белая с золотом визитная карточка. На ней под фамилией, именем и отчеством было написано в три строчки: «Российский князь. Почетный гражданин России. Лауреат Государственной премии РФ». Точно такой же, кстати, оказалась и визитная карточка его сына. Вот только лауреатом он стать еще не успел, был всего только князем и почетным гражданином. Очень хотелось спросить, почем украшения. С трудом удержался. Вообще-то князей приходится лечить довольно часто, а вот графы встречаются гораздо реже. Самый колоритный князь оставил мне свою визитку около года назад. Опишу-ка я ее подробнее. Итак: как водится, белый фон, рисунок и надписи — естественно, золотом. Вверху: «Межрегиональный благотворительный фонд им. Святого Благоверного Князя Александра Невского». Слева большой герб России, под ним адрес. В центре крупно: «Президент фонда Князь Желанович Константин Валерьевич». Чуть ниже: «Почетный гражданин России. Академик МАНЭБ, ЕАЕН». А теперь закройте глаза и представьте себе этого князя. Держу пари: воображаемый облик будет похож на артиста Вячеслава Тихонова в роли Андрея Болконского из «Войны и мира»: благородная бледность, белый мундир, эполеты… Но жизнь — она, как известно, ломает стереотипы. Уж если мы заговорили о кинематографических героях, то в реальной жизни князь оказался почти неотличим от персонажа из известной экранизации «Вечеров на хуторе близ Диканьки» Гоголя: помните запорожца Пацюка, которому галушки сами прыгали в рот? Так вот и наш князь при росте где-то 170 см был весом за 140 кг. Но от всех прочих толстых граждан его отличал, конечно, нос: просто выдающийся, огромный, бугристый, не просто красный, а со всеми оттенками от розового до фиолетового. Мы ждали результатов обследований, и у нас было время поговорить. Оказалось, что в прошлом князь — личный шофер Г. В. Романова, кагэбэшник, естественно. Молодые люди, кстати, могут ведь и не знать: Григорий Васильевич Романов — член Политбюро ЦК КПСС, всемогущий первый секретарь Ленинградского обкома партии в течение многих лет. Запомнился рассказ нашего князя о том, как по личному распоряжению М. А. Суслова, главного идеолога и «серого кардинала» КПСС, их с Романовым на Западной Украине лечили от алкоголизма: каждый день ставили два корыта, с коньяком и шампанским. Пей сколько влезет. С тех пор князь коньяк и шампанское действительно не употребляет. Только водку. Но до двух литров в день.
А вот самая лаконичная визитная карточка моей коллекции: абсолютно черная, вполне стильная, со скромной надписью золотом посередине: «Сергей Шестаков». И ниже номер мобильного телефона: «9090909». Все! Даже не видя владельца, нетрудно предположить: бандит. Так впоследствии и оказалось. Впрочем, иногда первое впечатление оказывается обманчивым. Вот, скажем, визитка, на которой написано: «Мартиросян Матевос Артаваздович, Генеральный директор». Ниже — номера мобильного и офисного телефонов, но большую часть пространства занимает во всех деталях выполненное изображение асфальтового катка. Естественно, думаешь: наверно, тоже бандит. Ничуть не бывало: руководитель дорожной строительной фирмы.
Порой визитные карточки скорее скрывают информацию, чем рассказывают о владельце. Вот, например, в кабинет заходят сразу два человека. Знакомимся, обмениваемся карточками. У посетителей они совершенно одинаковые, с корпоративным дизайном. На обеих написано: «Холдинговая компания такая-то, Генеральный директор». При этом фамилии, естественно, разные. Это как? Может, один из них ночной директор?
Нередко надписи на визитных карточках вызывают только дополнительные вопросы. До сих пор не могу привыкнуть к должности «исполнительный директор». Что, собственно, имеется в виду? Неисполнительного директора надо просто гнать с работы. А это карточка с указанием порадовавшей меня уникальной должности: «Председатель правления Всероссийского союза аварийных комиссаров». М-да: комиссары, стало быть, бывают аварийные и неаварийные. Интересно, которые из них, как пел Окуджава, в пыльных шлемах?
Штук пять, не меньше, визитных карточек принадлежат руководителям Общероссийской общественной организации «Деловая Россия». Символика не оставляет сомнений в том, что эта организация имеет непосредственное отношение к партии «Единая Россия». Думаю, у тех, кто придумывал это название, нет либо чувства юмора, либо мозгов. Вряд ли только у меня возникают совершенно определенные ассоциации. Лезу в «Словарь воровского жаргона и сленговых выражений». Смотри-ка, все верно: «деловой» — общее название воpов. А у этих ребят, оказывается, вся страна такая! Но, может, просто пришло время назвать вещи своими именами? Тогда я «за».
Действительно, много любопытных надписей можно увидеть на визитках. Вот у очень симпатичного и гостеприимного профессора-кардиолога: «Заслуженный деятель науки и врач республики Дагестан». Уважаемый профессор решил сэкономить: ясно, что врач он тоже заслуженный. А вот визитная карточка еще более экономного человека. Под фамилией, именем и отчеством написано: «Кандидат технических наук». Потом «кандидат» зачеркнуто и приписано «доктор». С интересом рассматриваю карточку весьма достойного священнослужителя совсем маленького роста, но с голосом как из металлической бочки, интересного собеседника и рассказчика. На визитке под именем и фамилией написано: «Патриарший Архидиакон». Внизу: «Московский Патриархат»… и почему-то телефон охраны. А это, пожалуй, просто отдельная небольшая коллекция: один и тот же хорошо знакомый человек, восемь (!) визитных карточек. Из них семь — разные фармацевтические компании, восьмая, и последняя, — уже своя небольшая фирма. На этом, видать, сердце успокоилось.
Можно, пожалуй, обозначить совсем необычную функцию визитных карточек. Иногда ими с тобой практически расплачиваются. Вот человек, удовлетворенный беседой с доктором, достает визитку и на обороте пишет номер мобильного телефона. Затем протягивает ее, держа между указательным и средним пальцами, со словами: «Обращайтесь, профессор». Рассматриваю карточку, после того как пациент выходит из кабинета. На кремовом фоне золотом гербы России и Санкт-Петербурга. Сверху надпись: «Правительство города Санкт-Петербурга. Государственное унитарное предприятие „Ритуальные услуги“. Внизу адрес, телефон секретаря, факс и часы приема. Посередине голубым (!) фамилия, имя, отчество и о-о-очень важная должность. Это ж представляете, сколько денег в случае чего, не дай бог, я смогу сэкономить? Ну, или — не хотелось бы, но — мои родственники? А это визитная карточка, которую я получил в начале 1990-х, в голодное время, от владельца ресторана. На обороте трогательная надпись: «Гоша, накорми бесплатно!» И подпись. Помню, надо мной ржал весь Институт кардиологии. Мы собирались сходить в этот ресторан всем отделом, человек пятнадцать. Там же не было написано, какое количество людей разрешается бесплатно накормить. Жаль, так и не собрались разорить хозяина. А вот карточка моего совсем недавнего пациента, одного из владельцев дорогого ресторана на Невском проспекте. Вручая ее, неразговорчивый в целом господин произнес целую речь, которая произвела на меня впечатление. Сказано было следующее: «Приходите как-нибудь пообедать… можно с женой… или не с женой… но только вдвоем… не больше».
Сознаюсь, мне тоже не раз приходилось «расплачиваться» визитной карточкой. Почти исключительно с представителями благородной организации с названием ГИБДД. Останавливают меня обычно за нарушение скоростного режима. Как правило, карточки бывает вполне достаточно, для того чтобы отпустили без штрафа. Однажды, правда, гаишник, мрачно посмотрев на протянутую визитку, со вздохом сказал: «Спасибо, доктор, Ваша у меня уже есть!» Но все равно отпустил.
Пожалуй, на этом пока можно остановиться. Да, визитные карточки — вещь полезная. Верно говорят, что по одежке встречают. Визитка — та же одежка. Уже при первом взгляде на нее примерно представляешь себе, с кем имеешь дело. А ведь это очень важно. Поэтому о визитных карточках можно говорить серьезно. Но можно и посмеяться. Что, впрочем, мы и делаем!