К подтекстам мандельштамовской «Бессонницы»
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2016
И. А. Пильщикову
Цитатная подоплека стихотворения «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…» (1915/1916) не обойдена исследовательским вниманием[1], но похоже, что тема это неисчерпаемая. Я хочу предложить догадку о еще одной полускрытой аллюзии.
Речь пойдет о небольшом фрагменте текста — сложноподчиненном вопросительном предложении, занимающем полтора стиха: второе полустишие 7-й строки и целиком 8-ю, — вернее, о его главной, собственно вопросительной части:
Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?[2]
1. Этот вопрос звучит несколько выисканно, заставляя задуматься о его языковой приемлемости. Но такое впечатление обманчиво, в чем убеждает обращение к данным электронного Национального корпуса русского языка. Вопрос-воклицание типа «Что + Сущ. им. пад. + Личн. местоим. (реже — Сущ.) дат. пад. + …?/!» — риторическая формула, свободно употреблявшаяся в русской поэзии и прозе к моменту создания «Бессонницы». В роли местоимения чаще всего выступало мне, но встречались и другие (тебе, вам, ему, ей, им, нам), а в роли существительного — чаще абстрактные (жизнь, судьба, порядок, страх, боль, тоска…) и т. п., но также обозначения явлений природы, отрезков времени, лиц, коллективов, предметов, мест.
Несколько характерных примеров из поэтического корпуса:
Что вам тучи, что нависли Над победной головой?! (Коринфский, 1894); О, что мне закатный румянец, Что злые тревоги разлук? (Блок, 1907); Причем тут дети и жена <…> Твоя семья — что мне она? (Щепкина-Куперник, 1907); А я… что мне его химеры! Сегодня я в тебя влюблен! (Блок, 1908); Что вам утро! Утром глянет Беспощадный свет (Брюсов, 1908); Что мне сладость приказаний в склонах гор? (Кузмин, 1908); Что мне небес далекий купол И плески волн? (Кузмин, 1909); Как мне жить теперь, раз его не стало? Что мне жизнь и свет? безутешна мука! (Кузмин, 1909); Что мне ветер! Я быстрей! (А. Н. Толстой, 1909); Сердце бьется ровно, мерно. Что мне долгие года! (Ахматова, 1913); Я несусь без остановки: Что мне страх и что мне риск! (Моравская, 1914); Он ей сказал: «Что мне сам Вседержитель!.. (Эллис/ Кобылинский, 1914); Что мне люди безумного города С лицемерьем, неверьем своим <…> Что мне город с дворцами да храмами, С беспокойно гудящей толпой? (Катаев, 1914).
В связи с «Бессонницей» особенно примечательны упоминания имен собственных, в частности исторических и литературных персонажей и названий городов; ср.
О, что вам, дети? что вам, дети, Племя несчастное старца Кадма? (С. М. Соловьев, 1906); Правда, правда. Что мне этот грязный Аккерман? Степь привольна, день прохладен, воздух сух и чист (Бунин, 1907); Что вам Ромео и Джульетта, Песнь соловья меж темных чащ! (Цветаева, 1913); Ой, левада несравненная Украинския земли! Что мне Рим? И что мне Генуя, Корольки и короли? (Нарбут; 1910).
Как видим, оборот, использованный Мандельштамом, — готовая, хорошо мотивированная традицией формула. То есть, сам по себе он не вызывает интерпретационного беспокойства, как это было бы при наличии некоторой неправильности, ungrammaticality, толкающей на поиски альтернативных осмыслений, в частности интертекстуальных. Но «неграмматичность» не является необходимым условием подобной установки, тем более в случае Мандельштама, известного своей систематической ориентацией на чужое слово.
Так, оборот прочел до середины в 1-й строке «Бессонницы», тоже априори не требующий обращения к начальному стиху «Божественной комедии», охотно принимается комментаторами в качестве указания на дантовский подтекст — ввиду очевидного интереса Мандельштама к мировой культуре, очевидной популярности и авторитетности дантовского зачина в русском поэтическом сознании и, не в последнюю очередь, программной метатекстуальности данного стихотворения. Вопрос, так сказать, не в том, обязательна ли та или иная отсылка, а в том, чтó она, будучи привлечена, дает для понимания текста в целом (в случае «Бессонницы» — повышение его статуса как престижной медитации на экзистенциальные темы).
2. Гипограмма, которая, как мне представляется, стоит за интересующим нас оборотом, — это знаменитые слова Гамлета о Гекубе, практически вошедшие в русском языке в пословицу. В поэзии начала ХХ в. обнаруживается всего один, зато знаменательный пример — из полемического послания В. И. Иванова к М. А. Кузмину (кстати, начинающегося с наложения античных мотивов на современные, — как в «Бессоннице»):
Союзник мой на Геликоне, Чужой меж светских передряг, Мой брат в дельфийском Аполлоне, А в том — на Мойке — чуть не враг! Мы делим общий рефекторий И жар домашнего огня. Про вас держу запас теорий: Вы убегаете меня. И замыкаетесь сугубо В свой равнодушный эгоизм. Что вам общественность? — Гекуба! И род Гекаты — символизм!.. («Соседство», 1912).[3]
А художественная и деловая проза того времени вообще пестрела применениями гамлетовской формулы, ср. (в обратном хронологическом порядке):
[О]н заставил <…> плутоватого чиновника Лебедева молиться за упокой души графини Дюбарри (казалось бы, что ему эта Гекуба?) … (Айхенвальд, 1913); Как тонко [Чехов] отмечал неискренние заискивания людей <…> и как грустно говорил: «Что ему Гекуба!» (В. Н. Ладыженский, 1905); [Вы] думаете про себя: «Что ему Гекуба?» (Горький, 1901); [В]аши <…> Рошфоры <…> продолжают кричать: — Долой разоблачителей <…> Что им Гекуба, что они Гекубе?» (Короленко, 1898); Для них, конечно, что всё это? Что им Гекуба, и что они Гекубе? Им отцы их достанут места и дадут деньги (Гарин-Михайловский, 1895); Я, признаться, никогда особенно не вникал в эти вещи: мне до них не было никакого дела. Что мне Гекуба?.. (П. В. Засодимский, 1891); — Зачем вы ездите сюда? Что вам здесь у монахов нужно, позвольте вас спросить? Что вам Гекуба, и что вы Гекубе? (Чехов, 1889); При чем тут, спросите, Иванов? Что он Гекубе, что ему Гекуба? Неисповедимые судьбы приуготовили думский скандал <…> Общество акклиматизации взяло с [Александрова] арендных 2 000 рублей. Теперь вопрос: что он Гекубе, что ему Гекуба? Что общего между зоологией и опереткой? <…> Для чего сдались театру эти баловни судьбы, каковы их функции и что они Гекубе — непонятно… (Чехов, «Осколки», 1885).
Знакомство с шекспировским источником, по-видимому, принималось за данное, а возможно, и не требовалось, но иногда — будь то в литературоведческой работе или романе — речь шла и о нем самом:
Ему чужда Гекуба, она ему не нужна — а бедному актеру она, при одном лишь воспоминании, внушает такое глубокое сострадание, что он плачет о ней (Шестов, 1898);
— В самом деле хорошо? — спрашивал юноша с блистающими от удовольствия глазами. — Впрочем, у меня другое место выходило еще лучше <…> — прибавил он и, приняв опять драматическую позу, зачитал: — Комедиант! Наемщик жалкий, и в дурных стихах мне выражая страсти, плачет, бледнеет, дрожит, трепещет! Отчего и что причиной? Выдумка пустая! Какая-то Гекуба. Что ж ему Гекуба? Зачем он делит слезы, чувства с нею? (Писемский, 1858).
3. И, конечно, эти слова регулярно звучали со сцены. Начиная с 1828 г., когда появился первый полный эквилинеарный перевод М. Вронченко, «Гамлет» более или менее непрерывно шел в театрах.
С 1837 г. он ставился в сравнительно вольном переводе Н. Полевого, и
в течение XIX в. цитаты из «Гамлета» Полевого стали пословицами <…> [Его о] баяние <…> оказалось настолько велико, что, несмотря на появление новых, более точных переводов, «Гамлет» ставился в русском театре в этой старой версии вплоть до начала XX в. (Горбунов: 11—12).
Другим влиятельным переводом был сделанный А. Кронебергом в 1844 г., а затем — перевод Константина Романова (1899).
В наиболее авторитетных изданиях Шекспира «Гамлет» печатался в переводе Кронеберга, а на сцене чаще всего шел в редакции Н. Полевого <…>
В 1899 году К. Р… <…> опубликовал свой перевод <…> Впервые после Полевого к трагедии обратился <…> поэт, хотя, может быть, и не первого ряда (Горбунов: 16—18).
Ближе ко времени создания «Бессонницы» нашумела постановка «Гамлета» в Художественном театре, осуществленная Станиславским совместно с Гордоном Крэгом.
23 декабря 1911 года в МХТ состоялась премьера «Гамлета» в постановке Г. Крэга с Василием Качаловым в главной роли. (Кино-Театр.РУ: http://www.kino-teatr.ru/teatr/history/y1911/1270/print/).
В Музее МХАТ хранятся режиссерские экземпляры «Гамлета» 1910 г. В переводе А. Кронеберга кое-где сделаны изрядные купюры; в некоторых случаях взамен кронеберговского текста вставлены фрагменты из перевода К. Р. (вел. кн. Константина Романова) (Бачелис 1983, в гл. 7. «Московский „Гамлет“»).
4. Таким образом, слова Гамлета о Гекубе были на слуху у современников автора «Бессонницы» и воспринимались как своего рода пропись всей парадигмы риторических оборотов типа Что мне (ему, вам…) то-то и то-то?![4] Известны они были в нескольких вариантах, но очень сходных друг с другом и близких к английскому оригиналу (от которого отличались, однако, характерным русским эллипсисом глагола-связки). Ср.
[A]nd all for nothing! For Hecuba! What’s Hecuba to him, or he to Hecuba, That he should weep for her? (Shakespeare, «Hamlet», II, 2; Шекспир 1985: 65);
О чем же? О ничем, О бедствии Гекубы! Что он Гекубе, иль ему Гекуба, Что льет он слезы? (Вронченко; http://az.lib.ru/s/shekspir_w/text_1110oldorfo.shtml);
И что причина? Выдумка пустая, Какая-то Гекуба! Что ж ему Гекуба? Зачем он делит слезы, чувства с нею? (Полевой; Шекспир 1985: 162);
И все из ничего — из-за Гекубы! Что он Гекубе, что она ему? Что плачет он о ней? (Кронеберг; Шекспир 1985: 263);
И все из-за чего? Из-за Гекубы! А что Гекубе он или ему Гекуба, Чтоб плакать из-за ней? (К. Р.; http://lib.ru/SHAKESPEARE/hamlet3.txt).[5]
Гамлет говорит это под впечатлением той поразительной вовлеченности, с которой актёр только что прочитал по его просьбе монолог Энея о страданиях Гекубы, жены троянского царя Приама, убитого на ее глазах ахейцем Пирром. Гамлета восхищает способность актера лить слезы за героиню, до которой тому лично нет никакого дела[6], — по контрасту с его собственной неспособностью действовать в непосредственно касающейся его, Гамлета, реальной ситуации.
Современные исследователи считают, что монолог Энея сочинил сам Шекспир <…> в нем намеренно обыгрываются многие мотивы трагедии: убийство короля (Приама и отца Гамлета); Эней как спаситель отца противопоставлен еще не исполнившему свой долг Гамлету; Пирр выступает в двойной роли убийцы и мстителя за смерть Ахилла, его решительность контрастирует с медлительностью Гамлета; горе Гекубы подчеркивает непостоянство Гертруды и т. д. (Горбунов: 609).
Вероятность обращения Мандельштама к «Гамлету» подкрепляется отсылками к нему в других его текстах, ср.:
Век мой, зверь мой, кто сумеет Заглянуть в твои зрачки И своею кровью склеит Двух столетий позвонки? <…> Чтобы вырвать век из плена, Чтобы новый мир начать, Узловатых дней колена Нужно флейтою связать <…> Но разбит твой позвоночник, Мой прекрасный жалкий век! («Век», 1922);[7]
И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме, И Гете, свищущий на вьющейся тропе, И Гамлет, мысливший пугливыми шагами, Считали пульс толпы и верили толпе («Восьмистишия», 1933—1934).
Развивается череп от жизни — Во весь лоб — от виска до виска <…> Звездным рубчиком шитый чепец —Чепчик счастья — Шекспира отец… («Стихи о неизвестном солдате», 1937).[8]
Правда, это более поздние тексты, но первый примечателен контаминацией отсылок к сразу двум разным местам трагедии: к монологу «Быть или не быть?..» — размышлению о распавшейся связи времен, которую Гамлет рожден связать (III, 1), и к сцене с Розенкранцем и Гильденстерном, в которой он сравнивает себя с флейтой (III, 2); второй отсылает просто к Гамлету вообще; а третий — к одной конкретной сцене: с черепом Йорика (V, 1).[9]
А «анонимность» данной отсылки — ни Гекуба, ни Гамлет, ни Шекспир в тексте не появляются — была сродни тому «шекспиризму» в духе Анненского (ориентировавшегося на Роберта Браунинга и влиявшего на Мандельштама), который пропитывает стихотворение без прямого цитирования.[10]
Что же делает предполагаемую аллюзию на пассаж о Гекубе особенно уместной в мандельштамовском стихотворении — и потому вероятной?
5. Прежде всего, на самом поверхностном уровне, — употребление высоко поэтического, и тоже античного, собственного имени Троя. Более того, Гекуба была царицей именно Трои, что дополнительно мотивирует подстановку одного имени на место другого. Вообще, подстановка, подмена, перепутывание и даже забывание имен, собственных и нарицательных, излюбленный ход Мандельштама, ср.
Не Саломея, нет, соломинка скорей! <…> Нет, не соломинка — Лигейя, умиранье, — Я научился вам, блаженные слова («Соломинка. 1»; 1916);
Помнишь, в греческом доме: любимая всеми жена, — Не Елена — другая, — как долго она вышивала? («Золотистого меда струя из бутылки текла…»; 1917; имеется в виду не Елена, а Пенелопа, и, кстати, не «вышивала», а «пряла и распускала пряжу»);
Я слово позабыл, что я хотел сказать <…> И мысль бесплотная в чертог теней вернется («Я слово позабыл, что я хотел сказать…»; 1920).
Правда, в «Бессоннице» имя героини подменяется названием города, однако имя женщины, другой, но тоже связанной с сюжетом «Илиады» (стоящим за строфами «Бессонницы»), только что появилось в тексте: Когда бы не Елена…, так что в целом получается нечто вроде: *Что вам Гекуба…? Странно. Другое дело, Елена, — вот чтó вам онá, понять можно!
Связка Гекуба/Елена естественно оказывается в фокусе «Бессонницы», посвященной теме любви в ее разных поворотах, и вносит трагическую ноту, впрямую не проговариваемую. Любопытно, что под пером одного — самого вольного — переводчика «Гамлета», Полевого, имя Елены появляется в тексте рядом с именем Гекубы, правда, не в монологе самого Гамлета, а в декламируемом актером монологе Энея:
Толико унижен Гекубы тяжкий рок! Из уст ее летит проклятия поток На тяжку жребия и счастия измену, На бедствий всех вину, коварную Елену. О если б боги зреть могли тот страшный миг… (Шекспир 1985: 161).
Ни в шекспировском оригинале, ни в остальных русских переводах ничего подобного нет. Но такая интерполяция отчасти мотивирована — подсказана? — соответствующим местом из поэмы Вергилия, где Эней видит не только гибель Приама и страдающую Гекубу, но и прячущуюся Елену, и загорается мыслью отомстить ей за страдания троянцев:
…Разъяренного Пирра Видел я <…> Видел меж ста дочерей и невесток Гекубу, Приама, — Кровью багрил он алтарь, где огонь им самим освящен был <…>
В тщетной надежде вокруг с Гекубой дочери сели, Жались друг к другу они, как голубки под бурею черной <…>
Левой рукой Приама схватив за волосы, правой Меч он [Пирр] заносит и в бок вонзает по рукоятку. Так скончался Приам <…>
Был я один, когда вдруг на пороге святилища Весты Вижу Тиндарову дочь [Елену], что в убежище тайном скрывалась <…> Та, что была рождена на погибель отчизне и Трое. Вспыхнуло пламя в душе, побуждает гнев перед смертью Ей за отчизну воздать, наказать за все преступленья <…>: «Значит, вернется она невредимо в родные Микены <…> После того как Приам от меча погиб, и пылает Троя <…>? Так не бывать же тому! Пусть славы мне не прибавит Женщине месть, — недостойна хвалы такая победа, — Но, по заслугам ее покарав, истребив эту скверну, Я стяжаю хвалу, и сладко будет наполнить Душу мщенья огнем и прах моих близких насытить» («Энеида», II, 499—588; Вергилий 1979).[11]
Этот рассказ вергилиевского Энея — не единственный потенциальный источник монолога, вложенного Шекспиром в уста актера. В Песни восьмой «Одиссеи» есть эпизод, в котором поэт Демодок по просьбе Одиссея, гостящего у царя феаков Алкиноя, поет о заключительном эпизоде троянской войны. Растроганный Одиссей едва скрывает слезы, и Алкиной прерывает выступление Демодока.
Пел он о том, как ахейцы разрушили город высокий, Чрево коня отворивши и выйдя из полой засады <…> Как Одиссей <…> на ужаснейший бой <…> решился с врагами <…> Это пел знаменитый певец. Непрерывные слезы Из-под бровей Одиссея лицо у него увлажняли <…>
Только один Алкиной те слезы заметил <…> «Пусть играть Демодок перестанет на звонкой форминге. Радость пеньем своим он вовсе не всем доставляет («Одиссея», VIII: 502—522, 537—538; Гомер 1949).
Примечательна уже сама ситуация художественного повествования, вызывающего слезы у мужчины, — правда, полностью причастного к описываемым событиям; и в обоих случаях появление слез побуждает одного из слушателей прервать представление: у Гомера это Алкиной, у Шекспира — Полоний:
Смотрите, ведь он изменился в лице и весь в слезах. Пожалуйста, довольно (пер. Пастернака; Шекспир 1985: 493).
Но еще интереснее то, как Гомер изображает плачущего Одиссея:
Так же, как женщина плачет, упавши на тело супруга, Павшего в первых рядах за край свой родной и за граждан, Чтоб отвратить от детей и от города злую погибель: Видя, что муж дорогой ее в судорогах бьется предсмертных, С воплем к нему припадает она, а враги, беспощадно Древками копий ее по спине и плечам избивая, В рабство уводят с собой на труды и великие беды. Блекнут щеки ее в возбуждающей жалость печали, —- Так же жалостно слезы струились из глаз Одиссея. Скрытыми слезы его для всех остальных оставались (523—531).
Героиня развернутого сравнения остается безымянной, но сходство со страданиями шекспировской Гекубы, подкрепленное слезами слушателя, заставляет задуматься, не ориентировался ли Шекспир и на этот источник.[12]
6. Вернемся, однако, к вопросу о тех свойствах гамлетовской формулы, которые оказываются востребованными в рамках «Бессонницы».
Наиболее созвучна новому контексту и потому особенно выигрышна, конечно, ее метатекстуальность. Подобно тому как лирический субъект «Бессонницы» размышляет о содержании Песни II «Илиады», в частности о мотивах поведения персонажей «Илиады», Гамлет задумывается над переживаниями актера, исполняющего монолог Энея из трагедии на родственный сюжет. У Шекспира эта рефлексивность даже более многослойна: Гамлет завидует актеру, который переживает за Энея, проникающегося страданиями Гекубы, — недаром Гамлета занимает именно она, а не Эней.
Одновременно в обоих текстах делается акцент на собственных проблемах самих героев: Гамлет стыдится своей апатии, а лирический герой Мандельштама пытается осмыслить свое место в развертывающейся вокруг него и в нем самом экзистенциальной ситуации, которую эмблематизирует море черное, подступающее к его изголовью.[13] Как Гамлет колеблется между литературными впечатлениями и своей судьбой, так и герой «Бессонницы» задается вопросом, кого же ему слушать — море черное или Гомера, и, по-видимому, делает выбор в пользу моря (то есть реальности), поскольку Гомер молчит. Гамлет, как мы знаем, сделает в конце концов такой же выбор. Но сначала он поставит опять-таки литературный эксперимент над антагонистом — так наз. мышеловку: «Убийство Гонзаго», вторящее убийству отца Гамлета, — так что литература еще адекватнее продублирует и протестирует реальность. Причем Гамлет выступит соавтором этой пьесы (присочинив к ней, с согласия актеров, стишков десяток — some dozen or sixteen lines), то есть, как и автор «Бессонницы», поэтом.[14]
Гамлетовский элемент вообще очень органично вписывается в контекст стихотворения: Гамлет, как мы знаем, тоже любитель чтения (театральных пьес, слов, слов, слов, чужих писем), а главное, произнесения речей, изобилующих вопросами к мирозданию и к собственной совести. Таков его самый знаменитый монолог «Быть или не быть?..», таков и тот, в котором фигурирует Гекуба; приведу, с купюрами, перевод Полевого:
Комедиант, наемщик жалкий <…> Мне выражая страсти, плачет и бледнеет, Дрожит, трепещет… Отчего? И что причина? <…> Что ж ему Гекуба? Зачем он делит слезы, чувства с нею? Что, если б страсти он имел причину, Какую я имею? Залил бы слезами Он весь театр, и воплем растерзал бы слух <…> А я? Ничтожный я, презренный человек, Бесчувственный — молчу, молчу, когда я знаю, Что преступленье погубило жизнь и царство Великого властителя — отца!.. Или я трус? Кто смеет словом оскорбить меня <…> Чтоб за обиду не вступился я <…>? И что же? <…> Быть может, привиденье это было, Мечта, коварство духа тьмы? (II, 2; Шекспир 1985: 162—163).
«Бессонница», конечно, не столь назойливо вопросительна, но три вопроса (Куда плывете вы? <…> Что Троя вам одна, ахейские мужи? <…> Кого же слушать мне?) на три четверостишия — тоже немало. (У Полевого 9 вопросительных знаков на 48 строк, у Шекспира 9 на 55.) Разумеется, сами вопросы не обязательно почерпнуты у Шекспира (так, Куда плывете Вы? — явно пушкинского происхождения), но предполагаемая ориентация на гамлетовские монологи могла способствовать вопросительно-медитативной организации текста.[15]
Кстати, не исключено, что выбор глагола во фразе: Гомер молчит, сверхдетерминированный рядом подтекстов (см. Безродный: 272—273; http://m-bezrodnyj.livejournal.com/35564.html) подпитывается и гамлетовским — словами из только что приведенного монолога (Ничтожный я, презренный человек, Бесчувственный — молчу, молчу, когда я знаю…), а также знаменитой последней репликой умирающего принца:
O, I die, Horatio <…> But I do prophesy the election lights On Fortinbras. He has my dying voice. So tell him, with th’ occurrents, more and less, Which have solicited. The rest is silence… (V,2; Шекспир 1985: 119);
О Горацио! Я умираю! <…> Но предрекаю выбор Фортинбраса, И за него мой голос! Возвести Сие ему, и случаи, причины По коим я — об остальном молчанье (Вронченко; http://az.lib.ru/s/shekspir_w/text_1110oldorfo.shtml);
Горацио, я умираю <…> Я <…> предрекаю: выбор Падет на молодого Фортинбраса. Ему даю я голос мой предсмертный. Ты обо всем случившемся ему Подробно расскажи; конец — молчанье (Кронеберг; Шекспир 1985: 329).
Молчанье фигурирует в большинстве переводов (правда, Полевой эту punchline вообще опускает — в его версии последние слова Гамлета: Горацио! Ты все ему расскажешь…; Шекспир 1985: 213). Оно завершает перевод всего случившееся в метанарративный план — план повествования, теперь обрываемого Гамлетом-рассказчиком. Подобный дискурсивный модус типичен и для Мандельштама, в частности для «Бессонницы» с ее открытым финалом.
7. Переклички с пассажем о Гекубе не сводятся к сходствам. Налицо и характерные различия в том, как говорящий позиционирует себя по отношению к литературным героям и к актуальной житейской ситуации.
Гамлет произносит свой монолог наедине с собой и взволновавшего его актера поминает заочно в 3-м лице (Что ему Гекуба?..). Казалось бы, дистанция огромного размера. Но при этом, а также до и после этого, Гамлет взаимодействует не с литературным персонажем, а с самим актером, и в дальнейшем переходит ко все более и более решительным действиям в актуальном времени.
Мандельштам, напротив, обращается вроде бы непосредственно к героям литературы (Что Троя вам..?), но эта непосредственность — отчетливо метатекстуального, медитативного, эстетского, отчужденного типа, в жанре «Над книгой Гомера/Данте/Шекспира/Пушкина/…», хотя современная действительность (море черное) в конце концов тоже получает возможность подать голос. Более того, обращаясь с гамлетовским вопросом к ахейским мужам, Мандельштам лишь играет в прямоту, а на самом деле как бы переводит этих своих адресатов из разряда реальных действующих лиц (гомеровского эпоса и, подразумевается, истории) в разряд актеров, примеряющих роли покорителей то ли Трои, то ли Елены. Градус литературной рефлексии — вполне в духе раннего Мандельштама — от этого только повышается.[16]
Именно раннего: стихотворение появилось в составе «Камня», во 2-м его издании, но все-таки. При последующих вариациях на троянскую тему драматичность совмещения античных мотивов с современными личными резко возрастала. Ср.:
«За то, что я руки твои не сумел удержать» (1920), опять с вопросительными интонациями, но на этот раз с полной автопроекцией из собственной любовной коллизии в гомеровскую: Где милая Троя? Где царский, где девичий дом? Он будет разрушен, высокий Приамов скворешник; и
«Я скажу тебе с последней…» (1931), — в сущности, горький ремейк «Бессонницы»: Там, где эллину сияла Красота, Мне из черных дыр зияла Срамота. Греки сбондили Елену По волнам Ну а мне соленой пеной По губам. По губам меня помажет Пустота, Строгий кукиш мне покажет Нищета…[17]
О «Бессоннице» напоминают не только реалии и собственные имена, но и словесные метки: в первом стихотворении — ахейские мужи (Ахейские мужи во тьме снаряжают коня), а во втором — пена, которая, теперь не остается на головах царей, а жестоко мажет нищего поэта по губам, доводя до предела потенциал, заложенный в приближении моря к изголовью в финале «Бессонницы». В свою очередь, губы — и мотив соленого — связывают друг с другом оба поздних стихотворения: За то, что я предал соленые нежные губы — Ну а мне соленой пеной По губам. Что касается точки зрения, с которой подается гомеровская ситуация, то в среднем из трех стихотворений («За то, что я руки…») она однозначно троянская[18], а в двух крайних скорее амбивалентная. В «Я скажу тебе…» двусмысленно утверждение Греки сбондили Елену, ибо сбондили, то есть похитили, ее, пожалуй, все-таки троянцы, которым и завидует поэт, но называет он их греками, — то ли по ошибке, то ли используя чересчур обобщенное наименование.[19] Элементы подобной путаницы есть в «Бессоннице», где точка зрения поэта вроде бы близка к ахейской, но предполагаемая отсылка к Гекубе сдвигает ее в сторону Трои.
ЛИТЕРАТУРА
Анненский Иннокентий 1979. Книги отражений. М.
Бачелис Т. И. 1983. Шекспир и Крэг / Отв. ред. Б. И. Зингерман. М. (http://teatr-b.ru/Library/Bachelis_t/craig/).
Безродный Михаил 2007. «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…»: Материалы к комментарию // Varietas et Concordia: Essays in Honour of Professor Pekka Pesonen On the Occasion of His 60th Birthday / Ed. by B. Hellman, T. Huttunen, G. Obatnin // Slavica Helsingiensia. 31. P. 265—275
Вергилий 1979. Буколики. Георгики. Энеида / Пер. С. А. Ошерова под ред. Ф. А. Петровского. Комм. Н. А. Старостиной. М. (http://ancientrome.ru/antlitr/t.htm?a=1375300002).
Гаспаров М. Л. 2001. Записи и выписки. М.
Гиллеспи 2004. Stuart Gillespie. A Dictionary of Shakespeare’s Sources, New York.
Гомер 1949. Одиссея / Пер. В. В. Вересаева. М. (http://www.lib.ru/POEEAST/GOMER/gomer02.txt).
Гомер 1990. Илиада / Пер. Н. И. Гнедича. Ст. и прим. А. И. Зайцева. Отв. ред. Я. М. Боровский. (Серия «Литературные памятники»). Л.
Горбунов А. Н. 1985. К истории русского Гамлета. Комментарии // Шекспир 1985: 7—26, 579—640.
Капинос Е. В. 2012 Голос и хор: «Бессонница…» О. Мандельштам в интернет-комментарии М. Безродного и монографических интерпретациях Г. Амелина, И. Сурат, Ю. Чумакова // Критика и семиотика (Новосибирск), 16: 323—332.
Лекманов О. А. 2005. Мандельштам и Шекспир: опыт обобщающего сопоставления // Вестник истории, литературы, искусства. М. Т. 1. С. 263—268.
Литвина Анна и Успенский Федор. 2014 [2011]. Калька или метафора? Чепчик счастья в «Стихах о неизвестном солдате» // Ф. Б. Успенский. Работы о языке и поэтике Осипа Мандельштама: «Соподчиненность порыва и текста». М. С. 23—43.
Нильссон 1974 — Nils Åke Nilsson. «Bessonnica…» // Он же. Osip Mandel’štam. Five Poems/ Stockholm. P. 35—46.
Панова Л. Г. 2003. «Мир», «пространство», «время» в поэзии Осипа Мандельштама. М.
Сегал Д. М. 1998. Осип Мандельштам. История и поэтика. Ч. I. Кн. 2. Jerusalem & Berkeley: Berkeley Slavic Specialties (Slavica Hierosolymitana IX).
Сергеева—Клятис А. Ю. 2008. «Век вывихнул сустав…»: К теме «Мандельштам и Шекспир» // Сохрани мою речь. М. Т. 4. С. 587—593.
Сергеева-Клятис А. Ю., Лекманов О. А. 2014. Мандельштам // Шекспировская энциклопедия / Сост. и науч. ред. И. О. Шайтанов. М. С. 548—549.
Сошкин Евгений. 2015 [2014]. Шекспира отец (К вопросу о визуальных подтекстах «Стихов о неизвестном солдате») // Он же. Гипограмматика. Книга о Мандельштаме. М. С. 165—175.
Сурат И. З. 2009. Мандельштам и Пушкин. М.
Террас 1965 — Victor Terras. Classical Motives in the Poetry of Osip Mandel’štam // Slavic and East European Journal 10 (3): 251—267.
Толмачев В. М. 2010. «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…» — античность ли? // Античность и культура Cеребряного века: к 85-летию А. А. Тахо-Годи / Отв. ред., сост. Е. А. Тахо-Годи. М. С. 311—317.
Успенский Б. А. 1994. Анатомия метафоры у Мандельштама // Он же. Избранные труды. Т. II. Язык и культура. М. С. 246—272.
Чекалов И. И. 2014 [1994]. Поэтика Мандельштама и русский шекспиризм начала XХ века: историко-литературный аспект полемики акмеистов и сиволистов // Он же. Русский шекспиризм в XX веке. М. С. 17—122.
Шекспир Уильям 1985. Избранные переводы. Сборник / Сост. А. Н. Горбунов. М.
Шекспир Уильям 2010. Макбет / Пер. Владимира Гандельсмана. Гамлет / Пер. Алексея Цветкова. М.
Щеглов Ю. К. 2009. Романы Ильфа и Петрова. Спутник читателя. СПб.
ПРИМЕЧАНИЯ
За недоумения, замечания и подсказки автор признателен М. В. Акимовой, Михаилу Безродному, Е. В. Капинос, О. А. Лекманову, Л. Г. Пановой, И. А. Пильщикову, Аманде Уоллинг (Walling), Ф. Б. Успенскому и Н. Ю. Чалисовой.
1. См. пионерскую работу Нильссон 1974 и исчерпывающий на сегодня свод интертекстов в Безродный 2007 (с дополнениями, внесенными автором и его корреспондентами в блогах http://ru-mandelshtam.livejournal.com/11295.html и http://m-bezrodnyj.livejournal.com/35564.html); обсуждение некоторых подтекстов см. Сурат 2009: 240—241, 314—316, Толмачев 2010; о проблематике интертекстуального комментирования в связи с «Бессонницей» см. Капинос 2012.
2. Согласно Безродный: 271 (со ссылкой на Террас: 258; см. также http://m-bezrodnyj.livejournal.com/35564.html), это место восходит к строкам из «Илиады»: Нет, осуждать невозможно, что Трои сыны и ахейцы / Брань за такую жену и беды столь долгие терпят (III, 156—157; Гомер 1990).
3. Есть и более ранний пример, но без Что?..: Вот эти чуйки, лисьи шубы, Им разве надобен Гамлет? Им до Гамлета дела нет, Как и Гамлету до Гекубы! (М. А. Стахович, «Былое»; 1857).
4. Характерный случай слияния (правда, уже после «Бессонницы») общериторической фигуры Что мне… такой-то? с гамлетовской формулой — в словах Бендера Воробьянинову: «Я вам передачу носить не буду, имейте это в виду. Что мне Гекуба? Вы мне, в конце концов, не мать, не сестра и не любовница» (Ильф и Петров, 1928), отсылающий еще и к начальной и финальной строфам «Узницы» Полонского (1878); Что мне она! — не жена, не любовница И не родная мне дочь! Так отчего ж ее доля проклятая Спать не дает мне всю ночь! (Щеглов: 252).
5. Не откажу себе в удовольствии привести нарочито разговорную версию этих слов в новейшем переводе Алексея Цветкова: А повод кто? Гекуба? На кой она ему, и кто он ей, Чтоб слезы лить? (Шекспир 2010: 293).
Кстати, заслуживает внимания порядок, в котором появляются в тексте половинки знаменитой формулы. У Шекспира Гамлет сначала задается естественной загадкой о том, чем же это столь важным оказывается для актера играемая им героиня пьесы, и лишь затем — синтаксическим обращением этой загадки, вопросом уже чисто риторическим, представляющим собой поэтическую вольность, троп, поскольку никакой Гекубы в натуре нет и о ее отношении к актеру говорить не приходится. Эту логику почему-то (по просодическим соображениям?) нарушают Вронченко, Кронеберг, К. Р., Анна Радлова (1937; Что он Гекубе? Что ему Гекуба?) и Пастернак (1940—1968; Что он Гекубе? Что ему Гекуба?); ее восстанавливают Лозинский (1933: Что ему Гекуба, Что он Гекубе?) и Цветков; Полевой вообще опускает второй вариант вопроса.
6. Дополнительную глубину этим речам придает тот факт, что Шекспир сам был актером и знал ситуацию изнутри.
7. Об этом заимствовании из Шекспира см. Сергеева-Клятис 2008.
8. Согласно Сегал: 625, «повторяющийся образ черного бархата» в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…» (1920) могли подсказать «опыты с использованием черного бархата в сценических экспериментах Гордона Крэга в Московском Художественном Театре».
О проблеме «Мандельштам и Шекспир» см. Лекманов 2005, Сергеева-Клятис, Лекманов 2008, 2014, Чекалов 2014 [1994].
9. О черепе — чепчике счастья см. Литвина и Успенский 2014; о шекспировских гипограммах «Стихов о неизвестном солдате» см. Сошкин 2015.
10. О влиянии статей Анненского на поэтику раннего Мандельштама см. Чекалов 2014, в связи с «Бессонницей» — Сегал: 140—141.
11. Привожу примеры подмен, в которых, как и в паре Гекуба/Троя, не соблюден принцип эквиритмии; о пристрастии Мандельштама к эквиритмическим подменам (типа ливень – парень, казнь – песнь) см. Успенский 1994.
12. К связке Гекуба + Елена (+ пена + Троя) ср. еще:
И вот рождается Елена, С невинной прелестью лица, Но вся — коварство, вся — измена,
Белее, чем морская пена, — Из лебединого яйца. И слышен вопль Гекубы в Трое И Андромахи вечный стон… (Мережковский, «Леда»; 1895; ср. Безродный: 271).
Имена Гекубы и Елены появляются рядом и в «Гекубе» Еврипида, переведенной И. Анненским, но перевод увидел свет лишь в 1916 г. и, даже если мог быть каким-то образом известен Мандельштаму в 1915-м, вряд ли особо релевантен для «Бессонницы».
13. Вероятность и степень непосредственного знакомства Шекспира с поэмами Гомера — вопрос в шекспироведении открытый (Гиллеспи: 253), но нельзя исключать опосредованного влияния.
14. Тот факт, что это вторжение реальности в обстановку ночного чтения разыграно, как и все у Мандельштама, на излюбленной им интертекстуальной клавиатуре (в частности — пушкинской, из «Путешествия Онегина» и «Клеветникам России») и море представлено литературно и архаично витийствующим, не отменяет решительного перехода от перелистывания ветхой классики к вслушиванию в грохот современных стихий.
15. Понимание Гамлета как прежде всего артиста — актера и поэта, причем поэта, рефлектирующего об окружающих так, как если бы это были плоды его воображения (что близко к дискурсу «Беесонницы»), — было развито в известной статье И. Анненского «Проблема Гамлета» (1909; Анненский: 162—172); о месте этой и других статей Анненского в русской рецепции Шекспира и их влиянии на Мандельштама см. Чекалов 2014.
16. На «гамлетовскую» интонацию «Бессонницы» проливают также свет слова Анненского, что «все мы не столько сострадаем Гамлету, сколько ему завидуем. Мы хотели бы быть им, и часто мимовольно переносим мы его слова и музыку его движений в обстановку самую для них не подходящую. Мы гамлетизируем все, до чего ни коснется тогда наша плененная мысль. Это бывает похоже на музыкальную фразу, с которою мы заснули, которою потом грезили в полусне…» (Анненский: 172).
17. Характерный случай парадоксального одновременно погружения в текст и отстранения от него — раннее стихотворение Александра Кушнера «Рисунок» (1962; Кушнер: 8—9), по всей вероятности, навеянное «Бессонницей». В нем поэт вспоминает картинку из школьного учебника древней истории, на которой злые ассирийцы При копьях и щитах Плывут вдоль всей страницы На бычьих пузырях. Сначала он просто восхищается ими, а затем пытается вступить с ними в диалог: «Эй, воин в остром шлеме, Не страшно на войне? <…> Останешься на дне!» Но воин в остром шлеме Не отвечает мне. Поэт готов забыть об ассирийцах, но затем воображает, что Бог весть в каком году опять наткнется на этот учебник: И плеск услышу в нем. «Вы всё еще плывете?» — «Мы всё еще плывем!». Концовка более или менее явно отсылает к «Бессоннице» — не только к Куда плывете вы?, но и к финальному грохоту моря у изголовья. Но безопасная дистанция от ассирийцев сохраняется, несмотря на то, что им теперь предоставляется слово: сюжет завершается не слиянием наблюдателя с рассматриваемой картиной, а закреплением изображенного на ней в виде неизменного, отдаленного и неактуального прошлого, интересного лишь в качестве привычного эстетического объекта. Ностальгия по истории замыкается относимой в «историческое» будущее ностальгией по детству.
18. Любопытную параллель к эволюции мандельштамовской работы с троянским сюжетом являет стихотворение, написанное Кушнером через три десятка лет после «Рисунка» — «Мы останавливали с тобой…» (1994; Кушнер: 417). Эпиграфом к нему служит 2-я строчка «Бессонницы», а сюжетом — впечатления заграничной поездки (в Англию), которая стала возможной, как известно читателю, благодаря перестройке, но представлена как заслуженная прилежным чтением в детстве гомеровского каталога: Но сверкнули мне волны чужих морей, И другой разговор пошел… Не за то ли, что список я кораблей Мальчик, вслух до конца прочел?
19. И в этом смысле близкая к шекспировской: «По установившейся в средние века традиции все симпатии елизаветинцев были на стороне троянцев» (Горбунов: 609).
20. Отмечено в Гаспаров: 16.