Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2016
Основные элементы архитектуры легендарного Тадж-Махала позаимствованы из ранних мусульманских усыпальниц правящей в Индии династии Великих Моголов, но растительный декор над главным входом оригинален. Ворох полевых цветов и стеблей брошен на мраморный фон вольным и широким движением руки ремесленника, дохнувшего воздуха Европейского Возрождения. Изящные, без вычурности инкрустированные полудрагоценными камнями цветы и бутоны как бы предвосхищают рококо — стиль, сформировавшийся в Европе только через сто лет. Так и есть, над отделкой работали лучшие итальянские и французские мастера, приглашенные специально для создания шедевра.
Ох, эти-то цветочки и сгубили успешного завоевателя и могущественного правителя Империи Великих Моголов в XVII веке Шах-Джахана, приобщившего неверных к работе над усыпальницей и позволившего нарушить жесткие каноны исламского декора. Все так, но поплатился он не за это. В нем взыграла страсть к совершенству, сродни страсти к любимой жене Мумтаз-Махал, умершей при родах их четырнадцатого ребенка. За два десятилетия, пока велось строительство, мавзолей высосал все запасы из государственной казны, содержание армии мастеров обошлось дороже содержания армии в полной боевой готовности. Подводы, груженные зерном, разворачивались по приказу монарха в сторону Агры, и в стране начался голод, а падишах все не унимался. Он требовал бесперебойных поставок сердолика, бирюзы, ляпис-лазури, малахита, кораллов и жемчуга, обеспечив кропотливой долгосрочной работой инкрустаторов и грабителей. По его заказу архитекторы начали работать над проектом мавзолея самого правителя. Мавзолей предстояло сложить из черного мрамора напротив беломраморной усыпальницы жены. Расходы на цветочки — это еще куда ни шло, напастью обернулись ягодки. Скорбящий вдовец осчастливил вниманием свой скучающий гарем; монастырские порядки и постное выражение лиц красавиц мигом исчезли, и наложницы принялись наперебой одаривать его новыми наследниками. Во дворце пошли пиры с применением разрешенного исламом опиума и запрещенного алкоголя при обязательном присутствии писаря-хроникера. Монарший каприз остаться в памяти потомков не только строителем Тадж-Махала, но и бонвиваном, впрочем, провалился. Миф отшелушил «все лишнее» от образа великого скорбящего супруга. Падишах был так поглощен чудом света и репродуктивными играми, что проглядел свою погибель. Заждавшийся трона третий сын Шах-Джахана и Мумтаз шахзаде Аурангзеб положил конец строительным амбициям и любовным приключениям отца. Он заточил правителя под домашний арест в Красном форте в Дели и перебил всех своих братьев, чтобы порядок был. И зачем только бабы так трудятся?
Вход в Тадж-Махал расположен в убогом некогда стольном городе Агра в гуще грязного базара. Услужливые велорикши подвозят посетителей к самому входу. Их коляски устроены так, что пассажиры сидят, возвышаясь над тяжело западающим то на одну, то на другую педаль водителем, слегка откинувшись назад, что придает им надменный барский вид. Через несколько минут их глаза ополоснет райское диво, тогда как селезенка и прочие внутренние органы еще долго будут помнить колдобины немощеной дороги. Подъезд к мавзолею на автомашинах запрещен, землетрясения щадят роскошное здание, редкая птица долетит до середины… Да что там птица, самолеты меняют курс, не желая рухнуть на чудо света и повредить его. В луже буйволиной мочи и в облаке богатой экзотической отдушкой вони, среди куч отбросов и навоза, превращенных теплым бесконечным дождем в вязкую, хлюпающую под ногами кашу, среди гирлянд цветов и угрожающего количества сувениров, в толпе не дающих прохода, цепляющихся за брошенный на их прилавок взгляд торговцев и нищих, установлены электронные двери-детектор. У посетителей отбирают ручки, фломастеры, губную помаду и все напитки, кроме питьевой воды, раздают стерильные тапочки, как бы не поцарапать нежный пол каблуками. Мрамор — маркий и мягкий камень, краска легко впитывается в него на глубину нескольких миллиметров.
Прелюдия архитектурного пространства разыграна виртуозно. До пятиглавой усыпальницы рукой подать — ан нет. Ступать придется по водной глади продолговатого бассейна. Новичок сбит с толку, теряет равновесие. Смятение и головокружение, испытанные им, спланированы на чертежных досках. Меж тем драгоценная игрушка из слоновой кости увеличивается, хамелеоном меняя цвет от неаполитанской телесной розовой с примесью перламутра через охру золотистую к кадмию. Мрамор абсорбирует всю палитру закатного неба. В непогоду мавзолей растворяется в сером цвете фона — титановые белила с каплей персиковой черной с синеватым оттенком, обнаруживая свое присутствие лишь пульсирующей линией контура.
Падишах Аурангзеб больше крушил, чем строил. Проводя политику повсеместной жесткой исламизации, он разрушил многоколонный индуистский храм Сомнатх и множество других языческих храмов, обработанные камни которых использовались затем в строительстве мусульманских культовых сооружений. Так что стены и несущие колонны мечетей Индостана порой сложены из декорированных эротическими рельефами камней — у персонажей отбивались лица, шарообразные груди и другие выпуклые детали или камень переворачивался так, что разглядеть изображение не представлялось возможным. Таким образом, покалеченные, но неустанные в любовных совокуплениях индуистский бог Шива и его жена богиня Парвати оказались замурованными в плоть ислама. Падишах не был новатором вторичного использования отработанного сырья. Практика метода, который известен в современном искусстве, как реди мейд, то есть «из готового», широко применялась и до него. Возведенная несколькими веками ранее анфилада при минарете и мечети Кутб-Минар в Дели сложена из плотно украшенных фигуративными горельефами обломков двадцати шести индуистских храмов. Какой, однако, не метафоричный, а самый что ни на есть материальный материал — камень, симбиоз двух религий. Обломки — глаз привык к ним. Почти все искусство древности досталось нам в обломках. Реставраторы крупных музеев стараются как можно меньше чинить скульптуры и восполнять утраченные фрагменты. Музеи предпочитают показывать экспонаты как есть, позволяя времени, солнцу и ветру вмешиваться в создание произведений наряду с их ваятелями. Шутка о том, что захватившие Рим варвары обладали безупречным эстетическим чутьем, потому и поотбивали все лишнее, носы и руки статуй, смеха не вызывает, тогда как наивный возглас туриста перед Никой Самофракийской в Лувре «Эх, была бы у нее голова — да цены бы ей не было!» очень забавен. Что до Кутб-Минара, то потрясение происходит здесь скорее на понятийном умозрительном, чем на зрительном уровне. Но как же правоверные мусульмане, которым вся эта восхитительная языческая лепнина категорически запрещена? Монотеистические религии, для которых текст всегда был много важнее картинок к нему, успешно культивируют селективное зрение: что не велено созерцать, то и невидимо.
«Славный потомок Чингисхана и Тимура Аурангзеб, — повествуют исторические хроники, — раздвинул границы империи, и под его властью оказался почти весь Индостан». О, великая удача, что «почти», что джунгли, жара, мор и другие благоприятные обстоятельства помешали ему двинуть свою армию на Кхаджурахо! Храмовый комплекс исчез, выпал из истории, пропал на века. Время сберегло его — иначе не видать бы нам прекрасно сохранившихся небольших индуистских храмов Чандельской династии, богато декорированных лучшей в мире эротической скульптурой, вырезанной в песчанике всех оттенков красной охры. Многобожие непременно многофигурно. Чем больше богов в священном пантеоне, тем более они многолики, любвеобильны, человечны (скорее человекообразны, чем человечны, но об обезьянах — позже), телесны, материальны и пластичны. Эпохи паганических религий отмечены расцветом скульптуры. Вот и здесь внешние и внутренние стены кишмя кишат божествами всех рангов. Шива, Брахма, Вишну и их ездовые животные: бык Нандин, птица Гаруда и роскошный бестиарий от крокодилов до крыс. Бог любви Кама разъезжает на попугае, а слон Ганеша — на мышонке. А вот кошек не видать, ни на стенах, ни вообще в Индии. Орнаментальные похожие на драконов львы на задних лапах встроены в затканные людскими фигурами опоясывающие храм фризы. Женские персонажи инициативны и равноправны в любви. Восхитительны второстепенные скульптуры упитанных, но изящных низших божеств, асур, вытаскивающих занозу из стопы — стопу они держат, как цветок, — или подводящих глаза, любуясь собой в зеркальце и лукаво кося в сторону отсутствующих столетиями зрителей. Несуществующий взгляд их каменных глаз удивительно осязаем — скульптор разворачивает глазное яблоко так, что поймать взгляд не составляет труда. Иногда взгляд выстраивается поворотом головы проказницы, верхней частью изогнутой позвоночной колонны и натянутой как струна опорной ногой. Сзади пяточка стоит уверенно, как точка восклицательного знака. Густо заселенные фризы — приключенческий роман из жизни ведических героев. Витиеватый ритм вносит порядок в кажущуюся неразбериху, отстукивая интервалы и повторы, ниши и выступы. Вертикальное и горизонтальное решетчатое членение на перегородки и пьедесталы удерживает пульсирующую массу от желания пуститься в пляс. Персонажи так энергично западают на опорную ногу — таз развернут под одним углом, плечевой пояс — под другим, что от их поликлетовского хиазма стены ходуном ходят. Азарт и восторг стиля, который только сию минуту сформировался. Ни официоза становления и расцвета, ни помпезности увядания ему не предстоит пережить. Фигуры по стенам вытесаны из камня вместе с пьедестальчиками-подставками: мы, мол, ведем себя как живые, но сами-то хорошо знаем — мы из камня. Обычно песчаник не поддается шлифовке, и его матовая текстура много благородней и целомудренней мраморной слизи — эротические горельефы лишены физиологичного натурализма. Он был бы невыносим при избыточном скоплении фигур, а так скромность материала и немалая доля стилизации задают орнаментальный ход происходящему.
Что значило для артели каменотесов и ремесленников соответствие энергии их творения космической энергии? Каждый камень освящался перед подгонкой, и только после этого скульптор принимался за работу. Он делал святое дело. Он трансформировал сексуальную энергию ритуальных оргий, игравших важнейшую роль в отправлении ведического культа, в космическую. Форма молитвы в монотеистических религиях иная, но и она обращена в небо. Сакральная доминанта, скорее всего, останется непонятой современным зрителем, ему вполне достаточно богатой пластики и увлекательного нарратива. Ревнители единобожия, напротив, не придают никакого значения исключительным художественным качествам скульптур, для них это идолы и «мерзость в глазах Господа». Храмы выглядят монументальными, хотя они невелики. Аберрация зрения осуществляется за счет размера скульптур не больше метра: стоит подойти к ним туристу, как его рост 170 см (такова высота стаффажной фигуры, по Ле Корбюзье) возвращает храм к настоящим пропорциям. Да уберегутся шедевры сегодня, как много веков назад, от руки недоброжелателей.
Что до Аурангзеба, то свое крупное поражение правитель понес не на военном поприще. Одержимый добровольным аскетизмом и расчетливостью, падишах зря вздумал тягаться со своим расточительным отцом. Вероятно, он страдал любимым психологами фрейдистского толка комплексом сыновьего отрицания отцовского авторитета до полной самоиндификации с ним. Он тоже построил мавзолей Биби-Ка-Макбара своей главной жене, но усыпальница создает впечатление пародии на Тадж-Махал. Владыка мира не знал, что тягаться с шедеврами бесполезно. В период строительства мемориала империя переживала финансовый расцвет. Похоже, скупость правителя не имела отношения к его реальным возможностям. Фанатикам что ислама, что коммунизма роскошь, как известно, ни к чему — они сыты идеей. В результате все, что в процессе строительства можно было урезать, было урезано. Ведущий к усыпальнице пруд так мелок, что пройти по нему аки посуху не составляет труда, мрамора из раджастанских каменоломен едва хватило на облицовку фасада лишь на высоту человеческого роста. Инкрустация самоцветами отсутствует, что стало поводом для проклятий старателей-грабителей. Их презрение к шаху было велико и месть беспощадна; они-то и прозвали новый мавзолей «Тадж-Махалом для бедных». Прозвище прижилось. Чувство острой нежности, которое возникает при любовании настоящим Таджем, сменяется здесь меланхолией и растерянностью.
Во время своей знаменитой экспедиции по Индии Николай Рерих оставил дневниковую запись о том, что последний из Великих Моголов тащил из дворца и тайно продавал облицовочные инкрустированные панели. Бахадур Шах II, полностью «Сирадж уд-Дин Абу-л-Музаффар Мухаммад Зафар», завершивший собой династию, упраздненную колонизаторами, был ничтожным правителем, малодушным предателем — возглавив мятеж против англичан, он выгородил себя за счет казненных сыновей — и крупным национальным поэтом, писавшим на языке урду. «Я Зафар, я никем не возлюблен, / Потому что мой корень подрублен».
У каждой дороги своя карма. Эта несет на себе плотный поток вообразимых и нет транспортных средств. Лавина прошита движением вдоль и поперек. Фантасмагорию усиливает сохранившееся от англичан левостороннее движение. Все происходит в огромном зеркале. Крупные автобусы держатся своей полосы и, чуть переместившись вбок, освобождают малое пространство, которое тут же заполняется шныряющими мотоциклами и мотороллерами. Задняя стенка обшарпанного автобуса едва держится на шурупах и хлопает, как дверь на ветру, приоткрывая забитый мешками отсек. На мешках спят люди. Их худые ноги равнодушно покачиваются в такт движению. На хлопающей стенке с внешней стороны нанесена темно-красная свастика с овально скругленными концами и четырьмя точками по сторонам крестовины — древний индуистский солярный символ счастья. Мотоциклист держится на расстоянии хлопающей стенки от впереди идущего автобуса; на заднем сиденье боком сидит женщина в сари, оба без касок. Шлейф сари хлещет о колесо мотоцикла, рискуя превратиться в удавку Айседоры Дункан. Мотоцикл впритык к соседнему: женщина на заднем сиденье левой рукой прижимает к себе грудного ребенка, ладонь правой лежит на спине мужа-водителя, спина прямая, покачивается всем телом в такт движению, будто исполняет ритуальный танец. К ним притерт мотоцикл с коляской, в ней — превосходящая по объему мотоцикл и коляску вместе взятые гора мешков с чем-то легким — кукурузными початками или с бобинами для ниток, перехваченная бечевкой, на ней сидит поглощенный мобильным телефоном подросток; босыми стопами наездник энергично придерживает расползающуюся гору, темным подвижным силуэтом читается на фоне белых мешков. Грузовик несется вперед с отрывом в несколько сантиметров от автобуса. В кузове, плотно прижавшись друг к другу и образуя единый брусок, стоят мужчины в лохмотьях, видимо сельскохозяйственные рабочие. Они похожи на повстанцев, но без оружия. Металлический костяк когда-то крытого брезентом кузова сохранился, ветер яростно рвет ленты-ошметки брезента, уподобляя их змеевидным стягам. Сзади над кабиной — пристройка, на которой по обе стороны сидят, по-турецки сложа ноги, еще двое; их головы замотаны чалмой из ветоши, отрешенный взгляд, смуглые худые руки впились в металлические прутья каркаса. Перед грузовиком, как эскорт, — стая сикхов-мотоциклистов в чалмах глубокого синего цвета прекрасной скульптурной формы. Такая чалма вмещает увесистый узел волос и не обматывается вокруг головы, а надевается как дамская шляпка. Опознавательный знак сикхов — стальной браслет на запястье. К ним сбоку притерт экскаватор, грохочущий всеми суставами. Его зубастый ковш дребезжит сзади над кабиной водителя. С ковша свисают стебли и корни какого-то растения с налипшими на них комьями земли — как макароны из пасти чудовища. Девушка — мотоциклистка в брюках — лавирует между сикхами и экскаватором. Ее руки затянуты в матерчатые перчатки, нижнюю часть лица прикрывает завязанный на затылке светлый платок. Перчатки предохраняют руки от загара, платок — легкие от выхлопных газов. Слева от дороги пропасть. По ее краю деревья растут так, что их стволы и кроны нависают над пустотой. По-над кронами, почти не касаясь веток, летит свора длиннохвостых обезьян-лангуров. Крупный самец не пружинит перед прыжком, а выруливает вверх при помощи хвоста и легко и плавно несется вперед. За ним, вульгарно переругиваясь между собой и вертя головами, скачут по воздуху самки, каждая со своим шахзаде под мышкой. Лангур в прыжке красив, как гаргулья собора Святого Вита в Праге, распластанная на высоте параллельно мостовой.
Начинается дождь. Первые капли размывают пыльное покрытие дороги и делают его скользким. На обочине навалена груда кокосовых орехов, возле нее останавливаются мотоциклы и такси. Сидящий на корточках продавец обстругивает орех тесаком, держа его в руке, прокалывает мягкую внутреннюю оболочку пластмассовой соломинкой и подает покупателю. Отработанные орехи сбрасываются в лужу. Жидкое ядро кокоса имеет вкус тошнотворной микстуры и считается питательным и животворным, как больничное вливание.
Ущелье осталось позади. На противоположной стороне дороги идет какой-то ремонт и движутся фигуры. Сценка стремительно приближается, и можно разглядеть, что это группа людей, возможно семья, подрядившаяся на мелкие дорожные работы. Идет перекладка бордюра. Мужчины энергично размахивают руками — руководят процессом; одетые в сари женщины переносят на голове корыта замешанного бетона и корзины с камнями. Чем тяжелее ноша, тем прямее шея и царственней походка. В двух шагах от них на земле играют дети. Через несколько секунд ремонтные работы остаются далеко позади
и скрываются из виду. Темнеет мгновенно. Южная ночь не знает вечерних сумерек. Грузовик, его кузов представляет из себя сцену, почти весь объем которой занимает скульптура красивого и толстого бога-слона Ганеши, сына Шивы и Парвати. Праздник чествования бога-слона Ганеши подходит к концу,
и скульптуру везут топить. Она сделана из легкого синтетического материала и со вкусом, принятым считаться безвкусицей, и нарядно раскрашена флуоресцентными красками. Крупная голова, широкая переносица, очень красивые раскосые, широко расставленные глаза, огромные слоновьи уши,
и на голове кокошник-корона. Один бивень сломан: им Ганеша записывал Махабхарату за поэтом Вьясе. Хобот лежит на круглом животе. Это любимый всеми бог удачи, бог мудрости и благополучия. У его ног на дне кузова примостились несколько человек, видимо владельцы статуи-времянки.
В потоке попадаются обычные такси. На заднем сиденье — две мусульманки в бурках. Видны только глаза и кисти рук женщин, и этого достаточно, чтобы заметить, что солнце пустыни жгло и сушило их плоть много поколений. У одной на коленях — девочка, тоже смуглая, но одета в шортики и маечку с Микки Маусом, на голове — жизнерадостные хвостики. С наступлением темноты зажигаются все фары.
Разделительная полоса клином врезается в несущийся ей навстречу поток машин. На полосе — груда тряпья и хлама. Высвеченная на секунду, она оказывается спящими нищими, согнутые конечности которых легко принять за отполированные ножки и подлокотники сваленной в кучу поломанной мебели. В нескольких шагах от них, присев на корточки, испражняется другой нищий. Разделительная полоса становится шире. Теперь на ней умещается заборчик, на котором сушится под дождем вконец истрепанная одежда: джинсы, от них осталось немного ткани и швы, распухшее пальто, свитер сплошь в дырах и заплатах. Эта ветошь сильно напоминает особо дорогую одежду для талантливых художников и богемы в бутике рядом с Пятой авеню в Нью-Йорке. Возле нищих сбилась стая меланхолически настроенных собак. Разделительная полоса выруливает на двухполосное движение и образует встречный поток. Включенные фары слепят водителей обеих встречных лавин. Вслепую, как летучие мыши, они проделывают опасные повороты и продолжают свой неистовый путь. Все, что движется в плотном потоке, обозначает свое присутствие гудками разнообразной тональности и силы. Автобусы ревут, как слоны, мотоциклы пищат (хотела написать «как крысы», но зачем обижать мотоциклистов — им и без того очень трудно). Вся масса машин гудит одновременно и непрерывно. Гудки не создают симфонии — они сливаются в единый мощный вой нетерпения и тревоги.
Водоворот перекрестка и ответвление на проселочную немощеную дорогу. Здесь все несутся навстречу друг другу в неизбежности лобового столкновения, успевая уклониться от него в последнюю секунду. На этой дороге иные виды транспорта и иная гармония хаоса. Здесь снуют стаи миниатюрных крытых кибиток-колясок, похожие на насекомых крошки-такси и велорикши. Пешеходы переходят — не перебегают — дорогу при не сбавляющем скорость транспорте, лавируя между машинами, как канатоходцы. Быки и коровы лежат на проезжей части, их объезжают, не задевая. Белые быки с крашенными красной и синей краской крупными, прекрасно изогнутыми рогами запряжены в повозки, груженные всем чем угодно, от домашней утвари и клетей с живностью до коробок с электроникой. Поперек дороги стоит черный буйвол. У этого рога в основании кажутся расчесанными на прямой пробор. Издали ночью он смотрится черным провалом в светящейся кутерьме. Освободившееся перед буйволом пространство заполняется обезьянами. Нет, это не обезьяны — это дети ходят на руках, так и подбегают к несущимся машинам, держа пальцами ног плошку для подаяния. Буйвол медленно поднимает хвост и обдает мощной струей брандспойта проносящиеся мотороллеры; влажные лепешки плюхают под колеса. Через несколько секунд от них не остается следа. По обе стороны дороги выстроились лавки, парикмахерские, зубодерные кабинеты, чайные, портняжные, сапожные — тесные коробки, иногда полностью забитые товаром, передняя стенка которых отсутствует, походят на маленькие освещенные сцены. Актеры в коробках вытанцовывают пантомиму, звук отключен за ненадобностью. Его неизбежно поглотит настигающий вал дорожного шума. Фигуры мелькают дробно, как в немых фильмах начала прошлого века: зубодер снимает мерку с цирюльника, а портной разливает чай масалу, густую белесую сладкую жидкость, в маленькие керамические чашечки. Здесь же под ногами груды черепков. Но лавки мгновенно отодвигаются вглубь, и на первом плане — плотная толпа мужчин; они стоят, ничем не заняты, говорят о политике или о чем-то еще. Снова вереница лавок, и в каждой горит свет и толпятся люди, и каждая разувешена рекламой. Буквенная вязь соседствует с портретами любимых киногероев Болливуда. Сполох на миг высвечивает на скорую руку сметанные из цветастых тряпок палатки табора, которому подобает быть цыганским. Яркие глубокие краски этих тряпок: темно-бутылочный, красно-бордовый, ярко-бирюзовый — юбки такой расцветки носят цыганки на севере Бессарабии. По дороге катит вереница машин, спешащих к реке, они завершают праздник Ганеши весельем. В ковше экскаватора перевозился недавно бетон. Сейчас ковш превращен в танцевальную площадку дискотеки, на которой под перекрывающую все гудки разом оглушительную музыку отплясывает народ. Веселье так бурно, так естественно, что наверняка не обошлось без наркотиков. Танцующие бросают в воздух зеленый и розовый порошки, и они смешиваются с тучами бетонной пыли, оседая на их счастливые головы. Кроме пигмента яркий порошок содержит вещество, уничтожающее разных насекомых, переносчиков хворей. На движущейся рядом повозке установлены динамики по три с каждой стороны. Диджей-мужчина и женский инфантильный голосок поочередно заступают, держа изматывающий ритм. Рядом еще грузовик и еще, и еще. Они гружены различными по размеру и по материалу скульптурами Ганеши, чей срок вышел — их везут бросить в реку. Некоторые скульптуры сделаны мастерски, другие — аляповаты, но все будут утоплены. Те, что из глины, растворятся и осядут на дно, синтетические всплывут толстыми животами кверху или застрянут в трубах сточных вод. За праздничной процессией семенит буколический ослик, груженный хворостом, рядом с ним мотороллер, за рулем толстая пожилая женщина, на заднем сиденье дородная молодая пассажирка сидит боком, обе в сари, за рулем — в белом, значит вдова. К мотороллеру приторочены кули с покупками. Наперерез движению — похоронная процессия, во главе которой шествуют барабанщики, за ними — грузовичок, весь увешанный гирляндами цветов, в кузове покойник, обернутый, как конфета в фантик, в блестящую золотую фольгу, перехваченную бечевкой, и родня. Дорогу переходит благообразный старик в очках, в чесучовой свежеотглаженной рубахе, нижняя часть тела обмотана старым полотенцем, босой. На обочине кто-то местный собирает беспомощных туристов — перевести их через дорогу. Калека, распластанный по земле, бросается под колеса и, лавируя, как опытный пловец, выныривает на другом берегу. Старое, чудом выжившее дерево на середине дороги, где ему быть не положено, могучий ствол высвечивается на секунды и мгновенно остается позади. Над дорогой арка, сплетенная из бамбука, перевитого веревками. Бамбук крепится к двум телеграфным столбам по обеим сторонам дороги. На арке резвятся макаки. Одна с гиканьем крутит над головой сумку, открывает ее и, попробовав на зуб каждую вещь, вытряхивает содержимое под колеса проезжающих под аркой телег. Обезьяны умеют пользоваться привилегиями священных животных. Въезд в деревню, ухабы, болотистые лужи, арыки, забитые грязью, огромные кучи органического мусора, густо пересыпанного не гниющей пластмассовой нечистью. Обрывки оберточной фольги искрятся драгоценным металлом. Мусорные горки исходят паром. На них копошатся черные свиньи. Крупный черный кабан в облаке розовой шерстки-опушки стоит неподвижно на вершине кучи как памятник самому себе. Жалкие недостроенные бетонные домики, двери открыты настежь или вовсе нет дверей, только проемы, на полу в полутьме сидят женщины в сари изысканнейшей расцветки и перебирают бобы. Насыщенный ультрамарин их одежд в рискованном и точном сочетании с благородным в терракоту оранжевым, спокойным сиреневым и теплым праздничным желтым подобен окраске глубоководных рыб Красного моря. В дверном проеме соседнего дома в глубине комнаты мерцает экран телевизора, на экране показывают мечту, видны сосредоточенные спины полукругом сидящих зрителей. Снова проселочная дорога, более ухоженная, чем при въезде, по обе ее стороны растут пальмы. Фары ополаскивают светом небольшое строение из черного базальта, после дождя камень кажется умащенным жиром. Каменные высокие ступени, на высоком цоколе расставлены украшенные рельефами колонны. В плане угадывается квадрат или мандала. Внутреннее пространство разомкнуто — стен нет. Древний заброшенный индуистский храм.
Покойников кремируют в предназначенных для этого гхатах на берегу Ганга, то, что осталось, сбрасывают в реку. Здесь же копошатся, ныряют и шарят руками в мутной воде люди: они ищут не сгоревшие, бывшие на покойнике и оброненные украшения. Гхат Харишчандра в Варанаси похож на огромный древесный склад: средней толщины сухие стволы и ветки аккуратно сложены на берегу штабелями и переполняют покачивающиеся на воде лодки. Покойников, обернутых в золотые и серебряные праздничные, сверкающие на солнце ткани, приносят на бамбуковых носилках и взвешивают, чтобы по весу отпустить родственникам дрова для костра. Этим занимаются парии из низших каст, стоящие вне каст, те, которым заказан вход в храмы, дабы не осквернили свято место своим присутствием. Перед сожжением они окунают спеленатый труп в воды Ганга. Горят одновременно несколько костров,
и еще несколько тлеют. Тело помещается между двумя штабелями дров. Видны стопы и макушка кремируемого. Самшит и баньян — самые дорогие сорта дерева. Погребальный костер из них доступен только богатым семьям. Никакой скорби, никаких рыданий над усопшими. Никакого горя. Но и оскорбительной коммерческой суеты тоже нет. Перевозка покойника для пересекающих иногда всю страну родственников стоит дорого, и потому старики приезжают сюда заранее и, с целью экономии семейных средств, дожидаются смерти на месте. Кроме финансовой их предварительное прибытие обусловлено и духовной причиной: кончина на берегу Ганга считается большой удачей, она кладет конец мучительной цепочке реинкарнаций. В старинном здании рядом с гхатом им отведена специальная крытая терраса. Ни мебели, ни одеял, ни съестного. На недавно вымытом каменном полу лежат несколько тощих смуглых стариков
в набедренных повязках; один, складная деревянная сломанная игрушка, брошен в углу. Двое молодых индусов подходят к лежащим и уносят угасшего, легкого, как мятый лист картона. Немного поодаль от стариков неподвижно сидит старая женщина, завернутая в ветошь. Я ловлю на себе ее живой любопытный взгляд.
Застолбил территорию — точнее не скажешь о царе Ашоке из династии Маурьев. Правитель расставил каменные колонны-столпы по всей своей гигантской империи. Некоторые из них стоят по сей день. Навершия колонн образуют анималистические капители. Прекрасно отреставрированная сохранившаяся четырехглавая Львиная капитель из Сарнатха стала эмблемой Индии. Львиные головы сочленены сзади. Они строго идентичны и обращены на четыре стороны света. Лапы опираются на барабан-абаку, и вся верхняя часть капители — на лотос в полном цвету. Лев — символ Будды, лотос — чистоты и Будды. Нежнейший цветок произрастает в смрадной болотной жиже. Капитель сработана из редкой красоты и плотности чунарского песчаника и виртуозно обработана. Полировка, осуществленная агатовым напильником, поразила меня не менее работы скульптора — и та и другая превосходны. Скульптор и полировщик, скорее всего, одно лицо. Тугая форма капители наполняет вибрацией пространство вокруг себя, заставляя его звучать, как звучит поющая тибетская чаша. За армией Александра Македонского пришли в Индию среди прочего античного люда и мастера скульптуры. Их влияние весьма ощутимо в Элефанте и Аджанте. Но греки остаются непревзойденными мастерами человеческой, особенно мужской, фигуры. В изображении животных и женщин мастера Востока превосходили их. Пластика округлого женского тела перенесена ими на Будду в позе лотоса и на Шиву, исполняющего ритуальный танец. При дворе Ашоки работали скульпторы из долины Инда, продолжавшие звериную традицию древнего Вавилона. Колонна была разбита в XII веке турками, успев простоять к моменту своего падения более тысячи лет, но изрядно покалеченная капитель сохранилась — валялась, забытая, в куче бесценного исторического щебня. Интенсивный цвет и текстура камня походят скорее на яшму или сердолик, чем на песчаник, а китайский путешественник VII века Сюаньцзан принял материал за нефрит. Обработанная зеркальная ликующая поверхность позволяет читаться линиям контура, новым при каждом новом витке осмотра. Моих любимых атлантов Эрмитажа — но то сердобольский гранит, плотность которого позволяет полировку, — напомнил мне шедевр в Сарнатхе. В обоих случаях «красота — не прихоть полубога, / А хищный глазомер простого столяра». И как на Львиной капители, на эрмитажном портике — абсолютная идентичность сработанных вручную, но нерукотворных фигур, и крестовина в плане. Огромные стопы атлантов располагаются на уровне глаз зрителя так, что выточенными каменными пальцами ног можно любоваться вблизи и даже прикоснуться к ним, тогда как лица гигантов кариатид и согнутые в локтях руки находятся на недосягаемой высоте. Крест в плане и головы-морды, крестообразно развернутые в пространстве, — это еще и четырехликий херувим из Библии, тетраморф: лев, бык, орел и человек. Но в отличие от материально осязаемой капители «образ» существует только в словесном описательном варианте. Запрет на его изображение строг. И действительно, никто не дерзнул изваять его. Затаился образ и ждал… меня. Но то ли ответственности испугалась, то ли каркас плохо сделала, но принялась моя почти готовая скульптура из плотного воска трещать и разваливаться точно по тем же швам, по которым ее развалили евангелисты, тоже убоявшись, надо полагать, библейского запрета. Марку достался лев, Луке — телец, Иоанну — орел, Матфею — человек-херувим. Все четверо крылаты и увенчаны нимбами. Четырехликих зверей-херувимов из Книги Иезекииля скульптору воплотить не по силам, да никто и не берется — здесь нужна панорамная съемка. Мощное, описанное пророком, видение сотрясают вселенские громы. «Раскаты слышим, но не видим лика» — строка из ведического гимна как нельзя более уместна здесь. Пересказывать библейский отрывок своими словами недопустимо, а цитата слишком громоздка. Читайте первые
строфы из Книги Иезекииля (Иез. 1:4-28; 10:14 и 41:19).
Ашока из династии Маурьев почитается буддистами как распространитель учения. Ошибочно считать, что он сделал буддизм государственной религией; нет, царь Пиядаси Любимец богов (таково личное имя Ашоки) воздержался от такого шага, не желая ущемлять другие верования. «Чтобы не было восхваления собственного вероучения и порицания чужого» и «чтобы всюду процветали все верования». Если судить об императоре по его эдиктам, выбитым в камне на колоннах и скалах, и не заглядывать в предысторию, то Ашока видится святым. Любимец богов призывает своих подданных к добру, всепрощению и скромности: «Мало тратить и малым владеть — доброе дело», и выступает защитником животных. Царь упразднил касты и тем самым покорежил иерархический строй общества. Затем упразднил бешеную забаву, охоту, и запретил жертвоприношения богам. Предыстория же такова, что только после умерщвления девяноста девяти сводных и родных братьев, многолетних завоевательных войн, унесших жизни сотен тысяч воинов, не считая погибших от голода и угнанных в рабство, император увлекся буддизмом и впал во вдохновенный пацифизм. Неужто и впрямь раскаявшийся грешник дороже Господу, чем праведник? Призывая к умеренности, император велит воздержаться от излишнего употребления живых тварей в пищу, дескать, в дворцовой кухне режут для трапезы «двух павлинов и всего одну антилопу, да и эту антилопу не всегда». Сей пример монаршей гастрономической скромности выбит в камне на века. Царь выступил с воззванием против ритуалов, церемоний и пиров и вовсе отменил празднества, многодневные языческие, недобрые яркие и кровавые празднества. Этого народ не стерпел. Колонны, символы царской власти, подверглись разрушению еще при жизни правителя, тем более после его смерти с падением империи попадали и многие державные столпы. Проповедь умеренности, сострадания и кротости сгубила могущественную династию Маурьев.
Израильская поэтесса Ципи Левин Бирон живет в Бомбее и пишет на иврите об Индии. Вот мой подстрочник ее стихотворения «За шесть дней был создан Хиндустан». «В первый день был создан махараджа, и воссиял свет над миром. ∕ Во второй день были созданы брамины, что отделили верхние воды от нижних вод. ∕ И присвоили себе созвездия, и натянули своды небес. ∕ В третий день были созданы воины, что заселили землю животворящую и солончаки. ∕ В день четвертый были созданы купцы, что зашумели на ста двадцати семи языках, ∕ Продолбили серебряные жилы, пустили золотые руды по воде ∕ И узаконили на весах фальшивые камни. ∕ В тот же день привезли рабов в шейных колодках из Сахары ∕ Изобретать города и башни, и крепости. ∕ В пятый день были созданы слуги и хранители порога, живущие в конурах, ∕ И давай будить Бога, ∕ Ведь под ними уборщики, головы их зажаты меж колен, ∕ И под ними ползающие в кучах соломы, ∕ И под ними роющие канавы по обочинам дороги, ∕ И под ними впрягающие себя в груженые телеги, ∕ И все они воспели Господа мощным голосом, ∕ Ведь под ними роющиеся в отбросах, ∕ И под ними клянчащие на перекрестках, ∕ И эти благословили и славили, ∕ Ведь под ними изувеченные немые без голоса не в силах просить милостыню. ∕ И еще под ними днища и днища. ∕ Я их не вижу, не вижу, не знаю о них ничего. ∕ И в день шестой были созданы боги животных. ∕ Ганеша — слон, запряженный для полевых работ и потопленный в море. ∕ И ее величество корова, отрыгивающая жвачку в божественном равнодушии ∕ (благослови, Боже, корову и помести ее в индуистской части Мумбая). ∕ И Хануман-обезьяна, одержимый дрожью беспокойства, как мои мысли, ∕ Не обузданные йогой, ∕ И павлины, что спустились в мир, струя гордый свой хвост по земле, ∕ Как шлейф сари по спинам женщин. ∕ В тот же день были созданы пустогорбые верблюды Раджастана, ∕ Труженики кривой и упрямой дороги, созданные, чтобы выжить в пустыне. ∕ Конь и всадник созданы вместе, ∕ Как дилемма Индии: быть носильщиком или ношей, ∕ И хлипкая преграда между ними, ∕ И была сотворена ненависть змеи кобры к заклинателю, ∕ И съежилась сонная в лукошке, ∕ Пока танец не обуздает ее. ∕ И большой попугай вылупился из тьмы первозданного яйца ∕ И давай выкрикивать намеки и предсказания. ∕ На седьмой день главное еще не было сделано, ∕ Жаркий пар поднялся из почвы Хиндустана, расслабил руки и запутался в опахалах. ∕ Все осталось клубнем хаоса и мыслей. ∕ Ресурсы испарились на взятки. ∕ Махараджа мой воспарил в позе лотоса, отведал с маслину от чатни, ∕ Наморщил нос и изрек: ∕ ПЛОХО».
Библейская динамичная, распластанная во времени неделя (на седьмой день Всевышний забастовал, суббота и забастовка — одного корня) сопрягается здесь с линейной статичной ведической схемой сотворения мира от головы до пят — так сплетены две богатейшие культурные кодовые системы. В первый день был создан махараджа, заметьте, раньше, чем воссиял свет над миром. Далее день за днем автор творит жестокий и цветной мир Хиндустана. Ну а я пишу подстрочник на русском и так добавляю еще один культурный слой к двум уже имеющимся. Акценты сами собой смещаются, идиомы теряют свое первоначальное значение и превращаются в поэтические образы. Выстроенный и выстраданный мир поэт рушит с убийственным юмором. Ни улыбочки, ни смешка в стихе нет, все серьезно, тем оглушительней хохот катастрофы. Всевышний как художник, гордый своим творением, шесть раз с удовлетворением отмечает, «что хорошо». Ай да Пушкин! Махараджа, наморщив нос, один раз — «ПЛОХО». Так что там происходит с идиомами — устойчивыми выражениями из еврейских священных книг? Некоторые из них так прочно вошли в иврит, что поэтесса их вроде и не замечает. «Верхние воды» и «нижние воды» — каббалистическое понятие, целый мир. Верхние мужские и нижние женские, разлученные, плачут. Это и есть круговорот воды в природе не без эротической коннотации и вечного оплодотворения. «Головы их зажаты меж колен» — в Талмуде поза крайнего неудобства и скорби. «Жаркий пар поднялся из почвы Хиндустана», а вот как в Книге Бытия: «И пар поднялся с земли и увлажнил лицо земли». «Отведал с маслину» куда как лучше, чем отведал немного или отведал самую малость. Образ? Ан нет. На языке талмудистов — минимальный объем съестного, над которым можно произнести благословение. В стихотворении россыпь реалий из индуистской мифологии, растолкую некоторые из них. Сначала порядок каст: брамины-священнослужители, за ними воины, потом торговцы и последние — слуги. Индуизм игнорирует время их сотворения. В стихе создание каст нанизано на библейские четыре дня творения. Каждой касте — по дню. Так когда же были созданы низы общества? Никогда! Дня на них оказалось жалко. Создание богов-животных выпадает на шестой день. «Ганеша — слон, запряженный для полевых работ». Слоны, ценные животные, использовались на строительстве, к примеру Тадж-Махала, и в бою. Слон на полевых работах — это жалкая нелепость. «Хануман-обезьяна, одержимый дрожью беспокойства». Бог Хануман был укушен скорпионом, и с тех пор он всегда ерзает и сучит лапами. «Махараджа мой воспарил в позе лотоса». Поза лотоса — это поза Будды. Как в начале, так и в конце стихотворения махараджа, несомненно, и есть Творец.
Каменная высокая лестница так крута, что я не взбираюсь по ней и уж точно не восхожу — я по ней ползу, руками хватаясь за верхние ступени и скользя босыми ногами. В обуви в храм не заходят. Перил нет. Индуистская культовая архитектура обходилась без них. Наверху мне предстоит обогнуть храм по узкому внутреннему коридору, касаясь телом стен, затканных культовой скульптурой, и очутиться в тесном сакральном внутреннем пространстве, в центре которого установлен каменный Шива Лингам. Влажно, душно, пол грязный, в выбоинах вода. Зал полон пожилыми безбородыми полуобнаженными мужчинами, нижняя часть тела которых обмотана не то полотенцем, не то просто тряпкой. Смуглые гладкие плечи, животы, затылки. У некоторых через левое плечо переброшен шнурок — знак принадлежности к касте браминов. Бормотанье. Женщины сидят рядом со скульптурой и поливают ее белесой вязкой жидкостью, похожей на тесто для блинов, молоком и йогуртом из нейлоновых пакетов. Жидкость стекает с Лингама и по открытому желобу вытекает из помещения. Скульптура представляет из себя каменный, чуть зауженный и скругленный кверху столб в половину роста человека — это фаллос бога Шивы. В нижней его части на высоте тридцати сантиметров от пола — плита овального абриса с желобом в центре — «йони», вагина Парвати. Конструкция из столба (вертикаль), насаженного на плиту (горизонталь), означает божественный сексуальный акт. Грошовыми уменьшенными копиями Шива Лингама заставлены все сувенирные лавки вблизи храма. Скульптура удивительно напоминает рабочую модель диковинного космического корабля на старте.