Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2016
1. Нов ли «новый атеизм»?
Вопрос о взаимоотношении религии и науки — один из самых интеллектуально напряженных и социально взрывчатых в истории цивилизации. В XX веке западная наука и религия привыкли к взаимоуважению и терпимости, что отчасти было обусловлено очевидными катастрофическими последствиями атеизма в коммунистических странах. Но опыт воинствующего безбожия, разрушительный для цивилизации, постепенно стал забываться, и вот в начале XXI века наука в лице ряда выдающихся своих представителей вновь пошла в наступление на религию, причем не на какие-то конкретные вероисповедания, но на сущность религии как таковой.
Книга известнейшего эволюционного биолога и популяризатора науки Ричарда Докинза «Бог как иллюзия» (2006) признана самым последовательным и непримиримым манифестом «нового атеизма», построенного на современном научном мировоззрении. Нов этот атеизм в основном по времени возникновения, а по существу аргументов восходит к XIX и даже XVIII векам.
Теоретическое обоснование Докинзова атеизма — совершенно каноническое: отрицание какой бы то ни было реальности за пределами «материи, данной нам в ощущениях». Я приведу основополагающий тезис Докинза, который можно счесть дайджестом книги В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм»:
«Мысли и эмоции людей возникают из невероятно сложных взаимодействий физических элементов мозга. По философскому определению, атеист — это человек, считающий, что за границами естественного, физического мира ничего не существует; за кулисами обозреваемой Вселенной нет никакого сверхъестественного разумного творца, душа не переживает тело, и чудеса — помимо еще не объясненных природных явлений — не происходят сами собой».[1]
Представим материалиста, которой задался бы целью доказать, что «за границами естественного, физического мира ничего не существует». Несомненно, число должно было бы войти для него в область иллюзий. Материалист указывает на деревья: их пять, но где же здесь число 5? У нас пять пальцев на руке, но число 5 среди них отдельно не обнаруживается. Цифру 5 можно написать на доске, но это только следы мела, условный знак, и арабская цифра 5 выглядит иначе, чем римская V, значит, число 5 само по себе есть условность и иллюзия. Всюду материя, одна только материя: физическая, химическая, биологическая. Точно так же убежденно-материалистический взгляд Докинза обнаруживает повсюду только природу, вещи, тела, гены, организмы, а то, что организует их, придает им порядок и законообразность, объявляется иллюзией. Тот факт, что разные религии по-разному представляют Бога: то как Яхве, то как Аллаха, то как Брахмана, по Докинзу, свидетельствует о несостоятельности религии вообще и должно послужить аргументом атеистического воспитания.[2]
Если бы Докинз не был столь философски наивен и ознакомился для начала хотя бы с Платоном и Аристотелем, он научился бы отделять идею от ее копии, а форму от материи. Для человека, мало-мальски смыслящего в философии и математике, очевидно, что число 5 не менее реально, чем пять пальцев или пять деревьев. По существу, оно даже более реально, поскольку, в чем бы оно ни проявлялось: в пальцах, спичках, деревьях, — оно остается равным себе, все тем же числом 5, тогда как найти абсолютно идентичные пальцы или деревья невозможно.
«Новый атеизм», как ни парадоксально, глубоко архаичен, поскольку проходит мимо главных тенденций современной науки, которые все более выводят нас за границы «естественного» и «материального», установленные позитивистской наукой XIX века, и перешагивают в область «трансцендентного», прежде считавшуюся исключительным достоянием «запредельного» опыта. Теперь становится все менее ясным, где кончается научное открытие и начинается религиозное откровение. Даже миролюбивый постулат, указывающий на то, что наука и религия не противоречат друг другу и их сферы подлежат разграничению, — даже этот доброкачественный компромисс представляется ныне уже ограниченным и близоруким. Преграда между наукой и религией рушится по мере того, как наука, прорывая границы очевидного, вступает в «области заочны» и предоставляет все больше аргументов в пользу того, что религия может быть причастна истине не вопреки и не независимо от науки, а в союзе с ней, в новом, растущем симбиозе знания—веры.
2. Матрица и матрешка.
Теология компьютерных симуляций
Ник Бостром, философ и директор Института будущности человечества при Оксфордском университете, выдвинул в 2003 году гипотезу об искусственном происхождении нашего мира. Вероятнее всего, полагает он, мы живем в симулированной Вселенной, подобно аватарам, населяющим наши компьютерные игры.
«Почти наверняка вы живете внутри компьютерной симуляции, которая cоздана более развитой цивилизацией. И Коперник, и Дарвин, и современные ученые — все открывают законы и явления симулированной реальности. Эти законы могут быть (или не быть) идентичны законам, действующим на более фундаментальном уровне реальности, той, в которой находится компьютер, управляющий нашей симулированной средой (конечно, и сама эта реальность может, в свою очередь, быть симуляцией). В этом смысле наше место в мире оказалось бы еще скромнее, чем мы думали».[3]
Кто же создает подобные симуляции? По Бострому, наши далекие потомки, достигшие высот власти и знания. Но если эти всемогущие люди будущего ведут свой род от нас, своих симуляций, значит, сами они являются симуляциями второго порядка. Такое объяснение представляет собой замкнутый круг. От нас рождаются сверхчеловеки, которые порождают нас самих. Очевидно, что если наш мир — симуляция, то ее источник не может находиться внутри этого мира, даже в его отдаленном будущем. Чтобы не попасть в этот порочный круг, следует признать, что источник симуляции находится за ее пределами, в иной реальности, подобно тому как бытие компьютеров и их пользователей принадлежит иной реальности, чем та симуляция, где действуют персонажи компьютерной игры. Бостром признает такую возможность со всеми вытекающими из нее теологическими выводами:
«Эти симуляторы, создавшие наш мир, вероятно, способны контролировать все, что происходит в нем, и вторгаться в него, нарушая известные законы природы. Более того, они, очевидно, обладают сверхразумом. Вполне возможно, что умерших в этом симулированном мире ожидает загробная жизнь в иной симуляции или на другом уровне реальности. Даже можно предположить, что творцы симуляций могут вознаграждать или наказывать свои симулированные создания в зависимости от их поведения».[4]
Следует оговорить, что поощрять или наказывать эти создания можно лишь при том условии, что они обладают определенной свободой воли, а значит, не являются только симуляциями, но в какой-то мере причастны той реальности, которая их создает как ее «образ и подобие».
Один из существенных недостатков бостромской философии матрицы состоит в том, что ее сотворение приписывается нашим потомкам, которые достигли такого технического совершенства, что могут реалистически воссоздать мир своих предков, то есть нас самих. При этом возникает петля во времени, которая делает данный сценарий маловероятным. Если мы — создание наших потомков, то чье создание они сами? Других предков? Вспоминается рассказ Р. Брэдбери «И грянул гром»: малейший след, оставленный в прошлом путешественниками во времени, например нечаянно раздавленная бабочка, может привести к необратимым последствиям для будущего. Так что потомки, воссоздающие своих предков, рискуют сами никогда не появиться на свет.
Тем не менее представление о нашем мире как о матрице или симуляции, управляемой с компьютера, расположенного в другом мире, находит все более широкое распространение. Причем не только в обществе, но и среди ученых и экспертов. Аналитики Банка Америки (крупнейшего в США) даже оценили в 20—50 % вероятность того, что мы живем в матрице, — но, скорее всего, никогда не узнаем об этом.[5] А крупнейший изобретатель и техногуру Илон Маск полагает, что есть лишь один шанс из миллиарда, что мир не представляет собой матрицу.[6] Один из его аргументов — стремительный прогресс в построении виртуальной реальности за последние сорок лет. Когда-то компьютерные игры сводились к перебору абстрактных геометрических узоров, точек и линий (игра Pong). А теперь в виртуальной реальности проводит много времени значительная часть населения Земли — и находит там достаточно многообразный и красочный мир для захватывающих приключений и переживаний. Нет никакого сомнения, что через тысячу или десять тысяч лет — срок, ничтожный по историческим меркам, — виртуальная реальность станет не только неотличимой от «натуральной», но и превзойдет ее в качестве бытия, в богатстве его зрительных, звуковых, осязательных и прочих параметров.
Но если наш мир — из машины (orbis ex machina), то где же она расположена? Вероятно, в мире более высокого порядка, так же как наши компьютеры и мы сами образуем более высокий, «авторский» порядок по отношению к создаваемым нами виртуальным мирам. Тогда следует предположить, что и тот мир, в котором действует производящий нас компьютер и его программист, в свою очередь, спрограммирован в реальности еще более высокого порядка. Если принять матричную гипотезу — мы обитаем внутри компьютерной игры, — тогда возникает проблема матрешки: продюсер/дизайнер игры обитает в игре более высокого уровня. Игра внутри игры внутри игры… А кто и ради чего все это затеял?
Теория матрицы и ее господства над реальностью («матрицархат») не решает вопроса о происхождении мира, а лишь откладывает его решение, подобно тому как одна матрешка вкладывается в другую. Но где та наибольшая Матрица-Матрешка, которая вмещает все остальные? На теологическом языке она называется финальной причиной, или причиной всех причин, которая и приводит нас к мысли о Перводвигателе. Такова логика старинного космологического аргумента в пользу бытия Бога, которого на языке И. Маска и Н. Бострома можно назвать Первым Программистом.
3. Технотеизм
Под технотеизмом иногда понимают суеверное почитание техники, преклонение перед ней как перед божеством. Как пишет один такой «технотеист» в своем блоге, «Я воскуряю фимиам перед своим компьютером, обращаясь к духу машины. Я молюсь перед своим ПК, алтарем из металла, силикона и проводов, вознося хвалы Господу Технологии, Подателю Знания, Источнику Прогресса».[7] Но такой «технотеизм» — это скорее техномания, техноидолатрия, техноязычество, и это понимание противоположно нашему. Технотеизм — не обожествление машины, а то представление о Творце, которое возникает у нас благодаря использованию техники и осознанию нашего собственного могущества, сравнимого и все-таки несравнимого с могуществом и разумом Творца.
Технология обычно рассматривается как область, питающая самые радикальные атеистические взгляды. В самом деле, если человек способен своим разумом и энергией перестраивать Вселенную по своему плану, где же находится в это время Творец, почему он бездействует, в чем проявляется его воля? Активность человека, все более возрастающая в ходе истории, оставляет как будто все меньше места для активности Творца.
Но почему, собственно, успехи техники должны опровергать бытие Бога, а не, напротив, доказывать возможность такого его всемогущества, которое раньше представлялось совершенно немыслимым для людей, владевших лишь примитивными орудиями труда. Как объяснить, например, пахарю или лесорубу, что Бог может читать все помыслы людей? Или что человек, умирая и превращаясь в прах, может тем не менее переживать свое тело и сохранять целость своей личности, бессмертие души. В древности техника была примитивно-материальной: топор, плуг, молот, серп. По-настоящему интеллектуальная техника, умные машины стали возникать совсем недавно, примерно полвека назад (ведь нельзя назвать интеллектуальной техникой даже паровую машину, или электрический мотор, или авиационный двигатель). Собственно, главное изобретение интеллектуальной техники — компьютеры, электронная сеть, виртуальные миры — состоялось на глазах моего поколения. И многим стало легче поверить в Бога, в сверхъестественный разум, после того как они познакомились с возможностями искусственного разума, пусть пока еще и весьма ограниченными. Если человек может творить нечто столь похожее на него, то увеличивается вероятность того, что он сам сотворен.
Я понимаю, например, как сведения о всем населении Земли могут накапливаться в маленьком электронном устройстве и как мои мысли и привычки могут быть вычислены и предугаданы мощными серверами, хранящими информацию обо мне. Я печатаю какое-то слово, а компьютер знает наперед и даже лучше меня, какое слово я хотел напечатать, исходя из анализа моего активного словаря. Или я выхожу в поисковик, а он предлагает мне для покупки какие-то вещи, весьма ассоциативно и даже поэтически связанные с запросами, которые я делал месяцы назад. Он помнит то, что я забыл, он догадывается о том, чего я хочу, он подсказывает то, что я могу или должен делать, он становится моим собеседником, пусть пока еще в вопросах достаточно тривиальных. Например, несколько месяцев назад я искал книгу какого-то автора, а сегодня мне «Амазон» предлагает книгу другого автора по смежной проблеме. Может быть, это еще примитивно, но не так уж бессмысленно. Вся эта мировая Сеть, или ноосфера, или инфосфера, или всемирный электронный банк все более полно охватывают мои интеллектуальные запросы и привычки, выдают их мне обратно с какими-то комментариями, предложениями, ассоциациями, становятся действующей частью моего мозга, восполняют недостатки моего знания, памяти, а отчасти и воображения. А со временем компьютер будет распознавать и мои любимые запахи, вкусовые предпочтения, я буду общаться с ним кожей, голосом, жестами, и все это тоже войдет в бесконечно растущую, изобретательную, по-своему творческую память всемирного интеллекта, синтеллекта, совокупного интеллекта людей и машин.
И теперь, по опыту общения с новейшей техникой, мне гораздо легче представить, как Творческий Разум может общаться со мной, и читать каждую мою мысль, и отзываться на нее, и передавать мне свои мысли. Крестьянину с сохой, который видел только воздействие одного материального предмета на другой, неизмеримо труднее было бы представить, что, как сказано в Евангелии, все волосы на его голове сочтены и все тайное, творящееся в его душе, может стать явным. Как у всех живущих на Земле можно сосчитать все волосы? И тем более проникнуть в их помыслы? Откуда берется такой всевидящий и всезнающий дух? Как он может быть везде и в каждом? Конечно, крестьянин мог просто принять это на веру безо всяких объяснений и доказательств, но для меня и для моих современников такое представление о всеобъемлющем и всемогущем разуме уже не есть только вопрос веры, это предмет вполне разумного, хорошо обоснованного предположения (буду избегать слова «доказательство»). Теперь мы знаем, сколь компактны средства хранения информации, как в одном зернышке вещества может помещаться не только будущее дерево, но и — если это электронное вещество, компьютерный чип, система квантов и т. п., — тысячи и миллионы книг, планы городов, информация о государствах, планетах, элементарных частицах и т. д.
Что же удивительного, что Всевышнее Существо, Верховный Разум может хранить в себе планы не только нашей, но бесчисленных мириад других вселенных и проникать в тайное тайных каждой личности, всех разумных существ, в их прошлое и будущее. Раньше человеку с молотком и мотыгой в это оставалось только верить, как в сказку, чудо, миф. Техника приближает к нам сверхъестественное, делает его естественным, объяснимым вполне рационально. Мы теперь уже можем знать то, во что древние только верили, по слову ап. Павла о том, как догадка перейдет в знание: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1 Кор. 13: 12).
Изумительно точные слова. Я познан Богом, который знает меня насквозь, как свое создание: но я знаю Его лишь отчасти, а «тогда», в конце времен, «познаю, подобно как я познан». Между нами уже не пропасть, одолеваемая лишь прыжком веры, а высочайшая гора, по которой возможно постепенное восхождение разума, пусть никогда и не доходящее до вершины. Мы дорастаем до подмастерьев, которым впервые дано догадаться о методах работы Мастера — не проникнуть в Его секреты, но по крайней мере понять, где их искать. В этом смысле история науки и техники, всей цивилизации — это обучение элементарным навыкам работы в той мастерской, куда нас взяли подмастерьями овладевать ремеслом миротворения.
4. Информационная, антропная и теоцентрическая Вселенная
Древние не могли понять, как умирающий и телесно исчезающий человек может продолжать жить в такой невидимой, неощутимой субстанции, которая называется «душа». В это можно было только верить, следуя догадкам и обетованиям о том, что душа попадает в иные миры, странствует, обретает свое место в раю или аду и т. д. Нам же, современникам и пользователям электронных сетей, гораздо легче понять разницу между информацией и ее материальным носителем. В мгновение ока эта информация переписывается с диска на диск, из старой памяти в новую, передается по проводам или без проводов.
Ныне можно считать твердо установленным, что жизнь строится на информационной базе ДНК. Жизнь — не способ существования белковых тел, как когда-то утверждал Ф. Энгельс, а способ организации языковых единиц, сложность которых объяснима не случайным подбором, но их разумным происхождением. ДНК как носитель информации имеет ту же природу, что и естественные и искусственные языки, и аналогия генетического кода с правилами грамматики или с компьютерной программой — это не метафора, а математический факт.
Но информация — это первопринцип не только живой материи, но и Вселенной в целом. «В начале был бит», — заявляет физик Ганс Кристиан фон Байер в книге «Информация: новый язык науки» (2004), явно отсылая к евангельскому «В начале было Слово» (Ин. 1: 1). Собственно, еще в 1989 году знаменитый физик Джон Уилер (Wheeler) предсказал: «Завтра мы научимся интерпретировать всю физику в терминах информации». Такой взгляд получает все более весомые подтверждения — например, у одного из ведущих современных физиков Пола Дэвиса:
«Обычно мы представляем мир составленным из простых, комкообразных материальных частиц, а информацию — как производный феномен, свойственный особым, организованным состояниям материи. Но все может быть ровно наоборот: Вселенная на самом деле — игра первичной информации, а материальные объекты — ее сложная вторичная манифестация».[8]
То, что наша Вселенная скорее информация, чем материя, точнее информация в форме материи, — лишь одно из свидетельств разумного замысла Вселенной. Но сколько еще тайн, приоткрытых, но не вполне разгаданных наукой, ведет нас за пределы той позитивистской картины мира, которая сложилась к концу XIX века и служит все более ветшающей подпоркой для «научного атеизма». Вот уже больше столетия мы знаем о невидимых лучах, способных передаваться на безграничные расстояния, о световых скоростях, а с недавнего времени — о темной материи и темной энергии, составляющих наибольшую часть Вселенной. А таинственные черные дыры, возможно, ведущие в параллельные миры! А вакуум, в котором по неизвестной причине зарождаются виртуальные частицы! А Большой взрыв, приведший к возникновению нашей Вселенной! А удивительная пригнанность всех физических параметров этой Вселенной, вплоть до миллиардных долей, к возможности бытия в ней нас, разумных существ!
Значения фундаментальных констант, таких как скорость света, гравитационная постоянная, массы электрона и протона, настолько коррелируют между собой, что ученые называют это «тонкой настройкой», предполагающей роль настройщика. Отсюда и «антропный принцип» в физике, указывающий на целесообразное устройство Вселенной, обитаемой для человека и познаваемой для разума. Вселенная нуждается в наблюдателе, а потому все ее параметры подогнаны под развитие жизни и разума. По Джону Уилеру, «наблюдатели необходимы для возникновения Вселенной» (1983). Без разумных наблюдателей Вселенные не обретают статус реальности, поскольку только наблюдатель может осуществить редукцию квантового состояния, переводящую ансамбль возможных состояний в одно, реальное.[9] Иными словами, Вселенная соотносительна Сознанию о себе, которое, в качестве Вселенского Сознания, или Сверхразума, способного наблюдать Вселенную в целом, переходит уже в теологическую категорию.
Все это широко известно, но почему бы науке на примере этих физически достоверных фактов не найти общий язык с теологией? Собственно, первые шаги в этом направлении уже делаются, как свидетельствуют книги физика и математика Фрэнка Типлера, соавтора (вместе с Джоном Барроу) первой монографии по антропному принципу в космологии.[10] Не останавливаясь на антропоцентризме, Типлер в следующих своих книгах переходит к теоцентризму, предпринимая вслед за Пьером Тейяром де Шарденом попытку крупномасштабного синтеза математической физики и христианской эсхатологии.[11] Эволюция Вселенной, по Типлеру, ведет к ее постепенной интеллектуализации, предельному насыщению информацией и повсеместному распространению искусственного разума. Достигая в конце отмеренного ей астрономического эона Богоподобной Точки Омега, материальная Вселенная схлопывается в себя, но только для того, чтобы превратиться в гигантский компьютер, воспроизводящий уже как бы в зазеркалье самосознания всех когда-либо живших индивидов и их истории. Эта концепция всеобщего воскресения («физика бессмертия») напоминает философию общего дела — теотопию и технотопию Н. Ф. Федорова, хотя Типлер вряд ли осведомлен о нем, во всяком случае хранит об этом молчание. А в следующей книге, «Физика христианства», Типлер предлагает более конкретное физическое истолкование евангельских чудес, таких, как непорочное зачатие, умножение хлебов, хождение по воде и воскресение Иисуса Христа. Здесь выявляется чрезмерный буквализм в подходе к Священному Писанию, которое в типлеровском толковании превращается чуть ли не в сборник наглядных примеров по решению сложных физических задач. Сама программная установка ученого: «Пришло время включить теологию в физику, чтобы сделать Небеса такими же реальными, как электрон» — демонстрирует наивность и некоторую неадекватность его подхода. Все-таки Небеса не электрон, это реальность другого, метафизического порядка, и ее редукция к физике, хотя бы и в целях благочестивых и богоугодных, может вызвать такое же сопротивление верующих, как и атеистическое отрицание этой сверхреальности. Видимо, физике противопоказано не только «опровергать» метафизику, но и перелагать ее без остатка на свой язык, упраздняя тем самым необходимость аллегорического, символического, мистического толкования.
Попытка Типлера интегрировать космологию и теологию не вызвала глубокого сочувствия ни с одной из сторон — наоборот, натолкнулась на равнодушие и непонимание богословов и навлекла на себя критику научного сообщества, увидевшего в ней намерение не столько включить теологию в физику, сколько сделать из физики служанку теологии. Это свидетельствует не только о недостатках аргументации Типлера, но и о неподготовленности «двух культур» к взаимному пониманию, к поиску общего языка. Формальной вежливости и признания прав на сосуществование двух мировоззрений здесь недостаточо, а к глубинному концептуальному синтезу ни физика, ни теология пока еще не готовы.
5. Судьба телеологического аргумента
Среди пяти классических аргументов бытия Бога есть по крайней мере один, телеологический (греч. telos — «цель»), который не только не устарел со времен Аристотеля и Фомы Аквинского, но приобретает все большую весомость с каждым новым шагом науки. Это аргумент от целесообразности: в природе наблюдается такой высокий уровень упорядоченности, который заставляет предположить разумную деятельность ee Создателя. Самым сжатым способом этот аргумент изложил кембриджский профессор философии и англиканский священник Уильям Пейли (1743–1805), сравнив мироздание с часами. Если бы вы вдруг нашли в чистом поле часы, то, исходя из очевидной сложности их конструкции, пришли бы к неизбежному выводу о существовании часовщика. Популярнейшую книгу Пейли «Естественное богословие» (1802) Чарльз Дарвин перечитывал столько раз, что, по собственному его признанию, запомнил наизусть, и посвятил всю свою жизнь опровержению телеологического аргумента, разработав теорию ненаправленной, «бесцельной» эволюции, вслепую создающей упорядоченный мир природы без всякого вмешательства Верховного Разума. Казалось, что телеологический аргумент навсегда похоронен.
Его возрождение в науке XX веке начинается с А. Эйнштейна: «Моя религия состоит в чувстве скромного восхищения перед безграничной разумностью, проявляющей себя в мельчайших деталях той картины мира, которую мы способны лишь частично охватить и познать нашим умом… Эта глубокая эмоциональная уверенность в высшей логической стройности устройства Вселенной и есть моя идея Бога».[12] Особенно поражает ученых целесообразное устройство человеческого организма, словно бы специально предназначенного для служения разуму и для творческого самовыражения личности. Один из величайших математиков XX века Курт Гедель полагал, что «формирование человеческого тела на протяжении геологических эпох по законам физики (или любым другим подобным законам), начиная со случайного распределения элементарных частиц и полей, столь же невероятно, как случайное разложение атмосферы на ее составляющие».[13]
Методом случайного перебора вариантов невозможно не только воссоздать человеческий организм, но даже воспроизвести краткий осмысленный текст. Подсчеты показывают, что если обезьяна печатает на компьютере, нажимая произвольно по одной клавише в секунду, то для случайного сложения букв в английский артикль «the» ей понадобится 35 часов, а для воспроизведения 23-го псалма («Господь — пастырь мой…»), одного из самых кратких в Библии, состоящего на иврите из 603 букв, понадобилось бы 101017 лет. Чтобы оценить величину этого числа, достаточно указать, что возраст нашей Вселенной определяется примерно 1010 годами.
Айзек Азимов подсчитал вероятность случайного образования из аминокислот молекулы гемоглобина: один шанс из 10190 (напомним, что вся Вселенная состоит из 1070 протонов). Астрофизики Фред Хойл и Чандра Викрамасингх заключают:
«Жизнь не могла возникнуть случайно. Мириады обезьян, стучащих громогласно и произвольно по клавишам пишущих машинок, не могли бы дословно повторить произведения Шекспира по той простой причине, что вся наблюдаемая Вселенная недостаточно велика, чтобы вместить необходимые для этого эксперимента орды обезьян, пишущие машинки и корзины для бумажного мусора. То же самое относится и к живой материи. Вероятность стихийного образования жизни из неодушевленного вещества составляет один шанс из множества, выражаемого числом с сорока тысячами нулей. Ни на этой планете, ни на любой другой не было первичного бульона, и если начало жизни не случайно, она должна быть созданием целеполагающего разума».[14]
Таким образом, телеологический аргумент, раскрывающий разумный замысел (intelligent design) в основании Вселенной, из глухих закоулков средневековой схоластики возвращается с триумфом в современную науку.
6. Когнитивная религия
Итак, наука последнего столетия приучила нас познавать возможность и даже необходимость таких чудес, за которыми трудно было угнаться вере древнего человека. Почему же нужно рассматривать достижения этой науки как аргумент против религии, если, наоборот, она доказывает лишь то, что материальная Вселенная, какой ограничивался познавательный опыт древнего человека, есть лишь малая часть настоящей, невидимой и неощутимой Вселенной? Разве это не делает веру в бессмертие души, или, выражаясь современным языком, в нерушимость информационной матрицы личности при разрушении одного из ее материальных носителей, то есть тела, совершенно закономерным выводом разума из данных современной физики? А разве современная генетика, открывшая в основе органического бытия законы наследственности, управляемые языком генов, не подтверждает по-своему тот факт, что «в начале было Слово», что слово предшествует телесному бытию и определяет его признаки, физические свойства человека? Согласно ап. Павлу, «Верою познаем, что веки [миры] устроены словом Божиим, так что из невидимого произошло видимое» (Евр. 11: 3). То, что когда-то познавалось только верой, теперь познается наукой во всеоружии ее новейших методов и инструментов, открывая тем самым путь к новому синтезу разума и веры.
В древности, когда физический мир был столь огромен, всесилен, непроницаем, гораздо труднее было поверить во всемогущество слова, каких-то таинственных значков, которые определяют и цвет глаз человека, и цвет волос, и наследственные болезни, и темперамент. Несмотря на абсолютную неправдоподобность религиозной картины мира, люди верили в нее, а теперь, когда она становится все более правдоподобной, почему же мы должны не принимать ее всерьез? Разве лишь потому, что теперь мы больше знаем, — но это знание не противоречит вере, а вбирает ее, проясняет, протирает, как тусклое стекло. Все более достоверным становится то видение всезнающего Бога, всемогущего Слова, бессмертной души, которые раньше могли быть лишь предметами веры и суеверий.
Религиозное движение человечества идет не от веры к безверию, а от веры к знанию. Нам пора уже говорить о религиозности знания, а не только о религиозности веры. Религия знания — это не религия, которая поклоняется знанию, а религия, которая все более достоверно узнает от науки о том, что религия прошлого могла только принимать на веру. Я бы сказал, что сейчас пришло время для когнитивной религии, где когнитивизм будет играть такую же роль, как раньше — фидеизм. Вера в XXI веке возникает и укрепляется не от нехватки знаний, а благодаря им, как открытость новым возможностям познания и творчества на его основе. Религия обращается не к Богу пробелов, а к Богу открытий. И наука с техникой не будут врагами этой религии и даже не будут равнодушны к ней как якобы «другая культура», которая не имеет с религией ничего общего. Наука и техника образуют синтез с религией, поскольку разум все более согласуется с верой; и если он упраздняет веру, то лишь в той мере, в какой вбирает ее содержание, становясь религиозным разумом. Научный тезис о Большом взрыве, который привел к сотворению Вселенной из ничего, — это предмет не только физического, но и религиозного знания. Антропный принцип, подтверждающий, что Вселенная была создана для обитания в ней человека, — это религиозное знание. Отделение информации от известных материальных носителей и допущение бесконечного многообразия этих носителей, передающих информацию о человеке внефизическим и внебиологическим путем, — это тезис религиозного знания. И так можно долго перечислять все те пути, которыми религиозная вера вступает в область современной науки и сама из веры становится знанием, пусть приблизительным, неокончательным.
7. Теологический парадокс технического прогресса
Если я могу творить нечто, столь похожее на меня, искусственный разум, искусственную жизнь, это увеличивает вероятность того, что естественная жизнь и разум — тоже плоды творения.
Вероятностный аргумент был развит у Паскаля, в его знаменитом пари. Если Бога нет, то я, следуя религиозному пути, лишаюсь малой части конечных земных благ; если же Бог есть, приобретаю бесконечные блага бессмертия и рая, поэтому выгоднее ставить на то, что Бог есть, то есть жить в согласии с верой.
В нашем случае не выгоднее, а разумнее ставить на то, что Бог есть, поскольку чем более мир оказывается творимым нами, тем более вероятно, что и сами мы сотворены. Если мы уже способны создавать виртуальные миры, которые практически ничем не отличаются от реального, обладают теми же чувственными свойствами, то что мешает нам предположить искусственность и физического мира? Пока существовали лишь художественно-условные подобия реальности (картины, скульптуры), очевидна была разница между рукотворными созданиями и Вселенной, и вероятнее было предположить, что она не сотворена, ибо трудно разуму представить такую мощь созидания. Но если онтология наших виртуальных миров по своей сложности и чувственной достоверности начинает приближаться к онтологии реального мира, то сотворенность этого последнего, в том числе нас самих, становится все более вероятной.
Рудольф Отто в своей книге «Священное» называет «чувство своей тварности» первым признаком отношения человека к священному, поскольку оно предполагает всемогущество Творца.[15] В этом смысле стремительное развитие техносферы способствует увеличению «священного» в нашей цивилизации, поскольку чувство собственных творческих возможностей неизбежно перерастает в осознание силы Творца, превышающей наши возможности.
Все труднее представить мир без Бога — таков главный вывод всей техноэволюции человечества. То, что мы сами сможем становиться созидателями жизни и разума (к чему постепенно, пусть и без гарантий успеха, подводит нас современная техника), послужит самым сильным доказательством бытия Бога, хотя вера и не нуждается в таких доказательствах.
Вообще, чем превосходнее ум, тем больше он способен признать превосходство над собой другого ума. Смирение — это не только моральная, но и интеллектуальная добродетель. По мере того как возрастает человеческое могущество, способность творить искусственный разум и менять пути эволюции, мы начинаем осознавать и высшую степень могущества, сотворившего нас самих.
8. Футуристическая теология
К началу XXI века выяснилось, что есть два всеобъемлющих нарратива, научный и религиозный, которые именно по причине своей всеохватности плохо вписываются один в другой. Тезис Чарльза Сноу о двух культураx, выдвинутый еще в 1956 году, все еще сохраняет свое значение.[16] Вопрос в том, возможно ли создание третьей культуры, для которой научное объяснение и религиозное постижение мира будут равно приемлемыми, не исключающими, а дополняющими друг друга.
Прежде всего необходимо отметить, что у каждого нарратива есть разные модальности: описание, долженствование, предположение (в терминах грамматики — изъявительное, повелительное, сослагательное наклонения). Научный и религиозный нарративы больше всего расходятся в описательной модальности, когда речь идет о фактах и их интерпретации, о происхождении Вселенной, об эволюции жизни, об отношении мышления и мозга. Но у науки и религии гораздо больше общего в области долженствования, этических предписаний и запретов, например, касающихся уникальности и драгоценности человеческой жизни, стремления к справедливости, уважения к труду, необходимости сохранения нашей планеты. Наконец, религия и наука сближаются в сослагательном наклонении, в области догадок и предположений. Между научной гипотезой, техническим предвидением и религиозным озарением и пророчеством — наиболее тонкая грань. В области вероятностного, гипотетического знания разум теснее всего соприкасается с верой. Вот почему ученые, выступая в роли провидцев, самим стилем своего мышления начинают напоминать пророков — вспомним Ньютона, Циолковского, Тейяра де Шардена.
Вообще, стоило бы обосновать такой инструмент творческого мышления, как теологическая гипотеза.[17] Собственно, первая и важнейшая из всех теологических гипотез — это бытие Бога. Есть и гипотезы не столь общие, специфические для отдельных конфессий. Каждое вероучение предлагает свою версию будущего, которая подвергается впоследствии эмпирической проверке. Например, свои гипотезы о сроках конца света выдвигаются старообрядцами, адвентистами, свидетелями Иеговы и множеством других деноминаций, вероучительная борьба которых может быть сопоставлена с состязанием научных гипотез, также подлежащих экспериментальной проверке. С другой стороны, наука тоже выдвигает теологические гипотезы — такова, например, Точка Омега, одно из имен Бога, в космологии Фрэнка Типлера: схлопывание физической Вселенной в последней фазе ее развития и одновременное распространение искусственного интеллекта, позволяющее воскресить в виртуально-компьютеризованной форме, то есть в Божественном Сознании, всех когда-либо живших индивидов (сам Типлер в своей книге «Физика бессмертия» (1994) называет именно «гипотезой» эту теокосмологическую конструкцию).
Особый интерес в этой связи представляет дисциплинарная область, которую можно назвать футуристической теологией. Это совсем не то же самое, что эсхатология, учение о конце мира. Эсхатология долгое время считалась чуть ли не единственной ветвью теологии, обращенной в будущее — и одновременно закрывающей его горизонт. Но возможны и такие теологические концепции и гипотезы, которые не предрешают конца времени, но обращают свой взор в открытость грядущего.
Собственно, в теологии давно уже ведется спор между «футуризмом» и «претеризмом» в истолковании Ветхого и Нового Заветов. С точки зрения «футуризма», события, следующие за земной жизнью Христа, и прежде всего его второе пришествие, относятся к будущему, которое для нас еще не наступило. Претеризм, напротив, полагает, что все, о чем пророчествует Иисус, уже сбылось в жизни его поколения, в 70 году, когда был разрушен Иерусалимский храм, как, собственно, и было им предсказано: «Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как все сие будет» (Мф. 24: 34). Если допустить хотя бы относительную правоту претеризма, такой перенос евангельских предсказаний в прошлое распахивает даль будущего во всей его бесконечности и делает возможной подлинно футуристическую теологию. Футуристическую уже не в смысле, противоположном претеризму, а прямо из претеризма вытекающем. Если все предсказанное Иисусом уже сбылось, значит, смысл и последовательность нынешних и грядущих событий еще не предустановлены, но подлежат новому теологическому осмыслению. Футуристическая теология — это творческое мышление, которое, исходя из прежних религиозных откровений и сочетая их с данными науки, пытается очертить будущее и определить трансцендентный смысл тех исторических процессов, свидетелями которых мы являемся. Это конкретная теология, которая обращается к устройству Вселенной, к судьбам галактик, звезд и планет, к жизни клеток и организмов, к символам искусства, к ценностям культуры, к природным катаклизмам и историческим коллизиям и рассматривает их в ряду непрерывных усилий Творца и нас как Его сотворцов по созданию и пересозданию нашего мира. Космический эволюционизм Тейяра де Шардена или «физика бессмертия» Ф. Типлера — образцы такой футуристической теологии.
Перспектива теологии — не только ее развитие на собственной религиозной основе, но и такое взаимодействие с наукой, которое позволит создать интегральный научно-религиозный дискурс: его образцы мы видим в вышеназванных трудах Тейяра де Шардена и Типлера, а также генетика Фрэнсиса Коллинза, физика Пола Дэвиса и др. В сущности, даже учения Маркса и Фрейда были опытами создания «гибридного» научно-(а)теистического дискурса, в котором научные факты вплетались во всеобъемлющий нарратив о природе человека и судьбах мира. Маркс и Фрейд потому столь эмфатически антирелигиозны, что они религиозны — это религиозность, превращенная в свой негатив. В ту эпоху считалось, что религия может соединиться с наукой, только обратившись в свою противоположность, атеизм. Сейчас уже очевидно, что религии незачем прикидываться атеизмом, чтобы творчески взаимодействовать с наукой. К началу XXI века наука совершила столь много прорывов, что добралась до трансцендентной «подкладки» или «изнанки» мироздания, где она неожиданно натолкнулась на те тайны и чудеса, которые исконно считались прерогативой религии. И пока XX век своей политикой «просвещения вплоть до мракобесия» воевал с религией, передовая наука смело двигалась ей навстречу. Открытие Большого взрыва, расширяющейся Вселенной, генетического кода, энергетических и информационных моделей в основе материи, рост интегрального интеллекта, сочетающего ресурсы естественного и искусственного разума, возможность генетической и технической трансформации человеческого организма… Из области «дважды два — четыре», тривиально-вычислимого и предсказуемого, наука переходит в область «дважды два — пять», невероятного, парадоксального, взрывающего все очевидности.
9. Какое мироздание интереснее?
Какой нарратив имеет наибольший шанс на распространение? Тот, который в наибольшей степени удивляет, захватывает, побуждает не только к познанию, но и к преобразованию мира. И религиозный и научный нарративы сами по себе заключают много невероятного, подлинно поэтичного и метафизического, удивительного в аристотелевском смысле.[18] Невероятность и достоверность воскресения, о котором повествует Евангелие, ничуть не уступает невероятности и достоверности тех миров, где параллельные линии пересекаются, где масса превращается в энергию, а в системах, ускоренных до скорости света, перестает течь время. Релятивистские и квантовые эффекты, открытие мультиверсума, состоящего из непрерывно ветвящихся вселенных, и «божественной частицы» Хиггса — повсюду мы видим, как наука выходит за пределы здравого смысла в область «безумных идей», граничащих с прозрениями поэтов и духовидцев.
Собственно, что составляет интерес любого нарратива, делает его увлекательным и захватывающим? Игра между возможным и невозможным, переход наименее возможного в наиболее возможное. Так, интересность научной работы или теории обратно пропорциональна вероятности ее тезиса и прямо пропорциональна достоверности аргумента. Самая интересная теория — та, что наиболее последовательно и неопровержимо доказывает то, что наименее вероятно. Например, вероятность того, что человек воскреснет после смерти, исключительно мала, и тот религиозный нарратив, который доказывает возможность воскресения, уже на протяжении двух тысячелетий находится в центре интересов значительной части человечества, определяет сюжетосложение всемирной истории. По мере того как вероятность тезиса растет, а достоверность аргумента падает, теория становится менее интересной. Наименее интересны теории: 1) либо доказывающие самоочевидный тезис, 2) либо приводящие шаткие доказательства неочевидного тезиса, 3) либо, что хуже всего, неосновательные в доказательстве очевидных вещей. Интересность — это соотношение, выражаемое дробью, в числителе которой стоит достоверность доказательства, а в знаменателе — вероятность доказуемого. Чем менее вероятен тезис и чем более достоверен аргумент, тем интереснее научная идея.
Этот же двойной критерий интересности можно распространить на любой нарратив, в том числе на литературный. Интересен такой ход событий, который воспринимается, с одной стороны, как естественный и неизбежный, с другой — как непредсказуемый. Как и в научной теории, логика и последовательность художественного действия сочетаются с его неожиданностью и парадоксальностью. Вот почему известное изречение Вольтера: «Все жанры хороши, кроме скучного» — применимо и к научным методам и жанрам. Скучность метода — это не только его неспособность увлечь исследователей и читателей, но и признак его научной слабости, малосодержательности, когда выводы исследования повторяют его посылки и не содержат ничего неожиданного, удивляющего. Истина сама по себе является плоской и малосодержательной, если она не способна удивлять; но и фантазия остается дикой и произвольной, если она не подкрепляется никакими свидетельствами и фактами. Сочетание истины и фантазии, или, по словам Р. Музиля, «точности и души», — вот заветная цель творческого нарратива.
В этом смысле сочетание научного и религиозного может резко повысить содержательность интегральной теории. Это такая «теория всего», которая полагает «все» не только своим предметом, но и методом, то есть соединяет полярные подходы к пониманию мироздания: научной-технические и гуманитарно-теологические. Обычно интересность религии в большей степени определяется невероятностью ее утверждений, тогда как их доказательная база сравнительно слаба. Интересность науки, напротив, определяется силой ее исследовательских методов, но доказываемые ею тезисы часто бывают тривиальны и предсказуемы. Наука склонна доказывать очевидное — и тогда она становится скучной; религия не склонна доказывать неочевидное, и в этом случае она произвольна. Вот почему наука и религия нужны друг другу, чтобы смелости откровений соответствовала сила доказательств, чтобы невероятность тезиса соотносилась с достоверностью аргументов в построении максимально интересных, содержательных суждений и рассказов. Тогда «вера, ищущая понимания» (Ансельм Кентерберийский) найдет встречное движение в разуме, вдохновляемом верой. Возможно, что соотношение между наукой и религией внутри интегрального нарратива будет определяться той же пропорцией интересного: религия будет говорить о невероятном или маловероятном, тогда как наука будет привлекать к обоснованию самого ошеломляющего тезиса самую убедительную систему доказательств и делать его максимально достоверным. Наука будет определять числитель, а религия — знаменатель этой «дроби»; и чем больше будет величина числителя (достоверности) и чем меньше величина знаменателя (вероятности), тем интереснее, творчески сильнее, интеллектуально значительнее будет нарратив.
Когда-то религия рассматривалась как область чудес и фантазий,
домыслов и коллективного «безумия», а наука как единственно точное и доказательное
свидетельство о мире. Но по мере того, как сама наука становится все более
фантастической и заглядывает по ту сторону материи, в те области, которые
еще недавно считались фиктивными и/или чисто интуитивными, традиционное ее противопоставление
религии отпадает. Каждый смелый шаг науки убеждает нас в том, что, перефразируя
Гегеля, действительность чудесна, а чудесное действительно. Чудесен невидимый
ген, «пралогос» всего живого. Чудесны элементарные частицы, которые выступают еще
и как волны. Чудесны черные дыры — и белые, которые пока еще не открыты.
Чудесно время, которое, оказывается, может быть обратимым. Чудесно возникновение
Вселенной из ничего. Чудесен вакуум, порождающий из себя энергию виртуальных частиц.
Чудесно, что из взаимодействия наблюдателя и объекта каждое мгновение возникают параллельные, ветвящиеся миры, и наша
Вселенная — лишь один из них (многомирие Х. Эверетта). Чудесно, что можно
создавать клоны и гибриды разных живых существ. Чудесны виртуальные миры, которые
по степени
своей чувственной достоверности все более приближаются к реальным. Чудесны
компьютеры, созданные людьми, но способные производить информацию, превышающую вместимость
человеческого мозга. Чудесна Всемирная паутина, передающая мгновенно наши мысли
и облики на любые расстояния.
Современная наука открывает миры, которые не уступают в чудесности самым необузданным мифологическим фантазиям древних. Мы все больше убеждаемся в том, что религия и наука призваны совместно создавать как можно более интересный, информативный и трансформативный нарратив о всех аспектах мироздания, включая духовную жизнь, возможные вселенные, жизнь после смерти и т. д. В этой «авантюре разума» религия и наука сопутствуют друг другу: религия предъявляет самые смелые прозрения, догадки, откровения, тогда как наука кропотливо работает над поиском их доказательств и свидетельств, чтобы сделать невероятное — очевидным, чтобы несбывшееся воплотилось, чтобы потустороннее стало зримым и осязаемым. Это не значит, что религия выдвигает тезис, а наука только подыскивает аргумент; между ними может быть и обратная связь, когда открытия науки воздействуют на духовную жизнь людей, преобразуют их сознание и подсознание, раздвигают горизонты теологического мышления. Так, теология Тейяра де Шардена столь глубоко вобрала в себя теорию эволюции и учение о геосфере и ноосфере, что трудно определить, имеем ли мы дело с христоцентрической эволюционной космологией или космоцентрической христианской эсхатологией: они взаимозависимы и неразрывны. Точно так же сильный антропный принцип в физике, согласно которому наблюдатели необходимы Вселенной, чтобы она могла обрести бытие, представляет собой неразложимый синтез научного исследования физических констант и антропоморфного и даже теоморфного представления о том, что Сознание — необходимое условие возникновения Вселенной.
В концов концов, соперничество науки и религии только потому и имеет место, что они претендуют на всеохватность. Чья вселенная грандиознее, объемлет больше измерений, содержит больше тайн — и одновременно ключей к этим тайнам: вселенная ученого или верующего? Об этом можно спорить. Но сама устремленность обоих нарративов к наибольшей полноте должна направлять их и навстречу друг другу, к интегральному нарративу, потому что только так, сообща, они могут охватить все мироздание в соотнесенности его тайн и ключей, загадок и разгадок, чудес и очевидностей. Внутри науки и религии, в их обособленности, скрыта тоска друг по другу.
В заключение я хочу сослаться на Карла Сагана, выдающегося ученого, астронома и популяризатора науки, на его книгу «Бледная голубая точка». Он полагает, что религия многое теряет, не усваивая достижений современной науки:
«Как получилось, что ни в одной из популярных религий ее последователи, попристальней присмотревшись к науке, не заметили: „Так все, оказывается, гораздо лучше, чем мы думали! Вселенная намного больше, чем утверждали наши пророки, — величественнее, элегантнее, сложнее?“ Вместо этого они бубнят: „Нет, нет и нет! Пусть мой бог и невелик — меня он и таким устраивает“. Религия — не важно, старая или новая, — прославляющая открытое современной наукой величие Вселенной, вызывала бы восторг и почтение, которое и не снилось традиционным культам».[19]
Все здесь верно, я готов подписаться под каждым словом. Но почему же «нет, нет и нет!» раздается и с другой стороны? Почему сам Карл Саган считал себя неверующим? Почему «новые атеисты» бросают свое категорическое «нет» любой, самой утонченной, величественной, недогматической религии? Почему все эти атеисты от науки твердят: «Пусть мой мир только материален — меня он и таким устраивает»? Почему они не хотят признать, что наряду с наблюдаемой материей существует еще и мир субъекта — любовь, жалость, совесть, раскаяние, отчаяние, надежда, которые нельзя адекватно наблюдать извне, а только переживать изнутри. Почему эти ученые так ограничивают свой мир, превосходя в этом даже наивно верующего, который все-таки признает, что есть и другие миры, есть чудеса, есть безграничная любовь и милость Бога? Почему они сужают свой горизонт до дарвиновской эволюции и эгоистичного гена как причин всех тех стремлений, подвигов, открытий, которые делают человека столь удивительным, фантастическим, творческим, жертвенным существом? Почему они обращают свой вопрос «почему» только к верующим, но не к себе? Что мешает им, ученым и популяризаторам науки, внимательней всмотреться в религию и заметить, что и наука многое теряет, отказываясь от взаимодействия с ней?
Я перефразирую вышеприведенный фрагмент Карла Сагана.
Так все, оказывается, гораздо лучше, чем мы думали! Вселенная намного больше, разнообразнее, чудеснее, чем утверждали наши учителя-позитивисты, признававшие только материю, данную нам в ощущениях. Эта Вселенная, созданная Верховным Творцом, который может обращаться лично ко мне и вместе с тем создавать мириады миров, который все знает обо мне и любит меня, который может все, но не хочет стеснять моей свободы, который поселил меня в этом мире, но открыл мне пути и в другие миры, — эта Вселенная гораздо величественнее, элегантнее, сложнее, чем воображается химику или биологу-атеисту, которые допускают существование только скудной, мельчайшей части сказочно разнообразного мироздания.
Пусть верующие и их ученые оппоненты озадачивают этими вопросами не только других, но и себя: чья Вселенная больше и как совместными усилиями открыть для себя НАИБОЛЬШУЮ Вселенную — самую величественную, сложную, многообразную, интересную?
1 Докинз Ричард. Бог как иллюзия. М., 2008. С. 29.
2 «Пусть дети изучают различные вероисповедания, замечают их несовместимость и делают из этой несовместимости собственные выводы» (475).
3 Bostrom, Nick. Do we live in a computer simulation? // New Scientist. 2006. Vol. 192. № 2579. P. 38–39.
4 Simulation Argument FAQ — http://www.simulation-argument.com/faq.html.
5 http://www.independent.co.uk/life-style/gadgets-and-tech/news/bank-of-america-the-matrix-50-per-cent-virtual-reality-elon-musk-nick-bostrom-a72.
6 http://www.telegraph.co.uk/technology/2016/06/03/we-are-almost-definitely-living-in-a-matrix-style-simulation-cla/.
7 http://technotheist.blogspot.co.uk/.
8 Davis Paul. Bit before it? // editorial in New Scientist. 30 January 1999. P. 3.
9 О роли сознания в становлении квантовой реальности и о многомировой (эвереттовской) интерпретации квантовой механики см. книги М. Б. Менского: Человек и квантовый мир (странности квантового мира и тайна сознания). Фрязино, 2005; Сознание и квантовая механика. Жизнь в параллельных мирах. Фрязино, 2011. Менский полагает, что «включение сознания и в квантовую физику, и в психологию как их общего элемента открывает путь к непосредственному контакту между физикой и психологией, а если смотреть более широко — между естественными науками с одной стороны и различными способами изучения духовного мира человека с другой» (Человек и квантовый мир, 5.5.2). http://fiz.1september.ru/article.php? ID=200700616.
10 Barrow John, Tipler Frank. The Anthropic Cosmological Principle. Oxford University Press, 1988.
11 Tipler Frank. The Physics of Immortality: Modern Cosmology, God and the Resurrection of the Dead. New York, 1994; Tipler Frank. The Physics of Christianity. New York, 2007.
12 Высказывание 1936 г. Dukas, Helen and Banesh Hoffman (Editors). Albert Einstein — The Human Side. Princeton University Press. 1979. P. 66.
13 Цит. по: Lennox John. God’s Undertaker. Has Science Buried God? Oxford, 2009. P. 161.
14 Hoyle Fred and Wickramasinghe Chandra. Evolution from Space. New York, 1984. P. 176.
15 Отто Рудольф. Священное. Об иррациональном в идее божественного и его соотношении с рациональным. СПб., 2008. С. 18.
16 http://vivovoco.rsl.ru/vv/papers/ecce/snow/twocult.htm.
17 Это выражение встречается еще в работе Эмиля Дюркгейма «Социология, ее предмет, метод и назначение» (1889). «Надо еще показать, откуда берется то, что у нас есть одновременно потребность и средство возвышаться над реальным, добавлять к чувственному миру иной мир, в котором лучшие из нас видят свою настоящую родину. На последний вопрос подобие ответа дает теологическая гипотеза. Предполагается, что мир идеалов реален, что он существует объективно, но сверхопытным существованием, и что эмпирическая реальность, часть которой мы составляем, от него происходит и от него зависит» // http://society.polbu.ru/dyrkgeim_sociology/ch16_iv.html.
18 «Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать…» Аристотель. Метафизика // Сочинения. В 4 т. Т. 1. М., 1975. C. 69.
19 Sagan Karl. Pale Blue Dot: A Vision of the Human Future in Space. New York, 1994. P. 52.