Роман
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2016
Страшно не то, что мы стареем;
Страшно то, что мы остаемся молодыми.
Оскар Уайльд
Глава первая
1
Могло быть и хуже. Прорвись капилляр в обоих глазах, было бы гораздо хуже. А так… хотя бы один глаз был на ходу…
Грин Тимофеевич пристально смотрел тем единственным глазом в зеркало. Ждал, когда окончательно просветлеет затуманенная поверхность стекла и зеркало предъявит взору его физиономию.
Можно было расслабиться. До времени, означенного в повестке к следователю, оставалось семь часов. И хватит думать об этом, так можно умом тронуться. Все равно ничего не вспомнишь, перед законом он чист. Тем не менее с момента получения повестки в голову лезли всякие мысли. Ребятам, что сидят в следственном управлении, палец в рот не положишь, отхватят по локоть. Чепуха! Недоразумение и только. Больше думать об этом он не будет…
Воздух в ванной свежел и вместе с ним светлела поверхность зеркала, из глубины которого выплывала, словно лодка из тумана, знакомая физиономия.
— Привет, приятель, — поздоровался он сам с собой. — Как спалось?
Долго ворочался без сна? Все думал о визите к следователю? Тьфу ты, опять?! Лучше вспомни, сколько раз вставал ночью?
Действительно, сколько раз я вставал за эту ночь, подумал Грин Тимофеевич. Неужели ни разу?! Ну и ну! Последние несколько лет он вставал не менее двух раз за ночь, а то и больше. А в эту ночь ни разу?! Редкое явление! Наверняка сегодня что-нибудь произойдет! Верная примета.
— Впрочем, что может сегодня произойти? Чепуха все это! В чем меня можно обвинить?! — произнес он и добавил с уверенностью: — Обязательно произойдет. Но хорошее! Плохого и так навалом. Редкие явления носят знаковые свойства… Даже бриться сегодня не буду, не спугну примету. Так и пойду к следователю небритым.
Грин Тимофеевич провел ладонью по щеке. Скудная суточная растительность не торопила к надоевшему утреннему бритью — да и дело на сегодня намечено пустяковое, можно управиться до визита к следователю. Надо заглянуть в контору, что в Таврическом саду.
К знакомому флористу. Тот обещал саженцы на дачу. Был у Грина Тимофеевича за городом приличный участок. Только облысел весь, несколько новых насаждений не помешают. Да и соседи перестанут подъелдыкивать, мол, хозяин никудышный. Их забота!
Грин Тимофеевич убрал ладонь со щеки и впялился взором в окончательно проявленную фотографию на зеркале ванной комнаты. Ничего особенного! Вытянутое лицо с запавшим подбородком, удлиненный нос с горбинкой, следствие давнего перелома, темные прямые брови, особенно темнеющие в сравнении с сединой всклоченных волос над узким лбом. А глаза? После той, уже давней катастрофы с левым глазом он не особенно разглядывал их, словно боялся обнаружить признак нового вероломства в правом, здоровом глазу… Печально знакомая процедура прижигания лазером оставит злосчастный рубец на задней стенке глазного дна, напрочь пропадет зрение. Брр-р… После чего останется только одно — повеситься…
— Дрянь морда, — завершил обзор Грин Тимофеевич. — Типичный неудачник… Только что губы…
Губы и впрямь были хороши. Чуть припухлые, рисунком похожие на крылья парящей чайки, губы более всего выдавали суть характера их владельца. Характера мягкого, доброго, без особой скаредности, что проявляется с возрастом. В то же время прочие черты лица говорили обратное. Нос вещал об излишнем любопытстве, а прямые, почти сросшиеся брови о бранчливости и неприятии чужого мнения. Или уши, со странным образом вывернутыми мочками, верный признак вспыльчивости и склочности характера. Каков же он был на самом деле? Этот вопрос Грин Тимофеевич годами задавал сам себе. Безответно…
— Морда, она и есть морда, — еще раз пробухтел Грин Тимофеевич. — И никаких внешних признаков ума. А в таком возрасте ум бы не помешал.
Он повернул голову и боком, по-птичьи оценил здоровым глазом свой профиль, надеясь узреть признак ума. И тоже никакого удовлетворения. Запавший подбородок придавал удлиненному рисунку забавный кувшинный контур…
— В таком возрасте и с такой внешностью мужчина не должен обижаться на жизнь, — повторил Грин Тимофеевич и подмигнул себе. — Радуйся, что как-то удалось протянуть семьдесят лет… Впрочем, на здоровье грех жаловаться, все согласно возрасту. А до истории с глазом, так вообще. Без гантелей и день не начинал. Собственно из-за них и прорвался тот сучий капилляр…
Грин Тимофеевич вышел из ванной. Длиннющий коридор большой квартиры еще не сбросил ночную промозглость. Не плотную, зимнюю, а уже весеннюю, короткую, готовую к теплу…
— Доброе утро, Билли! — Грин Тимофеевич тронул смуглый локоть манекена из легкого полиуретана, что стоял в конце коридора. — Как спалось? Сколько раз за ночь бегал? А я, представь себе, ни разу!
Полуголого черномазого парня с ножом и полотенцем на шее привезла из Варшавы бывшая женщина Грина Тимофеевича — Зоя — еще в восемьдесят шестом году. И назвала почему-то Билли Бонсом. Они с Зоей расстались лет пять назад, а складной манекен–сувенир все стоит в коридоре, наводя на тех, кто впервые попадал в эту квартиру, страх… Или вызывал гомерический хохот. Грин Тимофеевич привык к игрушке. И в своей одинокой жизни считал манекена членом семьи. Нередко, поверяя парню сокровенное, он чувствовал душевное облегчение, словно после исповеди. Вот и сейчас, привычно поздоровавшись с Билли Бонсом, Грин Тимофеевич какое-то мгновенье подождал ответа, вздохнул и отправился на кухню…
В тот же весенний день молодая девушка по имени Тамара покинула метро, чтобы пройти к Таврическому саду, где размещалась контора «городских зеленых насаждений»… Зазывное объявление Тамара прочла на столбе и решила разведать что почем. Предложений работы сейчас было немало — город готовился отпраздновать свое трехсотлетие и многие юркие артели заключали договора на всевозможные услуги по благоустройству. Такой артелью значилась и контора у Таврического сада. Постоянной работы у Тамары не было, перебивалась случайными заработками. То в школьном гардеробе, то билетером в кинотеатре… Молодая девушка три месяца как приехала в Питер из Вологды. Вообще-то, молодой Тамара была относительно, ей минуло тридцать два года, да и девушкой она только казалась — лет четырнадцать назад она покинула это целомудренное сообщество, присоединившись к славному племени молодых женщин. И с тех пор время от времени пользовалась возникшей привилегией. Но не злоупотребляла. Не торопилась, старалась быть себе хозяйкой…
Тамара Кузавлева смотрелась лет на двадцать пять: с круглым открытым лицом, пышными льняными волосами, синеглазая, с чуть вздернутым носиком. При своем невысоком росте она выглядела как-то уютно, тепло, доверчиво. Обычно таким проще устроить свою судьбу, их если не обманывают, то жалеют. Не то что других, патлатых матюгальщиц, воняющих табаком. Правда, и на них клюют, да только кто? Такие же «дыроколы». Настоящей семьи с ними не свяжешь, так, на перекур.
Тем не менее Тамаре пока не везло. Точнее, везло, но не всерьез. И, слава богу, хватало ума и воли, чтобы во время порвать, поверить интуиции, не подчинится обстоятельствам. Она и в Питер сбежала от последнего поклонника, хозяина автозаправки, мужика небедного, со связями. Тот плакал, клялся, что уйдет от жены, детей. После очередного нудного признания Тамара и сбежала. Ради чего такие жертвы? Большой любви у нее не было, а чья-то судьба разрушится. Вот и сбежала. Правда, была и другая причина — отношения с матерью, но думать об этом не хотелось…
Кирочная улица, что вела к Таврическому саду, была изрыта траншеями, укладывали какие-то трубы и грохот стоял несусветный. Три мужские башки торчали над краем траншеи, точно в кукольном театре.
— Дэвичка. Иды сюда! — весело крикнул работяга, растягивая в улыбке усатое лицо. — Здэс тепло.
— Она узбека нэ любит, — охотно поддержал второй работяга. — Почему узбека нэ любишь?
— Узбек тоже водку пьет, — присоединился третий, перекрикивая грохот.
Тамара улыбнулась, помахала рукой и перешла деревянный настил. Мужское внимание, даже такое, ее взбадривало, добавляло куража. Притупляло тревогу за свою неустроенность, годы-то бежали…
Сырые после зимы дома провожали ее прямоугольными глазами окон, передавая друг другу как эстафетную палочку. Хотелось есть. И еще… петь. Странное желание. Она давно приметила — если под ложечкой начинало подташнивать, надо про себя заладить какую-нибудь мелодию и тошнота пропадает. Правда, ненадолго… Одна мелодия со вчерашнего дня занимала ее. Просто какое-то наваждение. Из фильма «Крестный отец», как подсказала Надя, хозяйка квартиры, в которой жила Тамара. Да она и сама знала эту мелодию, кто же ее не знал. Но уж очень красиво ее выводил саксофон в фойе Дворца Ленсовета, где распродавали шмотки из секонд-хенда. Надя там купила юбку, а Тамара так, промурыжилась за компанию. Вообще с Надей у нее сложились странные отношения. Поначалу теплые, потом как-то выхолостились, напряглись. Не ее вина, что Николай — Надин молодой человек — пялился на ее грудь, словно спотыкался взглядом, когда видел Тамару. Болван! Тамара старалась не выходить из своей комнаты, когда появлялся Николай, но не всегда удавалось, и Надю передергивало, если она ловила масляный взор своего ухажера при виде квартирантки. Еще бы! Женщины с тощей грудью недолюбливают тех, у кого четвертый номер, а тем более пятый, как у Тамары…
— А пирожков?! — сбил мелодию заграничного фильма простуженный голос. — С картошкой, с рисом и яйцом…
Тетка в стеганом тулупе сидела у подъезда на табурете, придерживая коленями эмалированное ведро.
— А с мясом? — спросила Тамара.
— Кончились. С курятиной были, кончились. Бери эти, пока теплые. Один — пятнадцать, два — уступлю. — Тетка из ведра вытащила пирожок. — С картошкой попался. Возьмешь? И дешевле и полезней. Мясо вредно.
2
Если с утра не заладилось, считай, день пройдет впустую, несмотря на все предыдущие благоприятные приметы…
Едва Грин Тимофеевич вышел из подъезда, как столкнулся с активисткой жилконторы Сяскиной Б. И. Нос к носу. Дамой не вредной, но ужасно назойливой и, главное, приносящей дурные вести. Это она ему повестку к следователю принесла, получила под расписку, активистка хренова.
— Пришли жировки за прошлый месяц, вы видели? — У Сяскиной был голос, сверлящий ухо.
— Жировки?! — Грин Тимофеевич встряхнул головой, как сгоняют с лица комара, когда заняты руки. — Так ведь недавно квитанции приносили.
Грин Тимофеевич невольно удивился тому, что соседка помнит такое архаичное слово, как «жировка».
— Недавно?! Медленно живете, Грин Тимофеевич, месяц прошел. — Сяскина с укором разглядывала соседа. — Сорок рублей накинули за горячую воду, мерзавцы… А что вы головой трусите? Мигрень? Или шапка кусается? Она у вас из собачьего меха. Надо швы канифолью промазать, помогает… Весна на дворе, а вы все в зимней шапке, как Дед Мороз…
— Далась вам моя шапка, — проворчал Грин Тимофеевич, обходя активистку. — Сами накинули и сами возмущаетесь…
— Как это сами?! За горячую воду отвечает ТЭЦ. Они и накидывают…
Дальнейшее Грин Тимофеевич не слышал, он свернул за угол дома под теплый пригляд весеннего солнышка. «Действительно, с чего это я напялил сегодня шапку», — подумал Грин Тимофеевич, но не возвращаться же обратно, домой… И, досадуя на свою оплошность, направился к станции метро.
Время от времени жестяные сливные трубы домов оживали и с грохотом выплевывали на тротуар порции зубастых льдинок. Грин Тимофеевич испуганно прядал в сторону и, задирая колени, опасливо перешагивал через снежный плевок. А что, если сосулька с крыши свалится на голову? Нет, все же удачно он прихватил эту шапку…
Грин Тимофеевич вышел к проспекту, от которого рукой подать до метро. И тут от последней сливной трубы раздался резкий грохот, а через мгновенье на асфальт вывалилась кошка… Грин Тимофеевич обомлел… Кошка вскочила на лапы и побежала прочь, пересекая дорогу. Как она оказалась в трубе, непонятно. Но то, что это дурная примета, Грин Тимофеевич не сомневался, хотя кошка была вроде не черная. «Вот сволочь, — подумал Грин Тимофеевич, — не хватало мне Сяскиной…»
Грин Тимофеевич стоял столбом в ожидании, что кто-нибудь обойдет его и прорвет магический круг. И уже отчаялся…
— Что с вами? — раздался за спиной противный голос Сяскиной. — Что вы стоите? Сердце прихватило? У меня есть валидол…
— Стою и стою, — буркнул Грин Тимофеевич, радуясь, что зловещий круг пересечет малосимпатичная соседка.
— Как знаете, — обиделась активистка.
Едва она шагнула навстречу предначертанным роковым неудачам, как Грин Тимофеевич почувствовал вину. Это чувство порой охватывало его даже после пустякового проступка, требуя извинений. Он становился противен самому себе, но ничего не мог с собой поделать…
— Э-э… Послушайте. Берта Ивановна! — Грин Тимофеевич метнулся вслед за Сяскиной. — Я давно интересуюсь… как-то странно… Берта и вдруг… Ивановна, — пролепетал он, злясь на себя.
Активистка удивленно покосилась на соседа и придержала шаг.
— Что, собственно, странного? Я — урожденная Штрассе. Немка. Берта Иоганновна… Не более странно, чем Грин, это вообще не имя, а фамилия…
— Да, да, — торопливо согласился Грин Тимофеевич.
— …И вообще, вы в метро, а я на автобус. — Сяскина решительно шагнула под навес остановки.
Только Грин Тимофеевич подошел к метро, как услышал отдаленный визгливый крик, ошибиться он не мог — голос соседки. Но пока он раздумывал, решившись поспешить к автобусной остановке, крик прекратился. Сяскиной не было видно. Какие-то тетки возмущенно поглядывали вдоль проспекта. Грин Тимофеевич узнал, что «нерусский» слямзил у женщины сумку и убежал, а та бросилась за ним… «Кошка, конечно, кошка из трубы, — подумал Грин Тимофеевич, — а ведь могла бы и мне подгадить усатая сволочь». Но особой радости не испытывал, обычная маята совестливой натуры…
3
Контора по продаже зеленых насаждений разместилась в строительном вагончике, вблизи оранжереи Таврического сада. В таких вагончиках когда-то собирали бумажную макулатуру в обмен на дефицитные книги… Вообще-то это была не контора, а пункт — как можно быстрей провернуть дельце и смыться. Здесь даже городского телефона не было, поэтому в летучих объявлениях о работе дали только адрес, что и вынудило Тамару идти наобум. В чем она и попрекнула лысого мужичка, что копошился за служебной стойкой.
— Вот еще! — огрызнулся продавец. — Нет таких возможностей, чтобы каждому письма писать. Добралась, узнала, решай сама…
— Добралась, — в тон передразнила Тамара. — Наверное, при той власти в исполкоме работал…
— Ну ты, вот что… Не устраивает работа, мотай отсюда, пока цела, не в министры тебя звали…
Продавец достал платок, смачно высморкался и поверх платка посмотрел на докучливую посетительницу. Работа, что предлагалась, и впрямь была не простой: шнырять по лесхозам, закупать товар, везти его в город. А оплата только после продажи товара, да и то не очень завидная. Пять процентов от стоимости метра товара. Тамара уже прикинула: к примеру, церападус, изображенный на стенной рекламе — гибрид вишни и японской черемухи, ствол высотой до четырех метров, — стоит тысячу рублей за метр…
— Что же получается? За какой-то церападус я получу на руки двести рублей, — раздумчиво проговорила Тамара.
— Так это когда он вымахает до четырех метров-то, — пояснил продавец. — Мы продаем черенок. А он от силы тянет на метр. От метра и танцуй — пятьдесят рублей тебе отстегнут, — и добавил с укором: — А то считает себе по взрослому стволу… Тогда за один ясень или клен рейнский богачкой станешь, те деревья до семи метров вырастают…
Сырые стены конторы смотрели на Тамару красочными фото деревьев и кустарников. Вот пышный вяз шершавый на фоне нежного неба. Или рододендрон, осыпанный цветами, похожими на розу. На большом плакате у двери красовался барвинок со своими узкими листьями… Неожиданно кустарник зашевелился и, как почудилось Тамаре, из-за листьев высунулась голова мужчины в зимней шапке.
— Могу я видеть Михайлова? — вопросил Грин Тимофеевич через порог.
— Какого Михайлова? Сережку, что ли? — отозвался продавец. — Он уволился.
— Вот те раз! Обещал подобрать мне саженцы для дачи и уволился, — расстроился Грин Тимофеевич.
— Дверь-то прикройте, не лето еще, — повысил голос продавец.
Грин Тимофеевич переступил порог и прикрыл дверь.
— Может, я смогу быть полезен? — взглянул продавец.
— А где он сейчас работает, Михайлов? — спросил Грин Тимофеевич.
— Хрен его знает, — неохотно отозвался продавец. — Бегает где-то, сшибает копейку.
Грин Тимофеевич оглядел помещение, задержал взгляд на Тамаре: не помешал ли он переговорам, не показал ли себя нахалом, нет?!
— Она просто так сидит, трудоустроиться желает, — пояснил продавец и погладил ладонью лысину. — Видать, не сгодились условия: мотаться по лесхозам, товар добывать. Это тебе не дизайнер по ландшафту, в белых перчатках…
— Как раз мне и требуется такой консультант на дачу, — обронил Грин Тимофеевич и улыбнулся.
И Тамара улыбнулась ответно.
— Смешной вы. На лошадь похожи, — простодушно проговорила она.
— На лошадь? — удивился Грин Тимофеевич без обиды.
Но почему-то обиделся продавец.
— Сидит тут, насмешки придумывает, — процедил он. — Человек ей в отцы годится. А то и в деды!
— На лошадь в шапке, — упрямо продолжила Тамара.
Она злилась. Опять сорвалось с работой. Опять возвращаться к Наде, в ее опостылевшую квартиру. Но покидать сейчас этот уютный сарай с деревьями на красочных плакатах Тамаре не хотелось…
— Как же мне быть-то? — вслух раздумывал Грин Тимофеевич. — Вроде бы мы договорились… Куда же он подевался, этот Серега Михайлов?
Продавец пожал плечами и пообещал все передать, когда появится Михайлов…
— Ага! — Грин Тимофеевич продиктовал номер своего телефона и добавил: — Спросить Грина Тимофеевича. Или просто Грина… Собственно, спрашивать не надо, я обычно тут как тут…
— Грин, — записал продавец. — Известная фамилия.
— Имя это, имя, — с привычной обреченностью ответил Грин Тимофеевич. — Так меня назвали папа с мамой…
Тамара фыркнула, прикрыв пальцами губы.
— Что смешного? И у меня были папа с мамой когда-то, — шутливо проговорил Грин Тимофеевич. — Надеюсь, как и у вас…
— Я в Питере сирота. Круглая, — продолжала смеяться Тамара.
— Бедняга, — тем же тоном посочувствовал Грин Тимофеевич. — Надо бы вас удочерить…
— Согласна, — кивнула Тамара.
— Такую удочеришь, останешься без штанов, — вмешался продавец.
— А вам что за забота?! — все веселилась Тамара. — Без штанов даже интересней.
Грин Тимофеевич покачал головой и, не простившись, вышел…
В узком кругу радостей Грина Тимофеевича Зотова особое место занимал подобный променад… Ветерок запускал пальцы во взъерошенную шевелюру ветвей и разносил запах молодой листвы. Солнечные блики рисовали на тротуаре живые тени деревьев. Грин Тимофеевич старался их пришлепнуть, но ветерок игриво уводил тени в сторону, приглашая повторить забаву… Грин Тимофеевич стянул с головы шапку, и ветерок тотчас пометил темя прохладным компрессом. Помешкав, он вытянул из куртки пакет, припасенный на всякий случай, сунул в пакет шапку. Пожалуй, и куртку придется сменить на серый жилет. Жилет, как и куртку, подарила ему Зоя к шестидесятилетию, десять лет назад. Грин Тимофеевич с особым трепетом ждал поры, когда можно будет сбросить надоевшие за долгую зиму одеяния и влезть в серый жилет, что непостижимо хранил запах ее тела. Зоя вообще питала слабость к мужским вещам и сама какое-то время носила этот удобный жилет, которому, видимо, не было сносу.
Зоя купила жилет и куртку в Варшаве, на конференции по гидрогеологии. Там она прихватила и черномазого парня Билли Бонса. Жилет Грин Тимофеевич частенько носит. Очень удобная штукенция, множество накладных карманов избавляли от таскания сумок. И все необходимое под рукой, даже складной зонт умещался. Он с большой охотой облачался в этот серый жилет, пропуская сквозь вырез шелковистые рукава черной рубашки и натягивая брюки из шерстяного крепа. В такие часы, казалось, он сбрасывал пару десятков лет, обретал пружинистую походку и поглядывал на окружающих с некоторым вызовом. В такие часы даже проклятое пятно на незрячем глазу истончалось, и он видел предметы с такой же четкостью, как и здоровым глазом…
Но до этого дня еще было далеко, окаянный питерский климат. Бывают годы, когда почти летом, в разгар белых ночей приходится кутаться чуть ли не в зимнее. А все император Петр, угораздило дылду прорубать окно в студеную северную Европу. Чем его не устраивал юг или, на худой конец, окошко к французам-итальянцам, все было бы теплее. Нет, шведы его донимали. Вот и страдай из-за царской прихоти…
На станции «Чернышевская» три узкие двери лениво втягивали людей в ненасытное чрево метро. Особенно напрягаться не стоило, надо лишь вклиниться, а дальнейшую работу толпа возьмет на себя. Грин Тимофеевич оказался за спиной тетки, плащ которой рельефно рисовал обширный зад. Толпа напирала, прижимая его к тетке. Та оглянулась и произнесла:
— Что дед, офонарел? — Но без злости, даже с некоторым одобрением.
— Я-то при чем? — смутился Грин Тимофеевич и отпрянул вправо, в сторону молодого бородача.
— Не тушуйся папаша, — осадил его бородач. — Тут все свои, как в бане.
Грин Тимофеевич смолчал, продолжая мелко семенить к эскалатору. Едва он занял выплывшую ступеньку, как его обошла тетка в плаще. Ловким движением тетка втиснулась перед Грином Тимофеевичем и обернулась. Широкое лицо под ободком берета улыбалось.
— Ты, отец, не сердись, — проговорила она. — Столько вокруг дряни…
— Вы уж решите, кто я — дед или отец?!
Грин Тимофеевич сорвался с места, перепустил несколько нижних ступенек и занял свободную щель в людской гирлянде.
Он бездумно смотрел на встречную живую ленту соседнего эскалатора. Ни одной привлекательной физиономии, ну ни одной, как нарочно. Словно их специально штамповали по одному лекалу, там, в преисподней метрополитена. Поменялся народ, уравнялся, увеличился в количестве, стало быть, более притерся. Эффект кильки в банке. Выходит, не всегда количество переходит в качество…
Долгие годы Грин Тимофеевич чурался метро, ездил на своем автомобиле. За всю прошлую жизнь он, последовательно, имел их около десяти. С 1972 года. Или нет — одиннадцать. В восьмидесятом году имел сразу две тачки. «Жигули» и «Волгу». Вскоре «Волгу» он продал, много с ней возни. А «жигуленок» был очень приличный автомобиль, несмотря на свой кургузый вид. Грин Тимофеевич подарил его сыну на шестнадцатилетие. Мотька погонял года два и запер в гараже на даче, в Комарово, перед тем как свалить в эмиграцию, там «жигуленок» и стоит…
Давние эти годы — шестидесятые-восьмидесятые — были весьма удачные у драматурга Грина Зотова. Только авторских отчислений за свои пьесы он получал по несколько тысяч в месяц, в кассе на Владимирском проспекте. Тогда он и дачу купил, и квартиру кооперативную. Даже две квартиры, вторую для Зои, в доме театральных работников на Пушкарской. Помнится, какой поднялся вопль при распределении квартир на собрании пайщиков: почему Зотов претендует на вторую квартиру?! Больные родители? Знаем таких родителей, у многих есть такие длинноногие родители! Наш кооператив не бордель! Зотов известный драматург?! Никакой он не известный, просто удачливый драмодел! Вот и пришлось ловчить, доставать какие-то справки, водить в рестораны нужных людей, унижаться. И все ради любовницы Зои при законной жене Ларисе, которая уже махнула рукой на выкрутасы своего Гринки, как она называла мужа двадцать шесть лет совместной жизни…
Остервенело тараща фонари, из тоннеля вырвался поезд и смиренно припал к платформе. Толпа привычно внесла в вагон Грина Тимофеевича, протянула через площадку и прижала к противоположным дверям. Черное зеркало стекла вобрало лица ближних пассажиров и среди них улыбчивую тетку в берете. Вот привязалась так привязалась, подумал Грин Тимофеевич, затылком чувствуя ее взгляд…
— Парень, эй, парень, уступи место пожилому человеку! — раздался голос той тетки.
В глянце стекла всплыла чья-то виноватая фигура, и Грина Тимофеевича потянули за рукав.
— Спасибо, я постою, — буркнул Грин Тимофеевич.
— Садитесь, садитесь, — настаивала тетка.
— Ах, оставьте, — все больше раздражался Грин Тимофеевич.
— Вам же уступили, — сварливо недоумевала тетка. — Так нечестно!
— Что?! — изумился Грин Тимофеевич.
— Тогда я сяду! — какой-то тип изловчился и боком шмякнулся на пустующее место.
Раздался ехидный смешок.
— Вы меня позорите, — проговорила тетка в самое ухо Грина Тимофеевича.
— Отстаньте. Надоели! — вскипел Грин Тимофеевич довольно громко. — И вообще! Мне не нравятся дамы с длинными носами!
— У меня-то длинный нос?! — возмутилась тетка.
— Суете его куда не следует. — Грин Тимофеевич резко повернулся и двинулся к выходу из вагона.
— Псих… пархатый, — бросила вдогонку тетка.
«Почему пархатый, дура», — усмехнулся Грин Тимофеевич, вступая на платформу станции метро «Площадь Восстания». Рано вышел, ему надо было выйти на «Техноложке», через три перегона, там, неподалеку, приличная столовка… А все из-за тетки: проняла-таки его, нервы сдали. Или следователь нет-нет да всплывает в памяти со своей повесткой на шестнадцать ноль-ноль…
Сырой после недавней зимы Невский проспект принял Грина Тимофеевича обычным простуженным голосом рабочего дня. Давно миновали годы, когда он с упоением фланировал по асфальтовой спине «Бродвея». Один или с компанией, встречая на каждом шагу приятелей или знакомых, таких же милых сердцу юных фланеров, ребят из соседних дворов. Замечательное было время пятидесятых, время стиляг. Обычно часть проспекта от Площади Восстания к Адмиралтейству занимали чуваки и чувихи, проживающие с четной стороны Невского, а параллельную сторону прогуливала хевря, проживающая по нечетной. Такой неписаный закон! Грин Тимофеевич — или, как его тогда прозывали, «Сэр» — жил на Марата, стало быть, предпочитал свою, нечетную. Но нередко, нарушая обычай, он хилял по четной, потому как его чувиха Эля проживала на той стороне.
Кстати, Эля была больше известна под кликухой Толокно. Он с ней расстался, когда узнал о других удачливых соперниках за благосклонность подружки из 208-й женской школы на улице Восстания. Сам Сэр учился в 222-й, мужской, что на Невском, известной как «Петршуле». Толокно даже забеременела в девятом классе. Знакомые чуваки, сгоряча, шили это ему, Сэру, — кто же как не он, красавец и заводила, «бродвейская» знаменитость, мог бы еще совершить такой подвиг. Хотя все знали, что он давно перестал «ходить» с Толокно, но мало ли — заглянул по старой памяти. Толокно не опровергала. Поднялся скандал на обе школы! В свару вмешались родители. Отец Грина, капитан дальнего плавания, привыкший к общению с моряками, был крут и решителен. Изъял у сына дареные цацки — брелоки с фирменным штампом, транзисторы с хиповой музней, попсовый стильный прикид, туфли на белом каучуке фирмы «Саламандра» и прочее, что выделяло Сэра в кругу приятелей. Мало того — втащил сына в парикмахерскую, где Сэр оставил свой золотистый кок и кликуху. Какой же он Сэр без всего этого и особенно без кока.
Конец истории положила мама Раиса Ивановна, экономист Морского порта. Мама собрала все исходные данные и пришла к выводу, что сын физически не мог подарить им внука от той прошмандовки. Потому как, исходя из четырех месяцев беременности, время зачатия совпадало с отдыхом всего семейства Зотовых в Ессентуках. Сохранились справки и курортные книжки водолечебницы с августовскими штампами. Конечно, младший Зотов был мальчик прыткий, но не мог же он преодолеть в порыве вожделения расстояние в тысячи километров. Довод простой, но как-то упущенный в пылу событий. Штампы на курортных книжках сыграли роль — Толокно призналась. Отцом будущего ребенка являлся Гаврилов, певец из кинотеатра «Аврора». Инцидент исчерпался. Тем не менее пришлось уйти из «Петршуле» в вечернюю школу на Пушкинской…
Грин Тимофеевич шел по Невскому, скользя взором по знакомым фасадам домов. Стараясь выудить из памяти хотя бы маломальскую причину вызова к следователю. Какой-нибудь намек на свое антиобщественное поведение. Нет, ничего значительного не припоминалось. Конечно, он не ангел и грехов у него не меньше, чем игрушек на новогодней елке. Но без уголовщины…
Иной раз размышления обретают какую-то физическую субстанцию, проявляясь усталостью, словно после тяжкого труда. Тот самый случай. Ноги налились тяжестью, вяло сгибались. Грин Тимофеевич вновь натянул на голову шапку и спрятал пакет. Неплохо бы и перекусить, только где? В прошлые годы, до пожара в Доме писателя, он нередко заглядывал туда, в ресторан. Теперь же, ни Союза писателей, членом которого он был, ни сгоревшего Дома. Писатели, наоравшись при дележе пепелища, разделились на два непримиримых лагеря и мыкаются по каким-то углам. А вот Союз театральных деятелей на Невском сохранился. И кафе работает, и ресторан. Хотя, что кафе, что тот ресторан — один гадюшник. Вот раньше — да, знаменитые были места. А какие люди туда хаживали — режиссеры, актеры. Особенно к ночи собирались, после спектаклей. Грин Тимофеевич часто туда заглядывал, при деньгах был. Да и на равных — как-никак репертуарный драматург, пусть легковесный, «смехач», но стране широко известный А главное — аншлаговый, со своим зрителем, притом массовым. Как-то покойный Акимов Николай Павлович сказал при всех в том же ресторане: «Вам бы, Зотов, на серьезную пьесу замахнуться, на социальную трагикомедию, по тропе Дюрренматта. Вы человек способный. А все по сусекам. Дело денежное, но не почтенное, особой радости не принесет». Лицемерил старик. Были у Грина Зотова такие пьесы. Скажем, «Одинокие в раю». Однако Акимов ее не взял, постеснялся репутации автора…
Но все в прошлом.
Давно миновали благословенные годы заскорузлой партийной власти, доброй для него, Грина Зотова. Впрочем, еще неизвестно, как бы сложилась его судьба в дальнейшем при той же власти. Не пригласили бы на разговор к следователю безо всякого на то основания, как это случалось со многими порядочными людьми… А он не пойдет. Не пойдет и все! И будь что будет. Возможно, произошла ошибка и повторно его не позовут. Что же сейчас делать? А вот что: зайдет в кафе Дома актера, купит пару бутербродов. И, кстати, заглянет в поликлинику, к офтальмологу — благо поликлиника во дворе Дома актера — попросит измерить глазное давление. Врачи настоятельно рекомендовали следить за состоянием глаз, особенно единственного…
4
Неудобств в новой жизни Тамары было много. Она либо старалась их не замечать, либо принимала как должное. Но было неудобство, с которым она никак не могла примириться, как ни старалась совладать с собой. Хотя хозяйка квартиры Надя ее никогда не попрекала, говорила: купайся сколько угодно. Ан нет. Едва Тамара заслышит сквозь шум воды возню в комнате, как ее охватывает беспокойство. Казалось, что здесь такого: купаешься ты, ну и купайся. Вот и сейчас. Ровный шелест водяных струй нарушил хлопок входной двери. Вернулась хозяйка. А должна была вернуться часа через два…
Тамара прикрутила кран, перелезла через бортик ванны, ступила мокрыми ногами на коврик и сдернула с сушилки махровое полотенце. Блаженство, что она испытывала, растирая после ванны тело, было скомкано. Но все равно, она не могла отказать себе в неторопливой радости, растирая живот и грудь…
— Томка, ты дома? — вопросила Надя, привлеченная тишиной ванной комнаты.
— Сейчас, сейчас. — Тамара сорвала с головы пластиковую шапочку.
— Да купайся ты, ради бога. Я только руки ополосну.
Тамара откинула щеколду.
— Какой-то гад плеснул маслом в дверь подъезда, я и приложилась с ходу… А может, это моча? Весь подъезд зассали. — Надя вошла в ванную комнату и понюхала пальцы. — Нет, вроде постное масло, вот гады.
Надя приблизилась к раковине с каким-то суровым выражением лица. Неурочный приход с работы объяснила сумбурно, явно не желая ничего уточнять…
Тамара одной рукой прижала к телу полотенце, а второй потянулась к халату, висевшему в отдалении. Стеснительность квартирантки поначалу забавляла Надю, потом стала раздражать. В общении Тамара проявляла себя не такой мимозой, а натурой раскованной, предприимчивой…
— Да оставь ты свое полотенце, упадешь же. — Надя перетирала над раковиной кисти рук. — Не видали мы голых.
Тамара, улыбаясь, продолжала тянуться к халату.
Упрямство взбесило Надю. Она ухватила край полотенца и рванула в сторону. Тамара потеряла равновесие и едва не упала, не подхвати ее Надя за плечи…
— Ну и тело у тебя, Томка! — восхищенно воскликнула Надя, прижимая к себе квартирантку. — Крем-брюле! Что для мужиков, что для баб…
Тамара вывернулась и коротко, кулаками отпихнула от себя хозяйку. Та не удержалась и боком повалилась на унитаз.
— Ты что?! Балда! Я не в том смысле, — ошарашенно выкрикнула Надя.
Тамара наконец сорвала с крючка халат, сунула ноги в шлепанцы.
— Извини. Не люблю, когда лапают… после бани. Еще и руки в масле. — Она переступила порог.
Быть в контрах Тамара не могла. Ей даже воздуха не хватало в таких случаях… Она вышла из своей комнаты в синем шерстяном костюмчике. Приталенный пиджачок с глубоким вырезом подчеркивал обольстительность груди. Подарок вологодского ухажера, хозяина автозаправки. Привез костюмчик из Египта, куда ездил туристом со своей семейкой, хотел задобрить зазнобу. Еще привез кальян с пластмассовым мундштуком. И бахвалился, мудак, показывал, как пользоваться. На кой ляд ей кальян, когда она вообще не курит. Мать Тамары сбагрила кальян бухгалтеру молокозавода, на котором работала учетчицей. Ухажер обиделся, устроил скандал, чем и облегчил Тамаре побег в Питер…
Костюмчик и Наде нравился, его цвет особо подчеркивал синеву глаз владелицы. Эта синева обворожила Надю при случайном знакомстве в очереди на Главпочтамте. Разговорились. В результате Надя предложила Тамаре поселиться у нее, пока та не обустроится. До этого Тамара месяц ютилась у Нинки, вологодской подруги, служившей в Питере дворником. Житье у подруги было ненадежное и бранчливое — Нинкины ухажеры, молдавские строители, проходу Тамаре не давали. Долго так продолжаться не могло, а тут подвернулась Надя… Теперь вот опять повторение пройденного — явился Надин Николай, сын какой-то важной шишки из прокуратуры. И сам работал где-то, закончив Институт военных переводчиков. Здоровенный детина, прослуживший в Афганистане. Наде он не очень нравился — груб, выпивает, не пара он врачу-стоматологу. Они и познакомились в зубной поликлинике.
Только куда деться, все же мужик! Не очень будешь привередничать, когда тебе за сорок. Однако Надя решила расстаться с Николаем, потому как положила глаз на одного своего пациента. Она и Тамару впустила к себе квартиранткой… для укрепления духа. Но когда заметила, как Николай пялится на квартирантку, расстроилась, и даже очень. Странные формы принимает ревность, порой весьма алогичные…
— Куда это ты вырядилась? — Надя оглядела квартирантку и добавила со значением. — К десяти его выпровожу.
— Поняла, — кивнула Тамара и засмеялась.
И Надя засмеялась. Но как-то натужно, принужденно. Но вскоре махнула рукой — пропади все пропадом — и присоединилась к Тамаре. Они посмеялись понимающим печальным смехом двух не очень удачливых в жизни женщин…
— И любимый мой костюм надела, — продолжала смеяться Надя.
— Ага, специально, — не успокаивалась Тамара. — У нас одна любовь на двоих.
— Тогда и сумку мою возьми, ту самую, — предложила Надя и вынесла из своей комнаты сумку. — Фасонь!
— Фасонить так фасонить, — обрадовалась Тамара.
Сумка и впрямь была хороша. Подарок Наде от загадочного пациента. Мягкая серая кожа с узорным тиснением и латунными уголками на плетеном ремешке очень подходила к синеве костюмчика…
— И плащ надень, к вечеру похолодает, — и в ответ на согласный кивок Тамары добавила: — Будешь возвращаться, купи хлеб и батон, деньги в сумке…
— Так я ж купила. — Тамара приложила сумку к костюмчику, мельком глянула в зеркало.
— Купила… Придет мой козел и все слопает, прежде чем завалит в койку, — проговорила Надя. — Кстати, ты была в конторе у Таврического? Ну и что?
— Ничего, — ответила Тамара, снимая с крючка плащ. — Работа не для белого человека.
На улице она вновь вспомнила о визите в контору по продаже зеленых насаждений у Таврического сада. И лысого товароведа, не очень довольного ее появлением. Конечно, мотаться по области, закупать саженцы, торговаться с заготовителями, заключать договора, возить товар в город — дело мужское. Но мог бы и повежливей себя вести с привлекательной молодой женщиной. Вообще, в Питере люди стали какие-то суровые, неулыбчивые. Не то что в Вологде, где, казалось, все друг друга знают. Еще каких-нибудь четырнадцать лет назад ленинградцы были куда приятней, она помнила. Приезжала к тетке, маминой старшей сестре. Мать хотела, чтобы Тамара поменяла обстановку, развеялась, подзабыла смерть Виктора — от дедовщины в Заполярье…
За три недели того гостевания у тети Тамара обошла весь Питер, музеи, улицы, правда, по театрам не ходила, печалилась по Виктору. В Софийском соборе, что в Пушкине, поминальную свечку поставила… Да и время было не подходящее для праздного гуляния — 1989 год — смутное время: пустые магазины, митинги, демонстрации, на которых вовсю ругали и демократов и коммунистов. Особенно запомнилась сходка в Румянцевском сквере на Васильевском. Там собрались люди из «Памяти». Черные и красные флаги, злые лица. Поносили евреев. И матом и так. Ей это очень не понравилось. Во-первых, Виктор был евреем, а во‑вторых, просто все казалось диким. Помнится, она озиралась, думала: сейчас всех арестуют — невдалеке стояли три милиционера… и тоже слушали. Когда вернулась домой, поведала тете. «То ли еще будет», — сказала тетя и посоветовала вернуться домой. В Вологде подобными делами и не пахло… А вскоре тетя, не дожидаясь в Ленинграде настоящего голода, продала свою комнату в коммуналке и вернулась в Вологду, к своим, где и померла пять лет назад…
Так что теперь Тамара бродила по Питеру с каждым днем все уверенней и уверенней, знакомые места. Она перешла Мойку и, минуя Лебяжью канавку, вышла к Неве. Город готовился к празднованию своего 300-летия. В связи с чем разворотили часть набережной, чтобы кое-где заменить старые гранитные плиты. Новые плиты, с виду ничуть не лучше старых, тяжело лежали вдоль балюстрады, мешая к ней подойти. Желтый грейдер мирно стоял у тротуара, в его кабине копошился моторист. Поодаль от грейдера Тамара нашла лазейку. Она приблизилась к балюстраде, положила ладони на холодный гранит и медленным взглядом справа налево, последовательно повязала Троицкий мост, Петропавловскую крепость, Стрелку Васильевского острова и Дворцовый мост…
Утомленные льдинки лениво плыли по течению от Троицкого моста, покрывая спокойные воды Невы белесыми морщинками. Несколько крупных чаек кружили в сизом воздухе, планируя на спины льдинок. А две чайки, осмелев, сели на балюстраду, вблизи от Тамары. Забавно поджимая тонкие черные лапки, они поглядывали на нее бусинками озорных глаз. Жаль, что еще не купила булку, подумала Тамара. Она стянула с рукава плаща сумку и поставила на балюстраду. Чайки, чтобы не испытывать судьбу, взлетели, обдав лицо Тамары слабым дыханием воздуха. После минут восторга от всего этого вида мысли вновь вернулись к уже привычному и тягостному… К чему это она надела свой единственный выходной костюмчик, если и похвастать им не перед кем. Или перед теми, кто праздно гуляет по городу? Так ведь под плащом все равно не видно. Ах да — вспомнила… Поначалу хотела показать Наде, что не сердится на нее из-за той размолвки в ванной, Наде нравился костюмчик. Глупо? Может, и глупо. Только очень уж надоело смываться из дому перед приходом Николая. Конечно, могла бы и не смываться, но вряд ли Надя это будет долго терпеть.
И чего в этой ситуации больше: трусости, глупости или совести? Всего понемногу? Сбежала из Вологды от ухажера? Или та история с Жориком, товарищем Виктора. Года два Жора ухаживал за ней после смерти Виктора. Жениться хотел, да родители его были против. Тамара им нравилась, только хотели, чтобы сын женился на своей, еврейке. Они и уехали в Израиль из-за этой истории. Жора был намерен и ее прихватить, уверял родителей, что там Тамара пройдет какой-то гиюр, то есть их веру примет. Тамара было согласилась, только мать и тетка встали стеной: русская ты и русской помрешь. Конечно, никакой гиюр она бы не прошла, да и Жорка говорил: глупости все. Главное, родных ублажить. Признаться, Жора просто нравился ей и не больше. Поэтому не очень перечила матери… Были увлечения и в пединституте, куда она поступила на дошкольное отделение, а когда, в девяноста пятом, институт стал университетом, с третьего курса перешла на второй курс биофака. Но не доучилась — факультет сделали платным и денег затребовали. Матери, с ее заработком на молокозаводе, не потянуть. Пришлось взять академический отпуск, чтобы денег скопить. Вот и устроилась на автозаправку, к хозяину Игорю…
Порой, в минуты блаженного созерцания, когда, казалось, нет никакого повода для тягостных мыслей, именно они, эти мысли, и копошатся в памяти, всплывают, подобно притопленной коряге в болотной гуще…
Как-то уж очень не складывается жизнь, не очень все ладно. Неужели вновь придется обивать пороги детских садов, проситься на работу. И опять нянечкой, воспитательницей ее не возьмут без диплома… Хорошо бы, конечно, пристроиться и в Питере к бензоколонке, все же опыт есть. Куда там! Места эти блатные, всюду родичи хозяев оборону держат. А может, натянуть свой сиреневый свитер, да отправиться по учреждениям, их в Питере миллион. Не всякий начальник устоит перед ее грудью. Или плюнуть на все и вернуться домой, в Вологду. А там будет что будет…
Дивная панорама противоположного берега, впечатанная в сизое марево воздуха, странным образом заколебалась. Словно за стеклом, покрытым каплями дождя…
Тамара достала из сумки платок и осторожно, чтобы не размазать тушь, промокнула уголки глаз, снимая набежавшие слезы. Едва она собралась вернуть платок в сумку, как за спиной взревел мотор грейдера. От неожиданности Тамара вздрогнула, резко обернулась к желтой громаде машины и в то же мгновение замерла в ужасе. Как же это произошло?! Задела локтем? И все этот чертов грейдер… Сумка Нади качалась на невской воде, подобно серой утке…
Тамара, в испуге и растерянности, стала кричать мотористу грейдера. Чумазый тощий паренек лениво вылез из кабины, подошел к балюстраде, взглянул на воду, присвистнул, вернулся к своей машине, достал какой-то шест… А сумка, повинуясь течению, уже взяла курс к Балтийскому морю…
Глава вторая
1
День заметно прибавился, приближалось время белых ночей. Просторная квартира с детским упрямством хранила свет тающего дня. Лампы уличного фонаря загоняли в гостиную бледно-сиреневый свет. Поначалу свет своей назойливостью раздражал Грина Тимофеевича, он расценивал это вмешательством в личную жизнь. Писал заявления, требовал, грозил судом. Но потом смирился, снял с окон шторы. А теперь и совсем привык. Только надо помыть стекла, их не мыли с тех пор, как уехала Лариса… Впрочем, как-то раз, кажется, мыли, в спальне, при Зое еще… Пора вновь помыть, нанять женщину. Наверняка соседка Сяскина знает такую женщину, из нерусских, что наводняли город…
Особенно это бросалось в глаза у станции метро «Московская», куда подъезжали автобусы из аэропорта. Грин Тимофеевич наблюдал подобную картину, и не раз. Когда горожане пугливо взирали на баулы и чемоданы с бирками «Аэрофлота», а голоса на непонятном языке перекрывали рокот эскалатора метро. Появилось множество людей с азиатскими лицами. На рынках, да и просто во дворах. И в их доме работал дворником некий Нафтулла, добродушный парень, готовый всегда услужить. Надо бы спросить у того Нафтуллы: нет ли на примете женщины из своих, помыть окна. Три двойных окна в гостиной, два в спальне, одно в детской и витринное, в кабинете. Дверное стекло балкона он и сам помоет с радостью, никаких проблем: выйдет на балкон и помоет. Может и остальные помыть, не торопясь. Ведь мыл когда-то при Ларисе, мыл. Правда, тогда был моложе лет на тридцать-сорок, да и женщину в те времена найти было не просто, не то что в наши дни… Все равно, если не торопясь, за неделю управится. К тому же сейчас полно всякой специальной химии в продаже…
Грин Тимофеевич повеселел — появилась реальная забота: окна. Даже несостоявшийся визит к следователю испарился из памяти… Во всяком случае, кабинетное окно он помоет сам. И с этим намерением Грин Тимофеевич направился в кабинет, оценить предстоящую работу. Из всех помещений просторной квартиры наиболее родное — кабинет. Когда они въехали в новую кооперативную квартиру, Лариса задумала разместить на месте кабинета детскую. Ох и накричался тогда Грин Тимофеевич, столько лет прошло, а помнит. Ссылался на то, что ему, драматургу, предстоит общение с широким кругом нужных людей — режиссеров, актеров — не принимать же их в какой-то клетке, это — первое! Второе! Какая «детская», когда еще нет детей? Дурная примета — устраивать детскую комнату в ожидании не родившихся детей. Довод на Ларису подействовал, она верила в приметы, тем более от предыдущего брака с художником Мамаевым у нее детей не было. Причина Грина Тимофеевича не интересовала. Он тогда был молод, опьянен внешностью Ларисы… Так неопытный моряк не угадывает в случайном облачке вестника бури.
Грин Тимофеевич предложил соорудить из двенадцатиметровой клетки будуар. Лариса согласилась: будуар, так будуар. Звучит красиво. В итоге из клетки получилась просторная кладовка. Но когда в упрек художнику Мамаеву родился Матвей, вновь возник вопрос о нестыдной «детской». Но было поздно: кабинет зажил своей особой жизнью. Лариса это понимала. В итоге из кладовки и впрямь получилась нормальная детская комната. Мотька к ней привык и по мере взросления обустраивал по своему вкусу. А со временем водил туда девиц (после отъезда сына Грин Тимофеевич нашел в шкафу дюжину пачек с «доказательствами», которыми в дальнейшем и сам охотно пользовался, не пропадать же добру). Во время редких телефонных переговоров с Америкой Матвей не столько беспокоился о здоровье отца, сколько интересовался сохранностью какой-то техники в «детской комнате». Весь пошел в свою мамашу: и внешностью и натурой…
В кабинете, как обычно, стоял полный кавардак. Первое время после ухода Зои Грин Тимофеевич еще пытался сохранять порядок. Но потом опустил руки, устал бороться. Вещи, наглея изо дня в день, точно живые, появлялись в самых неожиданных местах кабинета, словно издеваясь над пожилым хозяином. Только вчера древний энциклопедический словарь смирно стоял в шкафу, а сегодня развалил свои неуклюжие черные тома на пыльной спине дивана. Вперемежку с желто-красными томами Шекспира и синим сборником пьес Ануя… Хотелось спросить себя: что он искал в этой архаичной, даже для советского времени, десятитомной энциклопедии? Что?! Не помнил… И при чем тут Шекспир? А пьесы Ануя! Что он — сличал их, что ли? Антикварный письменный стол на шаровых дубовых ножках, похожий на коренастого мужика в бриджах из английского романа с иллюстрациями, был завален бумагами. А флакончики с глазными каплями, что разбрелись среди бумажного развала? В квартире хранилось множество лекарств, и в самых разных местах, даже в туалете…
Десятки фотографий — семейных и дружественных — смотрели со стен на этот бедлам со снисходительным удивлением. Среди фотографий зияло несколько проплешин — пустоты от снимков, отобранных Ларисой перед отъездом. Грин Тимофеевич по ним не очень сокрушался. Он не пылал любовью к родственникам жены, особенно к ее матери, даме внешне величавой, но глупой и злой. Бывало, она и руки прикладывала к своему мужу, тихому инженеру, не стесняясь посторонних, а тот, горшок, только улыбался и выражал наивное великодушие. Во время ее похорон тесть рыдал навзрыд, как дитя. «Видишь, как надо любить», — прошипела в ухо Лариса на кладбище. «Когда и ты, не дай бог, помрешь, я залью слезами весь погост», — не удержался Грин Тимофеевич. Вскоре папаша Ларисы и сам сыграл в ящик, но фотку его Лариса забыла взять с собой, оставила на стене. Грин Тимофеевич сам ее убрал, как говорится, положил конец многолетнему игу…
Особой достопримечательностью кабинета, несомненно, были афиши и рекламы. Их красочные бумажные языки лепились к стенам, заслоняли книжные стеллажи и полки, прикрывали дверцы шкафов, рулонами валялись на полу. Грудой высились на сером чехле пианино фирмы «Беккер», напоминающего катафалк. Свидетели былой известности драматурга Грина Зотова, афиши являлись слабостью и гордостью Грина Тимофеевича. По ним можно было составить театральную карту огромной страны. Вначале Ларисе льстило, ей нравилось показывать афиши подругам, рассказывать о премьерных спектаклях, запросто и панибратски поминать известных артистов, описывать банкетные столы и вечеринки. Исподтишка наблюдать завистливые выражения на лицах подруг. В итоге к ней перестали ходить. Досаду Лариса вымещала на муже, подобно своей матери, стараясь сделать как можно больнее. «Нечем хвастать, — орала она в гневе. — Ты не Островский и даже не Арбузов, ты курица в павлиньих перьях». «Курица, несущая тебе золотые яички, — пытался успокоить супругу Грин Тимофеевич, — лучше вспомни, что говорит о моих пьесах Николай Павлович Акимов». «Говорит, а не ставит, — продолжала Лариса, — твой Акимов известный бабник, и говорит такое из-за меня, когда видит нас вместе в Доме актера». Грин Тимофеевич на это лишь улыбался липкой улыбкой своего тестя, когда того мутузила супружница. И помалкивал. Знал, что истиной причиной гнева Ларисы было не завистливое равнодушие подруг, а появление в его жизни Зои…
Теперь многие события тех лет канули в вечность. И Лариса, и Зоя, и другие уже забытые имена… И лишь вид рабочего кабинета возвращал память Грина Тимофеевича в годы минувшего упоительного волнения от успеха, волнения, не сравнимого с самыми острыми ощущениями в жизни. От того успеха, что исчез вместе с затихшими аплодисментами зрителей, многих из которых, вероятно, уже нет среди живых…
Странное чувство овладевало Грином Тимофеевичем, когда он появлялся в кабинете. При виде афиш он зримо представлял актеров, выходящих на поклон, слышал аплодисменты зала и крики «Автора!». Не все спектакли будили воспоминания, как-никак он сочинил почти три десятка пьес, которые шли в более чем сотне театров страны. Но бывало, и будили, да еще как будили! Он помнил каждую реплику, каждую мизансцену… К примеру, постановку Общего театра драмы и комедии «Одинокие в раю», ее пересмотрела чуть ли не половина города, и за рубеж потом театр вывозил… Когда героиня комедии завершала последний монолог о боге и грехе, зал рыдал, — а это апофеоз настоящей комедии: слезы после смеха. Комедия перевоплощается в трагикомедию — подобно итальянским фильмам времен неореализма. Потому как и удачливая жизнь кончается печально… Он сам, Грин Зотов, стоя в кулисах сцены, едва сдерживал слезы, когда слушал последний монолог героини «Одиноких в раю» Помнится, тогда он даже встал на колени перед актрисой и поцеловал ей руку. И зритель оценил чувства автора неистовой овацией…
А вот как звали ту актрису, Грин Тимофеевич запамятовал, а должен был помнить, как настоящий мужчина. Она еще приезжала к нему, когда Грин Тимофеевич пребывал в Ялте, в Доме писателей. Еще на ту актрису положил глаз знаменитый итальянский физик Бруно Понтекорво, отдыхавший в Ялте. Но актриса оставалась верна ему, Грину Зотову. Как же ее звали? Хоть умри, не помню! Даже пустили слух о каком-то ребенке… Афиша висела в простенке между «витринным» окном и балконной дверью. На выцветшем до прозрачности полотне со словами «Одинокие в раю» сохранился профиль героини. Правда, не весь: фамилию актрисы и роскошную шляпку удалось Ларисе вырвать после доноса доброжелателей об интрижке мужа…
Афиша выпирала из простенка и завешивала кусок окна. Грин Тимофеевич отстранил афишу, осмотрел стекло, грязное, в струпьях сажи вдоль переплетов рамы. Такое мыть не просто, надо пригласить женщину… И подоконник — широкий, длинный, точно взлетная полоса — годами собирал всякое барахло. Грин Тимофеевич отстранил ладонью хлам. Бесцветная, в каких-то разводах окраска подоконника обнажилась, предъявив взгляду криво нацарапанную фразу: «Мама + Мотя = ЛЮБ»… Как же так, малыш, обиженно прошептал Грин Тимофеевич, почему только мама? А где я? Какую надпись ты оставил мне?! Обида на несправедливость горше многих обид. Мотьке тогда было лет восемь или девять, уже не малыш, большой мальчик, значит, многое понимал. И царапал подоконник сознательно, чтобы досадить отцу. И не где попало, а в кабинете, сообразил хитрец. Конечно, мать для ребенка первый человек. Но уехал-то с ней Мотька взрослым, почти двадцатилетним молодым человеком. Каким вниманием он одарил отца? Дюжиной пакетиков с презервативами? Конечно, тут не было никакого подвоха, Грин Тимофеевич наткнулся на них случайно. Но все эти обиды — от невинных царапин на подоконнике и до тех злосчастных пакетиков — единым клубком сплелись в воспаленном одиночеством сознании. Каким отмщением он может ответить на обиду?! И кому? Собственному сыну, которому сейчас тридцать пять лет? Предательство близких людей — из самых изощренных казней, придуманных дьяволом…
В былые времена он бы написал пьесу, драму с потрясающим сюжетом. Тема не оригинальная, классическая, с десятками опробованных вариантов. Был Лир? Да, был Лир! Но если поискать свою форму? Скажем, пьесу-монолог, с чередой наплывов прочих действующих лиц…
Грин Тимофеевич ощутил дрожь, давно забытое чувство «гончей перед гоном». Подобное состояние он испытывал далеко не перед всеми своими работами. Но перед некоторыми — точно. К примеру, когда обдумывал «Одинокие в раю». Тогда он тоже ощутил толчок в сердце. Он ехал в машине и по радио услышал то ли рассказ, то ли чье-то воспоминание. Судя по именам, дело происходило за границей. И все там начиналось с такого же пустяка, вроде детского признания в любви к матери…
Грин Тимофеевич принялся ходить по кабинету. Он старался справиться с волнением. Накручивал в голове сюжетные повороты, какие-то слова, диалоги… Но всякий раз, когда приближался к «витринному» окну, когда взгляд упирался в мутное стекло, его волнение понемногу утихало. Сюжет становился банальным. Диалоги наполняли никчемные слова…
И только сейчас он расслышал звук телефонного звонка из гостиной. Возможно, звонок давно верещал, но, волнуясь, он не обратил внимания…
Надо наконец отремонтировать телефон в кабинете, подумал Грин Тимофеевич и заспешил в гостиную…
2
После того как пятно сумочки окончательно слилось с серой невской водой, Тамара выбралась из сваленных плит и перебежала набережную. Прошла Зимнюю канавку и от Капеллы сквозными дворами вышла на Большую Конюшенную, прямо к универмагу. Высокие двустворчатые двери универмага были знакомы Тамаре еще с прошлого приезда к тете. Но сейчас двери оказались наглухо закрыты, закончился торговый день. Конечно, на покупку сумочки Тамара не рассчитывала — откуда взять денег, на случайных доходах не особенно разживешься, — а так, хотя бы прицениться.
Она прошлась вдоль тускло освещенных витрин. Там красовались дамские аксессуары и среди них сумочки. Так себе, ничего особенного, не сравнить с Надиной. Да и ценники не разобрать… Рядом с витриной, в простенке, висел телефон-автомат какой-то новой конструкции, в Вологде таких не было…
Решение позвонить дядьке в шапке, что повстречался в конторе у Таврического сада, возникло неожиданно. Ведь неизвестно, чем еще обернется история с сумочкой, подарком Надиного пациента. Как говорила Надя: такие пациенты на вес золота — холостой, состоятельный, с квартирой и зубной проблемой. Для одинокого хирурга-протезиста — клад, тут главное — правильно распорядиться, не вспугнуть. Успех уже на лицо — сумочка, подарок к мартовскому Женскому дню. А впереди еще два инплантанта на нижней челюсти при сложном прикусе от рождения. Надо только не прозевать, выбрать момент избавиться от своего козла. А пока, как бы Николай сдуру все не испортил. Надя, как и многие, ущемленные одиночеством, была порой чрезвычайно откровенна со своей квартиранткой. Чисто по-бабьи, ревнуя Николая к Тамаре, расчетливо ждала подходящий момент, чтобы дать Николаю от ворот поворот. Тогда она и предъявит Николаю своего «джокера» — Тамару. А пока пусть петушится при виде квартирантки, теряет бдительность. Тамаре не раз приходилось уворачиваться от лап Николая в коридоре. Или гулять по городу, дожидаясь, когда Николай уберется…
Все эти мысли клубком смешались в голове Тамары. Думай — не думай, а под крышу Надиной квартиры возвращаться придется. Может, все же решиться и позвонить тому дядечке, похожему на лошадь, предложить свои услуги? Кто из вологодских не знает, как обращаться с зелеными насаждениями. Она сама, на радость матери и теткам, выходила четыре яблоньки, кусты жасмина и сирени. А огород, считай, весь год был подспорьем в их жизни. Мать во всех письмах сокрушается, что некому за хозяйством следить. И вообще, неизвестно, зачем уехала в Питер. Ухажера с бензоколонки можно было и без «убегу» приструнить. Совестливая какая нашлась, не хотела чужую семейную жизнь порушить, детишек оставлять без отца. Скажи честно: не любила того бензинщика-керосинщика — и вся причина! Лучше бы уж с тем Жоркой в Израиль махнула, все была бы мужняя жена… Эх, мама, мама! Забыла, какие скандалы учиняла с тем Израилем?! Мол, через мой труп уедешь из России, да еще к евреям! А теперь?! Влезла в мою жизнь и локти кусает…
Тамара встряхнула головой, отбрасывая тягостные мысли. На последнее письмо матери она не ответила, а что отвечать?
Тамара принялась разглядывать телефонный аппарат, такого она еще не видела. Прочла инструкцию… Прежде чем рискнуть монеткой, извлекла из кармана листочек с номером телефона. Нежные звуки зуммера убаюкивающе ласкали слух. Неужели его нет дома? А говорил, что всегда у телефона, врун этот Грин Тимофеевич, а такой солидный на вид… Тамара с досадой повесила трубку, ожидая возврата монеты. Но аппарат и не собирался что-либо возвращать. Тоже жулик хороший, Тамара разозлилась и жахнула ладонью по сытому пузу новенького аппарата. Теперь и на автобус денег не набрать. Тамара еще раз шлепнула ладонью по телефону-автомату, верни деньги, ворюга. Пустой номер — жулик, он и есть жулик…
Плотный смрад подъезда резко отсек прохладу улицы. Надо придержать дыхание и, не мешкая, минуя площадку, добраться до лестницы. Там уже можно чем-то дышать, потому как прохожие ссыкуны справляют нужду, едва переступив порог. Казалось, из множества подъездов на улице Восстания ссыкуны выбирают подъезд дома, где живет Надя…
Тамара прошла площадку стоически, не ускоряя шага, слишком паршиво было на душе. И вспомнила, что Надя жаловалась на перепачканные кем-то двери подъезда — придумала или показалось, под плохое настроение. А то что у хозяйки было неважное настроение, Тамара поняла, едва та вошла в ванную комнату. Да и вернулась она из поликлиники раньше обычного, часа на два…
Тамара переступила порог прихожей и замерла с ключами в руке. Не ушел?! Здесь, не ушел. Вот это да! Конечно, здесь. На вешалке висит его куртка с ведомственным знаком на рукаве… Надя обещала выпроводить своего козла к десяти вечера. Сейчас начало двенадцатого. Может, напился и ушел без куртки…
— Томка, проходи в комнату! — раздался голос Нади из гостиной. — Ждем тебя, ждем…
Тамара сняла плащ, повесила на вешалку, тронула куртку Николая, убеждаясь в ее реальности, взглянула в настенное зеркало, поправила что-то в уголках глаз и разгладила лацканы костюмчика…
— То-о-мка! Где ты? — повторила Надя.
— Тут я, тут, — отозвалась Тамара и переступила порог гостиной.
— А… вот и наша Тамара. — Надя сидела верхом на стуле, скрестив согнутые в локтях руки на низкой спинке, отчего ее острые лопатки некрасиво горбились.
Она так никогда не садилась, подумала Тамара, переведя взгляд в угол комнаты. Там, в глубоком кресле, вздыбив высоко колени, расположился Николай. Казалось, он упрятал за коленями свою лобастую голову.
— Салют, Тома! — воскликнул Николай.
Куда он лапы свои дел, подумала Тамара, отвечая на приветствие.
И, словно разгадав ее мысли, Николай отвел из-за спины руки и охватил колени, замком сцепив пальцы.
— Что же ты так долго? — проговорила Надя. — Ждем тебя, ждем.
— Ждете? — удивилась Тамара.
— Ждем, — серьезно подтвердил Николай.
— Ну, вот я.
— Садись, Томка, чтобы не упасть, — озорно улыбнулась Надя и подмигнула.
Тамара вытянула из-под бахромы лиловой скатерти стул и села боком. Отметила пустоту стола. Обычно после визита Николая на скатерти собирались остатки еды, посуда, бутылки, а сейчас пустота. Даже клеенка не застелена. Может быть, они на кухне балдели или вообще в спальне…
— Посмотри, Томка, что в коробочке, — все улыбалась Надя.
На неприметную коробочку, что затерялась на краю лиловой скатерти стола, Тамара и внимания не обратила… Какая коробочка? Эта? Тамара подобрала коробочку, откинула спружинившую крышку. На бархате лежало кольцо, видимо золотое.
— И что? — спросила Тамара. — Кольцо как кольцо.
— Балда! Обручальное кольцо, — засмеялась Надя. — Коля мне предложение сделал. И я приняла! А ты, Томка, будешь у нас свидетелем. Будешь?
Тамара переводила изумленный взгляд с хозяйки на козла, как Надя нередко величала ухажера. Не разыгрывают ли ее эти двое?
Николай хлопнул ладонями о колени и легко, со спортивной удалью поднялся из кресла. Белая сорочка с высоким стоячим воротничком оттеняла смуглое, чуть раскосое лицо с прямыми калмыцкими скулами, хотя он был чистым русаком и носил фамилию Волгин. Но что поразило Тамару: острые уголки воротничка капканом удерживали черную разлапистую бабочку. Точно у дирижера симфонического оркестра. Козел Николай в бабочке явил Тамаре железное доказательство серьезности ситуации…
— Мама принарядила, — пробормотал Николай, правильно оценив смятение Тамары. — Сказала, надо соответствовать моменту.
— Кто сказала? — засмеялась Надя.
— Мама, — с удовольствием повторил Николай, — моя мама, Вера Ильинична Волгина.
— А кто ваша мама? — Тамара с начала знакомства своим «вы» пыталась удерживать Николая на расстоянии. И уже привыкла.
— Наша мама… — медлил Николай.
— Его мама, — перебила Надя. — Юрист его мама. Работала в прокураторе большим начальником. Теперь на пенсии…
Николай шагнул к Наде и со словами «Сядь ровно» приподнял ее за плечи. Надя выпрямила спину и, откинув голову, сложила губы в поцелуе. Николай наклонился и прильнул к губам…
«Сижу как дура, — подумала Тамара, — что они на самом деле, меня за шкаф принимают?» — Она шумно подтянула ноги и встала.
Николай лукаво взглянул на квартирантку.
— Пойдешь свидетелем, Томка? На той неделе. Как в ЗАГСе договорюсь.
— Только не на понедельник, — проговорила Надя. — У меня три сложных пациента. И вторник занят. Лучше на четверг. В четверг сможешь, Томка?
— Наверное. — Тамара ушла в свою комнату.
Все, что произошло в гостиной, озадачило ее. Не столько неожиданностью, сколько вопросом: как ей дальше жить в этой квартире. Пожалуй, надо возвращаться домой, в Вологду, к маме. К ма-а-ме… Тамара представила прокуроршу-маму, нацепившую дирижерскую кису своему дылде Коленьке. Небось такая же, как сыночек, — крупная, рукастая, с командным голосом и усатая… Тамара прислушалась, не ушел ли еще жених? Стены комнаты старого дома источали липкую тишину. Кажется, жених ушел. Тамара раскрыла шкаф, достала распялку от костюмчика. И вдруг почувствовала, как ею овладевает обида, необъяснимая словами, сбивающая дыхание обида за свою неуклюжую судьбу. Зачем она здесь, в этом доме, в этом городе, в котором нет ни одной родной души? Ей тридцать два года, и что?! Даже этот парень, таясь, старавшийся подловить ее в коридоре, вильнул в сторону. Он был ей противен, всегда противен… Так же как и Надя, с ее обручальным кольцом, с ее сумочкой, уплывшей к Балтийскому морю…
В комнату вошла Надя.
— Случилась беда, — сказала Тамара, дерзко повысив голос. — Сумочку твою я, Надя, проворонила. В Неву сумочка упала.
— Как в Неву? — опешила Надя.
— А так. Локтем спихнула. — Тамара поведала о том, что случилось на Дворцовой набережной и предложила компенсировать потерю деньгами.
— Откуда у тебя деньги-то?
— Или вот что… Возьми костюм мой. Этот. Он тебе нравится. — Тамара бросила на кушетку снятый жакет, развалила змейку на юбке. — Не сердись. Я от души, честно.
— Ну, ты даешь, Томка… Плевать на сумку. Я бы сама ее спустила, хоть в мусоропровод. — Надя усмехнулась, перехватив удивленный взгляд своей квартирантки. — Сядь, сядь рядышком, расскажу. Легче на душе станет…
Надя крепкими пальцами хирурга прихватила руку Тамары и, притянув, усадила подле себя на кушетку.
— Сегодня главврачиха собирала врачебную комиссию… это когда обсуждают лечебный конфликт. Очень неприятная штука, я тебе скажу. Так вот, меня вызвали на ковер. По требованию того сукиного сына, моего пациента…
— Кто тебе сумочку подарил? Ну, ну…
— Слушай, слушай. — Серые глаза Нади наполовину прикрыли ресницы, словно от яркого света. — Я поставила тому паразиту два имплантата. Предупредила, как надо себя вести месяца два. Он же с первых дней пошел в загул. Ну и началось отторжение, развился остеомиелит. Начались боли. И он, вместо того чтобы обратиться ко мне, помчался к главврачу, поднял хипеш, верните, мол, деньги за операцию… Ну, не гад, скажи, не гад?
— Ну… если у него болело, — неуверенно вставила Тамара.
— Я тут при чем?! Если он, зараза, жрал жесткую пищу. Так ты ко мне приди, расскажи. Нет, побежал к главной, потребовал комиссию. А сам не пришел!
— Почему?
— Хрен его знает… Вот я и вернулась домой пораньше. А тут и Колька явился. Думала его погнать, а у него кольцо в руках и киса на шее. Я и решила: чем он хуже того гада?!
— Ну даешь, — восхищенно обронила Тамара.
— Жизнь, Томка, проста, а мы ее усложняем. — На шее Нади ритмично пульсировала жилка, словно пыталась прорвать смуглую кожу…
И у меня такая же, подумала Тамара и тронула то же место на себе. Палец принял мягкий и спокойный сигнал: беги отсюда, солнышко, беги, зачем тебе чужие крыши, и ради чего. У тебя есть свой дом, близкие и родные люди…
— А хлеб и батон? Купила? — спросила Надя.
— Деньги-то в сумочке остались, — вздохнула Тамара.
Надя поднялась с кушетки, пригладила ладонями узкие бедра.
— Тогда спать, спать…
— Надь, — проговорила Тамара, глядя снизу на хозяйку. — А как же теперь я? Почти месяц крышуюсь. Съезжать бы надо.
— Живи пока. — Надя остановилась на пороге. — Может, я еще передумаю с Колькой, до четверга.
Глава третья
1
В большинстве случаев удачи падали на четверг, неудачи на понедельник и пятницу. Вторник и среда — так себе, суббота и воскресенье не в счет… Грин Тимофеевич годами подмечал влияние дней недели на успешность своих деловых забот — одобрение или неодобрение пьесы худсоветом театра, успех или провал премьеры, рецензии в газетах. Но в основном дни недели влияли на ситуации, связанные с личной жизнью. С женой своей Ларисой он познакомился в пятницу, в январе 1959 года, на встрече Старого Нового года, в Доме актера. Ну и, понятное дело, ничего хорошего. Зато они расстались в благосклонный четверг марта 1983-го, через двадцать четыре года довольно пестрой жизни. Непростые отношения с сыном предопределила злосчастная пятница: Мотька родился 2 февраля 1968 года. А вот с Зоей он познакомился весной 1981 года в круизной поездке вокруг Европы, правда, в какой именно день, Грин Тимофеевич не помнил: поездка длилась две недели. Зоя занимала одноместную каюту, а он с Ларисой двухместный люкс. И Зоя по простоте душевной напросилась поглядеть на их роскошь… Перебирая листочки записных книжек, он не раз убеждался в точности предвидения исхода. К этому его подвигнул старый приятель, режиссер Торчинский, который поставил «Одиноких в раю». Торчинский вообще был чокнутый на астрологии. Фанатично верный эфемеридам, он ни одного важного дела не начинал без согласования со звездами и планетами. Однако предвидения ему не очень помогли: Торчинский получил срок за какие-то махинации. Грин Тимофеевич о нем больше ничего не знал: жив он, нет? А режиссер был хороший.
Увлечение всяческой метафизикой со временем принимает особую притягательность. С годами больше полагаешься на благосклонность звезд, чем на собственное умение. Конечно, Грин Тимофеевич не был таким уж слепым фанатиком, но иногда доверялся знакам судьбы. И ждал от четверга некоторой благосклонности к своей одинокой жизни. Поэтому, когда днем раздался телефонный звонок, он был уверен, что это добрая весть.
Правда, пока он шел из кабинета в гостиную, в голову проникла змеиная мыслишка: не звонят ли из Следственного управления?! Грин Тимофеевич даже придержал шаг… Но поднял трубку. И тотчас милый женский голос окончательно подавил страх сомнения. Завороженный удачей, он не сразу вник в смысл услышанного…
Контора у Таврического сада? Какая Тамара? При чем тут его дача? Какие зеленые насаждения? Грин Тимофеевич хотел было прекратить не очень понятный разговор, как им овладела идея: а что если незнакомка помоет в квартире окна? И не надо будет обращаться к дворнику Нафтулле или к свиристелке Сяскиной, одалживаться… Решившись, Грин Тимофеевич предложил незнакомке прийти на переговоры. Об истинных намерениях он умолчал, вдруг перспектива мытья окон отпугнет Тамару, пусть придет, а там разберемся…
Грин Тимофеевич положил трубку. Настроение улучшилось.
— Ну что, чебурашка?! — обратился он к ушастому лику телефона. — Жить можно! Только я, пожалуй, побреюсь. Встречу даму. А то совсем расползся, старый пердун.
Пердун, конечно, он пердун, только не такой уж и старый, десять лет как на пенсии. Отец его, капитан дальнего плавания Балтийского пароходства Тимофей Зотов, протянул до восьмидесяти девяти, а матушка Раиса Ивановна просидела в экономическом отделе морского порта до семидесяти пяти, в полном уме и здравии. И ушла вслед за отцом не по немощи, а от тоски… Так что корень у Грина Тимофеевича был не гнилой. Да, хворей он поднабрал приличную торбу. Перво-наперво глаза, а остальное — как и у многих пожилых лиц мужского пола. Взять родного папашу: тот тоже страдал мужским недугом много лет. Тем не менее был слух, что буфетчица лесовоза «Ейск» понесла дитя от старого капитана. «От качки океанской», — решила умница мама Рая и никаких злонамеренных действий по отношению к супругу не проявляла. Растет где-то у Грина Тимофеевича сводный брательник… И унывать особенно нечего, если бы не глаза… Старость — это молодость с некоторыми недостатками. На эту фразу из пьесы «Одинокие в раю» особенно реагировал зритель…
— Побреюсь, побреюсь, — громко проговорил сам себе Грин Тимофеевич. — И скину лет тридцать.
Существует гипотеза, что такой саморазговор — начальный признак шизофрении. Что ж, все мы психи, в той или иной степени…
Грин Тимофеевич направился в ванную.
С годами бритье становилось малопривлекательной канителью. И возникшую моду на небрежно утомленную поросль лица Грин Тимофеевич поддерживал. Но сегодня почему-то решил взбодриться…
Более запущенного места, чем ванная комната, в квартире не было еще со времен Ларисы. В дальнейшем Зоя навела порядок. Но после ухода Зои просторное помещение с каким-то садистским удовольствием вернулось к прежнему состоянию. И никакие набеги случайных знакомок и собственные неуклюжие попытки навести порядок не давали заметных результатов. А в последнее время даже появился вялый запах плесени, подобный началу газовой атаки. Этот запах уже перебил вонь многочисленных пустых винно-водочных бутылок, сваленных по углам. Их давно надо было сдать как порожнюю стеклотару, но при новой власти пункты приема куда-то сгинули. Даже вездесущая соседка Сяскина не знала куда… Но желанием все и ограничивалось…
Вот и сейчас с такой мыслью Грин Тимофеевич угрюмо глядел на свою физиономию в просторном овальном зеркале, забранном дубовой рамой. Тяжко вздохнул и брезгливо приступил к бритью.
Закончив, взял флакончик с глазными каплями — он хранился слева от зеркала, на подставке. Оттянул нижнее веко левого глаза, капнул. Потом оттянул веко правого глаза, капнул. Аккуратно поставил флакончик на место.
Душ, пожалуй, он принимать не будет, неохота. И, кстати, крокодильчики на старой занавеске поизносились, застревают, надо бы их заменить. Зоя все собиралась, так и не собралась…
Среди вороха ненужного хлама он увидел желтое тельце старой механической бритвы «Спутник». Лариса все грозились ее выбросить, мешала она ей очень. А для Грина Тимофеевича бритва была памятью бесшабашной жизни молодого инженера-энергетика. За несколько лет до появления драматурга Грина Зотова и его женитьбы на красавице Ларисе, разведенной жене театрального художника Мамаева… Ту забавную историю Грин Тимофеевич не раз рассказывал на своих творческих вечерах. Как, будучи новоиспеченным инженером, спекулировал механическими бритвами «Спутник» на сухумском базаре. Эта новинка только появилась в Ленинграде, и заводской приятель вошел в нищенское положение молодого специалиста с деловым предложением. По его совету Грин, одолжив денег, скупил пятьдесят бритв «Спутник» и отправился на Юг. Он самолично брил наждачные щеки абхазских колхозников, и обалдевшие от подобного чуда простодушные клиенты отваливали двойную, а то и тройную цену за каждую бритву. Гешефт покрыл все курортные затраты плюс дорогу туда и обратно. Эта история легла в основу первой пьесы начинающего драматурга «Извольте бриться»…
— Навек тебе благодарен, дружище. — Грин Тимофеевич задвинул тельце бритвы вглубь хламья и вышел из ванной комнаты.
2
В тот же четверг бракосочетание стоматолога Нади и омоновца Николая складывалось не лучшим образом…
Дважды их приглашали к столу регистрации ЗАГСа, и все напрасно — жених как в воду канул. Нет его, и все! Ведущая процедуру пышная дама с цветком в петлице пиджака, не увидев жениха, покачала головой. Почему-то присутствием невесты она не интересовалась. Вероятно, именно женихи чаще и нарушали брачный ритуал…
Наконец, с опозданием почти на час, появился и жених в веселом подпитии. Сопровождал его такой же весельчак, кругломордый и конопатый. Видимо, они успели набраться в кафе, где Николай договаривался отметить торжество, хотя обещал заранее не пить ни капли. «Козел, он и есть козел», — буркнула в обиде Надя, увидев состояние своего нареченного…
— А Димка для Тамары, — оповестил Николай, едва переступив порог зала ожидания. — Димон мой свидетель. А потом он для Тамары, я ему обещал… Здравствуй, мама.
— Я для Тамары, — сиял улыбкой свидетель Димон, теребя пальцами спущенный узел зеленого галстука. — Здравствуйте, Вера Ильинична.
От небольшой группы людей, что кучковалась в ротонде зала, отделилась хроменькая женщина с пуком седых волос на затылке. Профиль ее лица рисовался головой хищной птицы, выглянувшей из гнезда. А само гнездо — серебристый отложной воротничок с изящным рисунком вязки — лежало на узких плечах темного бархатного платья.
«Как есть, его мамаша», — шепнула Тамара. «Прокурорша», — шепотом подтвердила Надя.
Внешне Надя ничем не отличалась от людей, ожидавших своей очереди на торжественную запись в Книгу гражданского состояния. «Хотя бы косынку белую накинула, — укорила ее Тамара перед выходом из дома, — невеста все же…»
Родительницу своего жениха Надя не знала и надеялась с ней познакомиться день в день. В свою очередь, и будущая свекровь собиралась тогда же увидеть свою невестку… Так они и провели в неведении битый час, с уверенностью, что запропастившийся жених наконец явится и внесет ясность в матримониальную ситуацию… А тот явился подшофе, не извинился, и привел дружка-свидетеля с лягушачьим галстуком на шее… Глядя на них, Тамара едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться в голос. Очень уж они выглядели забавно, точно нашкодившие пацаны. О чем она и поделилась с Надей. Та сухо кивнула, не сглаживая под щеками напряженных скул.
Хроменькая занесла за спину руки, сцепила замком тощие пальцы и развернула прямые плечи. Хриплый голос завзятой курильщицы никак не вязался с ее субтильной фигуркой в длинном платье, располосованном змейкой до самого пояса… «Разозлил мамашу, Колька, ох и разозлил, — шепнула Тамара невесте, — аж в ушах звенит». «Прокурорша», — повторила Надя уголком губ…
Николай, перетаптываясь, смотрел на макушку гладко забранных седых волос своей мамаши со вздорным узлом на затылке. «Да ладно», — бухтел он виновато, выкатив подбородок на бабочку-кису. А дружок Димон развел пухлые кисти коротких рук и гундел: «Ну что вы, Вера Ильинична, в натуре».
— А ты помолчи! — взъярилась прокурорша. — Устала вызволять тебя из переделок, свидетель хренов.
Две пожилые дамы, из глубины ротонды, принялись громко увещевать подругу, мол, уймись, Вера: женится — образумится. Кончайте базарить, какой-то дядечка перекрыл общий гвалт: где невеста, сейчас снова вызовут оформляться…
— В третий раз вызовут. Позор! — перевела дух будущая Надина свекровь. — Где ж наша невеста, Коля? Или в пивной забыл?
— Как где?! Тут должна быть! — трезво воскликнул Николай и выкрикнул тревожно в снующую по залу людскую толчею: — Надя! Надюха?!
— Неужто не дождалась? — испуганно пролепетал друг Димон. — Ушла? И Тамарка с ней?
— Правильно сделали! — сварливо проговорила Вера Ильинична, добавив с обидой: — Что же она пряталась-то?
— Черт ее знает! — огрызнулся Николай, ошалело вертя головой. — Надя…
— Здесь я, здесь, — отозвалась Надя.
— На-а-адька! — Широкое лицо Николая улыбалось, наливаясь утерянным от волнения хмелем. — Расписываться пора, а ты…
— Вот и расписывайся… со своей мамой, козел.
Надя сунула в оттопыренный карман Николая серую коробочку с кольцом и вышла из зала.
Да и Тамара, признаться, растерялась от такой выходки. Не ожидала. Конечно, Николай проявил себя не лучшим образом, но так резко оборвать…
Она и Тамару обидела под горячую руку. Так и сказала на остановке автобуса, что хочет побыть одна. Одна! И никого не хочет больше видеть…
Тамара это поняла по-своему. И кажется правильно поняла.
3
С некоторых пор Грин Тимофеевич даже бравировал своим одиночеством. Смирившись с тем, что жизнь больше не предлагала ему былого разнообразия, он поначалу переживал и отвечал на равнодушие к себе каким-то детским, наивным высокомерием. Потом смирился и находил в этом особое упоение. Да, возникали те или иные соблазны — чьи-то презентации, премьеры, гастроли знаменитостей, просто светские тусовки, — но, не будучи «званым», делал вид, что они его не волнуют. Он даже и не замечает эту суету. То, чем иные восторгаются, считают престижным, он, Грин Зотов, считает пустяком. Он нисколько не огорчен быть незамеченным. Он сам желает им быть. Мне плевать на ваше ко мне безразличие, говорил он своим поведением. То, чем владею я, чего достиг за все прошлые годы, гораздо важнее вашего безразличия ко мне. И вы это сами знаете, и вас это выводит из себя. Ибо вы завистливы, вы готовы закопать друг друга ради своего мелкого тщеславия…
Однако, положа руку на сердце, он весьма переживал. Его огорчали бывшие друзья, бывшие хорошие знакомые. Многие из них часто бывали у него в гостях. Как говорится — ели-пили. И не раз. Вон сколько порожних бутылок ванную комнату захламили. Особенно буйствовали во времена Ларисы, да и при Зое телефон не умолкал. Возможно, его женщины обладали особым даром общения, приворотом людей. Он таким даром не обладал. Он замкнут, эгоцентричен, людям холодно с ним… Или тогда все были моложе, открыты друг другу. А может — именно тогда больше лицемерили, притворялись, были падки на дармовое угощение, на светские интриги и сплетни. А сейчас, с годами, и проявили свою истинную суть — равнодушие друг к другу. Но ведь между собой они как-то поддерживают прежние отношения. Грин Тимофеевич частенько видит по телику их знакомые лица, слышит их голоса. Значит, они не так уж и равнодушны друг к другу. Значит, именно им, Грином Зотовым, пренебрегают. Но за что? Мстят за былые удачи, за былое уважение? Но ведь все это доставалось трудом, а не каким-то делячеством. Себе они все прощали… Сволочи они, просто сволочи! Не желаю их знать! И если кто из них уйдет в мир иной — возрадуюсь и не приду прощаться. Не при-ду!
Грин Тимофеевич расстроился. Он всегда расстраивался, когда размышлял о своей судьбе. Был когда-то орлом, а стал безголосым петухом. Что ж, смирись, живи воспоминаниями. Тем более материально не очень ущемлен. Пенсию получаешь скудную, зато авторские продолжают капать. Порой даже весьма весомые. Пьесы-то по стране идут, правда, сама страна стала усеченная, не то что раньше. Но все равно еще помнятся минувшие времена и комедии его принимают ностальгически…
Едва Грин Тимофеевич выбрался из тенет уже привычной обиды, как сознание провалилось в другую ловушку. Словно осадок после химической реакции. На сей раз в осадок выпала повестка к следователю. Два дня, подобно страусу, он прятал голову в песок пустяковых забот. Полагая, что вместе с выброшенной повесткой исчезнет и сама проблема. Но не исчезала: сгущалась, становилась зловещей, неотвратимей. Вчера, в панике, он вывалил на пол мусор из ведра и разыскал злосчастную повестку среди ошметков еды и прочего сора. С твердым намерением пойти к следователю. А сегодня вновь заколебался, ссылаясь на обстоятельства. Сегодня он ждал ту самую… Тамару, особу, что навязывалась привести в порядок дачный участок.
Где бы не появлялась Тамара, она привлекала внимание. То ли от нее исходили волны доброты и расположения, то ли внешность лучилась здоровьем, а не питерской простудой. Тем и заинтриговала она Берту Ивановну Сяскину. Та возвращалась из магазина, полная сомнений — не надула ли ее новая раскосая кассирша, слишком вертлява и любезна, — и заметила молодую женщину, что сверяла с бумажкой номер подъезда. В отличие от кассирши-туземки женщина вроде была своя. Белолицая, русоволосая и улыбчивая.
— Ищете кого? — Сяскина поставила сумку на асфальт. — Я тут всех знаю.
— Это первый подъезд? — Тамара разглядывала блеклую табличку.
— Ну. Первый. А какая квартира нужна?
— Пятнадцатая.
— Зотов, что ли?
— Грин Тимофеевич, — уточнила Тамара.
— Стало быть, он, — кивнула Сяскина. — Вторую повестку принесли к следователю? За одну я уже расписывалась.
— К следователю? — покачала головой Тамара. — Интересно. За что же это?
— Горячую воду не оплачивает. Жировка на нем висит, — всерьез проговорила Берта Ивановна, участливость молодой женщины ее взбодрила. — А кем вы Зотову приходитесь?
— Возлюбленная… только не прямая, а двоюродная.
Тамара усмехнулась: не ожидала от себя такого нелепого словосочетания. Фраза вылетела как бы так, сама по себе.
Сяскина же от возмущения онемела. По-немецки упертая, Берта Ивановна не отличалась чувством юмора.
— Ну… за горячую воду к следователю, не слишком ли? — Тамару обескуражило простодушие пожилой тетки.
— Ходют тут всякие. — Сяскина подняла сумку, боком протиснулась в подъезд и буркнула: — Третий этаж, пятнадцатая.
Тамара постояла. Выждала, когда из глубины подъезда хлопнет дверь квартиры любознательной жилички, и зашла в прохладный сумрак.
После телефонного звонка к дядечке — как она окрестила для себя Грина Тимофеевича — Тамарой овладело равнодушное любопытство. Для себя она решила определенно — вернется домой, в Вологду, надо купить билет на автобус или поезд. Деньги не очень большие, но когда их только-только… Пожалуй, можно занять у Нади. Но история в ЗАГСе как-то разладила их отношения.
И Надю можно понять: годы… Тамара пока могла и погодить — ее тридцать два, не Надины сорок шесть. И то, все чаще и чаще сознание давила безвозвратность утекающих лет. А досадное воспоминание о варианте, скользнувшем, как обмылок из рук, нет-нет да и возвращалось. Вышла бы за Жорку и жила бы в том Израиле. Живут же там люди, приноровились. Говорят, русских там уже больше, чем евреев…
Опрятный подъезд отличался от заплеванного, вонючего и слепого подъезда Надиного дома. Живут же люди, весело подумала Тамара, поднимаясь на третий этаж в крепкой кабине лифта. Добротная, засеянная пухлыми ромбами коричневая дверь призывно мерцала латунной табличкой «15», пучил недремлющее око дверной глазок в ажурном бронзовом окладе. Тамара прижала кнопку звонка и почему-то чуть отодвинулась от всевидящего ока глазка.
— Кто? — глухо прозвучало за дверью.
— Это я, Тамара, — ответила Тамара и с опаской оглянулась на дверь соседней квартиры.
— Почему вас не видно? — вопросил Грин Тимофеевич.
— Вот я, вот. — Тамара вернулась под глазок…
— Тамара, что ли? — с непонятным сомнением повторил Грин Тимофеевич.
— Тамара, Тамара… Я вам звонила, мы договорились, я пришла…
За дверью соседской квартиры послышалась настороженная возня. Этого еще не хватало, забеспокоилась Тамара. Тоже в глазок наблюдают, решила она и повернулась спиной к соседской квартире. Возня прекратилась…
Лязг и бренчанье замка означали, что Грин Тимофеевич закончил опознание и готов впустить незнакомку по имени Тамара на свою территорию…
Старый тюфяк, с досадой подумала Тамара и, едва переступив порог, обомлела в испуге: из дальней полутьмы коридора на нее свирепо смотрел полуголый мужик с ножом в руке. Тамара отпрянула назад.
— Что с вами?! — воскликнул Грин Тимофеевич и, обернувшись в глубину коридора, догадливо усмехнулся. — Не бойтесь. Это Билли Бонс… Заходите.
— Какой еще Билли Бонс? — пролепетала Тамара.
— Муляж. Кукла… Давно собираюсь вынести на помойку, да все руки не доходят, привык уже, как к члену семьи… Заходите, заходите.
Грин Тимофеевич помог молодой женщине снять плащ. Попутно рассказал, как его приятельница привезла в подарок из Варшавы игрушку, складного пластмассового парня с ножом. Поставила в коридоре за ширму. Ширма рассохлась, и парень оказался на свободе…
— Ну… Грин Тимофеевич, — Тамара лукаво взглянула на хозяина квартиры, — так можно и в инфаркт вогнать.
— Да ну вас, — засмеялся Грин Тимофеевич. — Конечно, гость поначалу торопеет…
— Торопеет? — покачала головой Тамара. — Да я чуть в обморок не упала, если не сказать хуже.
Тамара сообразила: забава с куклой может послужить удачной затравкой разговора о цели ее визита.
— Вы этого Билли вместо помойки на дачу свою определите, — предложила Тамара. — Любой грабитель струхнет, убежит без оглядки.
— А что? И то верно, — одобрил Грин Тимофеевич, — так и сделаю. Не пропадать же добру… Проходите в комнату.
Он направился следом за Тамарой, отмечая ладную ее фигуру в аккуратном синем костюмчике, волну светлых волос, падающих на плечи. Опасливая походка молодой женщины его развеселила.
— Да вы не бойтесь, это и вправду муляж, — улыбался Грин Тимофеевич.
— А я и не боюсь, — по-детски простодушно произнесла Тамара. — Здравствуй, Билли! — Она тронула холодную пластмассовую руку парня. — Ну точно, живой. А глазища, глазища. Жуть. Такой пришьет, и не ойкнешь. Самое место ему на даче…
Грин Тимофеевич отодвинул от дивана кресло с плюшевой шоколадной обивкой и кистями, предложил сесть. Тамара замешкалась, ей бы удобней на обычном стуле, что рядком стояли вдоль стены. Обитые под кофейный тон кресла…
— Как угодно. — Грин Тимофеевич плюхнулся в кресло, закинул ногу на ногу, удерживая на весу разношенный тапок. — Слушаю вас… Так вы говорите, что записали мой телефон тогда, в конторе у Таврического сада.
— Да, — честно кивнула Тамара. — Тогда. Я подумала: пригодится, если дядечке понадобится ландшафтный дизайнер. Я родом из Вологодчины…
Синие глаза Тамары смотрели на Грина Зотова доверчиво и ясно. Грин Тимофеевич смутился и вернул на пол разношенный тапок, чтобы не выглядеть высокомерно.
— У меня дача в Комарово, двенадцать соток. Сам дом добротный, каменный… А участок запущен, соседи укоряют, мол, порчу пейзаж. Мне плевать… Но как-то… Старые соседи, известные фамилии…
Что я ей плету, подумал Грин Тимофеевич, при чем тут известные фамилии. Он умолк и поинтересовался: хочет ли Тамара кофе или чаю. А получив отрицательный ответ, обрадовался. Не потому, что ему было жалко кофе или чая. Просто не хотел возиться. Вернее, хотелось дольше оставаться под теплым током синих глаз. Кофе или чай как раз продлили бы это состояние… В то же время ему было совестно морочить Тамаре голову, давать какую-то надежду на работу, которая повлечет серьезную оплату. Хватило бы заплатить за мытье окон. Впрочем, предложить этой милой женщине мытье окон было бы кощунственно.
— Припоминаю, — улыбнулся Грин Тимофеевич. — Кажется, вы тогда сравнили меня с лошадью…
— Извините, — и Тамара улыбнулась. — Вы показались мне каким-то смешным, в своей шапке. А почему с лошадью, не знаю… Мне очень нравятся лошади.
— Вот. Стало быть, у меня появился шанс, — пошутил Грин Тимофеевич.
Тамара промолчала. Разговор увиливал в сторону. Она расслышала шутливую интонацию, но все-таки надо тормознуть. Интересно, сколько лет дядечке?
— Как же быть с моим предложением? — вопросила Тамара. — Вам же нужен ландшафтный дизайнер, вы тогда сказали.
— Нужен-то нужен, только… с оплатой затруднение, — признался Грин Тимофеевич.
— Какая оплата? — пожала плечами Тамара. — Поживу у вас на даче, вот и вся оплата… Не хочу возвращаться в Вологду, есть причина. Пережду до осени, начнется учебный год на моем биофаке, вернусь…
Тамара умолкла. Не посвящать же незнакомого человека в свои заботы, неясные даже самой себе. Собирает деньги для оплаты учебы на бюджетном биофаке, а хочет работать на даче бесплатно, только за «крышу над головой»? Не логично! Можно подумать: аферистка, втягивает его в какую-то аферу с недвижимостью. Время-то какое! Держи ухо востро, сплошь мошенники шастают по стране, объегорят, и не заметишь, заводы-фабрики прикарманивают, не то что дачи…
Тамара смотрела на притихшего хозяина гостиной с ее солидной мебелью, стульями красного дерева с изогнутыми ножками, высокими, под потолок, двумя просторными шкафами, за прозрачными дверцами которых сгрудилась красивая посуда; роскошная люстра пласталась под высоченным потолком; картины маслом, забранные в узорные рамы… Три огромных окна приглушали дневной свет пыльными стеклами, на подоконниках грудился какой-то хлам…
«Это ему-то платить нечем, — подумала Тамара, — да любая тарелка в шкафу потянет на месячную оплату, а то и более…»
Неожиданно Тамара почувствовала жалость к хозяину богатой и запущенной гостиной, к его неухоженному виду. Потертый домашний халат был наброшен на блеклую водолазку, из растянутого ворота торчала тощая шея… «Что он так, на самом деле, — подумала Тамара, — испуганный какой-то, с унылым носом и глазами, точно арбузные семечки. Или повестку к следователю ждет, как говорила та тетка у подъезда? Вот губы у него приятные, молодые, яркие, точно от другого лица».
— Так как же, Грин Тимофеевич? — мягко вопросила Тамара. — Пустите меня пожить на даче? Или боитесь за свое добро?
— Какое там особое добро? Дача, она и есть дача, — промямлил Грин Тимофеевич.
— А я вам пользу принесу, — не отступала Тамара. — Осмотрюсь, нужные саженцы прикуплю…
— Деньги-то я дам, — отступал Грин Тимофеевич.
— Это понятно, — подхватила Тамара. — Скажем, несколько черенков ясеня или вяза шершавого… У нас, в Вологде, подле дома он года за три на несколько метров вытянулся. Опять же клен рейнский. — Тамара вспомнила плакаты на дверях конторы у Таврического сада.
— Да, да, — воодушевился Грин Тимофеевич. — Надо разыскать Михайлова, Сережку, моего знакомого. Он по этой части дока. Все устроит в лучшем виде… Сколько я ему контрамарок на свои спектакли накидал в свое время…
— Вы артистом были?
— Нет. Я драматург. И даже очень известный… когда-то.
— Ну?! — осеклась Тамара. — А как ваша фамилия, если не секрет?
— Какой секрет? Зотов моя фамилия.
— Грин Зотов! Так и сказала ваша соседка по подъезду.
— Какая соседка?
— Не знаю. Толстая такая, круглолицая. Сказала: всех жильцов знает.
— Сяскина. Активистка наша.
— Наверное, активистка, — улыбнулась Тамара. — Еще сказала, что вы какую-то жировку не оплатили…
— Сяскина! — вскричал Грин Тимофеевич. — Вот курва! Накинули ни с того ни с сего на горячую воду. А народ помалкивает…
— Это мне знакомо. Везде так.
— И жировка эта куда-то подевалась. Наверное, с мусором смахнул, — пробормотал Грин Тимофеевич. — Даже неудобно как-то…
— А что такое жировка? Слово какое-то…
— Из старой жизни, — улыбнулся Грин Тимофеевич, — квитанция.
Тамаре стало весело. Все складывалось лучшим образом. И с дачей вроде везет, и хозяин не какой-то алкаш-приставала, а человек порядочный, драматург. Тамара никогда не встречала живых драматургов. Поэтов видела, слушала, даже знала лично — тот же Жорик, ее ухажер, неплохие стихи писал, читал на вечерах в институте…
И Грин Тимофеевич заразился ее весельем. Посмеиваясь, он исподволь косился на упругую, манящую грудь своей гостьи, обтянутой синей тканью костюмчика.
— Никогда не думала встретить живого драматурга. — Казалось, Тамара не замечала его скользящих взглядов. — Грин Зотов! Это ж надо, Грин! Странное имя, точно фамилия.
— Отцовская метка. Отец был моряком, капитаном. И очень любил писателя Грина. Меня назвали в память о нем. В те годы Александр Грин был не в чести, не о том писал. Могли бы и расстрелять, но ему повезло, успел умереть своей смертью… Когда же вы хотите поехать на дачу?
— Да хоть сейчас! — Тамара всплеснула руками.
— Ну вот… За городом еще снега по колено, хоть и весна. В доме все обмерзло… Я был там неделю назад, протапливал, но все равно…
Зотов еще при Ларисе установил на даче финскую систему отопления. Двадцать минут — и при морозе на дворе, сиди в комнате хоть в майке. Денег та система стоила больших, да она их оправдала. Но сказать Тамаре об этом удержался…
— Грин Тимофеевич, миленький… я без промедления отправлюсь на дачу. — Тамара манерно сложила ладони на груди.
— Нет, нет… Что вы?! А снег? А охрана? Надо снять дом с сигнализации. А то приедут, повяжут…
Он слегка лукавил. Сумасшедшие события конца восьмидесятых вместе со страной разрушили и службу охраны в пригородах. Дача Грина Зотова стояла лишь под присмотром соседских собак. Слава богу, за минувшие годы никаких эксцессов не наблюдалось, хотя сплошь и рядом жуть что творилось: ломали, обворовывали, поджигали…
Тамара огорченно молчала. Вздохнула, поправила упавший на лоб локон, пробормотала: «Ну, что поделаешь…» Взглянула на Зотова и виновато улыбнулась, проявив на левой, матово-белой щеке детскую ямку. Почему-то ямка появлялась при улыбке не всегда, а сейчас появилась, вероятно, свет как-то особо падал.
— И что это вам так приспичило с дачей… — проронил Грин Тимофеевич и осекся.
Его пронзила мысль: а не пахнет ли тут какой аферой? Молодая, привлекательная женщина, пришла, считай, с улицы. Сколько пишут в газетах, бубнят по телику об изощрениях мошенников. Может быть, и эта Тамара особа такого же пошиба? А я, старый осел, сижу развесив уши… С другой стороны, если вспомнить, что встреча в конторе у Таврического сада была случайной, то появление Тамары с ее предложением вполне объяснимо и не несет ничего дурного.
Тамара уловила внезапную перемену настроения хозяина квартиры. «Какие странные глаза у дядечки, — подумала Тамара, — один зрачок помутнел, точно спрятался под вуаль». Она не знала о беде Грина Тимофеевича, о злосчастном капилляре. Особенно это несчастье проявлялось при беспокойствах, как сейчас. Когда возникали вопросы, нарушающие ровную, уложенную жизнь. Даже бурные события, потрясшие страну в конце столетия, мало чем трогали Грина Тимофеевича. Он точно знал: какая бы ни была перестройка, кто бы ни пришел во власть — консерваторы или демократы, в России все останется по-прежнему. И коррупция, и воровство, и всё-всё. Потому как основа основ — ее Величество культура, та, которая в крови, из поколения в поколение, что у левых, что у правых, единая. От одного корня — монгольского ига, вбитого за сотни лет владычества. Так что политика его только забавляла. А сомнение, которое заронила в нем милая молодая особа, касалась лично его…
Признаться особого огорчения упертость дядечки у Тамары не вызвала. Она даже испытала облегчение: заботы, связанные с какими-то смутными обязанностями ландшафтного дизайнера ее не воодушевляли. Теперь она словно сбросила с плеч осточертевший груз…
Улыбка собрала милые морщинки у переносицы и паутинкой расплескала их под глазами.
— Ну, Гри-и-ин Тимофе-е-евич, — певуче проговорила Тамара, — я рада с вами познакомиться. Очень-очень! Первый писатель, которого вижу живьем. На всю жизнь запомню.
Голос Тамары звучал искренне и тепло. Пробуждая в памяти Грина Зотова интонации актрисы, игравшей героиню его любимого спектакля. Имя актрисы забыл, а голос, точнее, интонацию сейчас вспомнил. И память эта развеяла все опасения в дурном намерении гостьи. Пробудила досаду при мысли, что молодая женщина сейчас уйдет и вновь его затянет тишина квартиры, тоскливая суета повседневности…
— Ладно, если вам так приспичило, — Грин Тимофеевич смотрел, как Тамара поднимается с места, — я поеду с вами на дачу. Покажу, что к чему, и вернемся.
— Нет. Я уж останусь на день-другой, освоюсь. Потом съезжу за вещами. — Тамара вновь опустилась на стул.
— День-другой? Но там, кажется, не очень-то с женскими одеяниями…
— Ничего. Обойдусь мужскими. Мужское-то тряпье, надеюсь, там есть, на пару дней.
— Мужское есть. Да и из дамского кое-что найдется…
— Понимаете, Грин Тимофеевич, — перебила Тамара, — мне негде жить. Вернее, есть где. Пока. Но мне не хочется… Так сложилось.
— Ну, если так… поживите здесь, — великодушно произнес Грин Тимофеевич и осекся, словно удивляясь самому себе.
— У вас?!
— А что? Я живу один… Детская комната пустует. — Грин Тимофеевич смотрел в изумленные глаза молодой женщины, и это ему сейчас нравилось. — Поживите какое-то время, а там…
— Но, как-то… все неожиданно, — пробормотала Тамара. — Заманчиво…
«А почему, собственно, нет?» — Тамара все решила мгновенно.
Выгода была прямая. Чем она рискует? Поживет какое-то время, поможет бедолаге по хозяйству, тем и отплатит. Сегодня такие услуги в цене…
А у Грина Тимофеевича вместе с благородным порывом мелькнули меркантильные мысли. Он обвел взглядом запущенную гостиную, ее замызганные пыльные окна. Он еще не знал, чем обернется это неожиданное предложение, что готовит ему судьба.
Ему хотелось продлить звучание голоса, интонация которого возвращала к образу героини спектакля «Одинокие в раю»…
Окончание следует
Полный текст читайте в бумажной версии журнала