Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2016
Писательский дар Георгий Владимов открывал в себе, проживая трудную жизнь, постоянно формируя свою личность, отстаивая ее в борьбе с искушениями более легкого пути. Про него ходила легенда, что он на полгода ушел в море рабочим рыболовецкого траулера, желая испытать тяжелую жизнь моряка, при этом обретая навыки новой профессии. Писал Жора, взвешивая каждое слово, и все время перепроверяя «правильность» избранного им пути. Он вынашивал свою правду и брался за самые рискованные темы, как бы заставляя себя не бояться тех проблем, которые выдвигала перед ним жизнь. Он не искал себе славы, не искал благополучия.
По ходу противостояния с властью характер Жоры не ослабевал, а наоборот закалялся, потому что человеческое устройство не давало ему возможности кривить душой и писать по заказу. Все эти качества Владимова проявлялись в полемике с режимом, царившим в нашей стране. «Испытание принуждением и насилием» он выдержал с гордо поднятой головой. Когда Владимов оказался на Западе, где также отстаивал свою писательскую независимость, он выдержал «испытание благополучием», которое, по моим ощущениям, преодолеть еще сложнее.
Евгений Урбанский
Я впервые услышал имя Георгия Владимова от Жени Урбанского, с которым у меня была замечательная молодая дружба. В 1963 году он снимался в фильме «Большая руда» и рассказывал о том, как проходят съемки и что ему — редкий случай — нравится сценарий, написанный Владимовым по собственной повести. Урбанский, как взыскательный, творчески мыслящий актер, старался найти что-то оригинальное и правдивое среди множества сценариев, чтобы не утонуть в мутном потоке стандартных ролей, предлагаемых ему непрестанно.
Герой, которого играл Женя, — шофер Виктор Пронякин — являл собой образ, взятый из жизни. Если сравнивать его с другими героями советских фильмов, выходящих в это время, то он оказывался и похожим на них, и совсем другим. Урбанский играл простого рабочего человека, с реальными проблемами — устройством на работу, взаимоотношениями в коллективе, необходимостью заработать деньги для семьи. Он играл человека, который стоит двумя ногами на земле, а не витает в эмпиреях коммунистических утопий, перевыполняя план для каких-то «высших целей».
Урбанский очень хвалил Владимова и рассказывал, как он прост в общении и чужд любой фальши. Когда такой огромный, мощный человек, каким был Урбанский, с нежностью отзывался о полюбившемся писателе, это трогало и радовало своей искренностью и волновало предощущением встречи с самим Владимовым. Женя, уставший после целого дня тяжелой работы, приезжал в нашу компанию, чтобы выпить рюмку водки и отвлечься от съемок.
Я помню обстановку тех встреч на моей кухне. Мастерская еще не была построена, и мы с друзьями-художниками зачастую вечерами собирались в моей квартире на улице Немировича-Данченко, ныне Глинищевский переулок, и устраивали вечерние застолья. Урбанский любил бывать в нашей компании. Мои друзья Лева Збарский, Марик Клячко, Алина Голяховская, известные художники книги, тоже с радостью общались с ним. К когорте друзей примыкал живший выше на пять этажей Игорь Кваша, артист театра «Современник», с которым у меня всегда была большая близость. Этой компанией мы и дружили с Женей, к которому испытывали несомненный пиетет как к прекрасному актеру, человеку широкой души, не укладывавшемуся ни в какие рамки обычного поведения. Иногда он приезжал к нам со своей супругой-красавицей киноактрисой Дзидрой Риттенбергс. Он замечательно пел под собственный аккомпанемент на гитаре. Его гитару мы с любовью и стараньем расписывали черной тушью, изображая каких-то условных красавиц. У нас существовал обычай провожать Женю, когда он уезжал на съемки.
В соответствии со своим неукротимым характером Урбанский, выпивавший тоже неистово, становился буйным и мог вдребезги разбить эту гитару о бетон аэродрома. А уже после возвращения из поездки Женя с виноватым видом покупал новую, и мы снова принимались ее расписывать в надежде на то, что она сохранится подольше.
Я помню свою реакцию на фильм «Большая руда», сразу бесповоротно захвативший меня сюжетом и оставивший сильное переживание после просмотра. Урбанский в этом фильме был прекрасен.
Последней картиной, в которой он играл главную роль, стал «Директор» режиссера Алексея Салтыкова. Съемки проходили в пустыне, в сорока километрах от Бухары. По сценарию машина, в которой ехал Урбанский, должна была промчаться по барханам, обгоняя колонну, а затем возглавить ее. Как рассказывали актеры — коллеги Жени, он сам отказался от дублера-каскадера и хотел выполнить тяжелый трюк лично. Причем первый заезд окончился благополучно, а погиб он во время исполнения дубля.
Прошли годы. И вот уже мы с Беллой дома у Жоры Владимова бесконечно прокручиваем ролик, запечатлевший тот трагический момент, когда машина Урбанского взлетела над барханом, перевернулась в воздухе и упала на крышу…
Перед моими глазами и сейчас стоит этот кадр: на наших глазах гибнет Урбанский. Этот ролик привез один из друзей Жени, участвовавший в съемках, и мы бесконечно крутили пленку, не в силах поверить в то, что это произошло на самом деле. Участники той экспедиции рассказывали, как, стремясь спасти Женю, они гнали на грузовике по барханам с еще живым Урбанским, но не успели довезти его до больницы. Это произошло 5 ноября 1965 года.
Белла знала Жору давно, еще со студенческого времени, и всегда восхищалась его талантом. Для нее внове была только его гражданская позиция и правозащитная деятельность. В 1975 году мы впервые вместе с Беллой встретились с Владимовым, и тогда началась череда наших встреч в стенах Дома литераторов, в этом уже тогда чуждом Владимову учреждении. Но хочу уточнить, что общение наше происходило в стенах его ресторанной части, и ни мы с Беллой, ни Жора не пересекали незримой черты между административной половиной дома и той, в которой размещались ресторан и кафе. В первую нашу памятную совместную встречу в писательском клубе Белла стремительно бросилась к Жоре и обрушила на него град восторженных комплиментов, которые он, абсолютно не привыкший к почестям, воспринимал наивно, бесхитростно и не спешил с ответом, как в замедленной съемке. Перед обаянием Беллы никто не мог устоять, и я видел, насколько Жоре было приятно слышать ее слова.
В то время Владимов уже имел большую славу. Он уже был автором повести «Большая руда», романа «Три минуты молчания» и снискавшей огромный успех повести «Верный Руслан». Эта повесть долгое время ходила по рукам, поскольку распространялась в самиздате, а в 1972 году была напечатана в журнале «Грани». Георгий Владимов был состоявшимся писателем с глубокими выстраданными убеждениями. Тем не менее он ценил возможность писать и печататься в России. Но процесс его противостояния власти продолжался. В 1967 году он написал открытое письмо в адрес IV Съезда писателей СССР в поддержку предложения Александра Исаевича Солженицына об отмене цензуры и с призывом еще раз осознать достоинство литературы:
«И вот я хочу спросить полномочный съезд — нация мы подонков, шептунов и стукачей или же мы великий народ, подаривший миру бесподобную плеяду гениев?»
Несмотря на исключительную смелость, которой проникнуто это письмо, Владимов не хотел становиться прямым диссидентом и не допускал героизации своего поведения. Именно потому он так стушевался, когда Белла начала говорить комплименты по поводу его мужественного поведения в отношениях с Союзом писателей.
Но принципиальность, присущая Жоре, толкала его на дальнейшие шаги в конфронтации с властью.
Сам Жора довольно подробно описывает мотивы своего противостояния с Союзом писателей, а поскольку он обладал несгибаемой волей, именно эта черта характера и привела его к разрыву с советским официозом:
«Норвежское издательство пригласило меня на книжную ярмарку: норвежская сторона оплачивала дорогу, пребывание в гостинице, обещало даже какой-то гонорар. Для меня это была первая возможность увидеть истинный капиталистический Запад. <…> Союз писателей сначала скрыл от меня это приглашение, а когда оно было прислано вторично уже домой, просто не отвечал на мои просьбы оформить выездные документы. И тогда перед открытием ярмарки 10 октября я отправил в правление Союза писателей СССР свой членский билет № 1471 с письмом. Смешно, но после моего добровольного выхода из Союза писателей они меня еще и формально исключили. <…>
Шесть лет я руководил московской группой „Международной амнистии“, а в Советском Союзе эта организация тогда еще не была официально признана. Нынче умом не понять, чем наша крохотная группка, в которой состояло не более двадцати человек, мешала жить КГБ, ведь устав „Амнистии“ не только не поощряет, но прямо запрещает защиту „узников совести“ в своей стране. <…>
И нам постоянно втыкали палки в колеса — устраивали обыски, изымали архив, обрывали переписку, отключали телефоны… должно быть гэбистам не давало покоя, что мы получали инструкции от секретариата из Лондона, то есть нами руководили из-за рубежа, и еще то, наверное, что как раз в это время «Амнистию» наградили Нобелевской премией мира. Вот, собственно, мой состав преступления, не считая, конечно, публикации на Западе».
Домой к Жоре и его супруге Наташе Кузнецовой мы с Беллой обычно ехали на метро по маршруту Арбат, Смоленская, Кутузовская до станции Фили. Пройдя всего лишь несколько шагов, мы уже оказывались на Малой Филевской улице у пятиэтажной хрущевки, построенной из серого силикатного кирпича. Жора и Наташа жили на верхнем этаже, а мать Наташи Елена Юльевна, теща Жоры, на нижнем. Так что жизнь этой семьи оказывалась не то разорванной, не то соединенной лестницей. Но все-таки торжествовало второе, ибо удобство столь близкого общения оказывалось важнее.
Мы заходили сначала к Елене Юльевне, узнавали, какие новости случились за время нашего отсутствия, после чего поднимались наверх по лестнице без лифта.
Как правило, мы приезжали к Владимовым в вечернее время к скромно накрытому столу с красовавшейся на нем бутылкой водки. Именно в тот момент, когда мы входили в комнату и садились за стол, Наташа неизменно широким жестом открывала тяжелую портьеру на кольцах, распахивала окна в темноту ночи, и мы оказывались как на ладони видны из соседнего дома, откуда велось прямое наблюдение за квартирой Владимова.
Советская власть окружила Жору пристальным вниманием. Слежка не ослабевала ни днем ни ночью. Их телефон постоянно прослушивался, за их окнами велось непрестанное наблюдение из дома напротив. Мы хорошо знали об этом из рассказов хозяев. Жест Натальи, распахивающей портьеру, вызывал у присутствующих некоторую оторопь, поскольку инстинкт самосохранения подсказывал человеку, что этого делать не следует из-за интуитивного желания гостей не служить объектом чьего-то наблюдения. Наталья открывала шторы сознательно: «пусть они видят все своими глазами». Она предполагала, что таким образом к ним придет осознание того, что автор, за которым они следят, ничего не скрывает, ни в каком заговоре не участвует, а вот так запросто выпивает рюмку-другую со своими друзьями, которые тоже не прячутся.
Жора подробно написал об этом в своей повести, назвав ее по строчке Булата Окуджавы «Не обращайте вниманья, маэстро». Он саркастично разрабатывает характеры гэбэшников, которые выказывают свои знания, как поминутно проводит герой повести свой день, как и где он «фотографирует свои манускрипты», и даже рапортуют, что эта пленка у них уже имеется.
В повести со знанием дела, потому что автор «писал с натуры», описывается слежка за ни в чем не повинным, свободно мыслящим писателем.
Гэбисты следили за ним и были у него перед глазами, он знал их в лицо, поэтому их образы получились на редкость достоверные. Но автор сосредоточивает внимание читателя на обычных людях, попадающих в переделку в связи со слежкой, подвергающихся сильнейшему нажиму со стороны гэбистов, и постепенно они становятся персонажами сюрреалистического сюжета о вселении работников органов в их квартиру.
Далее Владимов вкладывает в уста тех, кто следит за ним, наблюдения, которыми они делятся между собой, по поводу приезда Ахмадулиной в гости к Жоре и Наташе:
«— Что Хельсинки? Его на иконах надо подловить. Большой любитель нашей старины! Кто еще был?
— Из посольства Франции — на машине с флажком.
— Один шофер или кто поважнее?
— Шофер.
— Ну, это он приглашение привозил — на четырнадцатое, день Бастилии. Этот вряд ли чего взял для передачи, французы — они осторожные. Кто еще?
— Ахмадулина приезжала на такси.
— Беллочка? — оживлялся мордастый. И опять вздыхал печально. — Да, слабаки эти официалы, только она его и посещает. Луч света в темном царстве. О чем говорили?
— Хозяина не застала, с женой поболтали полчаса. Все насчет приглашения: на дачу в Переделкино, в субботу.
— Ясно. Стихи новые почитаем. И напитки, конечно, будут — умеренно. По уму.
— Сапожки немодные у нее, — вставляла моя дама тоном сожаления, но отчасти и превосходства. — Наши таких уже сто лет не носят. И шапочка старенькая.
— Так ведь когда у нее Париж-то был! Пять лет назад. Теперь она себя опальной считает. Не считала бы, так и сапожки были б модерные, от Диора.
Черт бы побрал эти деревья, из-за которых не видно стало подъезда! Была Ахмадулина — и я прозевал ее. Я не сбежал вниз, не протянул ей последнюю ее книжку для автографа, не высказал, что` я о ней думаю. А если и правда, что „поэт в России — больше, чем поэт“, то, может быть, наше безвременье назовут когда-нибудь временем — ее временем, а нас, выпавших из летосчисления, ее современниками? Но про меня — кто это установит, где будет записано? Мы себе запретили вести дневники, мы искоренили жанр эпистолярный, по телефону лишь договариваемся о встрече, а встретясь, киваем на стены и потолки, все важное — пишем, и эти записочки, сложив гармошкой, сжигаем в пепельницах. Господи, что же от нас останется? А вот что. Я-то Ахмадулину прозевал, а они — даже разговор записали. Те, от кого мы прячемся, увиливаем, петляя, „раскидывая чернуху“, неутомимые эти труженики наши, ревнивые следопыты, проделывают за нас же всю необходимую работу, собирают нашу историю — по крохам, по щепоткам, по обрывкам из мусора, по следам на копирке, а то и целыми кипами бумаг — при удачном обыске. Плетя свою паутину, они связывают в узлы разорванные, пунктирные нити наших судеб. Мы что-то могли потерять — у них ничего не потеряется! Все будет упрятано в бронированные сейфы, в глубину подвалов. Я приветствую тебя, диссертант третьего тысячелетия, и прошу у тебя прощения! Когда все это будет разложено по музейным папкам, из которых ты любую сможешь востребовать по простому абонементу, ты мог бы — выбеги я к подъезду! — услышать наши голоса, а то и увидеть покадровую съемку нашей встречи: вот я подхожу, слегка спотыкаясь на ровном месте, протягиваю книжку (в лупу можно рассмотреть титулы), Белла Ахатовна смотрит удивленно, потом с улыбкой, мы оба в кадре, и она что-то пишет в книжке, которую я стараюсь покрепче держать в руках. И, поскольку возникло бы подозрение, что я через нее предупредил наблюдаемого, ты нашел бы в этой папке все обо мне: мои привычки, мои слабости и пороки, и какой тип женщин я предпочитал, помногу ли пил и нуждался ли опохмелиться, ну и мои, ясное дело, умонастроения. И ты б тогда составил полную картину, что же собою представлял я, не пошевеливший пальцем, чтоб приблизить то время, когда нам дадут прочесть нашу собственную историю».
«Приглашение в Переделкино», — сказано вскользь в тексте Жоры.
Я обращаю внимание на эту фразу, потому что за этим стоит наше желание с Беллой отвлечь Жору и Наташу, рассеять их мрачное настроение и дать им возможность общаться с людьми, которые их любят и уважают. Передо мной сейчас лежит фотография тех времен, на которой снята наша компания на даче в Переделкино. Вместе с Беллой, Жорой и Натальей на снимке присутствует Андрей Битов и Люда Хмельницкая, Семен Израилевич Липкин и Инна Лиснянская.
На другой фотографии, сделанной в мастерской, кроме нас в застолье сидят мой сосед, замечательный художник-график Николай Попов и Вадим Дмитриевич Федоров — экстравагантный профессор, заведующий кафедрой экологии МГУ и в то же время пишущий человек, член Союза писателей.
Конечно, бывали и другие компании со многими друзьями: с Фазилем Искандером, с Женей Поповым, с Виктором Ерофеевым и со многими другими. Я стараюсь быть максимально точен и пишу только о том, что подтверждено документально.
Я старался приглашать Жору и Наталью на свои выставки. Так было в 1981 году, когда проходила моя большая выставка в Выставочном зале Московского союза художников на улице Вавилова в доме № 65.
В память об этом посещении Жора оставил запись в книге отзывов:
«Я рад поздравить Бориса Мессерера с прекрасной выставкой. Великолепно и остроумно почти все театральное, впечатляют композиции с вещами из мастерской, серия Санкт-Петербурга, портрет Беллы Ахмадулиной.
Мессерер — художник ищущий, реалистичный, с твердым узнаваемым почерком и стилем. Я желаю ему (и предвижу) еще немало успехов. Георгий Владимов».
Наталья Кузнецова была дочерью Евгения Михайловича Кузнецова — известного театроведа, знатока цирка, критика, автора книги «Цирк», глубоко чувствовавшего это искусство. Наталья при своей акварельно-ангельской внешности имела деспотический характер и властвовала над Жорой. И он ее панически слушался (здесь не хочу употреблять слово «боялся» применительно к Жоре, потому что он на самом деле ничего не боялся, но чтобы выразить их взаимоотношения, следует сказать именно так). Кроме всего прочего, Наталья была чрезвычайно подозрительна к тем немногочисленным друзьям Жоры, которые появлялись в их доме. Друзей у них было совсем немного по той причине, что люди опасались посещать дом Владимовых из-за открытой слежки, которая непрестанно велась за их квартирой.
Могу назвать совсем небольшой круг бывавших у них в гостях: поэт Юрий Кублановский, писатели Андрей Битов и Евгений Попов, писатель-политолог Рой Медведев. Даже этот более чем узкий круг друзей, многократно проверенных на прочность убеждений и на свою неподкупность, ставился Натальей под сомнение. В итоге своими придирками она неизменно сокращала и без того короткий список близких. Удивительно, что ко мне она относилась очень хорошо. Видимо, так случилось из-за того, что ее отец Евгений Михайлович Кузнецов был в хороших отношениях с моей мамой Анелью Алексеевной Судакевич, работавшей много лет сначала в Московском цирке, а потом в Союзгосцирке главным художником. Кузнецов, бывая в цирке как пишущий о нем искусствовед, часто виделся с моей мамой, находил в ней родственную душу и неизменно с почтением отзывался о ней дома. И это запомнилось его дочери. Кроме того, первым мужем Натальи был цирковой артист — знаменитый клоун Леонид Енгибаров, тоже друживший с моей мамой. Вот таким причудливым путем я оказался среди немногих людей, которым Наталья доверяла и даже любила. Ситуация во взаимоотношениях Натальи и Беллы складывалась значительно сложнее. В начале знакомства Наташа проявила агрессивность, но в дальнейшем во многом благодаря моему влиянию эти отношения изменились к лучшему.
Забегая вперед, хочу сказать, что тяжелый характер Натальи замечательным образом проявил себя при обыске у Жоры. Успокоить неуравновешенную, вспыльчивую женщину было невозможно, а во время обыска ее эмоциональное напряжение достигло апогея. «Черт ли сладит с бабой гневной?» — прозорливо заметил наш великий поэт. Она впадала в такую ярость, что даже сотрудники КГБ терялись от неожиданности. Урезонить ее они не могли, потому что санкций на ее арест у них не было, а в разговорном жанре они, несомненно, проигрывали Наталье. После обыска Жора рассказывал, к каким чудовищным оскорблениям обыскивающих прибегала Наталья. Когда он цитировал выражения, вылетавшие из ее уст при обыске, я понимал, что никогда в жизни ничего подобного не слышал.
О Наталье мне непременно хотелось бы рассказать с любовью, потому что она всей своей страстью хотела уберечь Жору и как могла защищала его, и я это чувствовал. Но, конечно, обиженные ее подозрительностью писатели, на самом деле чистые во всех отношениях люди, переставали ходить в гости к Владимову, усугубляя его одиночество.
В дальнейшем уже, наверное, от собственной незанятости она начала заниматься литературной критикой и, живя с Жорой в эмиграции, стала выступать со статьями на страницах газеты «Русская мысль» и в результате приобрела известность в литературных кругах.
Зимой 1982 года мы с Беллой особенно часто бывали у Жоры и Натальи Владимовых. Георгий Владимов был замечательно талантливым писателем, обладающим «даром совести», если так можно выразиться. Он был исключительно честным человеком, и его принципом был завет жить не по лжи. Эта черта его характера заставила его согласиться стать председателем «Amnesty International» («Международная амнистия»). Он должен был распределять помощь политическим заключенным, которая поступала с Запада от людей, желавших помочь «узникам совести». Это была чрезвычайно опасная деятельность, и знакомые боялись бывать у них дома. А мы с Беллой приходили к Жоре и Наташе несмотря ни на что и оставались, быть может, самыми преданными их друзьями.
Леонид Бородин
В один из весенних дней 1982 года Жора с какой-то торжественной интонацией сказал, что приглашает нас прийти на званый ужин в честь особенно дорогого для него гостя — Леонида Ивановича Бородина. Жора с особенным уважением выговаривал его имя и отчество и был с ним на «вы», что представляло разительный контраст по сравнению с более чем простыми обращениями друг к другу, принятыми в нашей компании.
Бородин… Ранее мы никогда не слышали эту фамилию. Жора объяснил нам, что он относится к Леониду Ивановичу с особенным пиететом за его принципиальную позицию в диссидентском движении. В 1967 году Бородин был арестован по делу ВСХСОНа и провел в лагерях строгого режима шесть лет. Расшифровывалось это название следующим образом: Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа.
Сам Бородин так пишет о создании и целях этой организации:
«Был в питерском университете один факультет, студенты которого вовсе не были замечены в каких-либо крамольных импровизациях. Но именно там, на восточном факультете, высидел свою неслыханную идею Игорь Вячеславович Огурцов — инициатор, основатель и автор всех программных документов первой после Гражданской войны антикоммунистической организации, ставящей своей конечной целью свержение коммунистической власти и установление в стране национального по форме и персоналистического по содержанию строя, способного совместить в себе бесспорные демократические достижения эпохи со спецификой евроазиатской державы».
Наше государство опасалось этой организации, потому что в ее программе значился пункт о возможности свержения советской власти насильственным путем. Эту организацию разгромили в 1967 году.
Мы с Беллой имели смутное представление о том, чего на самом деле хотели участники ВСХСОНа. Но то, что Леонид Иванович имел смелость участвовать в этой безумной затее, и то, какую цену он заплатил за этот поступок, внушало огромное уважение.
Мы встретились с Леонидом Ивановичем у Владимовых за столом. Сразу впечатлила его внешность — это был удивительно красивый человек, и он замечательно, хотя и немногословно, без всякого наигрыша говорил о времени своего пребывания в лагере и о своих взглядах на политику.
В конце вечера, где-то в половине первого, мы с Беллой вместе с Бородиным заспешили в метро. За нами открыто пошло человек пять гэбэшников. Мы дошли до метро и спустились на платформу. И вдруг случилось непредвиденное: Бородин, ни слова не сказав нам с Беллой, побежал по лестнице обратно. Гэбисты страшно переполошились и побежали за ним вослед.
Мы с Беллой тоже растерялись, но сели в поезд. Это было примерно без четверти час. В пустой вагон вместе с нами вошел один из сотрудников органов. Мы сидели с Беллой вдвоем некоторое время, пока этот человек не сел с нами вплотную, чем создал очень странную мизансцену, когда три человека сидят в пустом вагоне рядом. Я думаю, что этот парень хотел выслужиться перед начальством, донеся хотя бы пару услышанных от нас слов. Когда мы вернулись в мастерскую, то сразу перезвонили Владимовым, желая услышать от них причину, по которой Бородин убежал от нас, уже находясь в метро. Разгадка оказалась совершенно неожиданной: Леонид Иванович просчитал ситуацию и понял, что он не сможет доехать до дома на метро, потому что не успевает на пересадку, а денег на такси у него не было. Попросить у нас он постеснялся и побежал одалживать три рубля у Владимова. Гэбисты, разумеется, наблюдали эту непонятную для них сцену с подлинным изумлением.
Какая же бездна сложных жизненных хитросплетений обрушивалась на голову Бородина! Грозящий арест, отсутствие денег, семейные неурядицы… И все это превзойти, все это выдержать и пересилить — вот пример подлинного героизма, перед которым я склоняю голову!
Леонид Иванович Бородин был вторично арестован 13 мая 1982 года. Всего за неделю до ареста, как отметил сам Леонид Иванович в книге воспоминаний «Без выбора», у него в гостях были Владимовы. Засиделись допоздна. Когда Леонид Иванович вышел их проводить и помочь поймать такси, то это не составило труда, потому что машина уже поджидала рядом с домом, а за ней недалеко стояла еще одна, где находились агенты КГБ. Леонид Иванович говорил: «Владимовых пасли вплотную». Такое определение полностью подходит и к самому Бородину, и мы сами были свидетелями подобной слежки. Такая система имеет своей целью психологический нажим на человека, за которым ведется наблюдение, для того чтобы поднадзорный испытывал чувство подавленности и совершал ошибки в своем поведении.
Сейчас можно только диву даваться, сколько сил расточал Комитет госбезопасности на слежку и стряпание дел, заведенных на ни в чем не повинных людей. Второй арест Бородина с формулировкой «За антисоветскую пропаганду» был, по существу, результатом происходившей зачистки Москвы от всякой инакомыслящей братии (или, как формулирует сам Леонид Иванович, — «шушеры»).
На момент ареста за Бородиным не числилось ничего, что могло бы подпасть под действия даже такой «безразмерной» статьи, как знаменитая 70‑я. Он не был участником никакой организации, не был замечен в самиздате, не занимался агитацией и пропагандой. В этот период времени Бородин увлекался «писательством», но, видимо, для КГБ он вошел в категорию «шушера» наряду с «демократами», «патриотами», «самиздатчиками». Кроме того, для КГБ он всегда представлялся опасным элементом, и органам, вероятно, казалось недостаточным наказание, которое он понес по первому «антисоветскому делу». Кроме того, по свидетельству Бородина, у гэбистов существовала еще одна цель — их интересовали личные связи Бородина в среде московской интеллигенции. И в случае если бы Леонид Иванович стал бы сотрудничать со следствием, через него мог быть найден способ пополнить информацию о многих людях, интересовавших эту организацию.
Владимов не хотел уезжать на Запад до заключительного аккорда — процесса над Бородиным. Но надеждам Жоры каким-то способом защитить Леонида Ивановича не суждено было осуществиться.
Суд над Леонидом Ивановичем Бородиным произошел летом 1983 года. По свидетельству самого Бородина, крохотный зал суда был набит до отказа, в основном курсантами КГБ. Ни одного свидетеля защиты в зале не оказалось — их попросту не пустили. Приговор был очень тяжелым — десять лет лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима и пять лет ссылки.
Адвокат, заранее зная о предполагаемом приговоре и видя безнадежность ситуации, смирился с ней не в силах повлиять на ход дела…
По сути, состоялся судебный фарс с заранее придуманным и утвержденным финалом.
Бородина по приговору этого суда отправили в лагерь под Пермью. Тяжелейший второй срок очень плохо отразился на здоровье Бородина. Его дочка бывала у нас и рассказывала о том, какую мучительную жизнь он проживает в лагере. Это было невыносимо слушать, и Белла подписывала письма с просьбой о досрочном освобождении Бородина. Он в своей книге «Без выбора» так вспоминает об этом:
«Советские писатели еще вовсю бдели относительно имиджа лояльности. За полгода до моего освобождения покойный ныне поэт Алексей Марков тщетно пытался собрать подписи писателей за мою свободу. Подписали Олег Волков, Вячеслав Кондратьев да Белла Ахмадулина. Принципиально отказавшихся не упомяну…»
Бородин вышел на свободу в 1987 году, когда изменилась политическая ситуация в нашей стране. В дальнейшем он стал крупным писателем. До своих последних дней Леонид Бородин оставался главным редактором журнала «Москва». Мы с Беллой были на вручении Бородину премии имени Александра Исаевича Солженицына в Российском центре культурных связей с зарубежьем, и я даже выступал там с рассказом об истории нашего знакомства с Бородиным у Владимовых.
Но самое поразительное, что в 2011 году, когда состоялась выставка моих картин в Пермской государственной галерее и я приехал в этот город, друзья повезли показывать мне лагерь, входивший в систему ГУЛАГа, — «Пермь-36», который теперь стал музеем советских концлагерей и находится под охраной ЮНЕСКО. Оказалось, что именно там отбывал наказание Леонид Иванович Бородин. Я с огромным волнением побывал в камере, где провел несколько лет Бородин. В той же камере вместе с ним отбывал свой срок Василий Стус — известный правозащитник и знаменитый украинский поэт, погибший там же, в лагере, при загадочных обстоятельствах.
Мое впечатление от этого чудовищного места было ужасающим. То, как гэбистские садисты измывались над ни в чем не повинными людьми, потрясает человеческое воображение.
И чем более я проникался трагическими обстоятельствами, сопутствующими судьбе Леонида Ивановича, тем сильнее я радовался за него, что он выстоял благодаря своей воле и своему высокому интеллекту, который не дал ему упасть духом в суровые годы жизни. И еще я радуюсь, что Бородин дожил до краха советской власти и вступил в новую жизнь, по существу, дожив до признания своих литературных произведений.
Письмо Беллы Ю. В. Андропову
После ареста Леонида Ивановича Бородина Жора помрачнел и не мог найти себе места из-за угрызений совести, суть которых, я думаю, он не смог бы сам сформулировать, но в моем ощущении, это было связано с мыслью о том, что вот, мол, Леонид Иванович находится в тюрьме, а он, Жора, все еще на свободе и вкушает все прелести жизни на воле в кругу близких друзей. Это было очень напряженное время и для самого Жоры и для его близких.
Все последние месяцы проходили под пристальным оком сотрудников госбезопасности, которые «шили» дело Владимову. Его «вел» следователь с говорящей фамилией Губинский, хорошо известный в кругу диссидентов своей мертвой хваткой в отношении инакомыслящих. Нам с Беллой не пришлось его увидеть, но о нем рассказывали друзья, например Юрий Кублановский, который проводил с ним немало времени в беседах о жизни и идеологических ценностях и, таким образом, подвергался жесткой обработке с его стороны. Кублановский прекрасно понимал, куда может привести это общение.
В то время практика «работы» КГБ с диссидентами была такова, что органами формулировался состав преступления очередной жертвы и, закончив делопроизводство, следственные инстанции передавали готовое дело в ЦК партии, где его руководители решали, что с ним делать дальше. Они отсылали его в прокуратуру и давали ему ход в обычной практике отечественной юриспруденции с последующим за этим арестом и назначением срока для отбывания наказания в лагерях. Или, сделав особые, тайные, недоступные простому смертному выводы из его «преступлений», высылали подследственного из страны. Как правило, такому редкому исходу судопроизводства должно было сопутствовать покаянное письмо подследственного в то же самое ЦК партии с просьбой о помиловании и одновременно о желании выехать на постоянное место жительство куда-нибудь на Запад.
Именно этого Жора, по устройству своей личности, сделать не мог. Никогда в жизни он бы не признал себя виновным ни в одном пункте предъявленного ему обвинения. Мы с Беллой многократно бывали свидетелями подобных обсуждений этой проблемы в кругу самых близких людей из окружения Жоры. То, что произошло с Бородиным, оставляло невероятную тяжесть в сознании его друзей и усиливалось абсолютной беспомощностью при желании помочь ему. Груз уготованного ему срока, о котором все говорили еще до суда, производил гнетущее впечатление. Думать о том, что Жоре суждена та же участь, было невыносимо. Белла непрестанно помнила об этом, и в ней зрела уверенность в необходимости заступиться за Жору и написать письмо в адрес Генерального секретаря ЦК КПСС.
Самые первые январские дни 1983 года принесли чрезвычайно неутешительные известия о близящемся аресте Владимова. Белла решила написать письмо Андропову, не говоря ни слова Жоре. Я узнал по обычной телефонной справочной адрес приемной Андропова, и утром 11 января мы сели в мои старые «жигули» и поехали на улицу Куйбышева (ныне Ильинка) в приемную Генерального секретаря. Она располагалась в первых домах со стороны Новой площади. Когда мы вошли в большое пустое светлое помещение, то увидели три окошечка, такие как на телеграфе, и обратились к секретарше, сидевшей в одним из них, с просьбой передать письмо на имя Юрия Владимировича Андропова. Она ответила, что не следует заклеивать письмо, и приняла его лишь просто вложенным в конверт. Привожу его текст в подлинном виде:
Уважаемый Юрий Владимирович!
Мои собственные обстоятельства — благоприятны, я пишу, печатаюсь и выступаю, чем не могу не дорожить.
Тем скорее решаюсь я просить и умолять Вас — нижайше, как и подобает просителю.
Писателю Георгию Владимову (и жене его Кузнецовой Наталии Николаевне) грозит арест или грозят арестом.
У Владимова есть приглашение уехать во Францию для лечения, он, правда, тяжко болен, я говорю об этом лишь по моему усмотрению и отчаянию, потому что принимаю его здоровье и жизнь близко к сердцу.
С давних пор нашей общей литературной молодости, принесшей ему успех и известность, я прихожусь Владимову верным товарищем, любящим коллегой. Я бы не могла рассчитывать ни на чье уважение, если бы именно сейчас об этом забыла.
Я хорошо понимаю, что не к Вам и не мне должно обращаться с просьбою о возможном отъезде Георгия Владимова в чужие страны. Но я опасаюсь, что Владимову не достает спокойствия и может не достать времени для принятия своих мер, надобных и правильных в его трудном случае.
Еще и потому пишу Вам, что люди всегда были ко мне добры, а судьба милостива.
Примите, пожалуйста, мои добрые новогодние пожелания.
Белла Ахмадулина
11 января 1983 года
Когда мы с Беллой перед этим многократно обсуждали возможность написания такого письма на имя Генерального секретаря и вероятность его положительной реакции, я в иронической форме заметил, что Юрий Владимирович Андропов очень даже может ответить согласием по той причине, что в Москве ходят слухи о том, что он сам пишет стихи. А потому не может не знать имя Беллы и захочет, чтобы и у нее сложилось благоприятное мнение о нем. Это всего лишь возможный вариант ответа, но надежда не оставляла нас.
Реакция оказалось мгновенной. Через день после этого у Жоры и Наташи зазвонил телефон и суровый голос донес до слуха семьи Владимовых сообщение о том, что принято решение о высылке Владимова из страны и что предложено уложиться в три месяца. Жора засомневался, хватит ли у него времени на сборы, а главное, что он обсуждал с нами, — это возможность присутствовать на процессе Бородина.
Кроме всего прочего, Жора недоумевал, откуда взялось такое решение. Но Наташа, которой мы сказали о письме Беллы, действовала на Жору успокоительно. Наше остроумие по поводу достигнутого успеха разыгрывалось на тему, что Андропов, конечно, решил проявить поэтическую солидарность и был польщен доверительным тоном письма Беллы.
Мы с Беллой понимали, что предстоит тяжелая разлука с Жорой и Наташей. Но, после того как нам стало известно о реакции власти на письмо Беллы, мы почувствовали определенное облегчение и решили, что Белле хорошо бы поехать в Тарусу в Дом творчества художников и там отвлечься от безумного напряжения, которое владело нами все это время. Там, как это бывало прежде, Белла, находясь вдали от московской суеты, начинала писать стихи и другие свои произведения, задуманные раньше.
Полный текст читайте в бумажной версии журнала