Вступительная заметка и примечания Вероники Жобер
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2015
Иосиф Сергеевич Ильин (1885, Москва — 1981, Веве, Швейцария) прожил долгую жизнь, часть которой, между 1914-м и 1920-м годами, пришлась, по его собственным словам, «на самый интересный и грандиозный период в жизни русского народа».
Данная публикация в журнале «Звезда» представляет собой первые три года записей из его военного дневника и является частью воспоминаний «биографического характера», которые теперь хранятся в Государственном архиве Российской Федерации1 и насчитывают 463 страницы.
Как известно, многие русские, попавшие в эмиграцию после Октябрьской революции 1917 года, посылали свои личные архивы в Прагу. Ильин сумел переправить свои дневники осенью 1937 года из Харбина, ибо его жизненный путь резко изменился 3 февраля 1920 года, когда после шести лет невероятных мытарств, начавшихся с мобилизации 1914 года, он очутился на долгие[2], как оказалось, годы в Маньчжурии. Отметим сразу иронию судьбы: Иосиф Сергеевич оказался в эмиграции в том самом городе, о котором, как он записал 8 января 1916 года, он не имел никакого понятия.[3]
Об Иосифе Сергеевиче Ильине известно в России, в первую очередь, из автобиографической прозы его старшей дочери, писательницы Наталии Иосифовны Ильиной. В книге «Дороги и судьбы» ему посвящена глава «Отец».[4] А в 2014 году в журнале «Октябрь» вышли отрывки из его дневника 1917—1920 гг.[5]
Ильин родился в Москве, но учился в Петербурге. Он был кадровым военным. Учился в Петербургском морском корпусе, гардемарин выпуска 1907 года, но, насколько известно, ушел с флота после позорного поражения царского флота при Цусиме и поступил в Михайловское артиллерийское училище. С 1908 года служил поручиком в артиллерийской бригаде, в маленьком гарнизоне в Селищах Новгородской губернии. Когда 18 июля (по старому стилю) пришел приказ о мобилизации, Ильин был именно там, а жена с новорожденной дочкой в семейном имении Симбирской губернии. Как было общепринято в то время в образованном обществе, как водилось в частности в дворянских семьях, Ильин вел дневник. Как дневник уцелел, автор расскажет в 1918 году. Когда он бежал с Юго-Западного фронта после Октябрьской революции, из двух мешков, составлявших весь его багаж, один, с провизией, пропал, но сохранился тот, на дне которого лежали именно дневники! Благодаря этому счастливому случаю, граничащему с чудом (нужно ли упоминать о вездесущем в России воровстве, да еще в такое время?), мы имеем теперь возможность прочесть эти записи.
Читая военный дневник И. С. Ильина за 1914—1916 гг., поражаешься, как мало пафоса в этих записях, и вообще диву даешься, что они принадлежат перу кадрового офицера. С первых же строк, а именно в день мобилизации, его размышления касаются бессмысленности этой войны, зла, которое она порождает, разрухи, которую она неизбежно несет: «Таковы законы войны: все разрушать». Три года страшной, жестокой, затянувшейся вопреки всем надеждам войны, вот что описано в этих записях. Лишний раз убеждаешься в том, насколько наивны были все, надеясь на короткую войну. Как известно, эту иллюзию разделяли все, не только русские.
Ильин сразу осознал весь ужас войны, став очевидцем страшной смерти некоего Ермолая, погибшего в нескольких шагах от него, тогда как сам он получил сравнительно легкое ранение. Можно даже предположить, что его ранение 20 августа, в самом начале войны, его и спасло. После этого он уже не участвовал в боях на фронте, так как был зачислен на нестроевые, или тыловые, должности, а в 1917 году находился близ Житомира, на юго-западном фронте, где служил инструктором в 1-й школе прапорщиков, преподавая курс артиллерии.
Каждый раз при виде того, как война разоряет крестьян, у которых отбирают последнюю лошадь, да еще производят мобилизацию дополнительных возрастов в самый неподходящий момент: «Непременно в разгар уборки!», у Ильина вырывается вопль негодования.
Вообще-то говоря, автор постоянно сетует на полную неналаженность и неразбериху, его, мягко говоря, удивляют беспорядок, царящий в войсках на фронте, полное неведение начальства о положении, канцелярщина, заставляющая расписываться в десяти бумагах.
За эти годы он объездил западную часть России, побывал в Польше и в Галиции, был не только в Москве, Петрограде и Киеве, но и во Львове,Тамбове и Пензе. Эти частые разъезды заставляют его на каждом шагу пускаться в сравнения, которые, конечно же, не в пользу России. Его страшно раздражают бросающиеся в глаза пороки русской действительности: грязь, отсталость, воровство, ужасные дороги.
Жизнь в провинциальных городах его удручает, тем более что сам вицегубернатор Пензы, родственник его жены, на его возмущение по поводу уборных в городе довольствуется ответом, что «вообще такова русская жизнь и что русские ни до чего еще не доросли».
Вообще-то говоря, и это удивит, вероятно, читателя: до рокового 1917 года значительная часть России жила, не отдавая себе отчета в том, на какой пороховой бочке она сидит. Родственники и знакомые Ильина тоже продолжали вести довольно беспечное существование. Заезжая в Москву или в Петроград, Ильин идет обедать в модный ресторан, проводит вечер в кафе-шантане, играет в карты, пьет ночь напролет с товарищами.
Увы, среди военных, с которыми он имеет дело на протяжении этих трех лет, вечные кутежи, пьянство, не прекращающаяся игра в карты. Разврат полный, и Ильин часто сокрушается по этому поводу. Интриги и злоупотребления, с которыми он сталкивается ежедневно, дают ему понять, что дела плохи, надежды на победу мало. Он трезво смотрит на поведение казаков, которые умеют только грабить, скептически относится к тем проявлениям патриотизма, которые он наблюдал в Москве. Узнав в 1915 году о том, что Италия объявила войну Австрии, он отмечает: «Еще одна страна впуталась».
Надо сказать, что И. С. Ильин на каждом шагу, как часто бывает с представителями русской интеллигенции (хотя он в то же время издевается над типичными мягкотелыми русскими интеллигентами), философствует, размышляет, задается вечными, проклятыми вопросами, терзающими до сих пор лучшие умы России.
Он не лишен, увы, распространенных в то время сословных предрассудков, недопустимых в наше время и способных неприятно покоробить современного читателя. С другой стороны, он зло высмеивает пороки вконец выродившихся, как ему кажется, дворян.
Никакого ура-патриотизма, никакого проявления национальной гордости не найдешь под его пером. И как не согласиться с ним, когда он пишет: «Мне было немного стыдно за большую, могучую Россию – Россию бесправия, Россию произвола».
Прошло чуть больше ста лет с тех пор как был начат публикуемый здесь дневник. «С тех пор мы на сто лет состарились», но размышления Иосифа Ильина не устарели. Его описание «забытой войны» 1914—1918 годов особенно важно теперь, когда наконец эта тема стала актуальной. Он был участником той войны с первых же дней, потом после революции пришлось бежать от красных, вывозить семью, чтобы ее спасти. Но и тогда, в самые страшные роковые минуты, одновременно с отчаянием перед неминуемой катастрофой не покидала его удивительная любовь к родной природе.
«Дорога шла сначала небольшим леском, потом полями. Необычайно было красиво, когда вдруг блеснула стальная гладь Волги. Что за река! Глядя на эту ширь, как-то не верится ни в революцию, ни во все это безобразие. И вот среди этой родной, русской, самой прекрасной в мире природы чувствуешь отчетливо каким-то подсознательным чутьем, что надвигается что-то грозное, неотвратимое, давящее, тяжелое», — записывает он 21 июня 1918 года.
А впереди был великий исход вместе с армией Колчака…
Вероника Жобер
[1] Личный фонд И. С. Ильина, поступивший в ГА РФ в составе бывшего Русского заграничного исторического архива в Праге (РЗИА) в 1946 г. См. Р. Ф-6599; оп. 1, д. 16. Мы очень благодарны Сергею Владимировичу Мироненко, директору ГА РФ, за разрешение на публикацию.
[2] Он оставался в Харбине, кажется, вплоть до 1956 г. См.: Ильин И. С. Советская армия в Харбине // Новый журнал. 1969. Кн. 96.
[3] «Стыдно сказать, я даже не имел понятия, где это Харбин».
[4] Наталия Ильина. Дороги и судьбы / Предисловие В. Жобер, А. Латыниной. М.: АСТ; Астрель, 2012. С. 606—640.
[5] Иосиф ИЛЬИН. Белая Одиссея. Октябрь 2014, № 3, 4. Из дневников. Вступление Александра Архангельского и Вероники Жобер. Комментарии и примечания Вероники Жобер.
1914
1914 год. Июль
18 июля 1914 г.
Вчера в 11 час. 45 минут пришла телеграмма о мобилизации. В 12 час. ночи был вскрыт мобилизационный пакет. Итак, все предчувствия и ожидания сбылись. Никто, конечно, не спал. Настроение у всех напряженное.
Я, согласно мобилизационному плану, получил пакет, вскрыв который, узнал, что мне надо ехать в Чудово за лошадьми для двух бригад — нашей и второочередной, которую мы выделяем.
Наши капитаны и старые штабс-капитаны получили батареи во второ-очередной бригаде, командиром которой стал Иордан. «Борх» тоже получил батарею, но он уверен, что его переведут по ген. штабу.
19 июля 1914 г.
Начальник дивизии генерал Зайончковский1 телеграфирует, что Германия объявила войну, с чем и поздравляет. Никак не могу понять, с чем тут поздравлять?!
Итак, значит война. Массовое избиение, разорение, сотни тысяч изувеченных, разоренные города и села, целые страны!
Отправился за лошадьми. На станции «Спасская Полeсть» стон и плач. Откуда-то вдруг взялась масса женщин. Пристают, спрашивают — правда ли, что война? Одна баба так рыдает, что меня даже зло взяло: и чего ревет! Ведь даже точно ничего еще не знает. Она была в шляпке и, видимо, не крестьянка, бабы попроще, деревенские, ее же утешали.
20 июля 1914 г.
Чудово полно лошадьми и телегами. Можно подумать, что это не по случаю войны, а просто ярмарка. Не видно только женщин, да нет того характерного гула, который бывает обычно на ярмарках.
Слезы навертываются на глаза при виде, как крестьяне некоторые отдают последнюю лошадь.
Подошел ко мне какой-то немец, приехавший с возом; я сразу не узнал его, оказывается, из Александровской колонии — возил нам сено. Просит, чтобы я освободил его лошадь и что он мне мигнет, когда будет перед комиссией. Я ответил, что сделать ничего не могу и что закон для всех один.
Комиссия наша состоит из воинского начальника, который председательствует, земского начальника, ветеринарного врача и меня — приемщика. Мы сидим прямо за столом на площади. Площадь уставлена возами, толчется множество народу, мои солдаты разбили уже коновязи.
Выходит седой крестьянин. Морщинистый, со скорбным лицом. У него пошел на войну сын и, кроме старухи, теперь осталaсь на руках молодуха-солдатка с пятью ребятами. Привел последнюю лошадь. Я стараюсь не глядеть на мужика и говорю, что лошадь, кажется, не подходит. Лошаденка на самом деле даже в обоз не годится.
«Ну что же, — отвечает ветеринар, — забракуем, пожалуй?»
«Забракуем», — говорит воинский начальник.
«Забракуйте, вашсродие, — галдят кругом мужики, — не то пропадут они!»
«Ну веди», — киваю я ему.
Старик широко крестится и, вздохнув, уводит лошадь.
Выходит мой немец. Лошадь у него крепкая, сытая, хорошая. Он смотрит на меня и комично мигает. Два мои солдата быстро меряют рост, смотрят зубы…
«Подходит в обоз», — говорю я.
«Принята», — говорят председатель и врач, и лошадь берут из рук немца мои солдаты.
Выходит баба. Муж мобилизован, теперь отдает лошадь. Неумело нукает, дергает лошаденку и тупо смотрит…
«Взята!» — Баба передает лошадь солдату, мнется, смотрит на комиссию и говорит: «Васькой зовут, Васькой, барин, не забудьте!»
Обедать мы, всей комиссией, ездим на вокзал. Масса народу, толпятся запасные. Приходят и отходят поезда, битком набитые едущими. Едут на крышах, на буферах, висят на площадках.
21 июля 1914 г.
Остановился в каком-то доме, чистом, просторном, две хозяйки — старая и молодая, предложили мне парадную комнату: мебель в чехлах, на окнах герань, по стенам олеографии. Устроили мне постель на диване. За день устаешь смертельно. Все время за работой: с утра прием лошадей, потом их распределение, затем, после обеда, до темноты, снова прием. Кроме того, страх, чтобы не пропала ни одна лошадь. Дело в том, что среди мобилизованных лошадей много попалось жеребцов. Есть несколько прекрасных вороных молодых жеребцов по четыре — четыре с половиной года и по шести с лишком вершков; наших фабрикантов Кузнецовых, фабрика которых против Волхова2, на том берегу. Лошади невыезженные, горячие, а людей у меня мало.
Как на грех на обеих ногах вскочили нарывы под ногтями на больших пальцах — никогда в жизни ничего подобного не было — еле хожу, мука дьявольская. И вот наконец вечером добрался до своего дивана и завалился. И вдруг, только погасил лампу, как тело начало словно обжигать крапивой, зажег спичку, и о ужас! — туча клопов. Отодвинул диван на середину и начал засыпать, как вдруг почувствовал, что что-то сыплется с потолка. Снова зажег свет — оказывается, проклятые мучители падают прямехонько сверху! В жизни ничего подобного не видел. Заснул под утро, уже начало светать, фейерверкер3 еле добудился, когда пришел меня поднимать.
22 июля 1914 г.
С утра и до темноты все время приемка, с перерывом от двенадцати до часу, когда обедаем на вокзале. Площадь уже полна лошадьми, которые стоят на коновязях. Всего надо принять 800 лошадей, к завтраму вся приемка должна быть закончена. Не представляю себе, как поведут мои люди всю эту массу коней.
Работа и усталость не позволяют ни о чем думать, и как-то забываешь, что война, вернее, не думаешь о ней и не можешь себе ее представить.
Мои хозяйки испекли мне луковицу, дольки которой я на ночь положил на пальцы и к утру просто ожил. Устаю так, что привык к клопам и больше их не замечаю.
23 июля 1914 г.
Только что вернулся из Чудова. Принял 805 лошадей. Людей у меня было 120 человек, по двадцать человек с фейерверкером от батареи. Таким образом, почти каждому пришлось вести семь лошадей. Пришлось некоторым дать и восемь, т. к. жеребцов выделил и больше трех на одного не дал. Шли походным порядком — шествие было умопомрачительное, надо сказать. Я поехал поездом.
К ужасу своему узнал, что по дороге несколько лошадей сбежало. Хорошо, что их словили, но трех так и нет до сих пор. Иордан начал было сердиться, но когда я ему объяснил картину мобилизации и как пришлось вести, он успокоился. Выступаем, кажется, 27-го.
24 июля 1914 г.
Три лошади нашлись — их словили крестьяне, а посланные солдаты привели — слава Богу, а то все-таки неприятно было.
Вещи все Александр уложил. Я собрал все книги в несколько ящиков — вышло довольно много — полкабинета оказалось заставленным ящиками. Сундук и ящик с охотничьими ружьями отправляю в Вергежи4 к Тырковым.
Получил деньги, причитающиеся мне по мобилизации: 530 руб. С пароходом еду в Петербург за казенными покупками. Со мной едет и Абамеликов, чему я очень рад.
На пароходе все военные, наш казначей выгрузился буквально с мешком денег. Михаил Федорович, уже полковником, тоже поехал в Петербург — он получил дивизион, не разобрал, в какой бригаде, и завтра или послезавтра уезжает совсем.
25 июля 1914 г. Петербург
Вчера мы с Абамеликовым приехали вечером. Петербург поразил необычно торжественным видом. К 12 часам все уже было закрыто и улицы пустынны. Абамеликов упросил, и я домой не поехал, а сняли мы номер и хорошо выспались в гостинице на углу Невского и Знаменской.
Утром бегали по магазинам. Купил себе в Гвардейском экономическом Обществе кожаную куртку, ночные туфли. Заплатил все, что оставалось портному Дмитриеву, потом повидал «сестру5» и Павла6.
На Невском сидят запасные и с большинством женщины, и у всех в руках газеты. Газеты выходят пять раз в день — нет человека, который бы не читал газеты.
Был у Ариадны Владимировны7 и видел всех. Ариадна Вл. была особенно мила, все рассматривали карты и спрашивали меня, где, я думаю, начнутся военные действия. Гарольд Васильевич8 собирается ехать на войну корреспондентом. Завтракал у них, а затем мы нежно простились и расцеловались.
Обедали с Абамеликовым у Кюба — не только прекрасно поели, но и выпили водки.
26 июля 1914 г.
Приехал в Селищи. Все собрано и стоят только две кровати — моя в нашей комнате и Абамеликова в столовой. Получил от жены сразу два письма. Грустно, что ухожу, не повидав их. Беспокоит папа; я даже не знаю, где он, так как до сих пор не получил ответа на телеграмму, которую я ему послал в день объявления войны. Кажется, выступаем завтра.
27 июля 1914 г.
Никто точно так и не знает, когда выступаем; говорят массу вздора и передают всевозможные слухи. Верно лишь то, что на западе немцы уже наступают вовсю и на нашей границе бои тоже начались.
Был в Вергежах. Дом опустел — все в Петербурге. София Карловна9 и Аркадий Владимирович10 с женой, вот и все население Вергеж. Сидел у них с 6 до 9 часов. Было немного грустно, но и хорошо. Говорили о войне, о близких, о политике. Возвращался, когда стало уже совсем темно. Все небо ярко горело блестящими звездами. Было необычайно тихо, спокойно и хорошо. С Волхова доносился временами легкий всплеск воды, и опять все погружалось в сосредоточенное молчание, упруго, бодро шел рысью мой милый Зуав.
28 июля 1914 г.
Когда выступаем, так и не знаем. Наша второочередная бригада «лит. Б»-74-я, которой командует Иордан, скоро уходит в Стрельну, где и будет заканчивать мобилизацию. Часть офицеров ушла от нас, главным образом старших, все младшие — из прапорщиков запаса.
У меня в батарее Васильев назначен в парк, вместо него вышел молодой офицер Михайловского Артиллерийского училища барон Майдель. Всего к нам в бригаду вышло из училищ 12 человек, но пять уже уходят в гвардию.
С Давыдовым временами трудно, он суетится, нервничает и все время всех пилит.
Наша батарея выступает в следующем составе: командир батареи подполковник А. А. Давыдов, первый старший офицер Н. Н. Тихобразов, второй старший офицер я, младший офицер первой полубатареи барон Майдель и младший офицер второй полубатареи прапорщик Бедке. Бедке из запаса, петербургский, помощник присяжного поверенного.
Целый день занятия, а вечером страстное ожидание газет — так день и проходит.
29 июля 1914 г.
Приезжал проститься А. В. Тырков. Приехал вечером. Мы сердечно с ним обнялись и оба прослезились, чуть форменно не расплакавшись. И подумать только, этот человек участвовал в убийстве императора!
Когда уходим, неизвестно. Проходит первый корпус, 22-я артиллерийская бригада и Выборгский полк.
30 июля 1914 г.
По случаю окончания мобилизации был молебен на плацу. После молебна Добров сказал несколько слов о предстоящей кампании, прибавив, что война будет упорной, но очень короткой, т. к. ни одна страна не в состоянии содержать огромные армии долгое время. Вечер сидел у Игнатьевых, пили чай, читали газеты, живо обсуждали заявление Ренненкампфа11 о том, что через месяц он берется войти в Берлин.
31 июля 1914 г.
С утра занятия. Я налаживал обоз и главное — съезжал лошадей. Некоторые положительно не хотят идти в двуколках. Получил из Самайкина два письма, написал вчера и сегодня. Пришла телеграмма от папы, в которой он меня благословляет.
Ничего неизвестно о дяде и тете. Они уехали в Мариенбад и до сих пор об них ни слуху ни духу, а между тем, по газетам, немцы Бог знает что выделывают с нашими путешественниками.
[1] Андрей Медардович Зайончковский (1862–1926) — генерал от инфантерии.
[2] Один из восемнадцати заводов фарфоровых изделий, принадлежавших Кузнецовым, созданный в 1880 г.
[3] Фейерверкер — унтер-офицерское звание в артиллерии русской армии до 1917 г.
[4] Усадьба семьи Тырковых на берегу реки Волхов.
[5] Евдокия Николаевна Урядова — медсестра, фактически член семьи Воейковых.
[6] Павел Дмитриевич Воейков — шурин Ильина.
Публикация, вступительная заметка, примечания Вероники Жобер
Продолжение следует
(Полную версию читайте в журнале «Звезда» №7 2015 г.)