Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2015
Спустя уже почти четверть века после распада СССР можно наблюдать парадоксальную картину в массовом сознании российского общества. С одной стороны, продолжает существовать и даже растет/взращивается ностальгия по советскому времени, когда будто бы повсеместно была стабильность, благополучие и дружба народов. С другой стороны, вместе с ностальгией растет и взаимная отчужденность между бывшими советскими республиками, не затихают и иногда усиливаются конфликты, процветает ксенофобия, не видно желания больше узнать, как сегодня живут и что думают люди, которые еще буквально вчера были согражданами одного государства. Особенно не повезло в этом отношении странам Центральной Азии, о которой в России бытуют очень отрывочные и часто искаженные представления, множество необоснованных и негативных стереотипов. Причем проблема не только в том, что мы не обладаем полной и достоверной информацией о нынешней ситуации в регионе, но мы имеем и очень скудный набор категорий и моделей, с помощью которых описываем и объясняем происходящее, часто сводя все к «деградации», «нестабильности», «авторитаризму» и «внешним врагам».
Данный текст является блицпопыткой обзора основных современных процессов в одной из стран, которые образовались на бывшем советском пространстве, — в Узбекистане. Эта страна, которая накануне распада СССР была третьей по численности, после России и Украины, союзной республикой, остается малознакомой для российского жителя, далекой и экзотической окраиной, а вовсе не одним из важных соседей. Исследователи и публика редко и ненадолго задерживают свой взгляд на том, что сегодня происходит в Узбекистане, какие процессы и события там совершаются. Это невнимание служит отправной точкой для размышлений о том, каким образом мы сегодня описываем и эту страну, и регион Центральной Азии в целом, к которому она относится. В фокусе моих интересов будут, в частности, три категории: «национальное государство», «постколониализм» и «постсоветскость». Я предлагаю подумать о том, насколько они применимы к современному Узбекистану, какие возникают трудности и споры, когда мы используем эти категории в качестве описательных и объяснительных схем, каким образом можно увидеть всю сложность и неоднозначность, которые присущи этой стране в период построения своей независимой государственности.
Национализирующийся Узбекистан
Распад СССР и весь последующий период часто рассматриваются как ожидаемое, подготовленное всей предыдущей историей, торжество идеи нации, продолжающееся и усиливающееся укрепление национальной государственности, национальной идеологии и национальной идентичности. В современном Узбекистане, как и в других постсоветских странах, действительно наблюдаются на протяжении всех последних 25 лет создание новых нарративов и ритуалов, которые подчеркивают важность и приоритет национальных интересов, переписывание учебных и научных программ, переоформление музейных экспозиций в духе национальной истории, укрепление роли узбекского языка и т. д. Все это в академической науке называется становлением или строительством национального государства.
Сам факт национализации страны вряд ли вызывает сомнения, и ему можно найти множество подтверждений. Вопрос в том, какую специфику это явление имеет в Узбекистане, какие внутренние противоречия в нем существуют и какова динамика происходящих трансформаций. Особенности в данном случае легче увидеть, если мы откажемся рассматривать формирование национального государства как сам собой развертывающийся, телеологически предопределенный и одинаковый везде процесс, а увидим скорее сумму эффектов разнообразных и зачастую хаотических событий и действий.
Некоторые такого рода эффекты предопределены инерцией советской политики создания национальных республик, национальных культур и национальных элит.1 Напомню совсем не секретный, хотя и забывающийся факт, что Узбекистан, или Узбекская Советская Социалистическая Республика, как отдельная политическая и административная единица был образован в 1924—1925 гг. в результате большевистских реформ, а его нынешняя территориальная конфигурация сложилась в 1920—1930-е гг. в результате непростых переговоров между Москвой и Ташкентом. За последующие десятилетия Узбекская ССР обрела все основные атрибуты автономии: свои институты управления, образование и науку, культурные учреждения, которые подчинялись логике именно национальной государственности. Важно, что и сами местные жители, поколения которых неоднократно сменялись на протяжении десятилетий существования СССР, научились думать о себе и определять себя и других в национальных терминах.
Впрочем, хотя уже в советское время реализовывалась логика национального строительства, этот процесс не был конфронтационным и завершенным. События 1988—1991 гг., когда региональные элиты вступили в торг с центром о своих правах, не были ‒ по крайней мере в Узбекистане и других центральноазиатских республиках ‒ «национально-освободительной борьбой» и стремлением к независимости, это было продолжением постоянных переговоров между московской и республиканскими элитами о перераспределении ресурсов и полномочий. Местные руководители выражали полную лояльность Центру, и принятое последним решение о собственном самоотделении в 1991 г. стало для них неожиданностью и непростым испытанием.
После 1991 г., когда Узбекистан превратился из союзной советской республики в отдельное государство, идея нации стала главным способом легитимации независимости («мустакиллик» по-узбекски). Тогда же появились новые факторы, которые, будучи иногда субъективными и случайными, а иногда вынужденными, привели к новому витку структурирования национальных институций, практик, идентичностей и чувств. Так ссылка на нацию оказалась удобной как язык международного права, как способ перевода и сравнения, как язык общения с другими странами и международными организациями, туристами, западными экспертами и политиками, для которых категория нации является понятной формой репрезентации страны и ее культуры. Ссылка на нацию дала также возможность говорить о прошлом, историческом наследии, «золотом веке», исконной культуре и преемственности, воспитывая чувства привязанности у населения новых государств и пытаясь сгладить опасные противоречия и разломы внутри общества. Кроме того, ссылка на нацию была и остается инструментом модернизационной мобилизации, построения и пропаганды планов счастливого будущего. В каждом из этих полей национальный нарратив конструируется по-своему, представляется в особых ракурсах, выполняет специфические и порой весьма конкретные задачи, но все эти поля соединяются, когда речь идет о легитимации правящих режимов, которые считают и убеждают, что они действуют от имени и во благо нации.
Понимание, что национальное государство не является изначально заданной программой, а связан с конкретными контекстами, позволяет увидеть различные траектории национальной идеи в независимых странах Центральной Азии. При всех схожих и параллельных чертах, существовавших на протяжении веков или возникших при унификаторской политике советского центра, при наличии многочисленных линий взаимодействия и взаимовлияния, копирования и соревнования, национальные идеологии и практики строительства государств в регионе заметно отличаются друг от друга. Сильно упрощая, можно сказать, что идеология Узбекистана имеет выраженный этатистский характер. Задаче укрепления государственности подчинена и внутренняя политика, построенная на жестком авторитарном управлении, и внешняя, которая стремится сохранить баланс между разными геополитическими полюсами. Причем необходимость именно такой стратегии вызвана не только субъективными предпочтениями и планами нынешнего руководства страны, но и всей совокупностью возможностей, которыми Узбекистан обладает. К их числу относятся большая — для Центральной Азии — территория и численность населения (почти 30 млн человек), большие запасы разнообразного сырья, прежде всего газа, нефти, золота, урана, хлопка и пр., центральное транспортное положение в регионе — на границе со всеми основными государствами, обладание основными историко-культурными символами региона, такими как Бухара, Коканд, Самарканд, Ташкент, Термез, Хива. Наличие тех или иных ресурсов и способность конкретных представителей и групп элиты их использовать определяют в итоге, как формулируются национальные интересы, внешнеполитические ориентиры, риторические предпочтения, выбираются примеры и образцы, которым стремятся подражать.
Как я утверждаю, национальное государство ‒ это не рамка, в которую все люди помещены помимо своей воли, а некая сумма проектируемых или спонтанных действий и их эффектов. Такой подход позволяет увидеть различных акторов, участвующих в производстве таких эффектов или не участвующих. Мы обнаруживаем, что существует не один доминирующий национальный проект, а разные его версии, находящиеся в отношениях постоянной дискуссии и конкуренции между собой. Например, правящая сегодня в Узбекистане группа, следуя этатистской логике, не обращает никакого внимания на нужды и призывы узбекских меньшинств, живущих за пределами страны, полагая, видимо, что это может разрушительно воздействовать на государство, дестабилизируя его через внешние конфликты и диаспоральную активность. Тем не менее, некоторая часть узбекского истеблишмента слышит голоса зарубежных соплеменников и дает понять, что они им небезразличны. Легко можно себе представить, что группы элиты в будущем будут сменять друг друга у власти и по-новому расставлять политические акценты.
Рядом с политической и интеллектуальной элитой (и внутри нее) в Узбекистане существует множество разных социальных классов и сообществ, имеющих собственные интересы. Иногда они вписываются в национальные проекты и усиливают их, а иногда нет ‒ в последнем случае возникают иные эффекты, альтернативные национальной идее. К их числу можно отнести, например, различные исламские/исламистские движения, группировки и идентификации, которые являются предметом большой озабоченности нынешней власти и время от времени бросают политический и даже военный вызов существующему в стране режиму, как это было в 1992, 1999—2000, 2005 гг., когда были применены жесткие военные и репрессивные меры против религиозной оппозиции.2 Некоторые из этих исламистских группировок полностью отрицают национальное деление как противоречащее исламу, другие хотят строить национальное государство с сильным религиозным компонентом.
Отдельно нужно говорить о масштабной миграции из Узбекистана в другие государства на заработки и на постоянное проживание. Сегодня в трудовую миграцию втянуты не менее 5 млн человек (одновременно за пределами страны находятся около 2,5—3 млн человек, или 10% населения страны). Они живут и работают в России, Казахстане, Южной Корее, Турции, странах Персидского залива и т. д. В 2011—2013 гг. денежные переводы, которые трудовые мигранты перечисляли из-за рубежа в Узбекистан, составляли почти десятую долю к ВВП страны или почти половину ко всем расходам бюджета. Миграция приобрела за последнее десятилетие такие масштабы, которыми нельзя пренебрегать и которыми уже невозможно управлять. Эмигранты и трудовые временные мигранты, которые годами живут вне родины, создают там, куда едут, новые социальные сети, идентичности, практики, образуют сложные транснациональные сообщества, в которых роль национальной культуры, истории и языков переосмысляется заново.
Обозревая все эти альтернативные или дополнительные эффекты, которые на протяжении прошедших с распада СССР 25 лет постепенно усиливались, распространялись и сцеплялись в новые проекты и тенденции, можно сделать вывод, что идея нации в качестве доминирующей официальной риторики не в состоянии привести к единому знаменателю многочисленные частные и групповые интересы и стратегии. Более того, мы видим постепенно растущую тенденцию фрагментации наций по разным линиям: регионы, богатые и бедные, город (пригород) и село, исламисты, женщины, мигранты, меньшинства и т. д. Это не означает, что национальное государство ‒ несостоявшаяся общность, однако это указывает на то, что процесс национального конструирования не завершился и продолжает реагировать на новые обстоятельства и меняет свою траекторию.
Постколониальный Узбекистан
Если тема нации все последние четверть века неизменно присутствует в риторике большинства центральноазиатских политиков и, соответственно, в научном и экспертном анализе и внимание к ней не угасает, а пожалуй, даже увеличивается, то тема постколониальности как характеристики местных обществ развивается медленно и неоднозначно.3
Вопрос о постколониальности обычно обсуждается в связи с другим вопросом: был ли СССР колониальной империей и, соответственно, была ли тогдашняя Узбекская ССР колонизированной территорией? По этому поводу мнения среди историков разделились. Одни из них называют СССР именно империей, в которой целые народы и регионы находились в подчиненном, неравноправном положении и управлялись типично колониальными технологиями, когда все решения принимались в Москве. Другие доказывают, что Советский Союз был необычной империей или даже вовсе не империей, а скорее, например, мобилизационным модернизирующимся государством, где культурные различия подчинялись утопическому плану социального переустройства общества. Меня в данном случае интересует не столько эта дискуссия, сколько отношение политиков, элиты и населения современного Узбекистана к этому вопросу. То, как сегодня люди видят себя в недавнем прошлом, указывает на какие-то существенные особенности нынешнего состояния памяти, идентичности и политики.
Официальная критика СССР — необходимый элемент современных национальных идеологий в Центральной Азии. Идея, что нации приходят на смену прежнему несправедливому строю, освобождаются от него, преодолевают его недостатки, лежит в основе политического устройства новых государств. Без отторжения советского прошлого невозможно легитимировать нынешний статус, то есть объяснить, откуда новые страны взялись и почему у них появилось право на самостоятельность. Однако критика СССР в разных центральноазиатских странах принимает разную форму, имеет свою специфику и неодинаковую интенсивность.
Пожалуй, именно Узбекистан занимает в этом вопросе самую жесткую позицию, проводя последовательную политику десоветизации. Почти сразу после распада СССР президент Ислам Каримов провозгласил, что узбекское общество сопротивлялось внешнему давлению и стремилось к независимости всегда, во все времена и добилась ее наконец в 1991 г. С тех пор в стране последовательно происходит массированное реконструирование и переназывание пространства, уничтожение всех символических мест памяти о советском времени, из пуб-личной жизни вытесняются советское кино, советская литература, советские учебники, советская музыка. Политика памяти в Узбекистане по отношению к советскому времени основывается на травматизации сознания людей, ярким примером которой является, например, ташкентский Музей памяти жертв репрессий.4 Идеология независимости, представленная в музейной экспозиции, объединяет в одну общую боль память о страданиях в результате колониальной политики царского времени, память о раннесоветских и сталинских репрессиях и память о «хлопковом деле» 1980-х гг., все эти события и эпохи представлены в государственной идеологии как взаимосвязанные и характеризующие смысл новой истории до момента обретения незаивисимости.
Почему именно Узбекистан оказался лидером десоветизации? Я бы назвал два фактора ‒ субъективный и структурный. Начну с последнего: Узбекистан считался в Москве «главной» республикой в Центральной Азии (тогда «Средняя Азия и Казахстан»), его представители временами занимали места в Политбюро ЦК, в Ташкенте располагались региональные филиалы союзных министерств, а это означает, что именно здесь контакты между центром и советской периферией, точки их соприкосновения были более непосредственными, а напряжение ‒ более сильным. Субъективный фактор является продолжением структурного ‒ так называемое «хлопковое дело», с помощью которого генсек Андропов в 1980-е гг. попытался дезавуировать прежние соглашения между Кремлем и республиканской элитой и поставить под более жесткий контроль положение дел в регионе, показав всем местным обществам прежнюю силу Москвы. Эта кампания масштабных уголовных преследований за коррупцию была болезненным ударом по самолюбию узбекской элиты, что во многом обусловило ее антикремлевские/антисоветские настроения, которые дали о себе знать, когда СССР неожиданно распался.
Вместе с тем хочу обратить внимание на важную, общую для всех центральноазиатских стран особенность: власти и большинство населения ни одной из них не готовы публично назвать советский период колониальным, а бывшие советские республики — колониями. К этому не готовы даже в Узбекистане, хотя именно там идеологический нарратив обретения независимости ближе всего подошел к классическим образцам деколонизации. Узбекская власть ограничивается лишь прозрачными намеками на то, что советский период был продолжением колониального периода Российской империи, но не решается логически завершить это сравнение объявлением СССР колониальной империей, а нынешнее состояние Узбекистана ‒ постколониальным.
Чтобы объяснить этот любопытный факт, напомню сказанное выше ‒ местное общество не является однородным, оно делится на множество классов, групп, прослоек, сообществ со своими собственными интересами. Выше я упоминал, в частности, трудовых мигрантов, которые массово выезжают работать в Россию и в той или иной мере, вольно или невольно принимают официальную российскую точку зрения на прошлое. Свою роль играет наличие этнических меньшинств в Узбекистане. В период независимости в стране не проводилось переписи, но, если верить официальной статистике, около 20 % населения принадлежит к так называемым нетитульным народам, самыми крупными по численности из них являются таджики, каракалпаки (которые проживают в отдельной автономной республике), казахи, в Узбекистане также около 1 млн русскоязычного населения.5 Кроме этнических существуют серьезные различия, например, в уровне жизни — немалая часть населения живет за порогом или около порога бедности, отдельно выделилась верхушка богатых людей, жизнь в сельской глубинке мало похожа на жизнь в столице. Для части населения ностальгия по советскому времени нередко является способом критики имеющихся сегодня проблем в обществе. Недостатки экономики и социальной сферы, разрыв между бедными и богатыми, появление новых форм господства в сознании многих людей делают прежние, советские формы гегемонии не столь актуальными, а успехи прошлого, казавшиеся в 1991 г. скромными и спорными, ‒ недостижимым теперь идеалом. Пусть и только декларировавшаяся, но все-таки поддержка в Советском Союзе женщин, жителей отсталых регионов, культурных меньшинств оставила у многих людей скорее чувство признательности. Такая многообразная фрагментация общества объясняет отсутствие консенсуса по отношению к советскому прошлому, большой разброс мнений и оценок, продолжение и иногда даже всплеск дискуссий. Власть старается не обострять возможные противоречия по этому поводу и время от времени чуть смягчает свою антисоветскую риторику.
Одна из причин нежелания помнить себя в роли колонизированых заключается также и в том, что бóльшая часть представителей современной узбекистанской элиты имеет советскую биографию карьеры и успеха, все современные атрибуты государственности ‒ границы, институты, образы ‒ также сформировались в советское время и несут на себе печать советского конструирования. Публично назвать свои корни колониальными ‒ значит поставить под вопрос значение социального и символического капитала, а следовательно, и нынешнего политического статуса, чего элиты пока опасаются делать.
Наконец, после распада СССР на место прежних неравноправных отношений между советскими республиками и московско-российским центром пришли новые отношения зависимости. Активное проникновение в Центральную Азию мировых держав (США, Китай, европейские страны, страны Среднего и Ближнего Востока и т. д.) и разного рода международных организаций сопровождается обострением соперничества с Россией в вопросе о влиянии на регион, возникновением конфигурации нового подчинения, вмешательством во внутренние дела региона, распространением здесь непривычных форм культуры. В таких условиях страны Центральной Азии стремительно превращаются в мировых аутсайдеров, которые в лучшем случае поставляют ведущим державам сырье и рабочие руки, получая взамен еще большую зависимость от внешних кредитов, инвестиций и политической благосклонности. Такая маргинализация вызывает страхи по отношению к наступающему или будущему подчинению новым геополитическим лидерам, а это в свою очередь подкрепляет нежелание носить ярлык постколониальности.
Постсоветский Узбекистан
Вопрос о постколониальности Узбекистана связан также с вопросом о том, какое советское наследие, какие советские черты сохраняются в течение 25 лет независимости, насколько они определяют специфичность процессов в регионе по сравнению, допустим, с другими странами, которые не имеют советского опыта.
Наличие такого наследия априори предполагается в определении «постсоветский», которое по-прежнему является популярным и устойчивым в России, хотя не столь же популярным в самом Узбекистане. В этой характеристике заложен разнообразный набор отличительных характеристик. Она указывает на весьма специфические политические, экономические и социальные трансформации, которые пережил регион в XX столетии под влиянием не столько внутренних процессов развития, сколько политики социальной инженерии, проводившейся центральной властью СССР. В Узбекистане, как и в других странах региона, были сформированы определенные инфраструктуры, институты, практики осуществления власти, которые во многом сохраняются и определяют современный государственный строй. Например, нынешний президентский аппарат, сосредоточивая внутри себя основные рычаги контроля и управления, копирует аппараты центральных комитетов коммунистической партии, большая роль, как и в советскую эпоху, придается идеологии, государственной символике и ритуалам, парламенты и принцип разделения властей носят декоративный характер, большую роль во внутренней политике играют спецслужбы. Сохраняются, хотя постепенно демонтируются и видоизменяются, такие советские институты, как академии наук, творческие союзы, государственные профсоюзы, молодежные организации. Экономика имеет монопольный характер и основывается на экстенсивной эксплуатации ресурсов, в социальной сфере по-прежнему живы пенсии и пособия (пусть крошечные по размерам), формальное бесплатное образование и здравоохранение ‒ рудименты социального государства, каким провозглашал себя СССР. В культуре власть и элита позиционирует себя в качестве секулярных режимов. Подобные следы советскости можно найти буквально во всех сферах государственной жизни современного Узбекистана.
Категория «постсоветский» указывает на специфические повседневные практики и идентичности, которые сложились в советское время у населения независимо от религиозной и национальной принадлежности. К ним относится прежде всего большая роль русского языка ‒ фактически вся центрально-азиатская элита владеет им до сих пор, русский язык активно присутствует в публичной сфере и в быту, особенно в столице страны. Сохраняются, особенно в городах, многие повседневные привычки общения, проведения досуга, приготовления пищи, празднования Женского дня 8 марта, Нового года, Дня Победы. Люди сохраняют память о советских лидерах, советских условиях жизни и т. д. Сохраняются также многие социальные связи (смешанные семьи, дружеские отношения), которые образовались в тот период.
Отсылка к постсоветскости является частой и очень важной объяснительной моделью, но у нее есть и свои слабые стороны. Она, в частности, во многом игнорирует те изменения, которые произошли в Узбекистане после распада СССР. Очевидно, что страна за это время успела проделать свой, особый путь трансформаций, здесь возникли новые отрасли экономики, например автомобилестроение, появилась упомянутая массовая трудовая миграция, которой в советское время не было, сформировались специфические политические и общественные институты, которые раньше не существовали вовсе или имели, например как органы местного управления махалля, иные функции.6 На жизнь людей стали влиять такие новшества, как Интернет, мобильная связь и многие другие технические изобретения, что также создает совершенно новую ‒ несоветскую ‒ реальность. Население Узбекистана увеличилось по сравнению с 1989 г. на треть, с почти 20 до 30 млн человек, то есть уже выросло и растет многочисленное поколение, которое не имеет памяти и ностальгии по советскости, плохо знает русский язык, поколение, чьи практики и идентичности, например религиозные, не имеют ничего общего с советским периодом. Укрепились активные связи Узбекистана с другими, помимо России, странами, а отношения с соседями, например с Таджикистаном и Кыргызстаном, наоборот, ослабли. Описывать такого рода перемены можно так же долго, как и перечислять примеры советского наследия.
Постсоветскость, иначе говоря, — это не данность, а наш способ оценки. Отсылка к постсоветскости или, как я хотел показать выше, к постколониальности и национальному государству по-прежнему вполне годится для одних аналитических операций, но совершенно не подходит для других. Реальность, которую мы наблюдаем, имеет сложный, неоднозначный характер, она не укладывается в какую-то готовую модель, изобретенную на примере других стран и регионов мира, и не дает оснований к созданию отдельной модели исключительно для Узбекистана. «Переходные общества», «несостоявшиеся государства», «новая периферия» (или «новый Юг»), «авторитарные (на вкус: мусульманские) режимы» и т. д. ‒ каждая из перспектив предлагает свой взгляд и свою линию рассуждений, указывает на какие-то черты местного общества, которые в ином ракурсе не видны или видны частично, в искаженных формах. Любая выбранная для объяснения модель сама в свою очередь накладывает ограничения и создает помехи в восприятии, заставляет спрямлять расходящиеся в разные стороны линии реальности. Если мы хотим увидеть и понять разные стороны жизни современного узбекистанского общества, нужно научиться избегать упрощенных схем, однозначных формул и приговоров, всматриваться в то, как реально живут люди, и не оглядываться на предпочтения политиков. Может быть, тогда прежние связи России с Узбекистаном наполнятся смыслом, двусторонним интересом, будущей перспективой, а не только воспоминаниями о прошлом.
1 Слезкин Ю. СССР как коммунальная квартира, или Каким образом социалистическое государство поощряло этническую обособленность // Американская русистика. Вехи историографии последних лет: Советский период. Самара, 2001. С. 329—374.
2 Бабаджанов Б. Ислам в Узбекистане: от репрессий к борьбе идентичностей // Россия — Средняя Азия. Т. 2. Политика и ислам в XX — начале XXI в. / А. Кокошин (гл. ред.). М., 2011. С. 191—213.
3 Адамс Л. Применима ли колониальная теория к Центральной Евразии? // Неприкосновенный запас. 2009. № 4. С. 25—36. См. также книгу автора настоящего эссе: Советский кишлак: между колониализмом и модернизацией. М., 2015.
4 Абашин С. Мустакиллик и память об имперском прошлом: проходя по залам ташкентского Музея памяти жертв репрессий // Неприкосновенный запас. 2009. №4 (66). С. 37—54.
5 Арифханова З., Абашин С., Алимова Д. Узбеки. М., 2011. С. 69.
6 Абашин С. Советская власть и узбекская махалля // Неприкосновенный запас. 2011. № 4 (78). С. 95—110.