Эротическая утопия Степана Калачова. Публикация Михаила Эпштейна и Игоря Шевелева
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2015
В этой подборке публикуются отрывки из сочинений Степана Федоровича Калачова (1899—1974), писателя, который остается до сих пор неизвестным, хотя и был — наряду с Александрой Коллонтай, Пантелеймоном Романовым, Сергеем Малашкиным, Львом Гумилевским — открывателем эротической темы в советской литературе.
На вечере-презентации моей книги «Sola Amore. Любовь в пяти измерениях» в декабре 2011 г. в Москве ко мне подошел человек преклонного возраста и представился как Евгений Степанович Калачов. Его заинтересовали мои работы по теории эроса, вошедшие в книгу. Из дальнейшего разговора выяснилось, что его отец Степан Федорович Калачов всю свою жизнь посвятил литературе и оставил после себя огромный архив, который сын, экономист по профессии, постепенно приводит в порядок. Степан Калачов — участник литературных движений 1920-х гг., автор нескольких романов и множества рассказов и очерков, которые остались в рукописях, поскольку в ту эпоху подавлялось не только инакомыслие, но и инакочувствие. Центральной темой калачовской прозы была любовь, причем в очень откровенных и порой необычных проявлениях. Так, в некоторых рассказах, написанных от лица женщин, автор пытается воспроизвести особенности их эротического мироощущения.
Е. С. Калачов попросил меня взглянуть на тексты своего отца и оценить их литературные достоинства, а также возможность их публикации. Ведь новое поколение, которое зачитывается переводными эротическими бестселлерами, не имеет понятия о том, что в самое суровое советское время существовала своя литература «раскрепощения плоти», которая разработала особый язык для описания интимных отношений. Может быть, именно сейчас пришла пора воссоздать важное пропущенное звено в «карнавальных» традициях российской культуры? В то самое время, когда М. Бахтин писал свою прославленную книгу о Рабле и народной культуре Возрождения (тоже опубликованную с опозданием на тридцать лет), в России эта стихийная культура, разбуженная революциями 1917 г., создавала свои ценности, искала свои неканонические способы выражения. На мой взгляд, Степану Калачову действительно удалось создать собственную эстетику для описания того, что, по его словам, «корчится, безъ-языкое, не на улице, а в нашем собственном теле». В его текстах переплелись традиции натуралистической прозы и авангардного словотворчества.
Михаил Эпштейн
Краткий биографический очерк
Степан Федорович Калачов родился в г. Подольске (Московская область) 11 апреля 1899 г. в семье рабочего-механика. Стихи и прозу писал с пятнадцати лет. После Октябрьской революции учился на Брюсовских литературных курсах; в 1927 г. закончил Академию народного хозяйства по инженерному факультету. В 1918—1921 гг. был близок к Пролеткульту, примыкал к литературной группе «Кузница». В числе его наставников — А. Гастев и М. Герасимов. В 1922 г. попытался создать собственную группу «пролетарского молодняка» «Молот», куда кратковременно входили М. Соболев, А. Красногрязев и Н. Фомина, первая жена С. Калачова. Задачей группы была выработка органического пролетарского миросозерцания на основе слияния марксизма с новейшими достижениями биологических и психологических наук, в частности фрейдизма. «Молотобойцы» стремились преодолеть «наследие аскетизма и ханжества, поработившее нашу культуру», и художественно запечатлеть «мир и плоть, раскрепощенные революцией». Авторы круга «Молота» выступали против «энтропии» в отношениях между полами. Они не только всячески поляризировали мужское и женское, эротизировали отношения между ними, но и создавали новый язык, выражавший разницу мужского и женского видения мира и специфику сексуального поведения обоих полов. Наряду с этим их воодушевляла мечта о создании целостного двоеполого существа, андрогина, которая впоследствии вплелась в романтическую, неомифологическую тенденцию советской фантастики 1950—1960-х гг.
В 1920-е гг. С. Калачов, под псевдонимами «Степан Молодой» и «Степан Яров», предлагал свои очерки и рассказы для публикации в периодических изданиях, таких как «Пролетарская культура», «Грядущее», «Горн», «Гудки». Один из его рассказов, «Под луной» (1928), удостоился сочувственного отзыва Пантелеймона Романова. В 1930-e гг., работая инженером на московских предприятиях, С. Калачов продолжает отдавать свои основные силы литературе. Однако ни одно из его произведений так и не увидело света. Он обращается за поддержкой к видным писателям, пытаясь объединить их усилия «в поиске полной правды о человеке — высшем вселенском органе борьбы и труда, желания и наслаждения». В архиве С. Калачова сохранились наброски его писем А. Платонову, М. Шолохову, М. Пришвину, Н. Заболоцкому; однако пока не найдено свидетельств завязавшейся переписки. В 1930-e гг. С. Калачов напряженно работает над романом-эпопеей «Любомор», рукопись которого (около сорока печатных листов) была утрачена во время Великой Отечественной войны. По версии Калачова, Любомор — это божество любви-смерти, которое определяет судьбы личностей и государств в ХХ веке: «любовь — роды ревности и смерти; избыток человеколюбия ведет к людоедству» (из дневника, 1938).
В военные и послевоенные годы С. Калачов продолжает служить инженером на предприятиях тяжелой промышленности вплоть до выхода на пенсию в 1964 г. В 1950-е гг., после перерыва, вызванного войной и сложными обстоятельствами личной жизни (С. Калачов был трижды женат), возвращается к литературному творчеству. Особенную интенсивность его художественные поиски приобретают в период «оттепели». В дневниках С. Калачова появляются положительные отклики на деятельность Н. С. Хрущева, в котором он видит «ответ земли на гнет государства» и «надежду на освежение одряхлевших мускулов нашего общества». Во второй половине 1950-х гг. С. Калачов увлекается жанром научной фантастики и пытается слить ее с тем, что много позже, уже в 1990-е гг., стало называться «техно-эротическим фэнтези». Роман «Парабола желания» описывает приключения экипажа космического корабля, где ведутся эксперименты по созданию андрогина. Особенно запоминаются сцены «слюбления в невесомости», хотя перегруженность техническими и физиологическими деталями подчас придает роману черты фантастического очерка, эссе-гипотезы. Роман формально не завершен, что можно интерпретировать и как прием его построения, фигуру самой «параболы желания», уводящей в бесконечность. В последние десятилетия жизни С. Калачов уделял особое внимание своему дневнику, который спорадически вел с начала 1920-х гг. В записях 1950—1960-х гг. он формулирует основы целостного «мыслеплотского» мировоззрения и практикует «биопсихическую медитацию», или «жизнемудрие». Скончался 16 декабря 1974 г. в Москве, оставив взрослых сына и дочь; похоронен на Черкизовском кладбище.
Литературное творчество С. Калачова следует рассматривать в контексте художественных исканий ХХ века. Калачова нельзя вычеркнуть из истории советской «пролетарской» культуры, но многое связывает его и с теми писателями и мыслителями 1920—1930-х гг. — Платоновым, Пришвиным, Заболоцким, Бахтиным, которые пытались вырваться за рамки социологической и идеологической поэтики и найти в искусстве место для «эроса космической жизни и космоса человеческого тела» (Калачов). Особого внимания заслуживают связи его «эроики» (так он называл сплав героики и эротизма, характерный особенно для его ранних произведений) с религиозно-эротическими утопиями Серебряного века — у Д. Мережковского, В. Розанова, Вяч. Иванова. Вместе с тем он может считаться предшественником того сплава эротики, гротеска, иронии, который получил развитие в концептуализме 1980—1990-х гг., в частности в прозе Вик. Ерофеева и Вл. Сорокина.
С. Калачов соединил в своем творчестве романтико-натуралистический эротизм с крайностями языковых экспериментов. В какой-то мере он может считаться наряду с австрийским фрейдомарксистом Вильгельмом Райхом и французским мыслителем Жоржем Батайем первопроходцем той осевой «философии желания» ХХ века, которая объединяет мистику и политику как две грани широко понятого эротического опыта. Как художник и мыслитель Желания, С. Калачов не чуждался ни грубо фольклорных, ни утонченно рефлексивных форм его изображения. Эта широта стилевой палитры делает его уникальным явлением в советской литературе.
Ряд ранних текстов Степана Калачова создан в соавторстве с Ниной Ивановной Фоминой. Она родилась в Москве в 1900 г. В 1920—1926 гг. состояла в гражданском браке с С. Ф. Калачовым. Участница литературной группы «Молот». В соавторстве они написали повесть «Из угла в угол» в жанре дневников и переписки. В 1926 г. их жизненные пути разошлись, и дальнейшая судьба Н. И. Фоминой остается неизвестной.
Фрагменты из произведений С. Калачова подготовлены к публикации филологом и культурологом Михаилом Эпштейном и писателем и журналистом Игорем Шевелевым. Мы глубоко благодарны Евгению Степановичу Калачову за возможность воспользоваться материалами из его семейного архива. Надеемся, что знакомство с творчеством Степана Калачова только начинается и принесет новые открытия.
Отрывок из повести «Из угла в угол»
Время действия повести — начало 1920-х гг. Теснота коммуналки. Двое молодых супругов (ему — двадцать три, ей — двадцать два), вдохновляясь романом Н. Г. Чернышевского «Что делать?» и идеалами революции, живут в противоположных углах комнаты и пишут друг другу письма о своих интимных переживаниях. Одно и то же передается в разных регистрах, мужском и женском. Тема повести — разночувствие одной пары. Они сравнивают свои ощущения, пытаются быть предельно искренними в своей новой, «неханжеской» морали. Калачов считает, что «каждый пол, как и каждый класс, должен утвердиться своим словом о себе, чтобы не стать рабом чужого слова». Поэтому он настоятельно просит жену во имя новой морали и новой литературы делиться всем женским, что она находит в себе, предавать бумаге свои ежедневные «женские ощущения» в виде писем ему, Калачову. Он, в свою очередь, пишет ей «мужские письма». Особенно трогательные страницы написаны Фоминой. Она на год младше мужа и находится под его идейным влиянием, поэтому старается изо всех сил соответствовать новой морали и фиксировать «самое женское». Но описание собственно эротической стороны их взаимоотношений дается ей с трудом, она то и дело отвлекается на житейские коллизии и на свои любовные переживания, на то, что Калачов считает «устаревшей сентиментальщиной». Из этого сплава неловкого натурализма, трогательной бытописи и любовной драмы, которая перемежается эротическими стихами, рождается своеобразная «Vita Nuova» революционных лет.
Он
Полная женская грудь, невместимая в мужские ладони, — символ нашего грядущего изобилия. Не серп и молот — это все только орудия нашего преображения земли, матушки-природы, а вот когда она сама нам раскроет свое лоно и вложит в наши уста свои набухшие сосцы, тогда и настанет время, за которое мы сейчас воюем. Мы ведь материалисты, а материализм — это не только сухая наука, это ви`дение всей вселенной как кормящей матери и сыновняя нежность к ней. Но мать уходит, а остается жена, младшая и вечная мать, — ты, родная моя, кормящая своей плотью, самой сытной и никогда не насыщающей меня, ненасытного. Влагою рта, упругостью груди, жаром лона… Что хлеб и мясо в сравнении с любящей плотью женщины! Холодные, черствеющие остатки плотского пиршества. Какие дураки мы, мужики, что больше заботимся о пулях и снарядах, об истреблении друг друга, чем о питании этой вечной женской плотью. Никогда мне не насытиться тобой, моя любимая.
Вчера говорил с Перцовым, обрисовал ему мой идеал коммунистического общества, где женщина, кормящая мать и жена, стоит во главе нашей надежды и веры, и сосцы ее на гербе нашем. Он мне в ответ: это не коммунизм, это порнократия. Коммунизм — это борьба, а не телячьи нежности. Дескать, когтистый лев, а не дойная корова — эмблема коммунизма. Какой он все-таки недоделанный! Подросток в свои 26 лет. Ему бы только махать кулаками. Видит временное в коммунизме — и не видит вечного. А ведь это вековая мечта о слиянии людей — у кого же и учиться исполнению этой мечты, как не у любящих и сливающихся, у жены и мужа. И порнократия здесь совсем ни при чем, потому что порно — это за деньги, на продажу, это очерствелый и безлюбый эротизм. Порнократ — это богатое животное, которое правит деньгами и услаждает себя на деньги, без души и взаимности. А когда вспомню, как ты погружаешь меня в себя, как пылаешь мне навстречу и обволакиваешь всем мягким и нежным, как поишь и кормишь собой, я начинаю лучше понимать, для чего мы затеяли на земле это громадное дело и почему оно называется «коммунизм».
Она
Я считаю, что человек стал голым в революцию. До этого нельзя было, буржуи не пускали. По одежке встречали, водили по паспорту, как медведя, не сбежишь. А теперь из приличной одежды у женщин только коса осталась, да и ту скоро отрежут как капиталистический пережиток.
Соседка мне в коридоре говорила: без мужика, хоть сама себя скреби, — я не понимала. Они, соседи, то храпят, то дерутся. Сейчас опять за тонкой стенкой ругаются. Сосед в коридоре прижал, случайно или нет, а я так испугалась… Он то ли еврей, то ли армян, не знаю, как с ним говорить. Может, просто инвалид. Я виду не подала. Если ругаться, то не в партию, а в жандармы надо идти. Это как новый быт предавать.
А то смотрю на себя в зеркале и думаю, что голая баба — несуразная, как и до революции. Это ты красивый, как конь. А из меня даже о любви слова идут изнутри как чужие, ворочаются, мычу, того гляди, отелюсь с нежности. Не детная, не порожняя, а будто вся наружу, кто бы пальцем потрогал. Вроде телом тугая, а от ласки таю.
Я думаю, может, в учебные пособия пойти? До революции отчаянные люди скелет свой завещали науке. А я живым телом могу знанию послужить. Ты только не смейся надо мной, мы договаривались все до микроба в себе высказывать. Ты поймешь, а где я умных найду, чтобы не смеялись над голой, а двигались умом к коммунизму. Вот грудь. Ничего особенного. А начну трогать, не могу остановиться. Тебя воображаю. Не пойму, когда перемена мыслей случается.
Хочу встретиться с товарищем Коллонтай, чтобы о женском по-партийному поговорить. Правда ли, что любовный фронт теперь будет главным?
Он
Ты своя, народная, не стесняйся. И все у тебя на месте, как в общем партийном деле. Каждого на нашу сторону перетащить надо. По голому телу женщину сразу видать, какого она класса. Пролетарии друг другу общие, энергией делятся, в рост пускают, чтобы лампочка сама загоралась и горела. В голод коммунисты на одной любви держатся, пока буржуи мрут.
Страсть вспыхнет и гаснет, а надо, чтобы горела ровно и тепло от нее шло все время, тогда и есть любовь.
Скоро товарищи дом-коммуну в Малаховке организуют, поедем с тобой нести любовь в массы. А то и бывшие анархисты попадаются, и эсеры, даже меньшевики, надо всех переучить лаской. Опять же нэпманы и спекулянты стали картину смазывать. Красивые материи на платье суют вместо чистого тела и физической культуры. О любовном кооперативе без денег не слышали. Отсталое сознание норовит вернуть человека в частную собственность. Взять тот же стыд. Это ведь не условный рефлекс, по товарищу Павлову, а страх первобытных времен, буржуазный пережиток.
И еще мне кажется, что люди скоро станут другие. Физически иные. Не знаю, может, крылья вырастут. Или перестанут есть. Мы ведь сейчас меньше едим, чем до революции. И отлично себя чувствуем. Любви больше, когда еды меньше, замечала? Или у одних голова станет от спорта маленькой, а у других от книг вдвое больше. И эти два вида перестанут размножаться между собой. Это я со сна уже, устал.
Она
Я ведь понимаю, что наука с предчувствиями борется, но только мне иногда нехорошо. Давно хотела спросить, а что, если с любовью в коммунистическом масштабе ничего не выйдет? Ведь даже птички поют: чьи вы, чьи вы? А мы хотим все отменить. Понимаю, что дичь говорю, не хочу тебя злить, но все же? А если это утопия, как у какого-нибудь Сен-Симона, Фурье, Оуэна? Тогда ведь лучше не жить, как ты думаешь? Извини, это настроение от того, что крови пошли, от женского нездоровья, с которым при коммунизме тоже научимся бороться.
Ты скажешь, что коммунист смерть через врага и партию принимает, а не сквозь неудавшуюся любовь. Я не против. Я — за счастье освобожденной любви. Ты знаешь, что я не смогла бы жить с непартийным.
Он
Упадочное настроение бывает у всех, даже у товарища Троцкого. Главное, не давать ему ходу. Представь, что тебе надо перейти линию фронта. А мы все в таком положении: живем на коммунальном фронте с переходом на любовный. И до революции, и во время Гражданской войны любви таких масштабов не было. Наша любовь еще от небывалой новизны положения. Мы торжествуем над мещанами веков! Мы открыли ящики подсознания. Понятно, что оттуда не одни только розы и перлы выходят.
Посмотри, сколько кругом нас кулаков. Кулак — это не мироед из деревни. Настоящий кулак — это одинокий, холостой враг большевистского коллектива…
Твоя грудь — это не вялая мякоть любительницы Ахматовой и Арцыбашева. Ты же не стесняешься голого лица. А у коллективного большевика все тело — лицо. Ему стесняться нечего.
Она
В женотделе вчера спорили, почему стыдное делать можно, а говорить об этом не надо. Я им объясняла, что с головы нужно расти, а не с одного места. А потому надо другим и себе все объяснять, даже непривычное. Веткина сказала, что это, может, будет на какой-нибудь красной планете Марс, а у нас другой климат. Но при чем тут климат, если наш человек должен весь наружу открыться перед товарищами.
Я не хотела тебе об одной вещи говорить, поэтому скажу, как договаривались. Я чем мучаюсь? Мне кажется, что я тебя люблю сильнее, чем товарища Ленина. Часто об этом думаю и ни к чему не пришла. Не знаю, что делать, жду твоего совета.
Он
Если бы я тебя не знал, Нина, я бы подумал, что ты шутишь. Как можно сравнивать: гений человечества Ленин и я, рядовой беспартийный большевик, солдат Пролеткульта. Без него ничего не было бы, коммунизма бы не было, если бы не перевернул весь шар. Он и есть любовь в чистом виде. К нему только подойти — другим становишься. Умирал бы, дополз до него, живее прежнего стал.
Но я понимаю, о чем ты про Ленина сказать хочешь. Это еще не вся голова наша развилась. Голова — главное орудие любви, а мы еще, как звериные твари, ласкаемся только телом. Для того и бормочем с тобой по углам друг другу, чтобы высказать голову до дна, до самых глубинных мыслящих клеток. Был бы у всех мозг, как у Ленина, такая пошла бы любовь, что безлюбые буржуи сдохли бы, как мухи зимой. У бывших людей сердце — сухой сучок, а у него красное, нараспах, как знамя, под которым стоим. Мы устроим угар старожилам и поедем с тобой в красный Китай зачинать мировой эрос. Их триста миллионов, мы народим новый мир. Любовь от будущего питается, а враг тянет назад, в частный уют. Там он и сдохнет от холода, пока мы выживем питанием от общего тепла и сознательного желания.
1921—1924
Рассказы
На Пасху
Дали задание комсомольцам устроить свою Пасху. Чтобы отвлечь верующих. Чтобы показать, как надо жить будущим, а не прошлым. Пасха это что? Воскресение, жизнь вечная. Самое комсомольское дело, если посмотреть.
Они с Ниной вызвались быть Иисусом с Магдалиной.
Надо было, как стемнеет, идти к церкви с факелами и чтобы народу было больше, чем верующих.
Режиссер, мобилизованный из театра, худой лохматый еврейский юноша, предложил для пущего эффекта устроить в виде кульминации — любовный акт между богом и любимой его женщиной. Нина, покраснев, воспротивилась делать это перед людьми. Николай тоже задумался, как посмотрят на все это дело товарищи. Не перегибают ли они палку по партийной линии? Уполномоченный, когда его спросили, тоже, казалось, был в нерешительности. К тому же режиссер предложил и апостолам раздеться догола, демонстрируя богатство пролетарского тела в отсутствие ложного буржуазного стыда.
— А не померзнем к чертям собачьим? — сказал апостол с казенной льняной бородой, выданной со склада. — Апрель на дворе, и с неба капает.
— Ты и так будешь в одежде, — сказал режиссер. — Снимете в последнюю минуту. В кураже холодно-то не будет. А Иисус с Магдалиной объявят комсомольскую свадьбу. Если они говорят, что бог — это любовь, то куда же любовнее? И оркестр духовой вперед пустить, чтоб народ сбежался, а то никто не придет, я их знаю, им хоть кол на голове теши.
— Давай хоть на голове буденовка с красной звездой будет, не так стыдно, — предложила Нина. Ей казалось, что она некрасивая, пупок торчит, и еще больше, чем оказаться голой, было стыдно самого стыда перед товарищами, ближе которых у нее ничего не должно быть на свете. Перед родителями стыдно быть голой, а не перед товарищами по комсомолу. Она хотела со Степаном потом обговорить это подробнее. Может, она что-то не так понимает, так пусть он объяснит.
Буденовку одобрили. И иллюминация будет — красные звезды кругом на домах загорятся. К оркестру мальчиков с барабанами и знаменами добавили. Любовь решили совместить с гимнастикой и показом акробатических упражнений. Еле дождалась, пока пошли домой.
Степан ее выслушал и спросил, помнит ли она, как они говорили о том, что надо стать сверхчеловеком. Что без этого вся революция, все жертвы, вся вой-на были зря. Настоящий коммунист и есть такой сверхчеловек, для которого обычные нормы не действуют.
Потом они пришли домой, и вместо еды она трогала его тело, и ей было очень хорошо. Ему надо было заниматься, он хотел учиться на инженера.
1922
Любовь и электричество
Нина трогала Степаново тело, и ей было хорошо, но и стыдно, что она мешает ему заниматься электротехникой.
Она прочитала в учебнике про электропроводимость и подумала, что разница потенциалов есть и у тел, когда мужчина и женщина приближаются друг к другу. Мужчина выбрасывает свой потенциал через отросток, а женщина принимает его всей собой. У нее электричество по всему телу.
Нина сказала это Степану, и он заинтересовался.
— Мы должны быть умнее себя, а не глупее, — сказал он. — У нас от нехватки мозгового потенциала все тело искрит электричеством и рвется наружу. Я сказал ребятам о твоей теории, они сказали, что нам надо Фрейда почитать.
Он покраснел. Нина спросила почему.
— Ну, они жеребятину обычную несли, что читать надо вдвоем и на практике все проверять. А почему и нет. Электротехника — наука, которой весь мир объяснить можно, иначе я бы ей не занимался.
Нина сказала, что хорошо бы измерять у них потенциалы во время любви и ласки. Когда она разделась, он заметил, что она хотела его как никогда. Наука — это ведь не только способ знания, но способ жизни.
Потом он вывел ее на улицу и показал косоглазие звезд, свороченную набок скулу ночного неба. Говорят, ученые-революционеры нашли бункер бога и взорвали его ко всем чертям. Е равняется МС квадрат, если она не знала. Потому и на земле все перевернулось, и надо будет всем устраиваться на новых основаниях. Вот и божеской любви нашли формулу в рефлексах и в психоанализе.
— Электротехника теперь — это абсолютная наука, — сказал он. — Меня в горы Армении посылают, там, говорят, небо ближе для формул, потому и Ноев ковчег нашли, чтобы плыть в обратную сторону. Или сразу в Китай поеду.
Нине даже показалось, что он говорит как сумасшедший, но сейчас все такие, и она такая же, так что для испуга нет уравнений. Если уж бога взорвали, то и старому человеку места нет, место есть лишь для новой энергии в нем. А то, что все вымирают даже без причин, об этом даже в газетах пишут. В Петрограде вот утонула какая-то молоденькая балерина, Нинина ровесница. Поехала с поклонниками в лодке кататься, а они не заметили, как на них наскочил корабль посередине Невы. Балерина с молодым человеком утонула, а еще трое, кто с ними был, остались живы. Говорят, подавала надежды больше, чем Спесивцева. Степан видел в Питере ее отца, электротехника с завода «Светлана», когда приезжал читать стихи.
Еще Степан говорил ей о любви — абсолютном проводнике. И он и она — как электронные трубки, с помощью которых свет пойдет на Восток. Они с интересом всматривались в многочисленных восточных людей, появившихся на московских бульварах после революции. Он прав, все люди — проводники. Партии нужны полки инженеров, которые пойдут вслед за красноармейцами. Но вслед за инженерами должны идти армии любовников, готовя мир к решающим изменениям.
1923
Полностью опубликовано в №7 журнала «Звезда»