Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2015
Иногда говорят, что реформы 1990-х гг. были проведены в России по западным стандартам, а потому не слишком удались. На самом деле все обстояло совершенно по-иному. Реформаторы, проводившие преобразования в разных странах Центральной и Восточной Европы, и впрямь придерживались довольно близких воззрений. Доведись им действовать в стандартных условиях, не зависящих от исторического пути каждой конкретной страны, реформы, наверное, прошли бы в одни и те же сроки, приведя к одним и тем же результатам. Однако в реальной действительности и сроки, и результаты оказались различны. А самое главное — различными были механизмы учета сложно сочетаемых групповых интересов, которые отличались по странам весьма существенно.
В итоге реформаторам приходилось по ходу дела адаптировать свои теоретические воззрения к реальной действительности. Но отнюдь не в смысле их улучшения. Скорее оптимальные планы преобразований приходилось ухудшать для того, чтобы согласовать различные интересы и сделать реформы реализуемыми. Иными словами, приходилось соглашаться даже на плохой вариант для того, чтобы преобразования вообще не остановились. Наиболее ярко эта зависимость хода преобразований от предшествовавшего исторического пути проявилась при осуществлении планов массовой приватизации.
Приватизация: кто смел, тот и съел
Практически все реформаторы сходились на том, что оптимальным вариантом разгосударствления является продажа имущества стратегическим инвесторам. Тот, кто может вложить крупную сумму в приобретение собственности, может в дальнейшем осуществить новые инвестиции и вывести плохо функционирующее предприятие на окупаемость. Именно по такому пути шли страны Западной Европы (особенно настойчиво Великобритания), желавшие отказаться от печального наследия ряда государственно-социалистических экспериментов, осуществленных вскоре после Второй мировой войны, и вернуться к рыночной модели, основанной на частной собственности.
Хорошо известно, что ни раздача акций за бесценок трудовым коллективам, ни раздача их широким слоям населения за ваучеры инвестиций не породит. Если ценные бумаги оказываются «размазаны» тонким слоем по широким слоям, то в дальнейшем должно происходить перераспределение собственности, чтобы появился стратегический инвестор, способный к серьезным капиталовложениям. Соответственно, среди квалифицированных специалистов (из числа ученых и практиков хозяйствования), понимающих, как работает экономика, было мало желающих использовать в ходе приватизации популистские схемы. В том числе и российские реформаторы — Егор Гайдар и Анатолий Чубайс — считали оптимальной именно приватизацию в интересах стратегического инвестора.
Тем не менее на практике лишь немногие страны Центральной и Восточной Европы смогли с самого начала процесса разгосударствления пойти по пути продаж собственности стратегическим инвесторам. Подобный сценарий, например, был реализован в Венгрии. В этой стране, с одной стороны, среди менеджмента уже сформировалось понимание роли стратегических инвесторов (поскольку венгерские реформы шли с 1968 г. и наделили людей богатым опытом), а с другой — не было мощного лоббистского давления на власть со стороны трудовых коллективов. Венгрия в итоге смогла в ходе приватизации избежать популизма, однако продажа собственности заняла много времени и, по сути, оказалась сравнительно успешной лишь в силу небольших размеров страны.
В такой большой стране, как Россия, с обилием неэффективных предприятий, разбросанных по дальним окраинам, продать значительную часть собственности стратегическим инвесторам в разумные сроки было бы невозможно. У потенциальных инвесторов не имелось ни достаточной суммы денег, ни желания участвовать в приватизации, ни знаний о том, что следовало бы приобрести. В России фактически стоял выбор между использованием популистских форм разгосударствления и растягиванием приватизации на долгие годы.
Последний вариант неизбежно порождал бы коррупционные формы управления предприятиями со стороны чиновников и государственных менеджеров, которые не столько развивали бы вверенные их попечению хозяйства, сколько «пилили» бы их. Трезво осознавая возможности будущих «распилов», реформаторы предпочли осуществлять приватизацию в пользу трудовых коллективов и с помощью раздачи ваучеров широким слоям населения вместо того, чтобы сохранять власть номенклатуры, порождающей номенклатурную приватизацию.
Кроме того, крен в пользу трудовых коллективов (инсайдеров) определялся еще и сильным влиянием директорского корпуса. Руководители предприятий уже привыкли в советское время считать заводы и фабрики своей вотчиной. Они отчитывались перед министерствами и партийными комитетами, а после развала административной системы стали ощущать вкус истинной свободы. Директора в таких условиях не хотели отдавать предприятия иностранным инвесторам или же тем нуворишам, которые быстро поднялись в последние годы перестройки благодаря кооперативам и тому подобным структурам. В общем, директора при подготовке к приватизации повели за собой трудовые коллективы и серьезно настроили их против аутсайдеров. А сами аутсайдеры, которые со временем превратились в олигархов, к моменту начала массовой приватизации (1992 г.) были еще слабы для того, чтобы настоять на ином варианте разгосударствления.
По сути дела, приватизация в России стала компромиссом. Директора утратили возможность проводить номенклатурную приватизацию, растаскивая заводы на куски, но получили зато возможность постепенно скупать акции, доставшиеся трудовым коллективам, а затем привлекать инвестора на своих условиях. Что же касается инсайдеров (рабочих и служащих), то они в условиях массовых задержек зарплат, характерных для первой половины 1990-х гг., часто вынуждены были за бесценок продавать акции людям, обладавшим деньгами.
Подобный механизм, понятно, не мог сделать российскую экономику эффективной в краткосрочной перспективе (но ее не мог сделать таковой и любой иной вариант). Однако в долгосрочной перспективе приватизация все же сформировала механизмы для осуществления инвестиций, которые бизнес мог бы делать, не согласовывая свои планы с чиновником, претендующим на взятку.
Роль трудовых коллективов в приватизации оказалась весьма значительной не только в России, но и в государствах, возникших в результате распада Югославии. Так, например, в Словении — маленькой европейской стране, которая могла бы, наверное, по примеру Венгрии претендовать на интерес серьезных стратегических инвесторов — реформаторы дали большие льготы трудовым коллективам. Это определялось в первую очередь тем, что в Югославии долгое время господствовал рыночный социализм, прививший работникам мысль о том, что именно они должны являться истинными хозяевами предприятий. Понятно, что движение к приватизации в стране, прошедшей путь административного социализма, и в стране, прошедшей путь рыночного социализма, не может быть одинаковым.
Чехословакия, в отличие от Словении, не делала ставку на льготы для трудовых коллективов, но в отличие от Венгрии не ограничивалась стратегией продаж государственного имущества крупным инвесторам. Здесь широко применялся ваучерный (купонный) механизм, поскольку такого рода распределение собственности придавало легитимность процессу приватизации и одновременно серьезно ускоряло разгосударствление. Чехословакия в 1968 г. пострадала от советского вторжения, остановившего все экономические преобразования, а потому там не имелось венгерского опыта самостоятельности предприятий. В этом смысле Чехословакия больше всего походила на Россию, начинавшую реформы с нуля в годы перестройки. И не удивительно, что как в России, так и в Чехословакии для приватизации использовались ваучеры. Правда, Прага смогла лучше, чем Москва, организовать данный процесс технически в силу малых размеров страны и хорошего развития банковской системы.
Польша, в отличие от других государств региона, не спешила с приватизацией. Однако подобное выжидание не означало отказа от разгосударствления. Дело в том, что в этой стране в 1980-е гг. активно развивался частный сектор экономики. Более того, в Польше сохранялись традиции частного предпринимательства в значительной степени еще и потому, что сельское хозяйство не было коллективизировано после Второй мировой войны. В итоге сразу после начала рыночных реформ польские частники активно стали скупать то государственное имущество, которое могло им пригодиться в бизнесе — транспорт, оборудование, помещения. Формально это несколько напоминало советскую номенклатурную приватизацию (о ней см. ниже), однако на деле чрезвычайно от нее отличалось. Если в советских условиях номенклатурная (директорская) приватизация оборачивалась откровенным воровством и развалом производства, то в Польше приобретение государственного имущества частниками укрепляло уже сложившийся сектор экономики. По сути дела, рост ВВП после завершения трансформационного периода начался в Польше именно с окрепшего благодаря стихийным покупкам госимущества частного сектора.
Таким образом, мы видим, что переход от государственной собственности к частной осуществлялся во всех реформируемых странах. В конечном счете в каждой из этих стран сформировался фондовый рынок и инвесторы получили возможность вкладывать свои капиталы в разного рода активы. Однако конкретный путь к достижению этого результата всюду был различен, поскольку определялся характером предшествующего исторического пути, то есть тем, были ли раньше проведены серьезные реформы, какую роль они предоставили предприятиям, использовались ли рыночные механизмы и т. д. Предшествующий путь определил соотношение сил различных групп интересов, и в итоге собственность «съел» именно тот, кто был достаточно силен и смел для этого.
Конец горбачевских маневров
Одной из ключевых проблем экономических реформ 1990-х гг. считается обесценивание сбережений, накопленных в советское время. Резкий скачок цен, произошедший в ходе либерализации, осуществленной на рубеже 1991—1992 гг., и последующие высокие темпы инфляции практически уничтожили деньги, лежавшие у российских граждан на счетах в сберегательных кассах. Понятно, что многими (особенно пострадавшими) это несчастье интерпретируется как следствие гайдаровских преобразований. Однако свобода выбора пути при осуществлении рыночных реформ была сильно ограничена. Если конкретную стратегию либерализации Гайдар в какой-то степени еще мог корректировать, то спасти сбережения к осени 1991 г. было уже невозможно при любой стратегии. Объективная обусловленность событий, происходивших в то время, есть яркий пример зависимости развития России от ее исторического пути.
По сути дела, либерализация цен представляла собой не столько начало новых экономических преобразований, сколько печальное завершение тех действий, которые были предприняты еще в 1987 г., когда советское руководство хотело совместить рациональное решение экономических проблем с иррацио-нальной попыткой удержать «достижения социализма». Образно выражаясь, Гайдар не прокладывал новый путь, он разгребал завалы на дороге, выстроенной еще до распада Советского Союза. Как отмечалось в предыдущей статье, неудачный экономический маневр второй половины 1980-х гг. обусловливался тем интеллектуальным наследством, которое досталось Михаилу Горбачеву от советского прошлого. В 1990-х гг. выяснилось, что этот маневр, в свою очередь, создал серьезные проблемы для будущего развития.
Что же произошло в ходе реформ 1980-х гг.? Прежде всего были разрушены жесткие бюджетные ограничения, соблюдавшиеся в брежневскую эпоху. Горбачевские реформаторы попытались дать советским предприятиям более легкий доступ к деньгам для того, чтобы стимулировать рост эффективности производства, повышение качества продукции, обновление ассортимента. С помощью материальных стимулов предпринималась попытка преодолеть проблемы административной экономики, страдавшей от дефицита и отсутствия предприимчивости директорского корпуса.
В целом надо отметить, что намерения были, бесспорно, благими. Рыночная экономика тоже стремится к тому, чтобы сформировать подобные стимулы. Однако попытка предоставить самостоятельность предприятиям, введя лишь отдельные элементы рынка, а не комплексную хозяйственную систему, не столько разрешила старые проблемы, сколько породила новые.
Во-первых, государство, создавая возможность зарабатывать много денег на эффективно функционирующих предприятиях, не стало снимать с себя бремя содержания тех, которые функционировали неэффективно. Такой подход прямо противоречил рыночным принципам, но полностью соответствовал принципам социализма, при котором не допускалась безработица. Получалось, что устаревшие принципы возобладали над рациональным подходом к реформам. Кроме того, своеобразие реформаторского маневра определялось тем, что терявший популярность Горбачев опасался осуществлять такие преобразования, при которых появятся большие когорты недовольных. В итоге государство сохраняло ответственность за то, чтобы работники неэффективных предприятий не потеряли свои места. А это требовало значительных финансовых затрат. Если раньше содержать плохо работающие заводы и фабрики можно было путем изъятия денег у хорошо работающих, то теперь подобный вариант изыскания ресурсов был уже невозможен. Приходилось просто «печатать» деньги.
Во-вторых, государство с помощью новой хозяйственной системы не смогло эффективно простимулировать работу предприятий, стремившихся к повышению своих доходов. В рыночной системе выигрывает тот, кто сумеет продать продукцию, нужную потребителю. Но в системе, порожденной горбачевской перестройкой, выигрывал тот, кто успешно выполнял план. И если продукция не была востребована потребителем, государство все равно вынуждено было поощрять «передовика», что требовало дополнительных финансовых затрат. План мог перевыполняться по товарам, заказчиком которых являлось государство: например, по вооружениям. План мог перевыполняться по товарам, за которые де-факто государство все равно несло ответственность «своим карманом»: например, по сельскохозяйственной технике, купить которую колхозы и совхозы были не в состоянии из-за своей перманентной убыточности. Наконец, план порой перевыполнялся с помощью приписок и махинаций (например, по узбекскому хлопку), что тоже могло вызывать дополнительные государственные расходы. Словом, новая хозяйственная система требовала все больше денег, но не обещала государству серьезных сдвигов в деле достижения эффективности.
В-третьих, горбачевское руководство одновременно с реформой государственных предприятий попыталось сформировать ограниченный квазичастный сектор в виде кооперативов, совместных предприятий (с иностранными партнерами) и коммерческих банков. Преимуществами, которые дает экономике настоящая частная собственность, этот сектор не обладал, однако он мог эффективно использоваться для воровства государственных средств, получившего элегантное название «номенклатурная приватизация». Руководители государственных предприятий из числа высокопоставленной номенклатуры получили возможность перекачивать ресурсы в негосударственные структуры, созданные с их участием, где уже отсутствовал старый советский контроль над ростом личных заработков. Например, директор завода мог заказать кооперативу покраску крыши, оплатить работу по завышенным расценкам из денег государственного предприятия, а потом получить в виде отката львиную долю потраченных средств. Другой кооператив мог производить на площадях завода коммерческую продукцию без всякой арендной платы. Третий занимался перепродажей товаров, скупаемых у завода за бесценок. Во всех случаях делалось это ради отката.
Государство вынуждено было непрерывно наращивать объем денежной массы для того, чтобы финансировать подобные фокусы крепких советских хозяйственников. Если бы одновременно с расширением самостоятельности предприятий и созданием кооперативов Горбачев решился на либерализацию цен, обесценивание сбережений началось бы уже в 1988 г. А к моменту распада СССР у граждан страны уже не осталось бы никаких иллюзий относительно своих сберкнижек. Но так как до 1991 г. цены в основном старались удерживать на прежнем уровне, возникала так называемая скрытая инфляция.
Напечатанные деньги распределялись среди широких слоев населения. Что-то оседало у откровенных мошенников, что-то — у номенклатурных приватизаторов, что-то — у рядовых работников тех предприятий, которые «перевыполняли план». В целом каждый день функционирования подобной системы увеличивал так называемый денежный навес, то есть ту сумму денег, которая скапливалась на руках у населения, но не могла быть потрачена из-за отсутствия товаров на прилавках. Дефицит, являвшийся широко распространенным явлением в брежневскую эпоху, стал после начала горбачевских реформ поистине тотальным.
Подобное нарастание дефицита и представляло собой, по сути дела, скрытую инфляцию. С одной стороны, она усиливала массовое возмущение неспособностью горбачевского руководства осуществлять серьезные реформы. Иллюзий относительно деловых качеств деятелей перестройки у народа почти не оставалось. Но с другой стороны, сохранялась так называемая «денежная иллюзия», то есть представление, будто рубли, накопленные в подобных условиях, сохраняют свою ценность. Люди, которым не доводилось раньше жить в эпохи высоких инфляций, с трудом привыкали к печальной мысли о том, что каждый новый напечатанный рубль обесценивает старые деньги, поскольку росту объема денежной массы не соответствует рост объема массы товарной.
К моменту, когда начались гайдаровские реформы, «печатный станок» уже сделал свое черное дело. Сбережения сильно обесценились. В итоге на практике выбор Гайдара сводился лишь к следующему.
Во-первых, он мог отказаться от либерализации цен, делавшей тайное явным, и продолжать маневрировать по горбачевскому образцу. Но тогда либерализацию неизбежно должно было бы осуществить следующее правительство, на которое в итоге и пала бы ответственность за утрату сбережений.
Во-вторых, он мог пообещать компенсацию утраченных сбережений в будущем, но это, бесспорно, было бы лишь плохо прикрытым обманом народа, попыткой переложить ответственность с горбачевских реформаторов на те правительства, которые придут к власти через несколько лет.
В-третьих, он мог провести либерализацию и прямо сказать, что сбережения, увы, потеряны. Именно так Гайдар и поступил.
Мы можем спорить о том, какой из этих подходов лучше с моральной и с политической точки зрения. Но в экономическом плане невозможно было сделать напечатанные деньги несуществующими. Невозможно было отделить старые «правильные» сбережения от «неправильных» сбережений эпохи быстрой денежной эмиссии. Таким образом, исторический путь, которым СССР прошел в годы перестройки, во многом обусловил и путь 1990-х гг.
Если сравнить ситуацию в России с ситуацией в тех странах Центральной и Восточной Европы, где произошла быстрая либерализация цен, то наименьший инфляционный скачок имел место в Чехословакии, поскольку там вплоть до начала реформ соблюдалась бюджетная дисциплина и не сформировался большой денежный навес. Коммунистический режим там не оставил в наследство посткоммунистическому столь острых проблем, как в Советском Союзе.
В Польше ситуация походила на российскую, поскольку перед либерализацией 1989 г. прилавки были абсолютно пусты. Однако среди поляков не сформировалось представление, будто именно реформаторы ограбили народ, поскольку последнее коммунистическое правительство само предприняло наиболее болезненный шаг — либерализацию цен на продовольствие. В итоге на долю новой власти выпала только задача по стабилизации экономики.
В Советском Союзе слабые правительства времен перестройки не оставили никакого «подарка» посткоммунистическим властям — ни стабильных финансов, ни свободных цен. И все же в разных государствах, образовавшихся на развалинах СССР, отношение к действиям реформаторов оказалось разным. Скажем, в республиках Балтии, где советская власть многими коренными жителями воспринималась как оккупационная, ответственность за тяготы преобразований в меньшей степени возлагались на первые посткоммунистические правительства. А в России Гайдару, увы, довелось в полной мере ответить за те финансовые проблемы, которые он принял из рук последних советских правительств.
В известной степени можно сказать, что зависимость от исторического пути определила не только ценовой скачок начала 1992 г., но и сохранение высокой инфляции вплоть до середины десятилетия. Поначалу реформаторы пытались ограничить размеры денежной эмиссии, чтобы подавить инфляцию, и действительно ее темпы стали заметно снижаться к лету первого пореформенного года. Однако вскоре выяснилось, что государство, разрушенное противостоянием различных групп интересов еще в годы перестройки, не обладает способностью эффективно собирать налоги. Более того, при этом оно еще и не находит в себе сил соответствующим образом ужать свои обязательства перед получателями бюджетных денег. В итоге «инфляционный налог» оказался наиболее простым и эффективным способом решения проблемы пустого бюджета. Обязательства государства быстро обесценивались. Вместо того чтобы собирать налоги, оно расплачивалось с людьми деньгами, потерявшими часть своей стоимости.
Инфляционный налог, естественно, не был характерен только для России, однако в тех странах Центральной и Восточной Европы, где удалось не допустить такого ослабления государства, или там, где удалось быстро это государство реконструировать, бюрократический аппарат функционировал эффективнее.
Наследие великодержавности
Важнейшей задачей экономической реформы, которую пришлось осуществлять Гайдару, было изменение структуры экономики. На фоне таких процессов, как либерализация цен и приватизация, вызвавших чрезвычайно широкие дискуссии, структурные преобразования привлекали мало интереса. Однако на самом деле как формирование рыночной системы, так и формирование системы частной собственности в конечном счете требовались лишь для того, чтобы изменилась структура хозяйства, то есть чтобы страна начала производить товары в интересах конкретного потребителя, а не в интересах абстрактного государства.
Во всех странах с экономикой советского типа власти ради достижения политических и социальных целей могли заставлять заводы и фабрики производить совсем не то, что нужно рынку. Они могли сильно корректировать такую стандартную экономическую задачу, стоящую перед любым предприятием, как получение прибыли от хозяйственной деятельности.
Во-первых, экономика во всех странах советского блока в большей или меньшей степени подвергалась милитаризации. Военное производство, естественно, содержалось за счет производств гражданских, причем часто работники «оборонки» жили значительно лучше работников «пищевки» или других отраслей, работавших непосредственно на потребителя, поскольку государство считало задачи армии более важными, чем все остальное.
Во-вторых, милитаризированная экономика требовала большого объема сырья, материалов, топлива. Таким образом, скажем, уголь мог добываться в количествах, которые настоящему рынку в иных условиях были бы просто не нужны из-за обилия иных энергоносителей — газа и нефтепродуктов.
В-третьих, часть производств могла быть перенесена в районы Крайнего Севера или в другие, почти непригодные для проживания места. Как правило, это тоже бывало связано с милитаризацией: требовалось обеспечивать секретность военных объектов, приближать их к вероятному театру военных действий, а также рассредоточивать эти объекты по различным уголкам страны, чтобы они не могли подвергнуться одновременному удару противника.
В-четвертых, экономика советского типа в основном строилась на принципах автаркии, чтобы не зависеть от товаров государств, являвшихся вероятным военным противником. Поэтому многие заводы и фабрики существовали лишь для примитивного импортозамещения. В рыночном хозяйстве дешевле было бы купить тот или иной товар за границей, однако в советской системе предпочитали производить свое — пусть даже с явно завышенными издержками.
В-пятых, государство могло сознательно поддерживать производство некоторых убыточных товаров для того, чтобы они дешевле обходились населению. Скажем, цены на хлеб или молоко могли быть ниже себестоимости, поскольку подобная экономическая политика представляла собой наиболее простой способ недопущения голода. Разумная власть должна была бы, наверное, не цены снижать, а осуществлять адресную социальную поддержку нуждающихся. Но при искусственно заниженных ценах можно не рассчитывать размер дотаций малоимущим, не переводить им деньги из бюджета, не проверять, как живут получатели: дешевым хлебом каждый наесться сумеет, а остальное неважно.
В-шестых, примерно по такой же схеме выстраивались транспортные тарифы. Рассредоточивая население и предприятия по большим территориям в военных целях, приходилось делать низкими авиационные и железнодорожные тарифы, для того чтобы люди могли иногда ездить отдыхать на «большую землю». Кстати, и цены на отдых часто были предельно низкими, особенно на те его разновидности, которые специально поощрялись государством (туристические базы и пионерские лагеря, дома творчества работников искусства, санатории для больных, просветительские путевки выходного дня и т. д.).
Из всего вышесказанного следует, что при переходе к рынку значительная часть предприятий по объективным причинам оказывалась нерентабельной, причем это не зависело от того, быстро или медленно проводятся реформы. При быстром переходе к рынку большое число плохо работающих предприятий попадало в сложное положение, зато государство могло не грабить хорошо функционирующие заводы, фабрики и торговые организации ради дотаций неудачникам. В противном же случае, если государство стремилось обойтись без шокотерапии, оно вынуждено было бы устанавливать высокие налоги, чтобы на эти деньги содержать тех, кого рынок не кормит. Словом, куда ни кинь — всюду клин.
Российские реформы 1990-х гг. шли по промежуточному сценарию.
С одной стороны, государство вынуждено было пойти на сокращение армии и ВПК. Перестали поддерживать многие нерентабельные производства, рухнувшие под давлением импорта, несмотря на призывы лоббистских групп к защите отечественного производителя. Если бы реформаторы не решились на эти болезненные шаги, налоговое бремя задавило бы все остальные предприятия, не исключая даже высокоприбыльный нефтегазовый комплекс.
С другой стороны, бесспорно, российские реформы были далеки от истинной шокотерапии, поскольку долгое время у нас сохранялась система прямых или скрытых дотаций предприятиям. Тяжесть первоначального шока всячески смягчалась мерами государственного регулирования. Сельское хозяйство или северный завоз финансировали напрямую из бюджета. А многим другим секторам экономики помогли кредиты, выданные в 1992 г. для разрешения кризиса неплатежей. Центробанк «печатал деньги» и раздавал неэффективно работавшим предприятиям, чтоб тем было чем расплачиваться с поставщиками. Кредиты эти, естественно, не помогли превратить плохой бизнес в хороший. Они лишь резко увеличили темпы инфляции.
Многие аналитики пришли к выводу, что наши реформы прошли не слишком удачно. Однако если бы реформаторы сдвинулись вправо или влево от избранного ими варианта действий, массовое недовольство все равно захлестнуло бы страну. Дело в том, что «удачный» или «неудачный» характер реформ зависел не столько от избранного метода реформирования, сколько от того, в какой степени была искажена в прошлом структура экономики. Иными словами, зависимость от пройденного исторического пути в полной мере сказалась при переходе к рынку.
В частности, государства с сильно милитаризированной экономикой при рыночной трансформации вынуждены были сворачивать оборонный заказ и ставить тем самым в тяжелое положение работников многих военных предприятий, тогда как в государствах, где в прошлом делался упор на производство потребительских благ, можно было по-прежнему поддерживать выпуск тех же самых товаров.
Другой пример: страны с рыночным социализмом и страны с жесткой административной системой хозяйствования. В первой группе стран структура экономики и при социализме не могла быть сильно искажена, поскольку приспосабливалась к спросу потребителей, а не к социально-политическим целям государства. Во второй же группе структура экономики могла быть предельно искаженной, поскольку на протяжении многих лет и даже десятилетий ее обустраивали по планам, составленным чиновниками, которые в свою очередь выполняли идеологические установки партийных органов и часто не имели права даже руководствоваться простым здравым смыслом.
Третий пример: большие и малые территории. В тех странах (а точнее, в той единственной стране), где предприятия отправляли за полярный круг, при переходе к рынку встал вопрос выживания множества людей. Государству надо было либо вывозить их на «большую землю» и обеспечивать там жильем, либо финансировать так называемый северный завоз, то есть осуществлять снабжение заполярных городов остро необходимыми товарами вне зависимости от того, окупятся ли в конечном счете поставки благодаря деньгам потребителей.
Таким образом, мы видим, что Россия практически по всем параметрам, определявшимся пройденным историческим путем, находилась в крайне неблагоприятном для осуществления структурной перестройки положении. Чрезвычайно высокая степень милитаризации, огромные географические пространства, дотирование продуктов питания, большое число заводов, размещенных в неблагоприятных для проживания зонах — все это обусловило появление множества нерентабельных предприятий после осуществления гайдаровской либерализации.
На противоположном «полюсе» находились Словения и Венгрия. В Югославии, наиболее развитой частью которой являлась Словения, рыночные начала были введены в экономике еще в 1950-х гг. В Венгрии реформы проводились с конца 1960-х. Экономика приспосабливалась к потребительскому спросу. Милитаризация была незначительной. Сравнительно большой объем импортируемых товаров вынуждал предприятия привыкать к конкурентной борьбе задолго до начала 1990-х гг. Поэтому ни Венгрии, ни Словении не требовалось столь значительной структурной перестройки, как России. Соответственно, и масштабы падения производства в ходе трансформации экономики были сравнительно незначительными.
В промежуточном положении оказались такие страны, как Польша и Чехо-словакия. Они не прошли через длительный этап развития в условиях рыночного социализма. В Чехословакии перемены были остановлены советским вторжением в 1968 г., а в Польше серьезные реформы начались ненамного раньше, чем в России. Причем в обеих странах милитаризация экономики играла большую роль. Соответственно, при переходе к рынку требовалась структурная перестройка, при осуществлении которой часть предприятий (как и в России) не выдерживала конкуренции. В то время как в Польше, так и особенно в Чехословакии с довоенных времен существовал хорошо развитый сектор производства товаров потребительского назначения. А главное, там не имелось зон, губительных для проживания человека, но благоприятных для размещения ряда военных производств. И наконец, сравнительно малые расстояния в этих сравнительно малых странах способствовали тому, что при возникновении проблемных регионов люди могли искать работу в крупных промышленных центрах.
Неоднородным было даже положение в бывших республиках советской Прибалтики. В Эстонии и Латвии Советский Союз успел разместить крупные промышленные производства, связанные в том числе с военными целями. А в Литве сохранилась преимущественно потребительская специализация с упором на легкую и пищевую промышленность, сельское хозяйство, туризм. Соответственно, структура литовской экономики не была столь сильно искажена по отношению к рыночному спросу. Она легче адаптировалась к новым условиям.
Итоги двоевластия
Не только экономические, но и политические события первой половины 1990-х гг. были во многом обусловлены нашей зависимостью от пройденного исторического пути. Это прежде всего относится к кровавым дням октября 1993 г., когда произошло столкновение сторонников президента Бориса Ельцина со сторонниками вице-президента Александра Руцкого и спикера Верховного Совета Руслана Хасбулатова. Проблема, достигшая кульминации к октябрю, определялась не столько низкой политической культурой российских лидеров, предпочитавших вооруженную схватку мирным переговорам, сколько конкретными политическими обстоятельствами, сформировавшимися задолго до трагических октябрьских дней.
То, что происходило в России на рубеже 1980—1990-х гг., можно вполне назвать революцией. Не будем сейчас вдаваться в тонкости данного понятия, которое можно трактовать по-разному. В том смысле, который сейчас хотелось бы использовать, революция — это и не государственный переворот, и не восстание масс, и не смена социально-экономических формаций в марксистском понимании. Революция — это радикальная смена политического устройства страны, которую, увы, не удалось осуществить путем постепенных реформ. Применительно к анализируемому нами периоду можно сказать, что революция началась летом 1988 г. и завершилась принятием конституции в декабре 1993 г.
Как отмечалось в предыдущей статье, Михаил Горбачев стремился изменить политическую систему СССР не ради демократизации как таковой, а для того чтобы консервативное руководство страны не могло препятствовать осуществлению необходимых экономических реформ. Решения о преобразовании политической системы были приняты в 1988 г. на XIX конференции КПСС. В 1989 г. были избраны народные депутаты СССР, съезд которых превратился в высший орган государственной власти.
Формально это вроде бы не означало еще коренного перелома в политическом устройстве, поскольку и раньше депутаты Верховного Совета СССР обладали высшей государственной властью. Однако неформально в Советском Союзе доминировали партийные органы. Высшие иерархи КПСС знали, что делиться властью с народными избранниками они не обязаны. И тем более не обязаны им подчиняться. Таким образом, уже в 1989 г. столкнулись два представления о власти: традиционное, согласно которому КПСС является руководящей и направляющей силой общества, и формально-правовое, согласно которому в Стране Советов вся власть должна принадлежать именно Советам.
Уже эта горбачевская реформа сформировала ситуацию двоевластия. Каждая из господствующих в стране сил хотела управлять всем. То, что кровавых столкновений не произошло уже в 1989—1990-х гг., определялось надеждой каждой из сторон на достижение успеха в ходе политического маневрирования. Партийные иерархи надеялись по-прежнему заправлять в Советах, где у них поначалу имелись твердые позиции. А оппозиционная часть народных депутатов делала ставку на быструю утрату авторитета КПСС в народе.
Ситуация двоевластия стала еще более сложной к середине 1990 г., когда в отдельных республиках СССР оформились съезды республиканских депутатов, претендовавших на то, что они главнее депутатов союзных. В России на этом фоне фактически сформировалась ситуация троевластия, причем отношения между народными избранниками союзного и республиканского уровня оказались даже более напряженными, нежели их отношения с партийным аппаратом, сосредоточенным в ЦК КПСС. Российские власти реально почти ничем не распоряжались, но очень хотели распоряжаться. Для того чтобы реализовать свои желания, они агитировали предприятия переходить в республиканскую юрисдикцию. Это в конечном счете могло бы означать уплату налогов в республиканский бюджет при сохранении основной массы расходных обязательств за союзным бюджетом.
Вся эта катавасия определялась отнюдь не только амбициями отдельных политиков и не только стремлением элит реализовать свои групповые интересы. Законодательство, сложившееся в целом за годы безраздельного правления партийных иерархов, больше не отвечало реалиям политического момента. Оно не отвечало ожиданиям самых широких слоев населения, которые, разочаровавшись в КПСС как руководящей и направляющей силе общества, мучительно искали себе нового кумира. При этом быстро возникавшие кумиры — сначала союзные депутаты, а потом республиканские — не могли столь же быстро юридически зафиксировать то положение, которое они занимали в умах миллионов людей. Иначе говоря, массы уже связывали свои надежды с людьми, вошедшими в большую политику в 1990 г., а аппарат еще жил реалиями 1988 г. и руководствовался теми правилами, которые существовали до начала политической реформы.
Еще больше картина осложнилась после всенародного избрания Ельцина Президентом России летом 1991 г. Если Президент СССР Горбачев был избран на свой пост депутатами и сохранял от них некоторую зависимость, то Ельцин мог апеллировать непосредственно к народу. Более того, при быстро меняющихся настроениях общества, при быстро возникавшем разочаровании в кумирах свежеизбранный кумир, по сути дела, оказывался наиболее легитимным. Летом 1991 г. можно было считать, что Ельцин действительно пользуется поддержкой большей части российских граждан, тогда как в отношении республиканских или тем более союзных депутатов подобной уверенности не существовало.
Августовский путч 1991 г. являлся следствием системы множественности властей, полномочия каждой из которых не были четко определены ни в законодательстве, ни в сознании широких масс населения. Путч этот, к счастью, не превратился в кровавое столкновение, поскольку даже среди некоторых членов ГКЧП, взявших власть в свои руки, уже господствовало представление о том, что времена, существовавшие до 1988 г., ушли безвозвратно. Они не решились арестовать Ельцина и не решились стрелять в народ, собравшийся вокруг Белого дома, поскольку легитимность Президента России уже была намного выше легитимности ЦК КПСС, КГБ СССР и МВД СССР вместе взятых. Проще говоря, поубивать некоторое число людей, для которых кумиром был Ельцин, путчисты, конечно, могли, но смысла таких кровавых действий ответственные члены ГКЧП уже не видели, поскольку даже расстрел толпы не мог бы укрепить быстро разрушающуюся советскую государственность.
После провала августовского путча система многовластия опять превратилась в систему двоевластия, хотя конкретные ее представители стали иными. Ушли в прошлое партийные иерархи и даже союзные депутаты вместе с избранным ими Президентом СССР Горбачевым. Остались Президент России Ельцин и республиканские народные депутаты. Их противостояние по-прежнему определялось, во-первых, быстро уходящей легитимностью избранников, а во-вторых, нечеткостью формирующейся с колес системы разделения властей.
Наше государство — РСФСР — по-прежнему оставалоась Российской Советской Федеративной Социалистической республикой. Но введение поста президента уже делало ее не советской, то есть не соответствующей ни духу старой конституции, ни историческому лозунгу «Вся власть советам». А фактическое начало рыночных реформ в ноябре 1991 г. делало ее не социалистической.
Некоторое время потенциальный конфликт, заложенный в новое государственное устройство России, оставался скрыт. Ельцин был близок по духу большинству российских депутатов, и конфликтовать с ним, как они конфликтовали с союзными депутатами или тем более с партийными иерархами, народные избранники не хотели. Однако, когда начались реформы и на фоне массового недовольства, легитимность Ельцина тоже стала сомнительной, конфликт разразился. Он оформился не в октябре 1993 г., а уже весной 1992 г.
Важно подчеркнуть: этот конфликт определялся не просто групповыми интересами, не просто тем, что разные силы претендовали на максимум власти, на проведение реформ по своему сценарию, на приоритетное участие в разделе государственного имущества и «распиле» государственного бюджета. Этот конфликт определялся тем состоянием государства и права, которое новой России досталось в наследство от СССР. В пылу политических битв никто не мог апеллировать к конституции, поскольку она явно не соответствовала новым реалиям. Отдельные группы интересов апеллировали к отдельным фактам истории или отдельным документам, стремясь абсолютизировать их значение.
Ельцин и стоящие за ним силы справедливо утверждали, что народ избрал президента сравнительно недавно и тем самым дал ему мандат на осуществление реформ. Противники Ельцина столь же справедливо утверждали, что у нас — республика советов, а не республика президента, а следовательно, лишь съезд народных депутатов может в конечном счете определять все параметры осуществляющихся преобразований.
Конечно, если бы не было такого многообразия групп интересов, определявшегося сложностью текущего момента (ходом реформ, переделом собственности и политического пространства), формальные юридические проблемы, оставшиеся в наследство от уже не существующего Советского Союза, не имели бы такого значения. Однако в реальной обстановке 1992—1993-х гг. каждая группа стремилась заручиться поддержкой масс и для этого обосновывала свои претензии на власть любыми возможными способами.
Все это — яркий пример зависимости от исторического пути. Проблемы советской хозяйственной системы обусловили необходимость экономических реформ времен перестройки. Реформы вызвали сопротивление консервативной части аппарата и руководства КПСС. Чтобы преодолеть сопротивление, понадобилась сложная политическая реформа. Она создала систему множественности властей, причем в результате распада СССР «базовая» власть партийной иерархии вообще исчезла. И наконец, начало радикальных рыночных преобразований обострило противостояние различных групп интересов. В этой ситуации только чрезвычайно удачное сочетание целого ряда субъективных обстоятельств (например, высокий уровень ответственности всех политических лидеров и их склонность к компромиссам) могло бы провести нашу страну по острию бритвы без крови и жертв.
Увы, удачного сочетания обстоятельств не случилось. Октябрь 1993 г. был страшным и кровавым. Поражение одной из сторон позволило принять конституцию, которая мало кому понравилась в элитах, однако сняла проблему правовой неопределенности, оставшейся в наследство от СССР.
Окончание следует