Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2015
В колебаниях, ехать ли ему к армии, чтобы примирить между собою Барклая и Багратиона, или в Петербург, Александр I все-таки поехал в столицу, но по дороге остановился в Твери, где провел два дня в обществе любимой сестры — великой княгини Екатерины Павловны.
Возвратился же Александр I в Петербург в ночь с 21 на 22 июля. «Сердца наши, — писала в дневнике жена гражданского губернатора Бакунина, — стесненные горестью, озлобленные, неудобны были чувствовать радости, ни чувствовать восторгов. Обычное унылое молчание везде царствовало, и день сей был мрачен, подобно предыдущим».1 По отзыву почтамтского чиновника, обеспокоенный народ, прослышавший о том, что государь прибудет 20-го, целые две ночи «спал в Казанском соборе» в ожидании императора, и, несмотря на позднее время, «весь город был иллюминован»2, но все-таки прием был совсем иным в сравнении с тем, что было в Москве.
Той же дорогой в Санкт-Петербург «в исходе июля» отправился и А. С. Шишков. Время было тревожное, и неудивительно, что едва ли не каждый житель империи хотел видеть своего рода «перст указующий» решительно во всех окружавших его явлениях. Об одном из таких чудесных знамений поведал в своих записках новый статс-секретарь.
«На пути видел я удивившее меня явление, — пишет Шишков. — День был ясен; на чистом небе приметны были только два облака, из которых одно имело точное подобие рака с головою, хвостом, протянутыми лапами и разверстыми клешнями; другое так похоже было на дракона, как бы на бумаге нарисовано. Увидя их, я удивился такому их составу и стал смотреть на них пристально. Они сближались одно с другим, и когда голова дракона сошлась с клешнями рака, то она стала бледнеть, распускаться, и облако потеряло прежний свой вид. Казалось, рак победил дракона, и не прежде, как минут через пять, и сам разрушился. Сидя один в коляске, долго размышлял я: кто в эту войну будет рак, и кто дракон? напоследок пришло мне в голову, что рак означал Россию, поелику оба сии слова начинаются с буквы └Р“, и эта мысль утешала меня во всю дорогу».3
С известной долей уверенности можно утверждать, что «успокоительными разысканиями» в свите государя занимался отнюдь не только один Шишков. Чудесные знамения о будущих событиях 1812 г. посещали и других вельмож из ближайшего окружения Александра I. Что уж тут говорить о простом народе! Так, в сводке донесений агентов тайной полиции от 26 июня 1812 г. читаем: «Между чернию начали делать астрологические замечания, смотря на облака, которыя идут сближенными друг к другу белыми столбами, толкуют, что вскоре воспоследуют мир и союз (между Россией и Францией. — С. И.) ».4 По зрелом размышлении приходишь к мысли о том, что хотя бы одно из двух вполне могло «воспоследовать», если бы стремления обоих противников совпали.
Что предпринималось ради спасения столицы
В одном из писем к П. И. Багратиону губернатор Ф. В. Ростопчин писал в начале августа «из матушки каменной Москвы», как он сам выразился: «Подумайте, что здесь дело не в том, что бить неприятеля, писать реляции и привешивать кресты — вам слава бессмертная: спасение отечества, избавление Европы, гибель злодею рода человеческого! В Москве говорят: дай лишь волю, а Багратион пужнет. Мне кажется, что он вас займет да и проберется на Полоцк, на Псков, пить Невскую воду…».5 Кстати, о Пскове: почтамтский чиновник И. П. Оденталь писал 30 июля в Москву из Петербурга: «Приди только французы во Псков, то мы отсюда (из Петербурга. — С. И.) поднялись бы и, может быть, пешком с женами и детьми, кинулись бы, сами не зная куда, искать своего спасения».6 Статс-секретарь вдовствующей императрицы Григорий Иванович Вилламов еще до этого записал в своем дневнике около 10 июля 1812 г.: «Сегодня были получены известия из Риги о том, что французы перешли Двину у Юнгфергофа и подвигались к Петербургу; их силы насчитывались от 30—40 т<ысяч> ч<еловек>. Большое смятение…» 7 Тогда же из Кронштадта в Гамбург должны были отправиться дипломатические представители Франции, а также посланники Вестфальский, Вюртембергский, Баварский и поверенный в делах Неаполитанский.8 «Осведомительные письма» Особенной канцелярии Министерства полиции дают представление о том, что эти и другие дипломаты в Петербурге, естественно, находились под наблюдением. В частности, осведомленный вестфальский посланник граф Детлеф фон дем Бусше-Хюнефельд, который еще около 9 апреля 1812 г. как-то при свидетелях выразился так: «Прежде нежели успеют в Российской армии назначить Генералов и Главнокомандующих, Французские орлы уже будут в Петербурге».9
Но петербургское направление представлялось вероятным не только Ростопчину, поэтому время от времени предпринимались меры, чтобы, как говорил М. И. Кутузов, «позаботиться о Севере и прикрыть его».10 В «заметке», где генерал-губернатор упоминает об этих словах главнокомандующего, уточняется, что речь идет о резиденции императора, но при этом Ростопчин замечает: «Если корпус Витгенштейна будет уничтожен, Сен-Сир окажется в Петербурге много раньше Кутузова…»
Федор Владимирович Акинфов, офицер лейб-гвардии Гусарского полка, посланный перед самым вступлением французов в Москву к Мюрату с поручением от Милорадовича сделать так, чтобы французы не наступали слишком быстро, вспоминал впоследствии, что король спросил его между прочим, где император Александр. Акинфов на это сказался незнанием: «Я не смел сказать, что Император в Петербурге, не знавши расположения нашей армии и опасаясь, по молодости и неопытности своей, что французы могут послать корпус в Петербург».11 Предусмотрительность и осторожность делают честь офицеру-гусару, но между тем в направлении на Петербург уже давно наступало левое крыло Великой армии, а именно Х корпус под командованием маршала Франции Этьенна Жака Жозефа Макдональда герцога Тарентского (в составе которого находился Прусский вспомогательный корпус) общей численностью до 30 тысяч солдат.
По мнению современника, «план сего похода, начертанный Наполеоном, был весьма дерзок. Он твердо уверен был, что в половине Августа месяца его Роланд (Удино) будет в Петербурге…».12 Удино вполне заслуженно называли еще Байярдом французской армии, но это дела не меняет — сил и у Макдональда и у Удино для занятия столицы было явно недостаточно, поэтому реально эти силы выполняли скорее демонстрационную задачу, однако ясным это стало далеко не сразу.
Отчасти исходя из этого соображения, А. П. Ермолов в разговоре с цесаревичем резонно сомневался: «Возможно ли, чтобы Наполеон, идя на Москву, послал корпус на Петербург, d’autant plus qu’il peut être tourné et culbuté dans la Baltique».13
При этом генерал бился об заклад, что неприятель через псковские леса и болота не пройдет; но принял ли цесаревич пари, в обеспечение которого Ермолов занял 30 червонных, неизвестно.
Тем временем, еще находясь при армии, 4 июля Александр I написал председателю Комитета министров графу Н. И. Салтыкову следующее письмо:
«…Решиться на генеральное сражение столько же щекотливо, как и от оного отказаться, в том и другом случае можно легко открыть дорогу на Петербург, но, потеряв сражение, трудно будет исправиться для продолжения кампании. На негосияции (с фр.: переговоры. — С. И.) же нам и надеяться нельзя, потому что Наполеон ищет нашей гибели, и ожидать доброго от него есть пустая мечта. <…>
Все сии обстоятельства заставляют помыслить заблаговременно о предмете разговора нашего незадолго перед моим отъездом, то есть о возможности неприятеля пробраться до Петербурга. Я бы желал, чтобы Ваше Сиятельство внимательно подумали о сем предмете и, по крайней мере, чтобы уже решено было по здравом размышлении все то, что надобно будет увезти из Петербурга, и о способах сего увоза <…>. При сем прилагаю реестр того, что мне на первой случай на память пришло. За сим Ваше сиятельство, быв на месте, более имеете способов сообразить сей важный предмет, нежели я <…>, и я уповаю на Всевышняго, что отвратит от нас сии последствия. В прочем, если бы они должны случиться, то от происшествия здесь могущаго быть, до прибытия неприятеля в Петербург дней двадцать необходимо пройдет».
Далее в письме приведен любопытнейший перечень того, что по мнению императора, радевшего о спасении столицы, требовалось вывезти из Петербурга в случае прямой угрозы ему со стороны Великой армии:
«Совет. Сенат. Синод. Департаменты Министерские. Банки. Монетный двор. Кадетские корпуса. Заведения, под непосредственным начальством Императрицы Марии Феодоровны состоящие. Арсенал. Архивы. Коллегии Иностранных дел. Кабинетской <архив>. Из протчих все важнейшия бумаги. Из придворнаго ведомства: серебро и золото в посудах. Лучшия картины Эрмитажа, также и камни резные хранящиеся также в ведении придворном одежды прежних государей. Сестрорецкой завод с мастеровыми и теми машинами, которыя можно будет забрать.
По достоверным известиям, Наполеон в предположении вступить в Петербург намеревается увезти из оного статую Петра Великаго, подобно тому как он сие учинил уже в Венеции, вывозом известных четырех коней бронзовых с плаца Св. Марка (это имело место в декабре 1797 г., квадрига украшала фасад собора Св. Марка. — С. И.) и из Берлина, триумфальной бронзовой колесницы с конями с ворот, называемых Бранденбургскими (колесница была снята и отправлена во Францию как военный трофей в 1806 г. — С. И.), то обе статуи Петра I-го, большую (работы Э. М. Фальконе. — С. И.), и ту, которая перед Михайловским замком (работы Б. К. Растрелли. — С. И.), снять и увезти на судах, как драгоценности, с которыми не хотим разставаться».
Но это еще не все. Александр I предлагал увезти знаменитую «восковую персону» Петра I и все петровские «вещи» из петергофского Монплезира.
«Я бы думал, — пишет далее император, — также разобрать бережно дом его, возле крепости состоящий, и равномерно на галиоте увезти — все трофеи, хранящиеся в крепости, в Исакиевской церкви, в арсенале, в Петергофской слободской церкви». Не остались без августейшего упоминания и богатства Александровской лавры, особенно сберегаемые там мощи.
«Везти можно все сии предметы водою по Мариинскому каналу и частию, что можно, сухим путем, в наряженных подводах. <…> Статую Суворова с Царицынскаго луга (работы М. И. Козловского, на открытии которой в мае 1801 г. Александр I присутствовал. — С. И.). Лучшие мраморныя статуи из Таврическаго дворца». Все это предполагалось вывезти через Ярославль в Казань, куда в «нужном случае» отправилась бы и императорская семья.14
15 июля в письме к тому же Н. И. Салтыкову император высказывался в пользу того, что времени с вывозом «всего нужного» из Петербурга терять не следует, и желал, чтобы ко времени своего возвращения из Або бóльшая часть приготовлений была уже сделана. «Выездом же императорской фамилии полагаю спешить нечего<,> разве когда корпус неприятельской уже будет приближаться к Нарве», а, заранее заготовив необходимое число лошадей по Ярославской дороге на Казань, «всегда во время успеть можно выехать». Император считал важным заблаговременно вывезти из Петербурга «все тягости».15
7 августа на рассмотрение Комитета министров были вынесены записки разных правительственных учреждений «о предметах, которые Высочайше назначены к отправлению из Петербурга в случае опасности городу от неприятеля». Выяснилось, что общая тяжесть этих предметов достигала 500 тысяч пудов, под которые требовалось 2314 подвод.16 Помимо этого нельзя было забывать о Святейшем синоде и Александро-Невской лавре, «тягости» которых не могли быть перевезены на подводах, а удобнее могли быть размещены на больших судах.
По мнению министра народного просвещения графа А. К. Разумовского, вывоз «предметов» на подводах был сопряжен с большими издержками, тем более такого числа подвод просто могло не найтись. Он полагал, что «самое исполнение сей меры не может быть произведено в тайне и потому неминуемо приведет публику в страх и замешательство». Поэтому он считал, что необходимо иметь значащее число крупных судов («гальонов») и в случае опасности, «придумав какой-либо предлог», отправить на них людей и вещи в Кронштадт17, который находился в то время не только под защитой русского флота, но и английских кораблей. Разумовский пришел к выводу о преимущественном использовании водного транспорта исходя из «Примерного исчисления для вывоза отсюда вещей, принадлежащих местам, министерству просвещения подведомственным»; таковых было 10, включая Академию Медико-Хирургическую и Главное правление училищ, для которых требовалось 901 повозка и 1311 лошадей.18
По рассмотрении записок Комитет пришел к заключению, «что ежели бы надлежало по крайней необходимости оставить здешний город, употребив самые последние усилия на защиту его, так как потеря его сопряжена с неисчисленными несчастными для России последствиями, то нет никакой возможности всего вывезти, и тем паче, что заблаговременно вывозить нельзя, а в случае настояния в том надобности, недостаточно будет ни времени, ни способов». Комитет вынес решение «всеподданнейше представить Его Императорскому Величеству, что в сем случае в возможности будет спасти одни только самонужнейшие вещи и бумаги», но предполагал приступить к исполнению повеления, если государь распорядится, чтобы «непременно все предполагаемые предметы отправлены были».19
Во исполнение предполагаемых мер 2 сентября 1812 г. тем же Комитетом было вынесено постановление о выдаче всем чиновникам, отправляющимся из Петербурга для сопровождения казенных дел и вещей, вперед двухмесячного жалованья.20
На заседании Комитета министров 3 сентября граф Н. И. Салтыков известил собравшихся о распоряжении императора «отправляемым из С.-Петербурга судам с делами и вещами следовать к Крохинской пристани (Крохинский посад на Белом озере Белозерского уезда Новгородской губернии. — С. И.) и там ожидать дальнейших повелений, и чтобы заготовлено было в сем месте продовольствие для всех, прибыть в оное на судах имеющих. <…> В рассуждении малого времени для судоходства остающегося, по всем министерствам» было предложено готовить к отправке «без отлагательства все те вещи и дела, в употреблении коих здесь нет необходимой надобности».21 Этому предшествовало «секретное» письмо от 31 августа 1812 г. А. А. Аракчееву о том, что император назначил Крохинскую пристань «местом, где должны отправляемые из С.П.Б. суда с делами и вещами остановиться и ожидать дальнейших повелений…».22 Подобные операции требовали немалых средств, поэтому Секретный комитет по финансам 8 сентября 1812 г. выделил «для известного отправления» на 16 судах с грузом до 340 пудов и на 40 судах с грузом до 160 пудов полмиллиона рублей.23 Наймом судов для «известной надобности» под найденным предлогом «строительства в Лодейном Поле военных транспортов» занимались морские офицеры, командированные из Морского министерства и имевшие полномочия распоряжаться деньгами при найме судовладельцев вольнонаемных судов.24
Обо всех этих приготовлениях управляющий Военным министерством генерал-лейтенант князь Алексей Иванович Горчаков еще 6 сентября уведомил коменданта Санкт-Петербургской крепости генерал-лейтенанта Павла Андреевича Сафонова и предписал «тотчас сделать соображения», в том числе и о том, «что именно из трофеев в Санкт-Петербургской крепости хранящихся» признается за нужное вывезти.25 Однако, поскольку более ничего о предполагавшемся в известном письме императора вывозе трофеев неизвестно, остается предположить, что оно могло и не состояться вследствие того, что те ответственные лица, от которых зависело решение этого вопроса, в конце концов посчитали, что само обособленное положение крепости является гарантией сохранности находившихся там «вещей».
По докладу управлявшего Коллегией иностранных дел и МИД графа Александра Ивановича Салтыкова, «по иностранному департаменту предполагалось отправить только важнейшия бумаги, как-то: трактаты, министерскую и секретную переписку с разными миссиями и тому подобное», а из текущих дел — все дела по экспедициям, казну и государственные печати. Для этого требовалось не менее 150 лошадей или 50 «лодок, способных поднять на борт до 6 куб<ических> сажен песку».26 Предполагалось «старые дела» отправить «в случае крайности» в Кронштадт. Высочайше было решено отправить дела Коллегии и Министерства водой, о чем Салтыкова уведомили 1 сентября, а 3 сентября он уже просил Вязмитинова прислать к зданию Коллегии на Английской набережной нужное количество судов, имея в виду, что потребуется более 200 мест общим весом до 10 тысяч пудов. Груз, размещенный на двух судах, должны были сопровождать трое чиновников (коллежский советник С. А. Топчевский, надворный советник П. И. Пряслов и титулярный советник Гинц) и шесть инвалидов. Погрузка проходила с 3 часов пополуночи и до 6 пополудни под надзором управлявшего Архивом Павла Ивановича Дивова, который и доложил 6 сентября в Комитет министров о том, что суда благополучно отвалили от стенки.
Между тем одной из первых к отъезду стала готовиться Императорская Публичная библиотека. Согласно секретному представлению ее директора А. Н. Оленина от 10 августа графу Разумовскому, для этой цели в ней было изготовлено 100 ящиков для рукописей и «самых нужнейших» книг. В середине сентября последовало распоряжение о перевозке сокровищ водой, и Оленин был извещен, что корабль ожидает погрузки.27 Согласно сохранившимся перечням, 25 сентября на «бригге» в сопровождении двух чиновников и пяти сторожей в Петрозаводск были отправлены 142 ящика с печатными книгами, 38 — с рукописями и 7 — с античными вазами, принадлежащими библиотеке. Но промедление в пути, а также ранние снегопады и морозы воспрепятствовали успешному окончанию сего предприятия. В конце октября «бригг» вмерз в лед на реке Свири близ деревни Усланки. 28 декабря «189 ящиков с вещами Императорской Публичной библиотеки» вернулись обратно в Петербург по зимнему пути.28
Императорская Академия наук начала готовиться покинуть Петербург сразу после 6 сентября, когда Комитетом правления Академии наук было получено отношение министра народного просвещения. Разумовский предписал сделать распоряжение «о немедленной укладке нужнейших бумаг из Академического Архива, самых драгоценных вещей из кабинета Петра I со всеми вещами к кабинету оного принадлежащими». Министр считал необходимым просить академиков Н. Я. Озерецковского, Ф. И. Шуберта, В. М. Севергина и В. В. Петрова «все находящиеся в ведении их академические драгоценности» укладывать для отправления туда, «куда повелено будет».29 Секретарю Комитета Фишеру особо было предписано «отобрать важнейшия бумаги», включая дела «до первого основания Академии», и сообщить по назначению о количестве упакованных ящиков и их весе. Исполнение полученного предписания министра потребовало больших усилий, но уже 13 сентября последовал рапорт Комитета правления о полном завершении работ. Минеральный кабинет уместился в 5 ящиках и составил 70 пудов, кабинет Петра I и «восковое его изображение», а также все «костюмы китайские, японские и прочие» были уложены в 32 ящика и весили 120 пудов, Минцкабинет и часть библиотеки вкупе с манускриптами были размещены в 27 ящиках общим весом в 200 пудов.30 Увязке подлежали в числе прочего не только предметы гардероба Петра Великого, но и чучела его лошадей и собак, а также токарные станки, на которых он работал, и иные различные предметы, которые подлежали отправке за пределы столицы.31 Упакованы были также с большим тщанием три ящика корреспонденции Петра Великого, переписка Л. Эйлера и других академиков с иностранными учеными, рукописи Эйлера и протоколы Академии наук по 1777 г. Хранившиеся в Кунсткамере анатомические препараты, чучела млекопитающих, птиц, земноводных и остальную «живность» решено не брать с собой, оставив на месте. При этом, согласно «реестру о расходах денежных сумм», Академии пришлось войти в немалые расходы по покупке необходимого материала и веревок для упаковки предназначенных к отправлению из Петербурга вещей, а также по снаряжению все тех чиновников, кто был определен к сопровождению академических сокровищ.32 Отправившись 17 сентября, два «дашкоута» и сопровождавшая их яхта прибыли в Лодейное Поле 29-го, но далее пройти не смогли «за покрытием реки Свири льдом» и остались зимовать в деревне под названием Капустино. 16 ноября туда и пришло письмо А. К. Разумовского с предписанием разворачиваться восвояси…
Когда отобранные предметы Академии наук еще только предпринимали свой путь в назначенное место, состоялось очередная конференция Академии наук; выступивший на ней экстраординарный академик Вильгельм Готлиб Тилезиус фон Тиленау сделал представление о необходимости разобрать и уложить в ящики хранящийся в академическом собрании единственный экземпляр — скелет мамонта. Предложение получило одобрение, и помощник интенданта Кунсткамеры обещал принять все меры, необходимые к сохранению «сего редкого и драгоценного предмета».33 Больше никаких академических грузов по воде из Петербурга не отправлялось, поэтому, предположительно, скелет мамонта все-таки был оставлен в Кунсткамере.
В том же направлении были отправлены прочие «дела и вещи» Министерства народного просвещения. В сопроводительных письмах директору училищ Олонецкой губернии, подписанных министром, шла речь о размещении отправляемого в Гимназическом доме Петрозаводска и о выдаче сопровождающим груз чиновникам средств из «економических сумм».34
Многочисленные «предметы» Императорской Академии художеств, отобранные для вывоза из Петербурга, потребовали немало упаковочного материала: в 213 ящиках поместились «формы античных фигур», в 39 — модели античной архитектуры и в отдельных ящиках — мраморная статуя Екатерины II и бронзовая статуя императрицы Анны Иоанновны с арапчонком «в обвертке».35 Вый-дя из Петербурга 18 сентября, два «дашкоута» и яхта с этим грузом к 6 ноября сумели добраться до деревни Гакручье на той же Свири, где и остались. В начале декабря они тоже получили предписание возвращаться сухим путем в Петербург, исключая часть громоздкой скульптуры, которая осталась дожидаться открытия новой навигации. Из Петербурга было вывезено 205 воспитанников Академии художеств; 48 исключили «за дурное поведение». Чести быть отправленными на телегах по направлению к Петрозаводску удостоились в том числе оказавшие «отличные успехи» и награжденные золотыми медалями: по классу «живописи ландшафтной» — Сильвестр Щедрин, по классу «архитектуры» — Константин Тон, по классу «живописи портретной» — Михаил Теребенев и др.36
В Петрозаводск же была отправлена на четырех яхтах часть воспитанников Губернской гимназии и Педагогического института, директором которого состоял Егор Антонович Энгельгардт, возглавивший впоследствии Царскосельский лицей.37 В Петрозаводске они разместились в здании гимназии (там же одно время находились и «вещи» Департамента народного просвещения, Медицинской академии, а также Академии наук). В середине октября по случаю ледостава на Свири они направились из упомянутой выше Усланки к месту своего назначения по зимнему пути.
В январе 1813 г. все вывезенные воспитанники Академии, гимназии и института возвратились в стены своих учебных заведений.38 Кстати, вывоз Смольного института благородных девиц, Царскосельского лицея, Иезуитского института, Пажеского и Кадетского сухопутного корпусов, несмотря на имевшиеся предположения39, хотя и готовился, но так и не состоялся; вероятно, поначалу с этим решили повременить, но потом угроза приближения французской армии к столице ослабла, а затем и вовсе исчезла. Памятником несостоявшейся эвакуации, например, Лицея осталась переписка в сентябре 1812 г. лицейского начальства в лице Малиновского с А. К. Разумовским, отечески трогательно входившим в мельчайшие подробности приобретения для лицеистов вещей, необходимых для дальнего путешествия «в другие губернии».40 Количество «сторгованных по лавкам Санкт-Петербурга» вещей — «тулупов покрытых полукитайкою, сапогов просторных, рукавичек с варишками, больших чемоданов для платья, колпаков бумажных» и прочего — указывает на то, что предполагалось вывезти всех лицеистов, а значит, и Пушкина, Дельвига, Горчакова и остальных. Предполагалось, что и А. А. Самборский должен был сопровождать эвакуируемый Лицей вместе с «походным храмом», если лицеисты «удалены будут в чуждые краи», где, может быть, не оказалось бы церкви греко-российского исповедания.
Напротив, такие учреждения, как Департамент мануфактур и внешней торговли, а также Министерство финансов, вывезены были. 5 сентября О. П. Козодавлев распорядился, чтобы «в рассуждении малого времени для судоходства остающегося» отправить водою все те «дела и вещи» Департамента, в которых в Петербурге нет особой надобности, выдать отправляемым при них чиновникам жалованье за два месяца вперед и представить в Министерство сведения о количестве ящиков с делами и их весе. Получив известие о том, что всего уложено 7 ящиков общим весом до 180 пудов, Козодавлев предписал все к 15 сентября приготовить к погрузке и выдать назначенным к сопровождению груза чиновникам, сторожам и инвалидам деньги на случай перевозки и укладки дел и вещей, а также разного рода починок в пути, а чиновников снабдить инструкциями и «шнуровыми книгами» для записи расходов.41 В инструкции от 19 сентября титулярному советнику И. Бетхеру значилось, что судно с делами Департамента должно следовать к Шлиссельбургу, мимо Новой Ладоги и далее до Крохинской пристани, а также предписывалось в дороге «как можно чаще самому осматривать все ящики и связки»; в случае же «нещастия или опасности повреждения вещей» чиновники обязаны «требовать пособия», в том числе и от «прибрежных жителей и начальства», включая городничих и земского начальника. Чиновникам предписывалось по выгрузке дел на берег поместить их в нанятый для этой цели амбар, опечатать своей печатью и приставить караул; предписывалось «остерегаться всяких разглашений и посторонних разговоров, поступать во всем с надлежащей скромностью и осторожностью». С большим опозданием, только 5 октября, судно отвалило от стенки, 6-го прибыло в Шлиссельбург, 9-го — в Новую Ладогу, 12-го — в Лодейное Поле, «откуда нимало не мешкая» отправилось далее, но 27 октября из-за порогов и «воспрепятствовавшего с Онегского озера льда» остановилось близ селения Остречинский погост Петрозаводского уезда Олонецкой губернии, где остановилось на зимовку42, но в конце ноября уже начались переговоры о перевозке грузов обратно. Только 3 марта 1813 г. «вещи и дела» Департамента возвратились назад в Петербург.
Вывоз «вещей» собственно Министерства финансов представлял немалые трудности — в особенности из-за того, что эвакуации подлежали наличные средства, в частности вес ассигнаций в сундуках простирался до 700 пудов, а в медной монете — до 27 700 пудов43, но к ним вскоре присоединились и другие предметы. Согласно списку с секретного журнала Совета Министерства финансов от 8 сентября 1812 г., предполагалось подготовить к отправке все те дела, которые «к производству текущих дел не нужны, в том числе документы, чертежи и планы», а также с Монетного двора «столько машин, инструментов, вещей и припасов, чтоб можно было где приказано будет устроить монетное дело производство». Модельный и Минеральный кабинеты Кадетского корпуса вместе с библиотекой также подлежали вывозу. Директорам и управляющим предписывалось «немедленно» составить смету всего подлежавшего отправке с указанием веса и приступить к увязке и укладке. За день до этого Вязмитинов сообщил министру, что назначенные для вывоза по Министерству финансов суда, как казенные, так и вольнонаемные, готовы, и просил сообщить, под какой вес потребны суда, при этом указывал, что казенные суда пойдут до Крохинской пристани, а прочие — кто до Онежского озера, кто до Вытегры, Ковенца и Петрозаводска (так что надо было иметь в виду, что для дальнейшего следования по Мариинскому каналу необходимо было такие суда перегружать).44 10 сентября Дмитрий Александрович Гурьев сообщил Вязмитинову, что общий вес, включая и дела Ассигнационного банка, составляет 89 025 пудов. В качестве сопровождающих этот груз предполагалось отправить 90 чиновников.45 В связи с тем, что суда, способные принять большие тяжести, в ряде случаев не смогут пройти от Вытегры до Крохинской пристани, возникло предположение о том, что часть грузов может быть отправлена в Кронштадт, а на всякий случай делались расчеты по перевозке «тягостей» сухим путем. Так, предполагалось, что для перевозки 73 800 пудов Ассигнационного банка «с фабрикой и типографией» водою может потребоваться 30 судов, а для вывоза сухим путем остальных 1200 пудов того же банка потребно будет 60 повозок и 80 лошадей. Также водным путем положено было отправить золото и серебро весом до 3500 пудов, а также дела Кабинета, включая и золотые и серебряные вещи, «мягкую рухлядь» и «Архив Императора Петра Первого». Всего под грузы Министерства было выделено 22 судна (так называемые соймы, боты и даншхоуты), в течение 21—24 сентября погрузка была закончена, и уже 24 сентября суда отправились в путь. 6 октября, как сообщил в канцелярию Министерства губернский секретарь Шмаков, сопровождавший грузы, суда прибыли в Шлиссельбург и тогда же «пошли бичевою на Новоладожскому каналу».46 Продолжая путь уже по Свирскому каналу к Лодейному Полю и далее от Новой Ладоги, суда часто останавливались «от мелководья и тесноты судов», но 12 октября прибыли-таки в Лодейное Поле.47 Следующее донесение, датированное 21 октября, тот же Шмаков прислал из деревни Усланки, «где по причине крепких морозов остановился и далее пути продолжать ни какой возможности не имею».48 Дела Министерства, которые содержали бумаги Экспедиции о государственных доходах и казначейства, были сгружены с пяти прибывших судов на берег и помещены в амбаре Усланской железной фабрики английского купца Тимофея Рекса. Дела же и вещи других департаментов, вывезенные из Петербурга, оказались в других местах: в городе Вытегре — дела Ассигнационного банка и Департамента государственных имуществ, на Вознесенской пристани — дела Департамента внешней торговли, при деревне Погре — дела и «вещи» Горного Кадетского корпуса, а при деревне Пиркиничах — Монетного двора и Петербургской портовой таможни. Впрочем, уже 21 декабря из Петербурга последовало распоряжение чиновникам возвращаться вместе с делами Министерства назад, что и последовало 21 января следующего года.49
Хозяйственный департамент Министерства полиции и канцелярия Министерства также занимались эвакуацией дел своего архива, которая по распоряжению главнокомандующего Санкт-Петербурга началась 20 сентября, а 28-го числа им было предписано закончить увязку и доставить директору общей канцелярии сведения о количестве и об общем весе подготовленных к отправке ящиков и тюков, а также о чиновниках, назначенных сопровождать груз. 1 октября помощнику начальника архива Федору фон Минстеру поручено было принять дела Хозяйственного департамента, помещенные в 9 ящиков весом до 10 пудов каждый, опечатанных печатями Департамента, и вместе со сторожем Корнеем Остаховым доставить их на судно, «имея всевозможнейшее старание о сбережении» ящиков и «сохранении их от всякой порчи и под мочки».50 Минстер был снабжен бумагой, в которой значилось, что «господа начальство на заставах имеющие до места назначения благоволят чинить ему свободный пропуск и в случае нужды всякое вспомоществование». Подпись в документе со ссылкой на указ императора гласила: «Двора Его Императорскаго Величества всемилостивейшего государя моего действительный камергер, управляющий хозяйственным департаментом Министерства полиции и ордена Св. Иоанна Иерусалимского кавалер Свистунов». 3 октября в Хозяйственный департамент сообщили, что для погрузки архивных дел уже назначены два бота, стоящие «на Неве по выше Гагаринской пристани, у сенных барок», и уже на следующий день назначенные к отправке ящики были наконец погружены, включая и книги указов, Табель о рангах и прочее. Боты, принадлежавшие «ошкинскому» кресть-янину Никишкину и находившиеся под смотрением шкиперов Савостьяна Сиврикова и Ивана Агапитова, приняли на борт дела трех департаментов (Исполнительного, Хозяйственного и Медицинского), а также Общей и Особенной канцелярий и канцелярии военного губернатора общим весом до 3 тысяч пудов.51 Когда боты покинули Петербург, достоверно неизвестно, но 16 октября они благополучно прибыли в Шлиссельбург и на следующий день отправились далее.52 Далее суда прошли 56 верст по Ладожскому каналу и остановились близ села Черного-Бережного Новоладожского уезда «из-за невозможности продолжать более пути от льда, которым упомянутый канал покрылся», почему и была проведена выгрузка архивных дел на берег. 23 числа все было выгружено «без малейшей порчи» и помещено на берегу в «удобнейшем сарае, к коему приставлен и караул». Возвращение же отправленных в эвакуацию грузов состоялось только весной 1813 г.: в Министерство полиции было направлено сообщение, что все ящики с делами возвратились в Петербург и 10 мая все дела «в надлежащей крепости» были выгружены и доставлены по назначению.
Эвакуация разного рода грузов и ценностей продолжалась и далее, хотя в Петербурге ходили упорные слухи, что Наполеон вроде бы «прокрикивал»: дескать, «к 30-му Августу будет в Петербурге» и увезет-таки «от сюда памятник Великаго Петра в Париж, дабы поставить его там же, где находится шляпа и шпага Фридриха Великого, колесница с Бранденбургских ворот и львы Венециянские».53
Архивные документы дают представление о том, как предполагалось решить технически сложную задачу в отношении упомянутых в письме императора двух памятников Петру I. Документ, составленный в форме вопросов и ответов едва ли не самим академиком Императорской Академии художеств архитектором Луиджи (Алозием Ивановичем) Руска, гласит: «Возможность нимало не сомнительна, тем более, что тяжесть каждаго из м<онументо>в составляет только около 1000 пуд, а вышина их от земли не более 8-ми аршин, сверх же того оные довольно близки от воды». На вопрос о времени, которое может потребоваться, чтобы построить соответствующие «машины», сочинитель «Замечания относительно спуска М<онументо>в на воду» ответил: «Никаких мудреных машин не нужно, а надлежит заготовить некоторые простые механические снаряды, <…> и которые в течение одной недели могут быть изготовлены». Вообще же, по мнению автора, «с помощию ста человек и 12-ти лошадей вся работа продолжится может не более трех дней…». Для того чтобы поставить памятники на суда, предполагалось «м<онумен>т, находящийся против С<ена>та <…>, уклонив на левую сторону и положив на заготовленную для сего раму с полозьями из бревен, спустить по склизям до земли, а потом на той же раме или санях катить на толстых бревенчатых скалках до самаго берега и спустить на судно также по склизям из толстых бревен». Подымать оба памятника следовало «простыми перемогами» (то есть рычагами), употребляя при этом веревки, блоки и горизонтальные вороты.
В заключение «для вящего убеждения» следует такой пассаж: «…заметить должно, что в 1770‑м году, без всяких сложных и мудреных машин, камень, из коего выделано подножие м<онумент>та против С<ена>та, имевший весу до ста тысяч пуд, передвигаем был по целой версте в неделю. Знавши хорошо руской народ, смело сказать можно, что с безпримерным сим народом многие почти невозможные вещи делаются возможными, а потому и нет никакаго сумнения, что в случае крайности драгоценнейшие памятники, как говорят руские, на руках вынесут».54
Примечания достойно, что «спасение», скорее всего, именно этого памятника Петру I было поручено Александром I «особенной распорядительности» статс-секретаря Петра Степановича Молчанова, которому на эти цели секретно была из казначейства выдана «надлежащая сумма». Когда же в Петербурге стало известно, что Великая армия покинула Москву и, таким образом, опасность для Петербурга, скорее всего, по видимости, миновала, Молчанов в одном из докладов осведомился у императора, не повелено ли будет вернуть эту сумму по принадлежности. Но на это Александр I неожиданно и «с живостью» отозвался: «Ты Кутузова не знаешь, было бы у него все хорошо, а о других заботиться он не станет. Держи деньги пока у себя на всякий случай».55
Не так просто было с другим памятником Петру I, ибо «оказалось, что статую, вблизи Михайловскаго замка находящуюся, нельзя спустить по Фонтанке, ибо мост не довольно для того высок», — так докладывал об этом императору главнокомандующий в Санкт-Петербурге и по совместительству министр полиции, замещая А. Д. Балашова, генерал от инфантерии Сергей Козьмич Вязмитинов, попутно испрашивая у Александра I, не поручить ли тому же архитектору Руска аналогичные заботы о домике Петра Великого и памятнике Суворову на Царицыном лугу.56 Но до этого, по всей видимости, вообще не дошло.
Между тем многое все же было вывезено, но обо всем этом было известно разве что из циркулировавших слухов и в записках современников отразилось лишь отчасти. Так, по воспоминаниям И. И. Дмитриева, «по вступлении в Москву неприятеля начали даже и в Петербурге, по всем Министерствам, отправлять нужнейшие бумаги водным путем, помнится в Олонецкую губернию, куда отряжен был от Министерства полиции чиновник, чтобы приготовить дома для поклажи дел и проживания отправленных с ними от всех Министерств приказных служителей. Но благодарение святому промыслу, распоряжениям правительства и народному духу! временное испытание наше обратилось для нас в вечную славу. Спокойствие возстановилось, течение дел вступило в прежний порядок».57 Однако министр юстиции не обо всем был в должной мере осведомлен или тому виною память: к эвакуации Петербурга стали готовиться еще до занятия неприятелем Москвы… Что до второй столицы России, то, по словам московского генерал-губернатора, «в Петербурге довольно спокойны, судя по маранью Гурьева и Козодавлева».58
Но в Петербурге не все были спокойны. Сардинский посол Жозеф де Местр в письме к графу де Фрону еще 5 (17) августа писал, воздавая хвалу генералу П. Х. Витгенштейну, якобы «оправдавшему свою репутацию» близ Полоцка: «Если бы не действия сего генерала, <…> французы были бы уже в Санкт-Петербурге. Тем не менее, все сокровища дворцов упакованы, и все приготовлено для переезда двора в Казань». Правда, де Местр указывал при этом, что в устье Двины собраны русские и английские канонерские лодки, возле Нарвы готовится лагерь для принятия войск, а командование силами, назначенными для обороны столицы, возложено на Кутузова и в этой связи опасность для Петербурга, возможно, миновала, но «для Бонапарта и то много чести, что он заставил российского императора укладывать чемоданы».59 Между тем за несколько дней до генеральной баталии на бородинских полях укладывать чемоданы пришлось и самому сардинскому послу. Как писал де Местр тому же де Фрону 2 (14) — 3 (15) сентября, «я отобрал все важные бумаги и сжег остальные. Мне предложено место на барке, груженной бронзами, картинами, серебром и прочим, которая в случае беды должна отправиться во внутренние губернии по озерам и рекам, так что персона моя будет в безопасности…».61 О своем отъезде посол обещал уведомить «Его Величество», то есть короля Виктора-Эмма-нуила I.
Разбор и укладка бумаг и вещей императрицы Марии Феодоровны началась в Зимнем дворце уже 11 июля вечером, когда статс-секретарь Вилламов в ее присутствии укладывал в большой сундук различные «пакеты». Эта работа продолжалась несколько дней: в сундуки укладывались так называемые «портфели» императрицы с документами, в том числе и бумаги Павла I.61 В одном, вероятно, августовском письме к вдовствующей императрице Е. И. Нелидова писала о распространившемся в Петербурге слухе о том, что двор будет вывезен из столицы за 700 верст.62
Так что опасность для столицы была велика, если и московский генерал-губернатор писал в то же время министру полиции: «Третьего дня нашло здесь такое уныние, когда узнали, что в Кабинете, крепости, в банках и Эрмитаже укладывают по секрету вещи для отправления в Ярославль и для сего через Тихвин расставлено до двух тысяч лошадей на каждой станции, из чего и заключают, что опасность для Санкт-Петербурга велика, а здесь, кажется, привыкли знать, что неприятель под Смоленском».63 Тайный агент полиции Фогель среди прочего сообщил в своем донесении Балашову о внезапно распространившемся слухе о том, что при дворе и в Эрмитаже укладываются, что, в свою очередь, посеяло среди жителей столицы тревогу.64
Что касается Эрмитажа, то, по воспоминаниям Константина Карловича Жерве, его отец Карл (Ганнибал) Еремеевич Жерве, с ноября 1811 г. комендант Выборгской крепости, получил от императора Александра I собственноручное письмо, в котором поручил ему эрмитажные сокровища. «Огромные ящики с драгоценностями из Эрмитажа и Двора, картины, бриллианты и разное другое имущество царской фамилии» были доставлены в Выборг и помещены в замке (Шлоссе), «где был удвоен караул и учреждено особое дежурство штаб-офицеров»; последние должны были «зорко следить за целостью вещей и при смене подавать отцу особые записки о благополучной сдаче дежурства».65 Весной 1813 г. К. Е. Жерве благополучно сдал в целости все принятые им вещи, каковые были отправлены обратно в Петербург. Впрочем, по другим сведениям, «драгоценности и разные вещи Императорского Эрмитажа и Кабинета Его Величества» на 22 ластовых (назначенных для перевозки тяжестей. — С. И.) судах были отправлены в город Вытегру.66
В записке «Взгляд на теперешнюю беду», помеченной «1812 г. Сентябрь. Высокос Московски», из бумаг «Алябьевского архива» имеется такая запись: «Москва взята<,> а Петербург в опасности: кунскамера, главная аптека, Ермитаж, часть сената, часть царского имущества на судах, из коих иные замерзли, а некоторые потонули».67 По донесению полицейского агента, пронесся слух, что стали укладываться и в Сенате, «и в прочих Коллегиях то же делается, а в Архангельске очищается Монастырь для сокровищ здешнего и Московского ломбардов».68
Петербургский чиновник писал своему московскому корреспонденту, который уже в то время пребывал, по всей вероятности, во Владимире, о том, что «драгоценности и архивы отправлены уже большею частию отсюда».69 Тогда же поэт и баснописец Александр Ефимович Измайлов писал из Петербурга литератору Николаю Федоровичу Грамматину: «Потеря Москвы с самого начала навела на нас, петербургских жителей, большой страх; но благодаря Богу, страх наш мало-помалу прошел и уступил место надежде. Несмотря на то, что в прошедшем месяце отправились отсюда на Крохинскую пристань многие караваны с казенным имуществом, жители не думают теперь выбираться из Петербурга, да и из прежних беглецов многие воротились назад и раскаиваются в напрасном своем страхе».70
Таким образом, прежние страхи постепенно проходили, но меры, принятые по эвакуации учреждений, не могли не питать слухи и толки, распространявшиеся в самых широких слоях населения Петербурга, что не оставалось без внимания со стороны полиции и ее тайных агентов.
По Северной столице был разослан для чтения в церквах и для рассылки по присутственным местам, но едва ли для расклейки, поскольку имеет и оборот, листок, озаглавленный «Извещается по Высочайшему повелению». Говорилось в листке следующее:
«Здесь в Санктпетербурге берутся некоторые меры к вывозу отселе нужных вещей. Сие отнюдь не для того делается, чтобы какая нибудь опасность угрожала сей Столице». Далее автор воззвания распространился о том, что опасности в самом деле нет и со стороны Московской дороги, ни с других сторон, особенно имея в виду, что генерал Ф. Ф. Винцингероде стоит на коммуникациях, а фельдмаршал «наблюдает движение неприятеля». «Что же касается до вывозу, как сказано, отселе нужных вещей, оное делается единственно для заблаговременной предосторожности, предупреждая замерзание рек». После чего в листке вновь говорится о том, что опасности никакой нет. «Но мы бы погрешили против Бога, естлиб с несомненною уверенностию стали утверждать будущее, о котором Он Один знает. <…> Меры сии берутся в безопасное время и на тот один конец, что ежели бы опасность (от чего да сохранит нас Бог!) стала угрожать сему городу, тогда Правительство, известя о том заблаговременно и имея уже все тяжелые вещи вывезенными, облегчило бы жителям способы с лучшим порядком и без смятения выезжать отселе внутрь земли. Ибо положено единожды и твердо (с чем без сомнения каждый Россиянин согласен), что какой бы ни был успех неприятельскаго оружия, но прежде испить всю чашу бедствия, нежели поносным миром предать Россию порабощению».
Обращение было напечатано в «Северной почте» от 21 сентября (№ 76), однако едва ли оно могло внести успокоение в умы и сердца столичных обывателей. Уж если в Москве слухами земля полнилась, то в Петербурге об этом давно уже говорили вслух. «Слухи об отправлении от сюда воспитательного дома, ссудной Кассы, Арсенала, монетного двора и пр. Вашему Превосходительству слишком известны, — сообщал начальник Особенной канцелярии М. Я. фон Фок министру полиции 23 августа 1812 г., — чтобы здесь заслуживать места. Они распространяют однакоже большое беспокойство между жителями лучших классов и даже между средними сословиями эти дни много произвели толков об опасности Столицы нашей. Особливо же слухи, что вдовствующая Императрица с двором изволит сама отправиться в Казань, тревожит умы безсильные».71 «Умы безсильные», то есть те, кто томился в полной неизвестности, не зная, что делать — или собирать пожитки и отправляться, например, с Выборгской стороны далее на север, или поступать в ополчение. Было от чего прийти в оторопь.
Слухи об эвакуации столицы попали и в сообщения агентов тайной полиции. В одном из донесений того времени читаем: «Внезапно получила распространение новость о том, что отдано распоряжение увязываться при дворе и в Эрмитаже, а это посеяло тревогу среди здешних жителей».72
По далеко не полным и не вполне точным сведениям о многом осведомленного статс-секретаря, «Эрмитаж, библиотеки, ученые кабинеты и дела всех присутственных мест вывезены водою на север, чем воспользовались и служащие, присоединив свои ящики к казенным, так что у графа Аракчеева, например, было в доме не более трех ложек. Затем все жили, по пословице, на мази: кто мог, держал хотя пару лошадей, а прочие имели наготове крытые лодки, которыми запружены были каналы. Закрытие банка и ломбарда, с пресечением присылки доходов из деревень, сделало то, что монетный двор не успевал перечеканивать в монету приносимых сервизов…».73
Присоединил свои ящики к казенным или отправил их под видом казенных сам министр внутренних дел О. П. Козодавлев. Директор Особенной канцелярии М. Я. фон Фок 3 сентября 1812 г. доносил министру полиции А. Д. Балашову о том, что министр «отправил часть своего имущества на сбережение в Тихвинский Монастырь за надежным конвоем под предводительством Статского Советника Мельникова, который за исправное выполнение сего поручения произведен в Действительные Статские Советники (чин IV класса, соответствующий генерал-майору. — С. И.). Монахи, усердствуя при привозе вещей столь знаменито препровожденных, вознамерились внести их в Олтарь, чтобы там их сохранить; но северныя двери оказались слишком малыми для Сундуков сокровища Г. Козодавлева в себе заключающих, а потому иноки облеклись в рызы и внесли с богобоязненным велением сии драгоценности чрез Царские врата в Олтарь и там достодолжно схоронили».74 Полицейское донесение перекликается с аналогичным сообщением губернаторши В. И. Бакуниной — с той лишь разницей, что, по ее утверждению, сундуков было 18, «от тягости коих пол треснул».75 Не только Козодавлев, но вкупе с ним и «многие вельможи» (plusieurs Seigneurs), согласно тому, что писал тайный агент полиции, занимались увязыванием своих ценностей, имея в виду последующий выезд из столицы. Среди них агент называл Сергея Румянцева, Голицына, Головина и др.76
Полицейские осведомители, засевшие в петербургском доме министра финансов Д. А. Гурьева, донесли 13 сентября: покуда господа обретались в гостиных апартаментах, «собравшиеся в передней лакеи завели разговор о настоящих военных обстоятельствах и об опасности, в которой находится Отечество, и после многих рассуждений говорили, что надобно всем споспешествовать к спасению Отечества и на защищение веры и Государя». Когда же возник извечный вопрос, что делать, «один из них отвечал, что надобно выбрать между собою однаго половчее и поумнее и начать тем, чтобы свернуть головы своим господам, то есть Русским французам, а потом идти на врага. От Господ же нечего ожидать, они совсем офранцузились и Государя обманывают».
Такие мысли посещали не только лакеев и не только у министра финансов. Разумеется, подобного рода «патриотизм» не мог не беспокоить власти. По донесению тайных полицейских агентов в Санкт-Петербурге, «Статский Советник Муратов и какой то Флотский Командир или Адмирал говорили в одном из лучших борделей (! — С. И.), что наверное слышали, что Государь с Императрицею Елисаветою Алексеевною выедит на иностранном корабле за море, а правление вверит Константину Павловичу».77 Каким именно наказанием отделались два посетителя «заведения» и последовало ли оно вообще, неведомо. Слышали это, надо полагать, не только чины полиции, и подобные рассуждения вполне могли обрасти другими, еще более невероятными слухами!
Полицейское донесение перекликается с аналогичным сообщением полицейского агента о реакции на проводившиеся правительством «упредительные» меры. Среди посетителей известного питейного заведения близ Невского, где не без пользы проводил в ожидании интересующих сведений время один из агентов, велись разговоры о том, что «Государь все Свои сокровища вывозит в Кронштадт и уже в три раза по 40 ботов туда отправил, а теперь еще столько же у Адмиралтейства и дворца в готовности», а также о том, что «Государь в Кронштадте жить не будет, а намерен с фамилиею в Англию…».78
По сообщению же другого агента, специализировавшегося на околопридворных «известиях», «придворные служители между собою говорят, что Императрица Елисавета Алексеевна решилась остаться здесь и от народа не бежать, почему и не велела укладывать свои сокровища; а Государыня Императрица Мария Феодоровна ежечасно в слезах, грустит и велела все собрать во дворце и училищах (подведомственных ей. — С. И.) и готовиться к отъезду; а сие, говорят, происходит от Графини Ливеной (Дарьи Христофоровны Ливен, урожденной Бенкендорф, фрейлины Марии Феодоровны. — С. И.), о которой разсуждают, что подкуплена Бонапартом, у двора в неограниченном кредите и первая подпора Графа Румянцева, Барклая де Толли и прочих Немцов, окружающих Государя. Сии же люди внушают ей свою систему и образ мыслей и таким образом пугают чрез нее Марию Феодоровну. А народ, смотря на Императрицу, приходит в смущение и опасается, что Она уговорит Государя к заключению мира с Франциею и к запрещению торговли с Англиею».79
Сообщение отчасти перекликается с тем, что писал в своих воспоминаниях будущий товарищ президента Академии художеств граф Ф. П. Толстой, а именно, что, пока в Петербурге «казенные места спешили вывозить драгоценности Петербурга в места, безопасные от неприятеля», а «тысячи повозок приготовлялись в городе для вывоза оттуда во внутрь России обитательниц Смольного монастыря, институтов и двора», императрица Елизавета Алексеевна, когда ее спросили, сколько надобно будет ей подвод для вывоза вещей, отвечала: «Так как нет возможности спасти имущество всех жителей Петербурга до последней бедной, то и я должна терпеть одинаковую с ними участь».80 По словам Толстого, «она оставила все свои драгоценности и любимые вещи, не трогая с места» — и далее: «Эта кроткая, умная государыня во всех случаях поступала как истинная царица».
А вот что случилось, по воспоминанию племянницы Г. Р. Державина Елизаветы Львовой, с ее братом. Александр Николаевич, служивший до 1812 г. по статской, отправился на войну добровольцем, отличился в трех сражениях и был представлен командованием к золотому оружию. Находясь проездом в Рязани, Львов на обеде у губернатора в присутствии двух «молодых людей во фраках», рассказал, «какое дурное впечатление делает в народе, что все богатства из кабинета укладывают в лодки и отправляют в Вытегру; как недовольны отступлением Барклая де Толли и отъездом государя Александра Павловича из армии». После обеда Львов отправился далее в армию, но вскоре, как оказалось, был объявлен в розыск.81 Уже по прибытии в свою часть Львов получил повеление явиться к главнокомандующему, где его принял генерал Коновницын и в разговоре с ним узнал, что его отправляют с фельдъегерем в Петербург; при этом генерал сказал ничего не понимавшему Львову, что напишет два письма, и добавил: «Молись, молодой человек, чтобы главнокомандующий подписал то, которое тебя может спасти». Через некоторое время Львов и впрямь был выслан из армии в Петербург с фельдъегерем, причем в дороге ему запретили бриться и пользоваться ножом и вилкой. В Петербурге его заперли в подвале дома главы Военного департамента Государственного совета графа А. А. Аракчеева, который, по учинении ничего не подозревавшему Львову допроса, доложил о нем государю, после чего объявил арестованному монаршее прощение. При расставании Аракчеев показал ему бумагу за подписью Барклая-де-Толли, из которой следовало, что за распускание вредных слухов проездом через Рязань Львов «в пример другим должен быть расстрелян».82 Хорошо еще, что Аракчеев, как бывший военный министр, не ладил с Барклаем и не пропустил случая показать, что он тоже «в силе».
«Удаление из Петербурга всех учебных заведений и драгоценностей в Финляндию, и флота из Кронштадта в Англию, — полагал Дмитрий Иринархович Завалишин, впоследствии декабрист, — показывало, сколь мало правительство надеялось отстоять самые важнейшие места от нападений Наполеона». Но предполагалось ли защищать столицу от наседавшего «француза»? Оказывается, предполагалось. Во всяком случае, с тех пор сохранился весьма примечательный документ, вышедший из-под пера неустановленного сочинителя, из которого явствует, что на пути неприятеля предполагалось положить три «преграды», каждая из которых должна была защищаться артиллерией и регулярными вой-сками. Если бы ни одна из этих «преград» — ни «городской ров» (Обводный канал. — С. И.), ни Фонтанка, ни Мойка — не остановили французов, тогда оставались бы еще обе петербургские крепости вкупе со Шлиссельбургом, которые препятствовали бы высадке неприятеля на правом берегу Невы. «Мысль сия, — говорилось в записке, — при исполнении может в подробностях приведена быть в совершенство, успех оной тем кажется быть надежнее, что неприятель не может иметь сведения об укреплении города, уверенность же его войти в город без сопротивления обратится ему в пагубу. Переменяя расположение улиц новыми стенами, он в самом городе найдет в каждой улице, в каждой площади отдельныя крепости, которыми без важной потери в людях овладеть не может, а напротив, защищающие, имея особые сообщения до Невы, как в нападении так и в отступлении не будут подвергаться ударам неприятеля».
Предполагалось, что последней преградой на пути французов станет Нева, а не уехавшее из столицы население переберется на Васильевский, Крестовский, Каменный и другие острова, а также на Выборгскую сторону, тогда как «сокровищи государственные кажется довольно будут обеспечены в крепости (Петропавловской. — С. И.) или в Кронштадте или где в другом месте по разсмотрению правительства».
Составитель примечательного документа полагал, что следовало озаботиться мерами с тем, чтобы лишить неприятеля съестных припасов; для этого предлагалось «барки с хлебом, идущие в Питербург и еще не вошедшие в Волхов, остановить в Новгороде, а прочие остановить за Боровичами, дабы ни одна не могла быть жертвою неприятеля». С той же целью автор предлагал «всех жителей на пространстве 150 и 200 верст от Петербурга переместить по удобности на правой берег реки Невы, других в уезды Лугской, Гдовской и Новогородскую губернию, имущество их вывезти прежде, а самим оставаться до того времени, как проходить будет неприятель дабы не мог предузнать что его ожидает здесь». Кроме этих мер предполагалось перегнать весь обретающийся в столице крупный рогатый скот на правый берег Финского залива, а собранный урожай зерновых укрыть в лесах «так, чтоб с трудом отыскать его возможно». На правый же берег и на Острова предлагалось переправить все находившееся в петербургских лавках и лабазах продовольствие, а также «переплавить» туда же все бревна и доски из Адмиралтейства и, разумеется, все барки и лодки.83
В то же время, вследствие общей неясности положения дел, к предложенным мерам решено было до поры до времени не приступать, однако подготовка петербургских учреждений к вывозу проводилась и далее, но после перемены года, 25 февраля, министр юстиции И. И. Дмитриев уведомил обер-прокурора Правительствующего сената о решении Комитета министров «по вскрытии вод» возвратить в Санкт-Петербург «все дела и вещи, отправленные отсюда по известным обстоятельствам».84
Иностранцы и столичные театральные истории
В одном из ответных писем к князю Петру Андреевичу Вяземскому из Петербурга в начале июля Константин Николаевич Батюшков писал о своей зависти в отношении московских жителей, «которые столь покойны в наше печальное время», и добавлял при этом: «У нас все не то! Кто глаза не спускает с карты, кто кропает оду на будущие победы. Кто в лес, кто по дрова! Но Бог с ними».85
В самом деле, война еще толком не началась, а в Петербурге между тем уже праздновали первые победы. Так, в записках Н. И. Греча есть рассказ о том, как некий «бедный чиновник, подгуляв на радости с приятелями по случаю поражения врагов, шел, пошатываясь и попевая, по иллюминованному Адмиралтейскому бульвару. К нему подошел какой-то иностранец и спросил учтиво: └Позвольте узнать, по какому случаю город сегодня иллюминован?“ Это взорвало нашего патриота. └Ах ты, заморская тварь, изменник, шпион! Вот по какому случаю!“ — закричал он и отвесил нескромному вопрошателю добрую пощечину. Поднялся шум; забияку схватили и представили в часть.
— Как вы смеете драться? — спросил пристав, — и можно ли бить иностранца за то, что он вас спрашивает?
— Виноват, — отвечал подьячий, — но я ударил бы и ваше благородие, если бы вы спросили о причине нынешней иллюминации!
Добрый пристав успокоил немца синенькою бумажкою (5 рублей на те еще деньги. — С. И.), а рьяного патриота отпустил с увещанием не слишком увлекаться чувством народной гордости».86
Рассказанный эпизод относится к 25 июля, когда в столице праздновалась, по словам петербургского чиновника Ивана Петровича Оденталя, «важная победа графа Витгенштейна над Удинотом». К этому сообщению он присоединил и пожелание: «Бог да утешит нас и сокрушением главных неприятельских сил под Смоленском».87 Но этот эпизод мог относиться и к 26 июля, когда по повелению императора санкт-петербургский главнокомандующий С. К. Вязмитинов распорядился произвести пальбу в 51 выстрел, «при молебствии, когда будут петь Тебя Бога хвалим».88 Комендант Санкт-Петербургской крепости генерал-лейтенант П. А. Сафонов должен был снестись на этот счет с комендантом столицы.
Но, вероятно, также случай, описанный Н. И. Гречем, можно отнести к торжеству получения известий о победе российских войск под командованием генерала от кавалерии Александра Петровича Тормасова над частью саксонского корпуса Великой армии под командованием генерала графа Жана Луи Эбенезера Рейнье при городке Кобрине Гродненской губернии, в 85 километрах к западу от Брест-Литовска. Реляция о ней была помещена в газете «Северная почта» 31 июля (№ 61):
«Имею щастие всеподданнейше поздравить Ваше Императорское Величество с совершенным разбитием и забранием в плен, сего июля 15 числа, всего отряда Саксонских войск, занимавшего город Кобрин, и с большим упорством девять часов оборонявшего оный. Трофеи сей победы суть: четыре знамя, восемь пушек, и большое число разнаго оружия; в плен взяты: командовавший отрядом Генерал-майор Клингель, полковников 3, штаб-офицеров 6, офицеров 57, унтер-офицеров и рядовых 2234, убитых на месте более тысячи человек; потеря же с нашей стороны не весьма значительна…»
Дело близ Кобрина, где потерпели поражение саксонцы генерал-майора Генриха Христиана фон Клингеля, носило характер частного успеха. Оно не имело особого влияния на ход войны, так как Кобрино было удалено от главного театра военных действий, но «шумно» праздновалось в Петербурге и способствовало подъему патриотических настроений в российском обществе. «Петербург безпрестанно оглашался выстрелами с Петербургской крепости, и Тебя Бога хвалим не умолкало».89
История умалчивает имя того иностранца, героя эпизода из воспоминаний Греча, но истории, подобные этой, были в то время не редкость. Еще до появления манифеста о начале военных действий в столице случались эксцессы, и, как сообщалось в агентурных сводках Балашову, «вообще в публике, особливо между купечеством<,> ненависть ко всем французам чрезвычайно усилилась<,> и в голос все кричат, чтобы выгнать всех сих иностранцев из города».90
Но это поветрие, а именно род ксенофобии, связано было еще и с тем, что вскоре по обнародовании в Петербурге манифеста Александра I о начале военных действий главнокомандующий в Петербурге получил «из лагеря при Дриссе» письмо А. Д. Балашова от 29 июня, в котором тот писал о повелении Александра I сделать «о всех вообще иностранцах как в столице, так и в прочих местах российской Империи находящихся» так называемый «разбор». Из всех иностранцев предписывалось оставить на службе только тех из них, за благонадежность которых губернское начальство вполне ручается и «приемлет на себя точную ответственность» в том, что они «ни внушениями личными, ни переписками, или другими какими сношениями, не могут подать повода к какому-либо нарушению спокойствия или к совращению с пути порядка Российских верноподданных». Балашов предписал «немедленно» составить списки всех остальных иностранцев, выделив среди них тех, «кои окажутся неблагонадежными и сомнение наводящими»; эта категория подлежала высылке за границу. Тех же, кого высылка сочтется «невместною», поскольку «разглашениями своими в иностранных государствах известных им внутренних положений и обстоятельств могут подать повод к неблагоприятным или вредным для России последствиям», предполагалось выслать из столицы в разные отдаленные города Империи.91 5 июля в Петербург было послано предписание «исправлявшему должность обер-полицмейстера» о том, чтобы немедленно приступить к «разбору иностранцев в здешней столице находящихся».92 Был составлен перечень, из каких губерний в какие предполагалось высылать предназначенных к высылке; так, например, из Санкт-Петербургской высылаться должны были в Вятскую губернию, из Олонецкой — в Костромскую, из Псковской и Смоленской — в Пермскую.93 По решению Комитета министров от 16 июля приезжавших в Кронштадт иностранных «неприязненных наций» предписывалось в столицу не пропускать, «объявив им, чтоб они возвратились», в противном случае будут отправлены в «дальние города». В документе за подписью статс-секретаря Молчанова значилось, что «из сего изъемлются Езуиты от ордена Езуитскаго».94
Получив предписание, министр внутренних дел О. П. Козодавлев и главнокомандующий в столице С. К. Вязмитинов направили во все министерства и ведомства распоряжение о необходимости сделать «разбор» всем служившим там иностранцам. Распоряжение было послано министру финансов, государственному контролеру — управляющему Военным министерством, управляющему духовными делами иностранных исповеданий, главному директору над зрелищами, министру юстиции, кронштадтскому военному губернатору, президенту Императорского Вольного экономического общества, директору Императорского военно-сиротского дома, директорам Пажеского и Кадетских корпусов и др. 8 июля министр внутренних дел Козодавлев специально обратился в Департамент мануфактур и внешней торговли. В документе значилось, что «император заинтересован в поспешности этих мер», и прилагалась особая форма «Общий список всем иностранцам под ведением или начальством министерства внутренних дел состоящим».95 Данные собирались и в соответствии с приложенной формой отправлялись в Министерство для сведения. Не избежал предписанной меры и Департамент полиции исполнительной; директор Особенной канцелярии М. Я. фон Фок 9 июля препроводил туда список с отношением министра полиции и предписал составить список иностранцев, служивших в департаменте.96 На вопрос же то ли Балашова, то ли Вязмитинова, «как поступать в относительности иностранцов, находящихся при Высочайшем дворе», Александр I ответил: «Оставить в покое».97
В столице в то время приблизительно всего обреталось более 6 тысяч иностранцев, из них французов — 1049, пруссаков — 1416, саксонцев — 717, вестфальцев — 373 и т. д.98 Выслано же было немного, и среди них только те, о ком никто не мог дать никакой, то есть положительной, аттестации. Высылавшимся предоставлялось право нанять для себя экипаж, а не имевшие никакого состояния отправлялись в ссылку за счет казны; все отправлявшиеся состояли под надзором внутренней стражи, о чем надлежало «сообщать по тракту окружным начальникам». 25 июля 1812 г. главнокомандующий в Петербурге С. К. Вязмитинов распорядился о высылке первой партии таких иностранцев.99 Высылались восемь человек, а именно некто Бушене, парикмахер, Валдгейм, «иностранный еврей, живущий без всякого дела», Велкер, «бывший ресторатор на Исаакиевской площади», Грек, «бывший переводчик губернского правления», Биньон, «француз, учинивший присягу, потом взявший новый паспорт от Посла», Чернотти, «коллежский асессор, служит у Тардива» (петербургский ресторатор. — С. И.), Туссен, купец, Герен, коверный мастер. Все высылались в Оренбург, где они и находились под надзором военного губернатора князя Волконского. Судьба этих несчастных, оторванных от семей, привычной обстановки и дел, была различна. Генерал-губернатор сочувственно относился к высланным, часть из которых настолько переживала перемену своего положения, искренне не понимая своей вины, что была близка к умопомешательству. В конце концов бóльшая часть их была выслана за границу.
Но случались в то время в Петербурге, хотя и далеко отстоящем от театра военных действий, истории воистину театральные.
Князь Петр Иванович Тюфякин, вице-директор Императорских театров, 8 апреля 1812 г. назначенный на эту важную должность, а в будущем и полновластный директор, не только хорошо платил за переводы иностранных пьес и покровительствовал отличаемым им артистам, но был человек набожный и каждый церковный праздник посещал новопостроенный Казанский собор. Однажды во время богослужения князь увидел среди молящихся приятеля и заговорил с ним, как водится, по-французски. В толпе верующих стали переглядываться и перешептываться, но князь не обращал на это ровным счетом никакого внимания. Патриотически настроенные граждане, подозревая в обоих французских шпионов, окружили собеседников. Кто-то дал знать квартальному, а тот предложил вице-директору проследовать с ним к главнокомандующему столицы С. К. Вязмитинову, в его дом на Большую Морскую (имя княжеского приятеля история не сохранила, и куда он тогда делся, неведомо). Толпа разгоряченных петербуржцев в желании расправиться с «французом» сопровождала Тюфякина с квартальным. Генерал-губернатор, лично хорошо знавший незадачливого и ничего не понимавшего князя, тут же отпустил его, посоветовав, однако, выйти по черной лестнице. Успокаивать толпу послали полицмейстера, которому пришлось объяснять, что Тюфякин отнюдь не шпион, а природный русский князь, хотя и плохо говорящий по-русски… 100
Вообще же «везде, где праздно ни толпился градской люд, — сообщал безвестный агент тайной полиции, — не проходило дня, чтобы кого-нибудь не захватили и не привели в полицию яко французскаго шпиона». Большей частью попадались люди ни в чем не повинные и выделялись из толпы лишь тем, что «не чисто говорят по-русски, не имеют средства вскоре опровергнуть обвинения», а когда вокруг набиралось изрядное количество народу, то и вообще терялись и попадали впросак, тем более что «зачинщики шуму всегда бывают, какие-нибудь пьяные или буяны, но народ берет охотно их сторону, будучи вооружен против французов». Бывали и печальные истории, например «третьего дня один будошник остановил весьма порядочную женщину, называя ее шпионкою. В один миг набралось народу до ста человек. Едва она успела объяснить, что она здесь родилась, русская совершенно и по-французски не знает». Тем не менее даму «протащили две улицы», и только после того, как кто-то вступился за нее, толпа не стала более преследовать свою жертву. «Таковы поступки довольно умеренно начинающиеся, обыкновенно оканчиваются кровопролитием, — замечает полицейский агент, — и народ гласно говорит, что<,> видно<,> им самим должно отыскивать и ловить французских шпионов, когда полиция того не желает».101
Ситуация на улицах столицы приобретала порою напряженный характер настолько, что Петербургская управа благочиния издала особое «Объявление», в котором говорилось о том, что «некоторые частные лица» останавливались другими «под предлогом подозрительных или злонамеренных, подвергнуты ругательству и приведены на съезжие дворы». Расследование показало, что задержанные невиновны в том, в чем их обвиняли, и хотя «происходит сие от похвального усердия», но сопряжено с нарушением общественного спокойствия. Поэтому, говорилось в «Объявлении», правительство, «имея попечение о благе общем, строжайше предписывает, чтоб никто не дерзал ни на улицах, ни в других местах под предлогом подозрения, кого-либо останавливать и делать к проходящим привязки: ибо наблюдать за открытием людей подозрительных есть дело полиции».102 Если же кто-либо имеет сведения о покушающихся на общественную безопасность или о шпионах, то таковых «долг, присяга, честь и собственное благо» обязывает сообщить в полицию, а не поступать самоуправно, включая побои и бранные слова. В противном же случае тот, кто своими действиями подал бы повод «к стечению зрителей», подвергся бы как «нарушитель общественного спокойствия» судебному преследованию и наказанию.
Но в глазах обывателя особенного толку в отыскании и ловле французских шпионов не было, коли в столице давал свои спектакли французский театр и власти это, казалось, совсем не заботило.
Сценическое соперничество между мадемуазель Жорж и Екатериной Семеновой зимой 1812 г., по словам А. Я. Булгакова, разделило петербургскую публику, до крайности раздраженную друг против друга103, но тогда вопрос о самом существовании французского театра не возникал. Теперь же, уже в середине июля 1812 г., министр полиции в своем докладе императору спрашивал, что делать с актерами французской и немецкой трупп, музыкантами, машинистами и прочим иностранцами, состоявшими в Императорских театрах, и получил известный ответ: «Оставить в покое». Но первое время негласно спектакли французской труппы были все же запрещены. Однако по возвращении императора из Москвы «оные приказано было возобновить». Правда, на представления, по слухам, «никто почти не ездил». По воспоминаниям В. И. Бакуниной, Мария Антоновна Нарышкина «всем рассказывала, что ставят спектакли для нее, и она оными забавляется; на нее за это весьма негодуют, сказывают даже, что на улице ей сделана какая-то грубость».104
Согласно одному из полицейских донесений, составленному на основании агентурных данных осведомителей 31 июля, «купечество и простолюдины в Гостином дворе громко сетуют, что опять открыли Французский театр; они говорят, что обыватели всем готовы жертвовать для Отечества и Государя, чтобы истребить врага, котораго со всею его развратною нациею все человечество ненавидит; а им выставляют французские зрелища».105
17 августа 1812 г. полицейский агент выражал уверенность, что «вчерашний шум в театре при объявлении французской пиесы конечно уже дошел до Вашего Превосходительства».106 Что за шум имел место 16 августа в столичном театре, надо полагать, том, что назывался Малый (Деревянный) театр и находился близ Екатерининского сквера, достоверно не известно. Вероятно, публика громко выражала свое возмущение тем, что актер французской труппы объявлял репертуар на родном языке. Возможно даже, что это было по окончании спектакля «Дмитрий Донской», когда последовало объявление о французской комедии и раздались шиканье публики и свист. Плакат на двери театра называл «подлецами всех, кто в театре будет».107
28 августа министр полиции известился о том, что «третьего дня на бульваре близ кофейнаго дома некоторые хорошо одетые люди разговаривали о нынешних обстоятельствах и французских публичных представлениях, один из них сказал: что толковать о Театре? Вот мудрено; немых и глухих учат читать, писать и разуметь только по французски, а не по Русски, и вскоре увидим, что позволено будет и обедню служить на французском языке».108
Патриотизм части публики, которая не могла взять в толк, почему ей по-прежнему предлагается смотреть французские пьесы с участием французских же актеров, порою готов был разразиться праведным гневом и прибегнуть к радикальным мерам воздействия. Тайный полицейский агент Фогель в одном из недатированных донесений писал о том, что во время представления «Федры» в партере было много шума, а часть зрителей покинула зал.109 Агент писал далее, что весь город недоумевает, почему французским актерам разрешают играть спектакли по-французски. 12 сентября тайный советник Д. М. Алопеус, переходя через Полицейский мост, слышал разговор «некоторых идущих с дамами», выразившими желание посмотреть «французский спектакль», что «французские представления не прежде кончатся, покуда не зажгут актеров и зрителей вместе с театром». Однако в темноте Алопеус так и не разглядел, кто были те ведшие разговоры о французском театре. Впрочем, представления французских актеров продолжались, по мнению А. А. Закревского, несмотря на то, что «народ кричит», государь «нарочно приказывает играть французские пьесы», что может иметь «последствия самые худые».110
Как бы то ни было, по указу Александра I от 18 ноября 1812 г. французская труппа была распущена111, при этом в распоряжении директора Императорских театров Александра Львовича Нарышкина было сказано «по настоящим обстоятельствам, находя ее ненужной», но в ближайшем последствии сумма, на содержание труппы определенная, была обращена «на вспоможение жителям тех мест, которые потерпели от Неприятеля разорение».112 В русском же театре, в том числе и в балете, по свидетельству современника, на протяжении войны с французами одно появление на сцене знамени с надписью «За отечество» доводило зрителей «до громкаго одушевленнаго восторга»: зрители плакали, кричали «Браво! Ура!», рукоплескали, вскакивали со своих мест, даже бросали на сцену кошельки с криками «На пользу ополченцев! На пользу раненых!».113
(полная версия в «бумажном» варианте журнала)
1 Русская старина. 1885. № 9. С. 401.
2 Русская старина. 1912. № 7. С. 142.
3 Краткие записки адмирала А. Шишкова, веденные им во время пребывания его при блаженной памяти Государе Императоре Александре Первом в бывшую с Французами в 1812 и последующих годах войну. СПб., 1831. С. 33—34.
4 Архив Санкт-Петербургского института истории РАН (далее — СПбИИРАН). Ф. 16. Оп. 1. Д. 231. Л. 78—81 об.
5 Ростопчин — Багратиону, 6 авг. 1812 // Русский архив. 1896. № 4. С. 563.
6 Русская старина. 1912. № 7. С. 143.
7 Там же. С. 88.
8 Там же. С. 137.
9 Война 1812 года и русское общество («Осведомительные письма» тайной полиции). Публ. С. Н. Искюля // Русско-французские культурные связи в эпоху Просвещения. Материалы и исследования. М, 2001. С. 251—252.
10 Тысяча восемьсот двенадцатый год в записках графа Ф. В. Ростопчина / Пер. с фр. И. И. Ореус // Русская старина. 1889. № 12. С. 715.
11 Из воспоминаний Акинфова // В. Харкевич. 1812 год в дневниках, записках и воспоминаниях современников. Вильна, 1900. Вып. 1. С. 208—209.
12 Русские и Наполеон Бонапарте, или Разсмотрение нынешняго обладателя Франции с Тильзитского мира по изгнание его из древней Российской столицы… / Писано Московским Жителем 1813 года. М., 1813. С. 27.
13 Давыдов Д. В. Записки Дениса Васильевича Давыдова, в России ценсурою недопущенные. Mémoires inédits de Denis Davydow. London; Bruxelles, 1863.
14 Император Александр Павлович и его время. Исторические материалы, к нему относящиеся. 1804—1820 // Русская старина. 1881. № 11. С. 663—665.
15 Щукин П. И. Бумаги, относящиеся до Отечественной войны 1812 года, собранные и изданные П. И. Щукиным. М., 1905. Ч. 9. С. 139.
16 Российский государственный исторический архив (далее — РГИА). Ф. 1263. Оп. 1. Ед. хр. 35. Л. 13.
17 Там же. Л. 15—15 об.
18 Там же. Л. 16—17 об.
19 Журналы Комитета министров. Т. 2. С. 521—522.
20 Московский университет и С.-Петербургский учебный округ в 1812 г.: Документы Архива М-ва нар. просвещения / Сост. и ред. К. А. Военский. СПб., 1912. С. 277.
21 Там же. С. 277—278.
22 Щукин. М., 1903. Ч. 7. С. 179.
23 Там же. С. 180—181.
24 Архив СПбИИРАН. Кол. 115. Ед. хр. 231. Л. 75—83; РГИА. Ф. 1284. Оп. 1. Ед. хр. Кн. 24 (1—55). Л. 246—250.
25 РГИА. Ф. 1280. Оп. 2. Ед. хр. 125. Л. 41.
26 РНБ. Отдел рукописей. Ф. 528. Ед. хр. 328. Л. 2.
27 Московский университет и С.-Петербургский учебный округ в 1812 г. С. 355—356.
28 Там же. С. 368.
29 Санкт-Петербургский филиал Архива РАН. Ф. 4. Оп. 1. Ед. хр. 9. Л. 392—392 об.
30 Там же. Л. 403—403 об.
31 Московский университет и С.-Петербургский учебный округ в 1812 г. С. 319.
32 Санкт-Петербургский филиал Архива РАН. Ф. 4. Оп. 11а. Ед. хр. 29. Л. 54—266 об.
33 Там же. Ф. 1. Оп. 1а. Ед. хр. 23. Л. 93 об.
34 Щукин. М., 1908. Ч. 10. С. 368—369.
35 Московский университет и С.-Петербургский учебный округ в 1812 г. С. 335—336.
36 Там же. С. 339—344.
37 См.: Письма и донесения Энгельгардта С. С. Уварову в связи с подготовкой к отправке Педагогического института в Петрозаводск // Щукин. Ч. 10. С. 379—383.
38 Там же. С. 386.
39 Там же. С. 413—416. О подготовке к перевозу «смолянок» см.: Дневник статс-секретаря Г. И. Вилламова // Русский архив. 1912. № 7. С. 93.
40 Военский К. А. Царскосельский лицей в 1812 г. // Русская старина. 1908. № 3. С. 619—632.
41 РГИА. Ф. 18. Оп. 1. Ед. хр. 37. Л. 1—2.
42 Там же. Л. 16—21.
43 РГИА. Ф. 560. Оп. 10. Ед. хр. 22. Л. 1.
44 Там же. Л. 6—6 об.
45 Там же. Л. 8—9.
46 Там же. Л. 98.
47 Там же. Л. 100—101.
48 Там же. Л. 102.
49 Там же. Л. 113, 114—115, 116—116 об.
50 РГИА. Ф. 1287. Оп. 45. Ед. хр. 88б. Л. 4—7 об.
51 РГИА. Ф. 1284. Оп. 1. Ед. хр. Кн. 26 (56—98). Л. 82, 83.
52 РГИА. Ф. 1287. Оп. 45. Ед. хр. 886. Л. 13—16.
53 Архив СПбИИРАН. Ф. 16. Оп. 1. Д. 231. Л. 85—87 об.
54 Архив СПбИИРАН. Кол. 115. Д. 475. Л. 9—11.
55 [Вяземский П. А.]. Из старой записной книжки // Русский архив. 1873. Кн. 1. С. 1027.
56 Архив СПбИИРАН. Кол. 115. Д. 475. Л. 43—44 об.
57 Дмитриев И. И. Взгляд на мою жизнь… М., 1866. С. 205—206.
58 Заря. 1871. Ч. VIII. С. 186.
59 Местр Ж. де. Петербургские письма / Сост., перевод и предисловие Д. В. Соловьева. СПб., 1995. С. 216.
60 Там же. С. 219—220.
61 Русская старина. 1912. № 7. С. 90.
62 Архив СПбИИРАН. Ф. 188. Оп. 1. Ед. хр. 106. Л. 43.
63 Дубровин Н. Ф. Москва и граф Ростопчин в 1812 г. // Военный сборник. 1863. № 7. С. 436.
64 Архив СПбИИРАН. Ф. 16. Оп. 1. Ед. хр. 197. Л. 44—44 об.
65 Жерве К. К. Воспоминания // Исторический вестник. 1898. № 5. С. 428.
66 Памяти Императора Александра I Благословенного и Отечественной войны для жителей Олонецкого края / Сост. И. И. Благовещенский под ред. А. Ф. Шидловского. Петрозаводск, 1912. С. 14.
67 Щукин. М., 1900. Ч. 5. С. 279.
68 Архив СПбИИРАН. Ф. 16. Оп. 1. Ед. хр. 197. Л. 12.
69 Русская старина. 1912. № 10. С. 13.
70 «К чести России». Из частной переписки 1812 года. М., 1988. С. 150.
71 Архив СПбИИРАН. Ф. 16. Оп. 1. Д. 232. Л. 23.
72 Там же. Д. 297. Л. 44—45 об.
73 Марченко В. Р. Автобиографическая записка государственного секретаря…: 1782—1838 гг. // Русская старина. 1896. № 3. С. 500.
74 Архив СПбИИРАН. Ф. 16. Оп. 1. Д. 232. Л. 25.
75 Русская старина. 1885. № 9. С. 407.
76 Архив СПбИИРАН. Ф. 16. Оп. 1. Ед. хр. 297. Л. 55.
77 Там же. Ед. хр. 232. Л. 23 об.
78 Там же. Ед. хр. 20. Л. 35 об.
79 Там же. Л. 44 об.
80 Русская старина. 1873. № 2. С. 136—137.
81 Щукин. М., 1904. Ч. 8. С. 305.
82 Русская старина. 1880. № 9. С. 202—204.
83 РГИА. Ф. 1409. Оп. 4. Д. 14980. Л. 1—4 об.
84 Там же. Ф. 1400. Оп. 1. Ед. хр. 615. Л. 5.
85 Батюшков К. Н. Сочинения. СПб., 1886. Т. 3. С. 192—193.
86 Греч Н. И. Записки о моей жизни. СПб., 1886. С. 225.
87 Русская старина. 1912. № 7. С. 142.
88 РГИА. Ф. 1280. Оп. 2. Ед. хр. 125. Л. 31.
89 Русский архив. 1896. № 4. С. 526.
90 Война 1812 года и русское общество… С. 306.
91 Государственный архив Российской федерации (далее — ГАРФ). Ф. 1165. Оп. 2. Ед. хр. 57. Л. 1—2.
92 Там же. Л. 9.
93 Там же. Л. 25—27.
94 Там же. Л. 38—38 об.
95 РГИА. Ф. 18. Оп. 1. Ед. хр. 35. Л. 3—4.
96 ГАРФ. Ф. 1165. Оп. 2. Ед. хр. 57. Л. 20; РГИА. Ф. 1284. Оп. 1. Ед. хр. Кн. 24 (1—35). Л. 210.
97 ГАРФ. Ф. 1165. Оп. 2. Ед. хр. 57. Л. 46 об.
98 Там же. Л. 50.
99 Там же. Ед. хр. 7. Л. 2—3 об.
100 Пыляев М. И. Старый Петербург. Рассказы из былой жизни столицы. СПб., 1889. С. 417.
101 Архив СПбИИРАН. Ф. 16. Оп. 1. Д. 232. Ед. хр. 26.
102 Собрание Высочайших Манифестов, Грамот, Указов, Рескриптов, приказов войскам и разных извещений, последовавших в течение 1812, 1813, 1814, 1815 и 1816 годов. СПб., 1816. С. 45—46.
103 Русский архив. 1867. № 11. С. 1363—1364.
104 Слова и случаи: [Из записок В. И. Бакуниной] // Русская старина. 1885. № 9. С. 409.
105 Архив СПбИИРАН. Ф. 16. Оп. 1. Д. 232. Ед. хр. 1.
106 Там же. Ед. хр. 4.
107 Русская старина. 1885. № 9. С. 409. Согласно донесению полицейского агента, в записке значилось: «Подлец тот, которой сего дня пойдет в французской театр» и подпись: «Алекс. Нарышкин» (Архив СПбИИРАН. Ф. 16. Оп. 1. Ед. хр. 297. Л. 56) .
108 Архив СПбИИРАН. Ф. 16. Оп. 1. Д. 232. Ед. хр. 9.
109 Там же. Д. 297. Л. 51.
110 Архив князя Воронцова. М., 1882. Кн. 37. С. 236—237.
111 РГИА. Ф. 497. Оп. 97. Д. 1062.
112 Щукин. М., 1900. Ч. 5. С. 66.
113 Любецкий С. М. Русь и русские в 1812 году. Книга для чтения всех возрастов. М., 1869. Ч. 15. С. 116—117.