Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2015
Летом 2005 года мой друг Александр Семенович Горкин пригласил меня поехать на отдых в небольшой украинский город Винницу. Я согласился.
В гостинице с нас взяли в два раза больше, чем берут с граждан Украины. Напрасно Горкин показывал паспорт, в котором в графе «Место рождения» стояла Винница, — администратор был неумолим.
— Вы с нас тоже дерете по полной программе, — заявил администратор и посмотрел так, словно мы прибыли из вражеской страны.
Требуемые гривны мы выложили. Получив номер, в утешение себе поговорили о том, что люди, как ни печально, враждуют с не меньшей охотой, чем дружат.
Весь следующий день мы гуляли по городу. Зашли в новый парк, разбитый на месте старого кладбища, сели на скамейку. Могил не осталось, деревья, что пониже, и кустарник вырублены — весь парк виден насквозь.
Беседуя, мы поглядывали на ребятню, которая играла в войну неподалеку от нас. Прячется за деревом малыш с автоматом, вдруг выскакивает из укрытия, широко расставив ноги, корпусом подавшись назад, расстреливает приятелей — автомат стрекочет, мигает красная лампочка на конце ствола.
— Мы тоже здесь играли, — сказал Александр Семенович. — У нас палки были вместо автоматов. Взрослые только успели похоронить погибших и умерших, а мы, пацаны, среди могил начали играть в войну.
— Когда твоя семья вернулась из эвакуации? — спросил я.
— В тысяча девятьсот сорок четвертом — вечность назад.
— Вспомни, как это было, — попросил я своего друга.
Семья Горкиных неплохо жила в эвакуации. Саша любил комнату с железной печкой и погребом, в котором хранилась подмороженная картошка, и саму эту сладковатую картошку любил. Ему нравилось, собирая уголь для печки, разгребать дымящийся шлак возле кочегарки госпиталя, находить кусочки антрацита и бросать их в ведро. Случалось угорать, если слишком рано закрывали вьюшку в печке, но и это было приятно — кто же во время войны остается невредимым? Саша не был ранен, не был контужен, зато он три раза угорал!..
— Раньше были войны? — приставал Саша к маме.
— Были.
— А какая война была до этой?
— Гражданская.
— С кем была Гражданская война?
— Пойдешь в школу, объяснят, — говорила старшая сестра Нина. — А сейчас не задавай вопросов.
Саша думал: войны были раньше, и сейчас идет война, значит, потом тоже будут, ему достанется с кем-нибудь повоевать, но все же лучше бы эта война затянулась, тогда он успеет вырасти и отправить на тот свет сотню-другую фашистов.
Он не видел ничего тяжелого в своей жизни потому, вероятно, что сравнивать было не с чем. Радио в их бараке отсутствовало, в кино они не ходили, о том, что некоторые люди едят не только картошку, носят не ватники, а пальто, он слышал, но, будучи сам не очень правдивым, таким разговорам не доверял.
Возвращались из эвакуации через Киев. Саша увидел, что города нет, остались только загадочные и манящие черные развалины.
Двое детей, Саша и его сестра Нина, сидели на двух фибровых чемоданах неподалеку от разрушенного вокзала. Мама привела тетку в тяжелых мужских ботинках, та отвела Горкиных к пустому вагону, который должны были прицепить к составу, следовавшему на юг.
В вагоне было темно и холодно, при свете свечи мама заставила Сашу надеть женскую кофту. Тетка в мужских ботинках принесла чайник с кипятком. Попив горячей воды с хлебом, Саша улегся на деревянную скамейку и заснул, предвкушая дорожные приключения. Проснулся он, когда поезд быстро шел, рассвело, и в грязном окне мелькали голые деревья. Тетя Соня, мамина родственница, ехавшая с ними, громко плакала — ночью из-под ее головы был вытащен один из чемоданов, кража приписывалась той женщине, что принесла кипяток, — она подсыпала порошок, отчего Горкины крепко заснули еще до отхода поезда. Мама, тетя Соня, сестра Нина охали, а Саша был рад краже: одно дело путешествовать в безопасности и совсем другое — среди воров.
Одноэтажный дом из красного кирпича, в котором они жили до войны, занял человек в синем френче и синих галифе — районный прокурор. Этот человек имел такой взгляд, словно стоял на трибуне Мавзолея и смотрел, как перед ним маршируют войска.
— Предатель, — решил Саша и посоветовал маме: — Напиши о нем в папину часть.
Мама так и поступила, пожаловалась папе, что ее и детей не пускают на порог их довоенного дома. Ответа долго не было.
Горкиных приютили в белой мазанке старуха Терентьевна и ее муж Иван Васильевич. Саша спал на земляном полу, вернее на грязноватых мешках, не раздеваясь. Из довоенных вещей и мебели, принадлежащих Горкиным, ничего не осталось. Перед эвакуацией мама попросила лаборантку Феню присмотреть за домом. Феня призналась, что вещи меняла на продукты, а мебель пустила на дрова. Но старуха Терентьевна видела, как Феня приводила немцев в дом Горкиных. Таких женщин называли «немецкими овчарками». Саша был поражен: мама, устроившись на работу в пищевую лабораторию, взяла Феню к себе!
— Ты знаешь, что Феня — «немецкая овчарка»? — строго спросил он.
У него не укладывалось в голове — как можно прощать предателей? Мстить и только мстить! Рыжий здоровяк Ленька и маленький, но очень храбрый Сенька, новые Сашины друзья, были с ним согласны. Отец Сеньки, минометчик, погиб год назад, Сенька унаследовал военное ремесло отца: прикладывал кусок ржавой трубы к плечу, а в руку брал камень, с криком «Огонь по предателям!» швырял камень в тех, кто ему казался подозрительным, за что неоднократно бывал бит. Ленька умело разряжал патроны: порох он высыпал в консервную банку, капсюли выковыривал из гильз и хранил отдельно, завернув в тряпочку. В разрушенном общежитии мединститута Саша и его друзья находили патроны с белой, светящейся начинкой, ее тоже выковыривали и хранили, уверенные в том, что она пригодится.
Все пригодилось, когда на совете было решено наказать Феню по суровым законам военного времени.
Эта хрупкая женщина жила в соседнем двухэтажном доме, во дворе которого стоял дощатый сортир. Возле него была устроена засада. Вечером, когда стемнело, пацаны залегли. Сенька приготовил «миномет», а Ленька взял у старшего брата самопал: в изогнутую медную трубку были засыпаны порох и сера, оставалось нажать на резинку, чтобы соскочил гвоздь и ударил по взрывчатой смеси. В тот момент, когда Феня вышла из сортира, Ленька выстрелил из самопала, Сенька себе скомандовал: «По └немецкой овчарке“ огонь!» — в Феню полетел камень. В полуобморочном состоянии она подбежала к крыльцу, и тогда из темноты вылетел Саша со светящимся фосфорным лицом и пролаял: «└Немецкая овчарка“! Гав! Гав!..»
На следующий день Феня устроила маме истерику, божилась, что никогда с фрицами не дружила, ждала наших. Вероятно, мама ей поверила, во всяком случае, придя домой, взялась за ремень, но била не очень больно, что Саша расценил как косвенное признание своей правоты.
Скоро из папиной воинской части пришло письмо с требованием выселить прокурора. Тот испугался и освободил для Горкиных две маленькие комнаты. Сенька предложил отомстить и прокурору за предательский захват чужой территории — пробраться в дом и приладить к хромовым прокурорским сапогам капсюли, но были не известны последствия: прокурор мог засадить Сашу и его друзей в тюрьму, а там жди, когда папа пришлет с фронта письмо, чтобы вызволить мстителей.
В одной из комнат на стене мама приладила черную тарелку с винтиком на лицевой планке. Забравшись на табурет, Саша мог выкрутить винтик вправо. Левитан громко рассказывал, как наши наступают, а фрицы драпают. Сашина жизнь заметно улучшилась, он теперь спал в кровати, ел невкусную, но сытную пищу, слушал победоносное радио и, конечно, играл в войну.
Рядом было кладбище. Начиналось оно за домом Горкиных, если напрямую, через огород и пустырь, совсем близко. Среди лип и тополей росли яблони. Обычно кто-то залезал на яблоню и тряс ветки, пацаны подбирали маленькие розовые яблочки, называемые райскими. Наевшись, шли вглубь кладбища и там начинали воевать. Прячась за могильными плитами, стреляли из «автоматов» и «минометов», бросали друг в друга «гранаты» — яблоки и комья земли, ходили в атаку, захватывали пленных, дрались.
Этим играм не мешали похороны. Обычно процессия медленно двигалась по улице Пирогова, сворачивала к кладбищу, как бы опоясывая его траурной мелодией. Музыка смолкала, потом снова звучала, но мыслей о смерти у Саши не возникало: он не знал людей, которые лежали в гробу, не знал их живыми и был уверен, что ни он, ни его друзья и никто из родни никогда не умрут.
К школе Саша был готов, поскольку умел читать и умел драться.
Перед началом первого урока всех ребят выстроили во дворе. Как только учительница отошла, к новоиспеченным школьникам подбежали рослые парни.
— Эй, шкет, первым хочешь быть? Дай куснуть!
Впереди Саши они поставили малыша с загнутыми, как у девчонки, ресницами.
— Пошел отсюда! — набросился на него Саша, но попал в руки жующего защитника.
— А в лоб? — спросил тот. — Дать в лоб?
Саша все же выпихнул малыша из строя и тут же за это поплатился — получил сильный подзатыльник.
— Куснуть дашь, поставлю первым, — пообещал Саше парень.
— Нету куснуть!
Парень не поверил, потому что в своих коричневых сатиновых штанах и такой же курточке, с матерчатой сумкой (все это сшила мама), Саша имел вид богатого мальчика.
— А если найду? — Парень вырвал у Саши сумку, выбросил из нее тетради, порывшись, извлек завернутые в газету два ломтя черного хлеба, склеенные повидлом. — А это что?
— Ничего! — Саша наклонился, чтобы поднять тетради, и получил пинок под зад — пендель. Он роет носом землю, а тот малыш с длинными ресницами презрительно цедит:
— У-у, жадина! Куснуть не дал хлопцу!..
Как только отошел заступник, Саша схватил малыша за шкирку и выкинул из строя. Прибежала учительница.
— Не смей бить маленьких! — закричала она. — Ты кто, фашист? У Пташука отец на фронте погиб!..
— У-у, фашист! — сказал малыш и ткнул Сашу кулачком под дых.
Получилось так, что Леньку и Сеньку определили в первый «Б», а Сашу — в первый «А». Поскольку друзей в классе Саша не имел, ему было все равно, с кем сидеть за партой, только не с Пташуком. Но учительница решила посадить его именно с Пташуком, чтобы помирить их.
Несколько дней спустя Саша пообещал Пташуку:
— Я тебя убью, гад!..
Худенький, с девчоночьим красивым лицом и длинными ресницами, Пташук вызывал у взрослых умиление, он к этому привык и считал, что все, в том числе сосед по парте, должны восторгаться им. Прикроет веки и говорит:
— Смотри, Горкин, какие у меня реснички! У тебя нет таких!
— А мне и не надо! — презрительно цедил Саша.
Он регулярно бил Пташука — было за что.
— А Горкин опять пишет «селедочкой»! — докладывал учительнице Пташук. — Портит себе почерк!..
Полагалось выводить палочки в тетради широким пером номер восемьдесят шесть, но Саше нравилось узкое перышко, загнутое на конце, так называемая «селедочка».
— Горкин! Чтоб я больше не видела «селедочки»! — сердилась учительница.
Скучая на чистописании, Саша принимался рисовать военные сцены. Пташук поднимал руку:
— А Горкин опять рисует!..
В его фискальстве было бесстрашие, потому что он знал, что возмездие не заставит себя ждать. Когда Саша колотил соседа, маленький Пташук смотрел на него с болезненным торжеством.
— Фашист! У-у, фашист! — кричал он, плача.
Пташук задирал не только Сашу, но и его друзей.
— Рыжий пес яйца снес и в Америку понес! — дразнил он Леньку.
Сын силача-мельника, Ленька и сам обещал стать силачом. Он отталкивал Пташука и просил:
— Шкет, не заедайся.
Но Пташук продолжал:
— Папа рыжий, мама рыжий. Рыжий я и сам. Вся семья моя покрыта рыжим волосам. Рыжие — фашисты!..
Сашино терпение лопнуло, когда Пташук заявил, что его, Пташука, папа был пехотинцем, ходил в атаку и погиб как герой, а Сашин отец — врач, трусливо отсиживается в госпитале.
Военный совет был собран у Леньки на дому. За столом делал уроки старший Ленькин брат Игорь. Саша, Сеня и Леня сидели на кровати и разрабатывали план — как наказать Пташука. Тринадцатилетний Игорь деловито поинтересовался:
— Кого хотите лупцевать?
Саша рассказал о своем соседе по парте.
Игорь достал из кармана толстый, с набором лезвий, складной ножик.
— У фрицев выменял на картоху, — пояснил он. — Тут ножницы. Поймайте этого Пташука и обрежьте ему на хрен ресницы.
Сперва Саше понравилась идея Игоря, но потом он представил, как будет смотреть Пташук на своих мучителей.
— Ты не знаешь этого дурака. Он нас обзовет фашистами. Фашисты мучают партизана.
— Что ж ты воду мутишь?! — Игорь убрал ножик в карман. — Тогда и лупцевать нет смысла.
Перед Новым годом к Горкиным, на улицу Пирогова, пришла девушка. Саша плохо разбирался в возрасте девушек, все они делились на «старше Нинки и младше»; эта была, конечно, старше. На девушке были белый платок, белый тулуп, валенки с галошами — настоящими черными галошами, а не чунями из красной резины, какие носила мама. Плечо девушки оттягивал мешок. Этот тяжелый мешок, настоящие галоши и приветливая улыбка требовали объяснения.
— Мой отец Федор Демьянович Яковлев — фронтовой товарищ Семена Семеновича. Я принесла вам подарок, — сказала девушка.
— Шо это? — Тетя Соня указала на мешок.
— Белая мука.
Тетя Соня взвесила тяжелый мешок в руке:
— Отсыпать?
— Всё вам. Первого января приходите к нам в гости.
После ее ухода тетя Соня развязала веревочку на мешке, осторожно сунула в него пальцы: белое троеперстие она продемонстрировала маме.
Было решено приготовить вареники с картошкой, испечь оладьи и коржики.
— Ур-ра-а! — кричит Саша.
— Ур-ра-а! — подхватывает Нина.
Взявшись за руки, Нина и Саша пускаются в пляс. На кухне тесно — печка, уголь, дрова, дети перебегают в комнату и там пляшут. Белая мука — это хорошо, но для Саши важнее другое: папу любят боевые друзья! Любят и помнят! Значит, папа геройски воюет, а не отсиживается в госпитале!
На Новый год к Горкиным пришли две мамины сослуживицы. У одной муж погиб, у другой пропал без вести. Сидели за столом, пили чай с коржиками. Тетя Соня подливала керосин в лампу и булавкой выдвигала фитиль. Саша ушел спать, не дождавшись двенадцати часов.
Проснулся он в счастливом предвкушении: первое января, сегодня он идет к папиному боевому другу в гости!
— Может быть, Яковлев ходил с папой в атаку? — предположил он.
— Что за глупости! — сказала Нина. — Тебе тысячу раз объясняли: наш папа лечит!
— Иногда врачи ведут бойцов в атаку, когда другие командиры убиты, — возразил Саша.
Война не оставила ни одного высокого дома, словно решила превратить Винницу в одноэтажный город. Мама вела детей по центральной улице, забор с колючей проволокой теснил Сашу к заснеженной мостовой. Там, за этим забором, играли на гармошке и пели на непонятном и неприятном языке. Саша подумал: «Почему фрицы празднуют Новый год как мы?..» Он не раз видел, как наши конвоиры вели фрицев в зеленых шинелях и пилотках, натянутых на уши; на лицах пленных были усталость и безразличие, но некоторые смотрели по сторонам с интересом, как будто их вели на экскурсию, переговаривались и улыбались. Это страшно злило Сашу: у пленных такой роскошной жизни не должно быть!
Мама свернула на боковую улицу. Крутой спуск заставил Сашу ускорить шаг, но затем начался подъем, идти стало трудно. Поверх пальто Саша был повязан шерстяным платком, а на голове у него была квадратная шапчонка, а под ней косынка — тот еще вид! Он с трудом передвигал ноги в валенках, но не это его удручало, а то, что на солдата Красной Армии он был мало похож, скорее на пленного фрица.
Федор Демьянович Яковлев жил в небольшом кирпичном доме, над входной дверью которого был железный козырек, чуть правее круг с цифрой — номером дома (на Сашиной улице нумерации домов еще не было). Мама дернула за деревянную ручку звонка, дверь открылась, и вышел человек в кителе без погон, с орденской планкой, очень худой, с впалыми веснушчатыми щеками — Саше он показался стариком. Как же этот старик воевал? Яковлев хотел что-то сказать, но закашлялся и кашлял долго.
Пока Яковлев помогал маме снять пальто, Саша расстегнул на подбородке пуговицу, стащил с головы шапчонку и проклятую косынку — ведь не объяснишь, что он позволил повязать голову косынкой только потому, что иначе его бы оставили дома.
В комнате было светло — горела люстра, но свет шел не только от нее, но и от белой скатерти, и от стеклянных окошек буфета. Какой был стол! Винегрет с селедкой, картошка с тушенкой — такой еды Саша никогда не пробовал.
Он ел медленно — Нина выразительно на него смотрела. Вслушивался в голос Федора Демьяновича, прерываемый кашлем.
— В сорок третьем, в январе, мы с Семеном в госпитале лежали. У него было ранение в плечо, у меня — в ногу. Кхе-кхе… В августе сорок третьего я снова попал в госпиталь, контужен был. Семен приехал консультировать. Я оглох. Вижу, Семен чем-то встревожен. А взрывы рядом, но я ведь не слышу. Кричу: «Что, бомбят?..» Семен потом рассказывал, мы смеялись. Кхе-кхе…
Мама завела разговор о том, как работала в Омске, — Саше было стыдно за нее: фронтовику рассказывать такую ерунду!
Он и отцом был недоволен: если бы папа вынес Яковлева с поля боя, Саша бы им гордился, а так — что?
— Когда папа вернется? — спросила Нина.
— Скоро.
— Вы думаете, война скоро закончится? — усомнился Саша.
— Он ужасно глуп! — воскликнула Нина. — Мы с мамой не знаем, что с ним делать! Он не хочет, чтоб война закончилась, чтобы папа вернулся! Представляете, Федор Демьянович, он избивает мальчика, у которого отец погиб!
— Пускай война заканчивается, — хмуро сказал Саша. — Будут другие войны.
— Нет, — возразил Федор Демьянович. — Эта война — последняя.
Саша решил, что только Федор Демьянович может посоветовать ему, что делать с Пташуком, потому что лупить малыша было противно и бесполезно, а терпеть дразнилки и фискальство — невыносимо. Ждать следующего визита к Яковлевым пришлось долго, Горкиных пригласили в гости лишь в конце апреля сорок пятого года.
Саше запомнился тот день. Во дворах и на пустырях густо зеленела трава, словно знала, что больше не лягут на нее дым и копоть. Возле дома Яковлева цвела сирень. Было тепло и радостно, как бывает в преддверии лета.
За столом говорили о чем-то веселом, все смеялись, кроме Саши — он выжидал, когда сможет получить ответ на свой вопрос.
— У вас есть трофеи? — спросил он Федора Демьяновича.
— Бинокль. Идем… кхе-кхе… покажу.
Нина попыталась остановить Сашу, но он дал понять сестре, что мужские разговоры — не ее ума дело.
— Бинокль вы сняли с убитого фрица? — спросил он и накинул на шею ремешок увесистого бинокля.
Покрутил колесико настройки. Видно было плохо — все расплывалось, только чернели неизвестно откуда взявшиеся ровные линии с делениями.
— Папа где сейчас? — Саша смотрел в окуляры, словно хотел разглядеть отца вдалеке.
— В Прибалтике, кхе-кхе.
— Почему вы кашляете?
— Привычка… — Яковлев широко открыл рот, ямки на веснушчатых щеках углубились, стали похожи на маленькие воронки.
— Федор Демьянович, со мной за партой сидит Пташук. Этот гад хвастает своими ресницами. Он вообще не пацан, ябедничает. Говорит, что его отец был пехотинцем, погиб в бою, а мой папа отсиживается в госпитале. Что мне делать с этим Пташуком?
Саше пришлось ждать, прежде чем он услыхал глуховатый, прерываемый кашлем голос:
— Попроси… кхе-кхе… учительницу, чтобы пересадила тебя…
К его разочарованию, войне наступил конец. Новость принесла старуха Терентьевна. Она барабанила в окно и кричала:
— Дохторша! Соню! Капутуляция!
Мама распахнула окно и принялась обнимать старуху, чуть не втащила ее в комнату; белая косынка сползла с головы Терентьевны, из глаз, подпрыгивая на морщинах, катились слезы.
— По радио сказали? — спрашивала недоверчивая тетя Соня. — Ты сама, Терентьевна, слухала?
— Люди говорять на базаре!
Радио подтвердило новость. И тогда Нина закричала:
— Папа живым остался!
А Саша закричал:
— Капутуляция! Фрицам — капут!.. — но потом прибавил: — Остались япошки, с ними будем воевать!..
Сашин друг Сенька по окончании войны взамен убитого отца получил нового — дядю Вову.
— Он будет моим батькой! — гордо объявил Сенька.
Саше была не понятна Сенькина гордость.
— Дядя Вова воевал? — спросил он.
— Снабжал армию! Без сапог тоже нельзя! — отвечал Сенька. — Интендант снабжает не только сапогами, но едой и оружием! Дядя Вова — здоровый! Твой батька, Леньчик, здоровый, а дядя Вова здоровей! Голова у него бритая! Я тоже побрею голову! И ты, Леньчик, побрей, не будет видно, что ты рыжий!
Саше очень хотелось увидеть нового Сенькиного батьку.
— Не, нельзя, — важно говорил Сенька. — Дядя Вова в себя приходит — с мамкой спит. Сколько он трофеев привез! Ковров! Чашек! Два велика! Мамке привез платья с кружевами! У фрицев отобрал! Твой отец тоже привезет, — великодушно успокоил он Сашу.
И настал день, когда Сенька пригласил Сашу в гости, в свою избу-мазанку, которая сказочным образом преобразилась — ковры на стенах, ковер на полу, бархатные шторы на окнах. В центре стола восседал бритоголовый дядя Вова в нательной рубахе. Но не он, а Сенькина мама, тетя Оксана, произвела на Сашу самое сильное впечатление: на ней было сиреневое, с кружевами платье, не совсем прозрачное, но разглядеть можно было всё! Ну, почти всё!..
— Чего стоишь, Шурик? — сказала тетя Оксана, поводя худыми, голыми плечами, платье держалось на тонких шнурках. — Это Шурик, — объяснила она дяде Вове. — Доктора Горкина сынок.
— Здоро`во! — Дядя Вова протянул Саше руку-лопату. — Твой батька ще не вернувся?
— Нет.
— А я вернувся! Не верил, что доживу, но дожил! Ха-ха!..
Вместе с дядей Вовой смеялись тетя Оксана и Сенька. Хотя что смешного? Если дядя Вова не думал дожить до конца войны, зачем он добро собирал?
— Ну, хлопцы, — сказал дядя Вова, — вам нельзя, а мы с Оксаной… Давай, Оксанка, почеломкаемся и — за победу!..
— Видишь, сколько он привез? Всё у фрицев отобрал! Было ваше — стало наше! — хохотал Сенька.
Саше пришла в голову дикая мысль, что полированный шар — голова дяди Вовы — тоже трофейная.
— Дядя Вова ходил в атаку! — говорил Сенька, видимо, чувствуя, что Саша не торопится занести нового батьку в список героев.
— Было дело, — подтвердил дядя Вова. — Капитан приказал: «Пойдешь с нами, старшина!» — «Есть!» — отвечаю. До окопов ползком, а там попрыгали и — кто чем!..
— Ты — чем? — спрашивал, горя глазами, Сенька.
— Саперной лопаткой! Перед атакой заточил лопатку, як бритву! Одному вмазал, так он, гад, на землю и задрыгався! Ха-ха!..
— Вова, — вмешалась тетя Оксана, — не надо. Хлопцы малы, не надо им.
Саша отодвинул тарелку с вкусной едой и сказал:
— Мне пора.
Он часто рисовал себе картинку — возвращение домой отца. По улице Пирогова печатает шаг колонна бойцов с автоматами наперевес. Впереди группа офицеров. Возле одноэтажного кирпичного домика колонна останавливается, из первого ряда выходит майор Горкин, кричит: «До свидания, боевые друзья!» — и взбегает на крыльцо, где его ждет Саша. И они — папа и Саша — машут руками, а мимо движется колонна, и у всех бойцов головы повернуты в сторону майора и его сына.
А произошло все так. Он готовил уроки, выводил пером-«селедочкой» слова в тетради, торопился закончить, чтобы убежать на кладбище, где его ждали пацаны, когда услыхал громкий мамин голос в коридоре:
— Соня! Посмотри, кто приехал!..
Когда Саша услыхал незнакомый мужской голос, он сразу понял: это папа! Саша не почувствовал радости, а только сильное волнение.
Он вышел в коридор и увидел сутулого майора с орденом Красной Звезды и медалью — одной рукой майор держал очки, а другой обнимал тетю Соню.
Саша спросил:
— Это мой папа?
— Здравствуй, Саша! — сказал майор.
— Здравствуйте.
Папа поднял его.
— Поставьте, — сказал Саша, ему не нравилось висеть в воздухе.
Обретя пол под ногами, он спросил:
— Вы насовсем?
— Насовсем!..
— А почему у вас всего одна медаль и только один орден?
— Что за вопросы! — возмутилась мама. — Говори папе «ты»!
Войдя в комнату, папа спросил, где книги, мама ответила, что вся библиотека пропала.
— Не пропала, а Фенька сожгла, — уточнил Саша. — Ты трофеи привез?
— Ты шо? — прошипела тетя Соня в ухо Саше, стараясь не спугнуть со своего лица улыбку. — Шо ты к папе пристал? Такой настырный!..
Папа достал из вещмешка темно-серый платок, протянул маме — она набросила его на голову.
— Это надо под пальто надевать, а то ты в нем на вдову похожа, — сказал папа. — А это тебе, Соня…
Тете Соне досталась косынка с цветами. Саша получил губную гармошку.
— Новый отец Сеньки привез с фронта два пистолета, — соврал Саша. — У тебя есть пистолеты?
— Нет, — ответил папа.
— Я поставила кастрюлю на плиту, — сказала мама. — Сейчас вода согреется, будешь мыться.
— Воду нальешь в умывальник, — наставлял Саша отца. — У нас умывальник во дворе. У Сеньки тоже умывальник был во дворе, но дядя Вова провел воду в дом. — Саша как бы давал папе шанс проявить себя в мирной жизни, коль скоро на войне папе это не удалось.
Папа снял ремень и хотел стащить через голову гимнастерку, но в комнату влетела Нина.
— Папка! Папуля!..
— Доця моя!..
Нинка уселась на папу, как на дерево, обхватив ногами его бока, руками обняв за шею.
— Куда тебя ранили?
— В плечо, но я забыл про ранение.
— Бедненькое плечо, бедненькое плечо!..
— Доця моя родная!..
— Я тебя сразу узнала, папочка!
В коротком платье, в чулках, схваченных резинками повыше колен, Нинка сидела на папе и гладила его плечо под белой рубахой. Похоже, она делала то, что нужно, потому что тетя Соня одобрительно кивала, а мама вытирала ладонью глаза.
— Папа, ты же хотел мыться, — напомнил Саша.
— Пошли, я солью тебе! — Нинка спрыгнула с папы, взяла его за руку и повела во двор.
Ночью Саша проснулся от каких-то странных звуков. В соседней комнате горела керосиновая лампа, и оттуда доносились всхлипывания. Саша встал и на цыпочках прокрался к двери. Он увидел, что мама и папа сидят за столом и плачут. Мама — ладно, но папа — как он может реветь!..
— Вы чего? — спросил Саша. — Тетю Соню положили на кухне, заняли комнату и нюните.
Саша прошел мимо них в коридор, нащупал в темноте ночное ведро с водой и помочился, чтобы родители не думали, что он вышел просто так. На обратном пути спросил:
— Можно, я завтра не пойду в школу?
— Можно, — ответила мама.
Однажды он подслушал разговор мамы и тети Сони.
— Я его не узнаю`! Как будто другой человек вернулся! — говорила мама.
— Шо ж ты хочешь, Рая, — отвечала тетя Соня. — Ранение и контузия!..
Действительно, папа вел себя непонятно: Сашу он почти не замечал. Зато Нинка пользовалась его вниманием и доверием. Сестра обнаглела до того, что познакомила папу со своими куклами. Вернее, кукол у нее не было, были вырезанные из журналов и газет фотографии известных и неизвестных людей. Одни были вырезаны во весь рост, другие по грудь, но инвалидами не казались, потому что на них Нинка нацепляла длинные платья и костюмы из бумаги.
— Это Вера, это Лида. А это их учительница Жанна Антоновна, — просвещала она папу.
— Забавно, доця, — говорил он.
— Ты бы еще с ней поиграл, — не вытерпел однажды Саша. — У Нинки есть маршал Рокоссовский, будешь за него.
— Правда, папа, будешь? Рокоссовский придет в школу! Я его больше всех маршалов люблю! Больше Жукова! — тараторила Нинка.
— Ты хотя бы знаешь, каким фронтом командовал Рокоссовский, а каким Жуков? — Саша надеялся перевести разговор в серьезное русло.
— Иди куда-нибудь, Саша, погуляй, — попросил папа. — Не мешай Ниночке.
— А ты что будешь делать?
— Я полежу.
Скоро папа стал ходить на работу в больницу. Там он пропадал с утра до вечера.
По настоянию мамы Саша и папа как-то вышли погулять. Было это осенью, папа надел поверх кителя купленное на базаре пальто. Высокий, в черном пальто и кепке, надвинутой на лоб, в очках, он был похож на шпиона. Встречаясь со знакомыми, папа поднимал кепку:
— Здравствуйте, Иван Васильевич! Здравствуйте, Терентьевна!
— Доброго здоровячка, доктор, — отвечали те.
Когда проходили мимо разрушенного общежития, Саша небрежно сказал:
— Я там вчера был. На третьем этаже мы с Леньчиком и Сенькой лазали.
Папа рассердился:
— Зачем? Я запрещаю!
— Ничего со мной не будет, — храбро заверил Саша.
Повстречался им дядя Вова. Саша сообщил папе, что это новый Сенькин отец.
— Он в атаку ходил! Как вмажет фрицу лопаткой по башке!..
— Всё! — сказал папа. — Пошли домой.
А на следующий день по дороге к разрушенному общежитию Саша и его друзья наткнулись на папу.
— Это что? — спросил папа, показав на Сенькину трубу-«миномет».
Сенька не счел нужным скрывать.
— В кого будете стрелять? — спросил папа.
— Найдется, — ответил Сенька.
— Да, — сказал папа. — Был бы миномет, в кого стрелять найдется. Ты помнишь, Саша, что я запретил ходить в общежитие?
— Помню.
Саша не поднимал глаз: за папу было стыдно.
Гостей отец избегал, только Федор Демьянович приходил к Горкиным, да и то редко. Папа по такому случаю ставил на стол бутылку водки. Мама говорила: «Сеня, тебе нельзя!», а папа отвечал: «Оставь!..» Сняв очки, он рассказывал военные истории, которые, по Сашиному мнению, его унижали. Например, в начале войны, когда командиры еще носили кубики и шпалы, папа имел звание военврача второго ранга. Ему прислали ординарца, и тот обратился к папе со словами: «Товарищ военврач второго сорта!..» Или вот такая история. Папу вызвали к раненому комбригу. По дороге «Виллис» остановил боец, крича: «Он там! Он там!» Папа решил, что комбриг выслал бойца, чтобы указать направление, в котором надо ехать, хотя ясно же: «Он там!» означало «Немец там!». В результате «Виллис» едва не угодил к фрицам.
Федор Демьянович интересовался Сашиной жизнью больше, чем папа, расспрашивал про школу. Саша, поглядывая на папу, отвечал, что учиться легко, но на уроках скучно.
— Завидую тебе, Семен, — признавался Федор Демьянович, покашливая. — У тебя сын.
— Вот как раз дочка меня понимает! Саша — жестокий! Стрелять, убивать — ему это нравится!..
— Ну скажите вашему другу, Федор Демьянович! — вмешивалась мама. — Он сторонится родного сына! Он не может сыну минуты уделить! Все мальчишки жестокие, Саша не хуже других!..
— Оставь! — вскрикивал папа.
— Если тебе интересней сидеть в больнице, чем воевать, то и сиди! — сказал Саша насупившись.
Все замолчали. Федор Демьянович обнял Сашу:
— На войне убивают. А твой папа возвращает людям жизнь.
Сашу этот довод не убедил.
В начале марта сорок седьмого года Федор Демьянович умер.
В день похорон папа рано пришел из больницы и велел Саше одеваться.
— Сеня, зачем он тебе? — спросила мама.
— Со мной пойдет, — твердо сказал папа.
По дороге Саша спросил:
— Почему Федор Демьянович умер? Он был старый — поэтому? — Саша хотел найти причину, которая бы ему не угрожала.
— Федор не был старым, он младше меня, — ответил папа. — Двое моих друзей погибли, а теперь вот он. Больше у меня не будет друзей, Федор был последним. — Папа на ходу поднял очки и протер глаза. — У каждого врача есть свое кладбище, там лежат умершие по его ошибке люди. Но эти кладбища в тысячу, в миллион раз меньше кладбищ войны! — Он закрыл рукой глаза и заплакал. — Зачем убивать? Мы и так болеем и умираем!..
Папа пошел быстрей, Саша бежал за ним. Он думал: сейчас я увижу мертвого Федора Демьяновича, которого я знал живым. Было любопытство, был страх, но было и предчувствие — ему откроется какая-то тайна.
Он еще издали увидел, что возле крыльца толпится народ. Двери под железным козырьком были открыты настежь — обе створки. Папа сдернул кепку и сказал Саше:
— Шапку сними.
Саша любил недавно купленную ушанку, хотя она и была ему велика. Он сжал ее в руке, боясь потерять. Когда он вошел в коридор, ему бросилось в глаза — одеяло на зеркале.
Он увидел открытый гроб, который стоял низко, на табуретах, и кого-то в гробу. Этот кто-то напоминал Федора Демьяновича, но не был им, Саше показалось, что фигура в гробу вылеплена из желтой глины, но о веснушках лепщик забыл, или, может быть, они расплавились от высокой температуры и залили лицо желтизной.
Папа обнял дочь Федора Демьяновича, ту девушку, которая два года назад принесла Горкиным муку, и, шмыгая носом, подошел к гробу.
Папа повернул заплаканное лицо и приказал Саше:
— Стой рядом!..
Во дворе заиграл оркестр. К гробу с двух сторон подошли люди. Первым справа встал мужчина в белых бурках и черном пальто с каракулевым воротником.
— Взяли, товарищи, — сказал он.
Папа кинулся к поднятому гробу.
— Позвольте мне! — Папа старался подставить под гроб плечо.
Толпа надавила на Сашу, он очутился на улице. Гроб поставили в кузов грузовика.
За грузовиком медленно двигались дочь Федора Демьяновича, его жена, Сашин папа и Саша. Множество людей шло за ними, но Саша был единственным пацаном во всей процессии. Он думал: «Все эти люди, которые сейчас хоронят Федора Демьяновича, — они умрут? Те, кто постарше, умрут первыми, их похоронят те, кто помоложе? Потом эти состарятся, их проводят на кладбище, и неужели когда-нибудь очередь дойдет до меня?..» Жизнь вдруг представилась ему чем-то вроде кинотеатра — вошел, посмотрел фильм и вышел, а на твое место усаживается другой.
Заиграл оркестр. Музыка отозвалась в Сашином сердце такой тоской, что он чуть не заревел.
Процессия шла мимо базарной площади, люди там толкались, шумели, изредка поглядывая в сторону идущих за гробом, но словно не видя их. Оркестр смолк. Гул грузовика, шаги людей, и вдруг резкий крик: «Ро-о-одненький на-а-ш! На кого нас покинул! Ро-о-одненький!..» Тетка, волоча ногу, подскочила к грузовику, ухватилась за откинутый борт. Жена Федора Демьяновича простонала: «О Господи!..» Сашин папа быстро подошел к тетке, обнял, наклонившись к ее опухшему лицу, и что-то сказал. Она сразу умолкла и отстала.
Изгибаясь, как железнодорожный состав на повороте, процессия направилась к кладбищенским воротам, обозначенным двумя столбами, врытыми в землю. Первыми на территорию кладбища ступили люди с красными подушечками, на которых лежали ордена, затем вошли оркестранты с трубами, барабаном на широком ремне и медными тарелками, затем въехал грузовик.
Центральная аллея делила кладбище на две части. Слева были старые могилы, полуразвалившийся склеп, мраморная скульптура ангела, справа — свежие захоронения, холмики, покрытые бумажными и живыми цветами, обелиск братской могилы и несколько рядов одинаковых фанерных пирамид со звездами. На правой половине кладбища была вырыта яма, возле которой поставили гроб.
Человек в бурках сказал: «Память о Федоре Демьяновиче Яковлеве будет вечно жить в наших сердцах!..»
Александр Семенович замолчал.
— Где похоронили Яковлева?
— Там.
Я посмотрел в ту сторону, куда он указал, огляделся вокруг, но никаких следов кладбища не обнаружил — это был парк.
— Наверное, наша жизнь идет по кругу, а между началом и концом щель, в которую мы уходим, — сказал Горкин. — Когда приближаешься к щели, начало круга видится ясней.
По центральной аллее гуляли пары. Откуда-то доносилась музыка. Прячась за деревьями, пацаны играли в войну.