От ранения до ранения
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2015
Мы не ходили в атаку, не стреляли из пушек по вражеским танкам, не сбивали фашистские самолеты, а просто выполняли необходимую для обороны работу. Оборона Ленинграда — это в первую очередь колоссальный труд сотен тысяч людей в военной форме и в гражданской одежде. Труд, который не имел конца, беспрерывный, длившийся почти девятьсот дней. Он не прекращался ни днем ни ночью зимой и летом, в любую погоду. О маленьком подразделении тружеников войны мне и хочется рассказать современной молодежи.
Мы были молоды — по восемнадцать-двадцать лет. Все очень хотели жить. Хорошо, что человеку не дано наперед знать свою судьбу, а на войне никто не мог предугадать, что произойдет через день, через час, а то и через минуту. Мы понимали, что пережить войну очень сложно — а в 1943 году конца ее не было и видно, — но каждый в душе надеялся, более того — был уверен, что после победы вернется домой.
Говорят, что солдат видит войну через прорезь прицела своей винтовки. Мы видели гораздо больше. Линия обороны Ленинградского фронта от Стрельны до Шлиссельбурга была протяженностью около ста семидесяти километров. Наша 46‑я стрелковая дивизия была на левом фланге фронта, участок ее обороны был длиною двенадцать-четырнадцать километров, примерно четырнадцатая часть всего фронта. Не так уж и мало. Весь этот участок мы изучили до мельчайших подробностей, находясь каждую ночь в нейтральной зоне между своими и немецкими траншеями. Как тогда говорили, на ничейной земле.
Прошло семьдесят лет после 9 мая 1945 года, но память с фотографической точностью воспроизводит события, участником которых мне пришлось быть. Поэтому в моем рассказе нет ничего придуманного, приукрашенного. Я помню леса и болота, низины и высоты той местности. А полотно железной дороги Москва—Ленинград, наверное, хранит остатки наших землянок. Я упоминаю настоящие фамилии моих товарищей и командиров. Жаль, что не всех.
Как меня лечили
В медсанбат № 36, который находится где-то в районе Ижоры, меня, оглушенного и по пояс мокрого, привез шофер машины ЗИС-5. Парень, видать, был крепкий. Он подхватил меня на руки, словно ребенка, и внес в приемный покой. Попросил раненых потесниться и усадил меня возле печки, сделанной из металлической бочки. Подобрал он меня на дороге, на которую я набрел в темноте, выходя с переднего края, успев по пояс окунуться в ледяную воду придорожной канавы. Перевязала раненую голову случайно встретившаяся медсестра, она же нахлобучила сверху окровавленную шапку.
Приемный покой медсанбата — очень большая часть громадной землянки, вторая половина ее — операционная.
В марте 1943 года бои в районе Красного Бора были жестокие, поэтому раненых в приемном покое было много, все безропотно ждали своей очереди в операционную. Сидеть там мне не один бы час, но произошло нечто необычное.
Медсестра принесла мне кружку горячего кофе, конечно, ненатурального. Я согрелся возле горячей печки и задремал, голова склонилась к раскаленной трубе, шапка вспыхнула, санитары бросились ко мне на помощь, шапку потушили, а меня как пострадавшего отвели в операционную вне очереди. Там рядами стояли столы, над каждым — яркие лампы освещения.
На один из этих столов положили и меня. Сняли только шинель. Хирургом оказалась женщина. Пока сестры готовили меня к операции, она жадно затягивалась махорочной самокруткой, выпуская дым через нос, — короткий отдых-перекур, пока одного пациента меняют на другого.
Медсестра поднесла ко рту мензурку с жидкостью и заставила выпить. Спирт обжег горло и перехватил дыхание. Наркоза тогда либо не было вообще, либо не было времени его применять. Вот и давали раненым спирт, чтобы притуплялась боль во время операции. Когда извлекали из раны осколок, сильной боли я не почувствовал, но, когда стали копаться, обрабатывая рану, сознание помутилось. Пока бинтовали голову, врач протянула мне осколок — зазубренный кусочек крупповского железа величиной с две фаланги указательного пальца. Не было бы на голове каски, лежал бы я рядом со своими товарищами, убитыми этим же снарядом: осколок ударил с такой силой, что пробил каску, застрял в мягких тканях головы. Я потерял слух, и у меня нарушилась речь.
Утром я уже был в Ленинграде в эвакогоспитале № 1011, помещавшемся в четырехэтажном здании школы недалеко от Финляндского вокзала. Помню блаженство, которое я испытал в приемном покое. Две миловидные сестрички стащили с меня задубелую гимнастерку, еще не просохшие ватные штаны и белье, прочистили уши, обрезали ногти на руках и ногах и передали меня в руки банщика — пожилого ефрейтора с буденовскими усами. Он очень сноровисто меня мылил, тер мочалкой, обливал горячей водой, не умолкая что-то рассказывал. Я ничего не слышал, по телу разливалось чувство успокоения и радости — я живой!
Позднее я узнал, что этот усатый ефрейтор участвовал в Гражданской войне, одно время был банщиком и мыл самого Фрунзе, чем очень гордился и рассказывал эту историю всем раненым, прибывавшим в госпиталь.
Распаренного, вымытого, одетого в чистое белье, меня поместили в палату. Это была небольшая комната, в которой стояли всего три кровати с прикроватными тумбочками. Посредине — стол, три стула. На столе графин с водой и стакан. Я стал третьим жильцом этой палаты. Один был сильно контужен, ничего не слышал, но хорошо говорил. Второй сильно заикался, но хорошо слышал. У обоих ранение головы. Чтобы общаться, мы положили на стол бумагу и карандаш. Разговаривали в письменном виде.
Всего за какие-то пять часов я из кромешного ада попал в рай. Говорят, что в раю все разгуливают по райскому саду в белых одеждах. Так же и в госпитале: врачи и медсестры в белых халатах. А ранбольные, как нас тогда называли, ходили в нижнем белье. Ни о каких больничных халатах тогда речи быть не могло. Это только в кинофильмах раненые ходят в халатах, которые им раздают режиссеры. Чистые простыни, электрическое освещение — чем не рай! Много позже я понял, что это было только на Ленинградском фронте. От передовой до госпиталя — рукой подать. Порядок в госпитале был идеальный. Утром — врачебный обход. Врач приходит в сопровождении двух медсестер: одна, если нужно, снимает повязку, вторая записывает назначения лечащего врача. Температура измеряется утром и вечером. График температур висит на спинке кровати.
Теперешним врачам не мешало бы вспомнить медицинский порядок тех лет.
Рана не беспокоила, но во время перевязок присохший бинт безжалостно отрывали от раны, причиняя короткую, но очень сильную боль. В госпитале сохранилась школьная библиотека. Пожилая библиотекарша и выжила в блокаду только благодаря своей работе в ней. Я стал запоем читать, наверстывая упущенное время, когда не до чтения было. Да и общаться с товарищами по палате было трудно. Не лежать же глядя в потолок. В школьном актовом зале ежедневно проводились всякие мероприятия: крутили кинофильмы, читали лекции, были всякие беседы и обязательно последние сообщения о положении на фронте.
Я на эти мероприятия не ходил. Зачем? Ведь все равно ничего не слышу.
Но однажды приехали артисты фронтовой эстрады, и товарищи по палате почти силой затащили меня на концерт. Я сидел во втором ряду и пялил глаза на сцену. Там что-то читали, рассказывали, играли на баяне. Я собрался уходить, но мое внимание привлекла вышедшая на сцену молодая женщина в синем вечернем платье с блестками. Она была прекрасна! Мне так захотелось услышать ее голос. И я услышал: «Приходи, милый, в вечерний час птицей чернокрылой ночь сойдет на нас!» Ее голос ворвался в мое сознание так неожиданно и с такой силой, что я потерял сознание. Очнулся в палате. Медсестра колдовала надо мной. Я стал слышать! Почувствовал себя совершенно счастливым. Много позже, после войны, я пытался узнать название этой песни и имя ее исполнительницы, писал в ленинградскую эстраду, в адрес редакции концертов по заявкам, обращался в местную музыкальную школу, но никто не знал этой песни. И только теперь я рассказал внуку эту историю. Он покопался в Интернете, и я, спустя семьдесят лет, снова услышал эту песню. Она называется «Песня о неизвестном любимом».
Все хожу, вздыхаю, ночи я не сплю,
Я его не знаю, но уже люблю.
Приходи, милый, в вечерний час
Птицей чернокрылой ночь сойдет на нас.
Приходи, милый, покажись хоть раз!
Первой исполнительницей этой песни была Эдит Утесова. Может, это она весной 1943-го своим голосом и обаянием вернула мне слух.
Чтобы не тревожить маму, я написал ей в письме с новым адресом, что нахожусь на отдыхе, но материнское сердце не обманешь. Я получил от нее письмо, в котором она спрашивала, куда я ранен и как себя чувствую. Я ее успокоил, сообщив, что со мной все в порядке.
Медицинские сестрички наговорили начальнику госпиталя, что я, нарушая правила внутреннего распорядка, читаю до позднего вечера, включаю свет, когда положено спать. Поэтому меня выписали досрочно с еще не зажившей раной. 15 апреля меня с забинтованной головой и приступами головной боли, но с хорошим слухом и нормальной речью госпитальный старшина привел в батальон выздоравливающих. Жизнь там была тягучая, нудная. Чтобы еще не окрепшие после ранений солдаты не валялись на койках, их снова заставляли изучать стрелковое оружие, противогаз и гранаты. В первый же день я показал командиру роты, что все это достаточно хорошо знаю, и он оставил меня в покое. Ротный был очень добрым человеком с тихим, совсем не командирским голосом. Видимо, был призванным из запаса учителем или скромным служащим. Он не приказывал, а просил: «Сделай, пожалуйста!» Чувствовалось, что служба в этом батальоне его тяготила. В батальоне выздоравливающих был только командир роты, а командиров взводов не было.
Как-то перед ужином нам сообщили, что приехали гости из Узбекистана. Все привели себя в порядок: побрились и подшили чистые подворотнички. В столовой сидели два аксакала с седыми бородами и две девушки с множеством косичек на голове. Все в полосатых халатах и тюбетейках. Командир батальона — майор — представил нам гостей и предложил им выступить. Один из аксакалов очень эмоционально заговорил на узбекском языке, размахивал руками, гладил бороду. Второй на сносном русском языке перевел речь своего товарища: «Весь солнечный Узбекистан восхищен мужеством защитников Ленинграда, и мы желаем всем скорейшего выздоровления и успехов в боевых делах!» Мы похлопали в ладоши.
Девушки показали нам свой национальный танец, а затем всем раздали подарки. Мне достался темно-бордовый шелковый кисет с золотой вышивкой. В нем — очень ароматный легкий табак. Этот кисет я хранил всю войну, а потерял в 1945‑м где-то на Одере. Каждому досталось по кулечку кураги и изюма. У меня начался приступ головной боли. Ужинать я не стал, положил в карман кусочек хлеба и ушел в свою комнату. Надо сказать, что кормили нас в этом батальоне скверно — по второй категории, поэтому мы берегли каждый кусочек хлеба. В своей комнате я разделся, лег и накрыл голову подушкой. Боль утихла, и я незаметно уснул. Ночью сквозь сон слышал какую-то возню, шорох и писк, но не придал этому значения. А утром обнаружил, что вся моя одежда порвана, из дыр в ватных брюках торчали клоки ваты, вместо карманов — огромные дыры, да и у гимнастерки не оказалось воротника. Тогда я догадался, что ночью шумели и пищали крысы, терзая мою одежду.
На утренней поверке командир роты попросил меня выйти из строя, я сделал как положено: два шага вперед, повернулся лицом к строю. Строй взорвался хохотом. Смеялись все, и командир роты, и старшина. Старшина подыскал в своей каптерке сносную одежду, и из чучела я снова стал солдатом. Но многие друзья по роте, встречая меня, посмеивались еще несколько дней.
Снова в строю
Примерно 26 апреля всем молодым солдатам, которые считались уже здоровыми, выдали новое обмундирование: гимнастерки со стоячим воротником, брюки несколько иного покроя и более темного цвета. Сказали, что эти молодые ребята примут участие в каком-то торжестве. Среди них был и я. Но 28 апреля все отменили и нас отправили на распредпункт.
Знаменитый распредпункт на Фонтанке, 90 знали, наверное, все солдаты Ленфронта! Для прибывших из госпиталей проводилась медицинская комиссия. Врач меня спросил: «На что жалуетесь?» Хоть я и потерял слух на правое ухо, ответил, что жалоб не имею. Стоило бы только мне признаться в своей глухоте, вполне возможно, признали бы меня годным к нестроевой службе. А ее мы характеризовали так: семеро наваливай, один — тащи. Да и паек по второй категории, значит, хлеба будешь получать не килограмм в день, а всего шестьсот граммов. А убивают на войне и строевых и нестроевых солдат одинаково.
В многочисленных комнатах распредпункта были трехъярусные нары. На них валяются солдаты и сержанты, дожидаясь «покупателей» — представителей от частей, прибывших за пополнением. Поэтому долго там никто не задерживался, всего дня два-три. Я забрался на верхние нары под самый потолок. Лежу и думаю: «Куда занесет меня судьба?» Признаться, снова в пекло ожесточенных боев ввязываться не хотелось бы, но война есть война. И чем я лучше других? Они воюют, и мне положено воевать. А от фронта до города рукой подать, пару часов — и там.
В комнату входят «покупатели» и отбирают нужных им специалистов. По-чему—то в первую очередь всем нужны повара, затем шоферы и трактористы, словно только на них война держится. Или их убивают чаще других? Кто знает?
Лежал я тогда на нарах, свесив голову вниз, и наблюдал за происходящим. 30 апреля мне повезло. Вошел в комнату капитан: «Чертежники, знающие топографию, есть?» Я спрыгнул с верхотуры. Меня призвали в армию из железнодорожного техникума, где черчение и топография были в числе главных предметов. Подтянутый капитан — сразу было видно, что кадровый офицер, — дал мне задание: я должен набрать тридцать столяров, плотников и печников и привести их к воротам, где капитан нас и встретит. Все тридцать оказались пожилыми людьми и с охотой записались в мою группу. Оформление документов заняло не более получаса. Мы расселись в кузове грузовика ЗИС-5 и поехали. Я уже заметил, что на Ленинградском фронте длинных дорог не было, поэтому через час машина остановилась возле каких-то сооружений. Солдат-строителей куда-то увели, а меня капитан пригласил в штаб. Там меня познакомил с командиром батальона, тоже капитаном. Очень довольные офицеры, как я понял, распорядились подать закуску. Разлили по кружкам водку и выпили за успешный день и за мое новое место службы. Капитан, который меня привез, оказался начальником штаба 40-го инженерно-саперного батальона 46-й стрелковой дивизии.
Командиры обратили внимание на мою новую армейскую форму, поговорили о преимуществах стоячего воротничка — удобнее подшивать подворотничок. Наступила ночь, старшина отвел меня на ночлег в одну из печей для обжига кирпича. Оказывается, батальон дислоцировался на Ижорском кирпичном заводе. Я снял новую гимнастерку, положил под голову вещмешок, накрылся шинелью и под хмельком незаметно уснул сном праведника.
В тот вечер я выпил водку второй раз в жизни. Впервые — в декабре 1942 года в Кобоне на берегу Ладожского озера. Наверное, поэтому я так быстро и спокойно уснул.
Странный, странный день
Утром проснулся, вспомнил, что сегодня 1 мая. Удивился, что никто меня не будил, не звал, ничего не приказывал. Вышел из темной печи, солнечное утро встретило меня легким теплым ветерком. Огляделся: большой зеленый луг, узенькая речка с заросшими берегами, через нее перекинут пешеходный мостик, на противоположном берегу небольшой домик и длинный навес. Понял — это летняя столовая. Скинул нижнюю рубашку, умылся прохладной водой до пояса. Жизнь прекрасна! Услышал звонкий женский голос: «Ты прибыл вчера с пополнением? Иди завтракать, я давно тебя жду». Сказка, словно я не на войне, а в доме отдыха «Ясная Поляна», в котором я побывал после окончания седьмого класса. Хозяйка домика накормила меня рисовой кашей с кусочком американской колбасы, которую солдаты называли «второй фронт». По ленд-лизу американцы поставляли нам рис и консервированную колбасу, которая была совершенно безвкусной. Оказывается, они уже тогда кормились соевыми продуктами. За годы войны я съел, наверное, целый вагон риса, поэтому до сих пор его не люблю. Зато чай у молодой хозяйки был отменный: пахучий, горячий и сладкий. Таня — повар-ефрейтор, уже более года служила в этом батальоне, поэтому и выжила в блокадную зиму, — поинтересовалась, кто я и откуда, похвалила новую солдатскую форму, особенно гимнастерку со стоячим воротником.
И снова за мной никто не пришел и никуда меня не позвали. По принципу «от службы не отказывайся, на службу не навязывайся», которым руководствовался Гринев из «Капитанской дочки» А. С. Пушкина, я решил осмотреть окрестности: раз не зовут, значит, пока не нужен.
Несколько печей для обжига кирпича стояли на открытом лугу, рядом —небольшое строение, видимо штаб, в котором я был вчера ночью. Дальше — какие-то дома сельского типа. Пошел по берегу речки. Мое внимание привлекла группа солдат, сидящих на траве вокруг лейтенанта, который им что-то объяснял. Подошел ближе. Лейтенант показывал солдатам устройство пехотных и противотанковых мин. Мин я еще не видел ни противотанковых, ни пехотных, поэтому заинтересовался и стал внимательно слушать. Познакомив солдат с устройством противопехотной мины, он показал, как ее заряжать и обезвреживать, и предложил желающим повторить его действия, предупредив, что мина боевая! Я удивился: как можно учить на мине, которая может в неумелых руках взорваться? Но все обошлось благополучно, несколько человек отважились зарядить и разрядить мину. Затем лейтенант перешел к объяснению устройства стальной противотанковой мины ТМ-35. Эта круглая, похожая на тарелку мина устанавливается против танков и может применяться против пехоты. Показывая, как ее заряжать, лейтенант заставил слушателей расширить круг. Все быстренько передвинулись подальше от опасной зоны. Когда дошла очередь до установки противопехотной мины, никто не согласился попробовать. И тут меня словно черт дернул за язык:
— Разрешите мне, товарищ лейтенант.
— Ну что ж, иди.
Я шагнул в круг, присел и зарядил эту железную тарелку.
— Молодец, — похвалил меня командир.
— Не боишься?
— Нет, вы же рядом, не дадите взорваться.
Лейтенант внимательно посмотрел на меня и спросил, кто я и откуда взялся. Мне пришлось все объяснить. В это время началась артиллерийская стрельба. Рядом били тяжелые орудия.
— Говоров стреляет, — одобрительно сказал лейтенант.
— Какой Говоров? — заинтересовался я.
— Сын командующего фронтом лейтенант Говоров, командир взвода 122-миллиметровых пушек.
Я попрощался с лейтенантом и пошел посмотреть на командира огневого взвода лейтенанта Говорова. Пока шел, прогремел еще один залп. На войне все закапывалось в землю: для солдат — окоп, для танков — капонир, для пушек — артиллерийский дворик, над поверхностью земли виден только ствол орудия. Я услышал команду:
— Отбой! Расчеты в укрытие! — И все солдаты, словно сквозь землю провалились, исчезли в блиндаже. Тут лейтенант с погонами артиллериста заметил меня — «не своего».
— А вам что здесь нужно? — спросил он.
Молодой человек крепкого телосложения произвел на меня хорошее впечатление.
— Хочу посмотреть на сына командующего фронтом, — ответил я и добавил: — Ведь они не часто встречаются.
Лейтенант, видимо, не ожидал такого откровенного ответа. Минуту помолчав, совсем некомандирским тоном сказал:
— Можете быть свободны, идите.
Я козырнул и удалился.
Много лет спустя командующий Московским военным округом генерал- полковник Говоров Владимир Леонидович приехал на избирательный участок к нам в поселковую школу в качестве кандидата в депутаты Верховного Совета СССР. Сопровождавший его секретарь Узловского горкома КПСС В. И. Осадчий хотел нас познакомить, но я сказал, что мы уже встречались 1 мая 1943 года, и напомнил Говорову, как это произошло. Для меня это было событие, а для него — мелкий эпизод, который он, конечно, забыл через несколько минут. Но тот огневой взвод и печи в районе Усть-Ижоры помнил и шутя поинтересовался, сильно ли изменился с тех пор. Разговор принял непринужденный, доверительный характер, вместе погоревали о наступающей старости и посмеялись над седыми волосами. Мы были ровесниками. Я рассказал генерал-полковнику о школе, о том, что все юноши, оканчивающие школу, получают удостоверения водителей автомобиля категории «С» и служат в армии шоферами. Прощаясь, Владимир Леонидович спросил:
— А почему вы у меня ничего не просите?
— Разве надо что-то просить?
— Все, к кому я приезжаю, что-нибудь у меня просят.
— Ну, если так, подарите школе автомобиль ГАЗ-53, а то мы учим вождению на устаревших ГАЗ-51.
— Запишите просьбу директора школы и об исполнении доложите, — приказал он полковнику-адъютанту.
В мае мы получили ГАЗ-53, не новую, но вполне приличную машину.
День 1 мая 1943 года уже перевалил за половину. Я решил, что пора обедать, и направился к домику Тани. Под навесом за длинными столами сидели солдаты, которых учил минному делу лейтенант. Таня мне приветливо улыбнулась, как старому знакомому, и я подсел к солдатам. Дежурный подал обед. Снова рисовый суп и рисовая каша — союзники не скупились на заморское продовольствие. А солдатское дело такое: ешь что дают.
Наконец, обо мне вспомнили: вчерашний старшина рукой машет, дескать, иди сюда.
— Пойдем, я выдам тебе оружие, потом получишь продукты на три дня для себя и лейтенанта Шакирова. Не забудь захватить его доппаек.
Я получил карабин, два подсумка с патронами, противогаз и две гранаты Ф-1 — лимонки. На продскладе мне выдали концентраты, полусухую колбасу — нашу, не американскую! — сахар, сухари, махорку и лейтенантский доппаек: банку рыбных консервов, двухсотграммовую пачку печенья и пять пачек папирос «Беломорканал». Возле штаба меня ждал уже знакомый лейтенант.
— Давай знакомиться. Лейтенант Шакиров, командир саперного взвода. Пойдем на передний край, по дороге все расскажу.
Я ничего у него не спрашивал, назвал себя и ждал дальнейших объяснений.
В инженерной разведке
Лейтенант открыл новую пачку «Беломорканала», угостил меня папиросой и стал рассказывать. Я узнал, что 40-му инженерно-саперному батальону приказано заменить белые зимние противопехотные мины на летние зеленые по всей полосе обороны 46‑й стрелковой дивизии — это около четырнадцати километров. Мы шли разведать местность, где будет новое минное поле, наметить его направление — стало быть, являемся разведчиками минных полей. Я удивился:
— Какой из меня разведчик, я же в минных полях ничего не понимаю!
— Ты умеешь читать топографическую карту, тебе придется на ней обозначать трассу минных полей и составлять на них паспорта, конечно, вместе со мной. Мне вчера сообщили в штабе, что прибыл человек, знающий топографию.
Признаться, я тогда не до конца разобрался в своих обязанностях, но понял, для чего я был нужен начальнику штаба. Все сомнения рассеялись. Мы долго шли по пыльной грунтовой дороге мимо каких-то развалин. Пересекли Октябрьскую железную дорогу, вступили в болотистый лес. По обеим сторонам дороги стали попадаться артиллерийские и минометные позиции, землянки и блиндажи. Всюду что-то делали солдаты. Раздавались стук топоров, громкие команды, ржание лошадей. Дорога свернула вправо, а мы пошли по тропинке, которая вилась между кустов. Стали слышны характерные звуки переднего края обороны: одиночные выстрелы, короткая пулеметная очередь немецкого МГ, стали посвистывать над головой пули. Попадая в ствол дерева, некоторые взрывались, создавая впечатление, что стреляют спереди и сзади, — это фрицы стреляли разрывными пулями. Изредка где-то «чвакали» мины. Появилось желание пригнуться, но глядя на лейтенанта, я старался сохранить спокойствие. Хотя всем известно, что после госпитальной палаты снова попадать под огонь противника непросто.
Кончился лес, мы вышли на открытое место. На бугорке стоял подбитый немецкий танк с опущенной почти до земли пушкой. Возле него была настелена гать через болотистый ручей, текущий со стороны противника, который давно пристрелял это место, подкарауливая медлительных. Броском мы преодолели ручей, запоздало просвистели пули пулеметной очереди. За ручьем начинались траншеи 176-го стрелкового полка. Это был правый фланг обороны 46-й стрелковой дивизии. Отсюда и должно начинаться минирование. Ориентируясь словно у себя дома, лейтенант привел меня на командный пункт первого батальона. Нас радушно встретил комбат капитан Шкурпела. Удивительно, что эту фамилию я запомнил на всю жизнь. Скорее всего, из-за необычного звучания. В стрелковых подразделениях любили саперов: они усиливали оборону инженерными сооружениями, минными полями и проволочными заграждениями. Я понял, что Шакиров давно знал комбата. Тот сразу же что-то сказал ординарцу, и на столе вмиг появились хлеб и рисовая каша. Мы достали свою колбасу и банку рыбных консервов. Из алюминиевой фляжки капитан разлил по кружкам водку. Мы выпили за победу. Хозяин добавил: «Будем живы!»
В том, что придет победа, никто не сомневался — дело только во времени. Но знали и другое, что доживут до этого дня не все, поэтому и появилось такое добавление «Будем живы!». В душе каждый хотел дожить, хотя до победы было так далеко. Враг еще стоял у стен Ленинграда.
Второй раз мне пришлось пить водку с офицерами, что было совсем непривычно, да и пил я ее всего третий раз. До войны парни моего возраста спиртным не увлекались, других дел было много. Поэтому даже с пары глотков я опять захмелел и прилег на топчан. Офицеры долго еще о чем-то разговаривали. Сквозь сон слышал стрельбу, взрывы, но проснуться не было сил.
Под Ленинградом май — начало белых ночей, явление для жителей средней полосы России удивительное. Вечером солнце зайдет за горизонт, на землю спустится сумрак, все краски поблекнут, но темноты нет, кругом все видно, словно смотришь черно-белый фильм. Пройдет часа два-три, солнце снова выкатится из-за горизонта — и снова трава зеленая, глина желтая, и первые весенние цветы засияют разноцветной акварелью. Природе на войну наплевать: в свое время и цветы цветут, и птицы поют — лишь бы все огнем не спалило.
Утром наскоро умылись холодной болотной водицей. Поели каши — опять рисовой — и направились к передней траншее. Нам нужно было определить, на каком расстоянии от нее находятся зимние белые мины, а для этого нужно вылезти из траншеи в нейтральную зону.
Нейтральная зона — ничейная земля между передним краем обороны противника и нашим. Эта полоса земли завалена ветками и стволами упавших деревьев, остатками искореженного военного снаряжения, тряпьем и всяким мусором. В этом месте бои шли с переменным успехом: то наши отгонят фрицев, то фрицы заставят наших попятиться. Вся земля перепахана снарядами и бомбами. Ширина нейтралки, как ее называли на войне, колебалась в широких пределах: от пятисот метров до нескольких километров, в зависимости от местности. Обе противоборствующие стороны круглосуточно ведут наблюдение за противной стороной. Особенно зорко следят снайперы. Поэтому в нейтральную зону лезть не очень хочется. Но надо. И я, конечно, пригнувшись и ползком, добрался до этих белых ящиков-мин. Зимой их раскладывали рядами, но прилетевший снаряд и минометные мины их расшвыривали, присыпали землей. Найти эти бывшие ряды не так-то просто. Наконец я убедился, что от траншеи до белых мин около пятидесяти метров. Следовательно, новая трасса должна проходить на таком же расстоянии, чуть ближе к траншее. У лейтенанта, оказывается, в полевой сумке были куски старой белой ткани. Мелким полосками тряпки
я и обозначал новую линию минного поля.
Пройдем метров сто по траншее, я вылезу, привяжу белую тряпочку — и снова в траншею. Лейтенант мне сказал, что я должен идти по трассе впереди всех минеров и маячки-тряпочки оставить у себя. И я старался запоминать малейшие подробности будущего маршрута. Для нашей охраны капитан Шкурпела выделил автоматчика, который давно изучил повадки немцев. Сопровождая нас, он предупреждал, где находится наиболее опасное место, — там приходилось ползать.
В полдень Шакиров решил сделать перерыв и, минуя ходы сообщения, припустился на КП батальона, я — за ним. Сзади раздался выстрел, лейтенант покатился по земле. Думаю: «Снайпер!» — и тут же сам упал, зацепившись за что-то ногами. Оказалось, что лейтенант жив и здоров. Просто он запутался в кольцах тонкой стальной проволоки МЗП — малозаметного препятствия. Оно устанавливается в густой траве, в мелком кустарнике. Кольца стальной проволоки запутывают так, что сам не выберешься. Падая, я сильно ушибся, да еще и карабин, висевший за спиной, ударил по затылку. Лежу — не могу отдышаться. Лейтенант ругается на чем свет стоит:
— Позор, сапер МЗП не заметил!
А дальше — непечатные выражения. Между прочим, мат на войне был самым понятным выражением мыслей. Отличался только интонацией голоса. Звучал то яростно, то строго в приказной форме, то миролюбиво, спокойно, словно голубиное воркование.
Лежу, оглядываюсь, в метрах в десяти котелок валяется алюминиевый с крышкой. Мечта солдата! Суп — в котелок, кашу — в крышку. Очень удобно. Наконец кое-как распутались. Надо было идти дальше. Котелок я, конечно же, подобрал.
За три дня мы прошли по переднему краю обороны 176-го и 314-го стрелковых полков дивизии. Погода стояла прекрасная, под снайперский огонь мы не попали. Лишь иногда над нашими головами пролетала пулеметная очередь. К вечеру третьего дня вернулись к началу маршрута — к подбитому танку. Там нас ожидали солдаты саперного взвода Шакирова: все в маскирующих халатах с разводами и пришитыми пучками зеленого мочала, словно трава растет на теле сапера. Привел их младший сержант Астахов — старый сапер, человек неторопливый, осторожный и очень исполнительный. Ребята принесли по ящику мин. Взрыватели лежали в сумке у ефрейтора Стенина, тоже старого сапера. Пошел мелкий нудный дождь, небо закрыли низкие облака, белая ночь потемнела — очень благоприятная погода для работы в нейтральной зоне.
Я родился в дождливый день, и мама всегда говорила, что это счастливое для меня время. В ту памятную ночь я вспомнил ее слова и порадовался.
Мы приступили к работе
Командир взвода объяснял нам порядок работы по установке минного поля. Впереди всех идет направляющий — выходит, это я; за ним — саперы-укладчики мин, которые им приносят саперы-подносчики; завершают работу саперы-заряжающие: они заряжают мины и маскируют их.
Двигаться надо уступами: впереди — укладчики первого от противника ряда, в двух-трех шагах позади — укладчики второго ряда, затем, третьего и четвертого. Это нужно для того, чтобы в экстренном случае каждый мог перебежать в траншею, минуя свои мины. Между минами в ряду должно быть полтора метра, столько же и между рядами. Шакиров добавил, что могут встретиться зимние мины, присыпанные землей, поэтому ходить надо очень осторожно, пользуясь щупом. Он еще раз показал, как в мину надо вставлять взрыватель с детонатором, как ее закрывать, придерживая правой рукой чеку взрывателя, как маскировать. Затем он распределил обязанности. Заряжать мины поручил младшему сержанту Астахову и ефрейтору Стенину, а за двумя молодыми солдатами решил приглядывать сам.
Я нашел первый ориентир, от которого должно начинаться минное заграждение, и пошел, проверяя каждый метр щупом, параллельно траншее по разведанному маршруту. Все остальные потянулись за мной, соблюдая установленный порядок. В эту ночь мы работали с минами ПМД-6 (противопехотная мина деревянная с цилиндрической 75-граммовой толовой шашкой). Если случайно наступишь на нее ногой — оторвет ступню, если взорвется в руках — оторвет руку и выбьет глаза. Устройство ее очень простое: фанерный ящичек с крышкой, в передней стенке — круглое отверстие, в него вставляется взрыватель с детонатором. Крышка ящичка опирается на предохранительную чеку взрывателя. Нажатие на нее выдавливает чеку и — взрыв! Ящички зеленого цвета. Левой рукой приподнял пучок мха, подсунул ящичек правой рукой под мох — и все.
В первую ночь наша группа поставила около тысячи мин, всего четыреста — четыреста пятьдесят метров минного поля. Грязные, мокрые, но счастливые, мы добрались до танка. Дождь закончился, можно спокойно перекурить. Все возбуждены, каждый старается что-то рассказать, ночные страхи позади. С той первой памятной ночи место возле подбитого немецкого T-IV стало постоянным местом перекура, отдыха и встреч.
Наш дом
Больше на кирпичном заводе я не был никогда. За те три дня нашего отсутствия штаб батальона и наша саперная рота переселились в землянки, вырытые, как ласточкины гнезда, в насыпи Октябрьской железной дороги. Говоря на военном языке, новое место дислокации было гораздо ближе к переднему краю обороны дивизии, а следовательно, удобнее для оперативной работы. Меня пригласили в свою землянку Астахов и Стенин, нас стало семеро.
Для перекрытия землянки, то есть для наката, использовались шпалы, поэтому размеры ее были ограничены — более семи человек не помещалось. Накатов в землянке было три, это считалось прочным перекрытием. Дверь была сбита из старых досок и висела на петлях от брезентового ремня, снаружи к ручке привязали длинную веревку. Внутри справа — печь, сделанная из большой металлической банки из-под американской колбасы, труба была выведена через перекрытие наружу. Возле печки всегда стоял чурбак для дежурного истопника, рядом — горка дровишек и топор. Напротив двери — лежак, покрытый еловыми лапами. На нем вплотную друг к другу укладывались семь человек. Под голову клали вещмешки. Над лежаком висела полка для котелков. Пол был устелен старыми досками. В землянке всегда было холодно и сыро, печь топили поочередно ежедневно.
Придя утром домой — так мы стали называть этот маленький поселок из землянок, их вместе со штабом и кухней было штук семь, — мы приводили себя в порядок: умывались, вешали на просушку мокрую одежду, обязательно разувались — солдат должен ноги беречь пуще глаза. Передохнув, завтракали. Кашу приносил один из нас. Бывало, посидим, покурим и ложимся отдыхать. Солдат на войне не спит — он отдыхает. Тогда говорили: «Спать будете дома после войны». Вопреки всему мы спали. Спать хотелось всегда, как только появлялась свободная минутка. И каждый, как у Твардовского, «спать за прошлое привык, спать в запас научен». Подъем нам устраивали в четыре часа дня. Мы готовились к ночной работе, обедали или ужинали — называй как хочешь. Затем командиры ставили нам задачу. Мы получали необходимое снаряжение, ящики с минами (по пятьдесят штук в каждом) и шли на передний край.
От моста, что под Красным Бором, в сторону Колпино на протяжении километров трех-четырех растянулся этот городок из землянок. Противник это отлично знал и с Пулковских высот систематически обстреливал его из орудий, но я не помню, чтобы было прямое попадание в какую-то землянку. Кроме нас здесь обитали еще десятки разных подразделений, в том числе батальон связи, 49‑я отдельная разведрота, минометчики и прачечное хозяйство. И никто на обстрел не обращал внимания, а снаряды рвались с интервалом минут в сорок. Привыкли. Хотя опасность, конечно, была.
Страшно или не страшно
Странное существо — человек. Привыкает к самым, казалось бы, невероятным условиям существования. Теперь меня часто спрашивают: «Страшно ли было на войне?» Всегда отвечаю: «Конечно же, страшно. В любую минуту могут ранить или убить, а помирать никому не хочется!» Но если «страшная обстановка» повторяется многократно — привыкаешь.
Простой пример. На передний край мы каждый вечер ходили через болотистый лес, где тропинка бежит между деревьев и кустов. Ближе к передовой над ней пролетают пули, то ближе, то дальше взрываются минометные мины, оставляя в кустах сизое облачко сгоревшего тола, застрявшее в ветвях. Противник, безусловно, знал, что здесь передвигаются в сторону передовой и обратно различные военнослужащие. И мы знали их пути и дороги в тылах — на то и разведка! Сначала нас пугали пролетавшие над головой пули и взрывающиеся невдалеке мины, но через три-четыре дня мы привыкли и никак не реагировали.
Раза два мне приходилось сопровождать ребят из дивизионной разведки, идущих на передний край. Смелые, натренированные солдаты, побывавшие в различных переделках, пригибались и даже падали на этой тропе. Их командир объяснил: профессиональное чувство самосохранения, мгновенная реакция на любую опасность, но не чувство страха. Это тоже привычка. Все знали, что «свою» пулю не услышишь и не услышишь мину, которая летит к тебе.
Мы привыкли ходить и ползать по болоту. Вода в нем всегда ледяная. И пить ее привыкли. Цветом она похожа на чай и очень вкусная. И с минами мы привыкли быть на «ты», хотя игрушка эта очень опасная. Однако после госпиталя или другого перерыва к фокусам войны привыкать приходилось заново.
Первые потери
Три ночи прошли благополучно. Возвращались с переднего края усталые, но довольные. Задание выполнено и потерь нет. Каждое утро я с удовольствием отмечал на штабной карте новый отрезок минного поля. На каждый участок минных заграждений перед обороной стрелкового батальона составлялся паспорт, который подписывали три человека: комбат, командир взвода и я, непосредственный исполнитель работ. На войне была строгая ответственность за порученное дело вообще, а за правильную документацию по минным заграждениям — особенно. Кончится война, не будет ни немецкого, ни нашего переднего края, и кому-то придется очищать землю от смертельных ловушек, вот наши документы и помогут им.
На фронте люди передвигаются гуськом, след в след. В таком же порядке мы подходили к своей землянке. В непосредственной близости от городка протекал болотистый ручей, заросший какой-то травой. Перед нашей землянкой через него был перекинут кусок автомобильного борта. Все останавливались за ручьем, а один из нас переходил ручей и за веревку, привязанную к двери, резко ее распахивал. Каждое утро из землянки выскакивали крысы — одна, две, а то и сразу три. Кто-то из стоящих за ручьем должен был навскидку стрелять из карабина в этих больших серых тварей. Успевали убить только одну, остальные удирали. Мы так и не смогли понять, зачем они лезли в землянку. Ничего для них съедобного там не было. Стрельба по крысам была одним из наших развлечений. А этих гадин на фронте было видимо-невидимо, размером чуть ли не с кошку. Они жрали падаль, окровавленные бинты, старую обувь и одежду, грызли оболочку телефонного провода.
На четвертую ночь случилось несчастье. Подносчик мин случайно наступил на старую мину, присыпанную землей, хотя несколько человек прошли до него благополучно. Я услышал за спиной взрыв. Обернувшись, увидел лежащего на земле солдата в облачке сизого дыма от сгоревшего тола, заметил, что ему оторвало ступню. В таких случаях боли пострадавший не чувствует, только сильный удар — и все. Кровь сразу также не течет, все ткани обожжены. Несмотря ни на что, все должны продолжать работу. Оказывают помощь те, кто остался в траншее. Пострадавшего выносят из нейтральной зоны, бинтуют и оставляют ждать, пока все не закончат работу.
Домой возвращались подавленные. Раненого донесли до полкового перевязочного пункта, оттуда его направят в медсанбат. После завтрака командир роты старший лейтенант Васильев снова призывал нас к осторожности и внимательности. Но это не помогло.
На следующую ночь одному оторвало руку и выбило глаз: мина взорвалась в руке при зарядке. Затем снова солдату оторвало ногу. И так пять дней, вернее ночей, мы теряли по одному товарищу. Нервы были на пределе. Все замкнулись, исчезли шутки и подначки, которые так любят солдаты. Мне снились кошмары: взрыв — и мне оторвало ногу. Просыпаюсь — ногу просто отлежал. Затем долго не мог уснуть.
Тревожные слухи
Весна 1943 года на Ленинградском фронте была тревожная и напряженная. Все понимали, что противник попытается взять реванш за прорыв блокады, за Сталинград. Только было не ясно, где он готовится нанести удар. Во всяком случае, этого не знали мы — обычные солдаты и офицеры, находящиеся на передовой. Мы видели и чувствовали, что фашисты, находящиеся в обороне против нашей дивизии, ничего не замышляют, но война есть война. Она держится на тайных и секретных замыслах. Тем более поползли слухи, что наша разведка обнаружила у немцев появление химического оружия — снарядов с отравляющими веществами. Нам выдали противогазы и противоипритные пакеты и приказали круглосуточно иметь их при себе, хотя во время минирования они здорово мешали. Начальник химической службы, лейтенант, которого звали просто «начхим», наконец-то нашел себе работу. По его приказанию мы должны были во время отдыха надевать противогазную маску, тренируя свое дыхание. Через противогазную коробку дышать тяжело, под маской лицо потеет, кожу щиплет. Однако он ходил и проверял исполнение его приказа. Но голь на выдумки хитра! Мы стали отвинчивать трубку от коробки. Некоторое время лейтенант этого не замечал, потом догадался и стал ладонью зажимать отверстие трубки. При этом мгновенно наступает удушье и просыпаешься в страхе. Так мучил он нас несколько дней, пока кто-то не пожаловался комбату: тот отменил это издевательство.
Однажды вечером, когда мы шли на передний край, над нами разорвался странный снаряд: взрыв негромкий и какой-то глухой. Решили, что это и есть химснаряд. Второй разорвался ближе, глядим — в воздухе разноцветные бумажки порхают, спускаются прямо на нас. Сейчас стараются всех убедить, что на войне СМЕРШ строго наказывал тех, кто читал немецкие листовки. Чепуха это. Мы подобрали несколько штук, сами читали и лейтенанту дали. В тех листовках фашисты призывали сдаваться в плен, как это сделал сын Сталина Яков. На оборотной стороне фотография: Яков сидит за столом с офицерами вермахта, на столе вино и закуска. Мы этому просто не поверили, тем более что сына Сталина Якова никто никогда не видел даже на фотографии. Очередная геббельсовская пропаганда — брехня. Лейтенант прочел листовку, скомкал и бросил, ничего не объясняя. Бумажки эти были никому не нужны, они не годились даже на самокрутку. И еще долго они попадались нам под ноги.
Ужасная ночь
Ночи две прошли без потерь, и мы стали успокаиваться. Снова стали шутить и подначивать друг друга, особенно доставалось молодым ребятам, которые пришли к нам с пополнением. Нас снова стало тридцать. В одну из ночей, как всегда, разложили мины, а заряжающие обнаружили, что взрывателей не хватает и штук пятнадцать коробочек осталось. Решили, что завтра зарядим. На другой вечер лейтенант приказал ефрейтору Стенину вместе с двумя другими солдатами зарядить оставшиеся с прошлой ночи мины. Тем временем я снаряжал взрыватели, ввинчивая в них детонаторы. Остальные сидели в траншее и курили, ожидая команды к началу работы.
Вдруг в той стороне, куда ушли заряжающие, раздались характерные взрывы. Сначала два вместе, затем еще один. По звуку мы сразу догадались — взорвались наши мины. Шакиров послал меня узнать, что там случилось. Я вылез из траншеи, прошел метров двадцать, а навстречу, словно краб, боком на двух руках и на одной ноге ползет солдат, задрав вторую ногу вверх. Второго я увидел у ствола дерева с ладонями, прижатыми к лицу. Метрах в десяти от него лежал Стенин. Кого спасать? Стенина я один не подниму. Повел солдата с разбитым лицом к траншее. Доложил лейтенанту, что нужно выносить Стенина. Он дал мне в помощь двух бойцов.
Подойдя к лежащему товарищу, я понял, что он коленом надавил на мину. Взрывом его отбросило назад. Солдат хотел его поддержать, но не успел. Стенин плечом упал на вторую мину, ему оторвало руку вместе с лопаткой, а солдату разбило взрывом лицо. Стенин еще дышал, хотя был без ноги и руки. Я велел двум солдатам поднять раненого за голову и второе плечо, а сам нагнулся, чтобы ухватиться за ногу. Снова взрыв, и взрывная волна ударила мне в лицо, отбросив назад. Хорошо, что сзади был куст, и я не упал. Схватился руками за лицо, оно все в земле. Протер глаза — вижу! Значит, легко отделался. Одному из моих помощников оторвало руку. Видимо, поднимая Стенина, он рукой надавил на мину. Волной от ее взрыва и ударило мне в лицо. Лейтенант послал мне в помощь Астахова и еще одного солдата. Снова попытались поднять Стенина, и снова взрыв — и солдат без ноги! Что происходило дальше на этом пятачке,
я уже не помню: просто одурел от этих взрывов, выводя к траншее безногих и безруких. Кроме Стенина на этом месте подорвались еще одиннадцать человек. Восемнадцать оставшихся не смогли доставить пострадавших в медсанроту. Командир стрелкового батальона послал нам в помощь своих санитаров. Они ужаснулись, увидев такое количество инвалидов.
Домой вернулись оглушенные и совсем раздавленные случившимся. Шакиров просто почернел. Никто не мог уснуть. Ложились, вставали курить, снова ложились. Долго обсуждали эту страшную трагедию. Астахов глубокомысленно заявил:
— Теперь нашему лейтенанту здорово попадет.
— За что? Он тут при чем? — посыпались вопросы.
— Начальство вину найдет, и Шакирова не пожалеют. Шутка ли — двена-дцать саперов на своих минах подорвались за одну ночь!
Разговор затих.
По законам военного времени
Так и получилось. ЧП — чрезвычайное происшествие — в 40‑м инженерно-саперном батальоне облетело всю дивизию. Люди пострадали не от огня противника, а покалечились на своих же минах — это из ряда вон выходящее событие! Была создана комиссия во главе с военным прокурором. Меня с Астаховым заставили ее сопровождать на место происшествия. Сначала нас послали проверить, нет ли там еще спрятанных мин. Только потом офицеры вылезли из траншеи. Место трагедии было все перепахано взрывами. Сделали выводы, что немецкая разведка случайно обнаружила работающих в нейтральной зоне саперов. Когда они ушли, заминировали этот участок нашими же минами без всякой системы, лишь бы напихать их как можно больше, благо вокруг можно было набрать сколько угодно старых зимних мин. А наблюдатели наших стрелковых подразделений не заметили противника. До траншеи от этого места метров пятьдесят и вокруг кусты.
Лейтенанта Шакирова судил трибунал по законам военного времени. Меня и Астахова неоднократно допрашивали о событиях той ночи.
— Почему Шакиров сам не пошел к месту происшествия?
— Он послал меня, своего помощника, а сам остался принимать пострадавших, — отвечал Астахов.
— Вот вам и надо было заботиться о раненых, а лейтенанту надо было быть там, где подрывались его подчиненные, лично оценить обстановку.
Я подумал, что подорвавшимся ребятам уже не поможешь, а лейтенанта надо спасать, и привел неоспоримые доказательства его невиновности.
— Подрываются по неосторожности, надо сначала прощупать место, а потом наступать ногой, на то и щуп. Я с Астаховым остались целы, хотя были там с самого начала и до конца.
— Это не меняет дела, командир должен был вылезти из траншеи, а он спокойно в ней просидел.
Я понял намек, дескать, Шакиров струсил.
— Лейтенант не боялся быть в нейтральной зоне, я уже пятнадцать дней с ним на передовой.
— Достаточно! Все ясно!
Долго зачитывали описание вины лейтенанта Шакирова, командира взвода саперов 40-го ИСБ. Затем последовал приговор: «Разжаловать в рядовые, направить для продолжения службы в штрафной батальон».
Мы ожидали худшего — военный трибунал безжалостен. Нам разрешили попрощаться со своим командиром, и его увели два автоматчика. Штрафной батальон не курорт, это мы знали и поняли, что Шакирова больше не увидим. Но каких только чудес на войне не бывает!
В первых числах июня меня послали на армейский склад за минами. Полуторка въезжала в ворота склада. А навстречу шел лейтенант, пригляделся и не поверил своим глазам. Да это же Шакиров! Выпрыгнул из кузова прямо ему под ноги. Обрадовались друг другу, даже обнялись в нарушение устава. Но обнимал он меня левой рукой.
Штрафник Шакиров
Штрафную роту, в которой служил рядовой Шакиров, послали в разведку боем. Без артиллерийской подготовки ночью рота молча подобралась к переднему краю немецкой обороны и броском ворвалась в траншею. Шакиров заскочил в землянку, кого-то ударил прикладом автомата, схватил лежащий на столе портфель, споткнулся о лежащего на полу человека, которого он только что ударил. Да это офицер! Выволок его в траншею, а рота уже отходит. Пробегавший мимо солдат помог ему взвалить офицера на плечо, и Шакиров бросился за отходящими. Фрицы опомнились, подняли стрельбу.
Шакиров миновал уже колючую проволоку, когда шальная пуля догнала его и ударила в правую руку чуть выше локтя. Он почувствовал удар, но ношу не бросил. Так и свалился вместе с пленным в свою траншею. Фашистский офицер оказался каким-то проверяющим из какого-то штаба. В портфеле нашли важные документы. Ранение оказалось легким, в мягкие ткани. Шакирова восстановили в звании. Теперь он командир саперного взвода в отдельном армейском инженерно-саперном батальоне. Старшина, с которым я приехал, подивился судьбе лейтенанта, но задерживаться больше не мог. Мы попрощались теперь уже с хорошим настроением. Я порадовался за своего командира.
За те три дня, проведенные на переднем крае в инженерной разведке, мы с ним успели подружиться. Он рассказал мне о дивизии, в которой я теперь служил. 46‑я стрелковая дивизия трижды заново формировалась из разных час-тей. В последний раз— из 1-й стрелковой дивизии НКВД 9 августа 1942 года, но 40-й инженерно-саперный батальон существует с первого дня формирования дивизии, с 1921 года. Летом 1943 года дивизией командовал генерал-майор Е. В. Козик.
Мысли о маме
На следующую после суда ночь на задание нас повел командир роты, старший лейтенант Васильев. Он отдавал четкие распоряжения официальным тоном, называл нас по уставу на «вы» с подчеркнутым уважением к личности, но из траншеи в нейтральную зону не вылезал всю ночь. То ли боялся, то ли не хотел вмешиваться в тот порядок работы, который установил Шакиров. Перед выходом на передний край, вечером, я получил от мамы первое письмо на новом месте службы. Попав в госпиталь, я написал ей, что нахожусь на отдыхе, но материнское сердце не обманешь. Она догадалась, что я ранен и нахожусь в госпитале, и прислала полный тревоги ответ. В своем письме я ее успокоил, сообщив, что ничего страшного со мной не произошло, и предупредил о скорой смене адреса, так как скоро перехожу на новое место службы. И вот держу в руках ее письмо, присланное по новому адресу. Она никогда не присылала мне треугольнички — письма военных лет, — а всегда присылала письма в настоящем конверте. Смотрю на конверт и раздумываю: сейчас прочесть мамино послание или после возвращения с задания, утром, в спокойной обстановке. И спрятал письмо в карман до утра. Ночь прошла спокойно. Все вернулись домой живыми и здоровыми. После завтрака примостился на травке возле землянки и принялся за чтение. Мама писала: «…сынок, береги себя, не мочи ноги, а то простудишься…» — и дальше в том же духе. Не сговариваясь, мы никогда не писали о плохом. Письма на фронт должны быть бодрыми и ласковыми, а с фронта не только бодрыми, но и веселыми. Пусть там дома родные думают, что мы живем — не тужим. Я представил, что мама, придя из школы домой, в первую очередь садится проверять детские тетради, а затем пишет мне письмо, стараясь вложить в него свою любовь и заботу.
«Милая мама, — думал я, — если бы ты знала, что твой сын каждую ночь мочит не только ноги, но и тело, ползая по болоту, в котором вода всегда леденющая». И так мне стало грустно, так захотелось хоть одним глазком поглядеть на маму, услышать ее голос! Когда я уходил из дома в военкомат для отправки в воинскую часть, обещал ей обязательно вернуться с войны. Она, как я понимал, и живет надеждой. Я для нее свет в окошке, одного сына она уже потеряла на войне год назад. А конца войны и не видно. Мне понятна ее тревога. Успокаиваю ее в своих письмах как могу.
Новый командир взвода
После той трагической ночи нас осталось всего восемнадцать человек. Какой это взвод, так, горстка саперов. Поэтому все обрадовались, когда пришло к нам новое пополнение. Все ребята молодые, но уже обстрелянные, не новички на фронте. Однако ни одного сапера среди них не оказалось. Значит, нам придется учить их новой профессии уже следующей ночью. Время не ждет. Среди молодых ребят выделялся коренастый солдат лет тридцати пяти. Я пригласил его в свою землянку на место погибшего ефрейтора Стенина. Оказалось, что он родом из Диканьки Полтавской области. Тут же вспомнился Н. В. Гоголь и его «Вий», «Ночь перед Рождеством», «Сорочинская ярмарка», «Вечера на хуторе близ Диканьки». Я постарался завязать с ним дружбу. Коротич — такой была его фамилия, — узнав мою фамилию, решил, будто я тоже с Украины и охотно пошел мне навстречу. С того дня мы всегда были рядом.
Вскоре к нам пришел новый командир взвода. Вернувшись с задания, я грелся на солнышке возле землянки и увидел шедшего в мою сторону человека. Наша землянка была в ряду землянок крайняя справа. Человек подошел ко мне.
— Это саперный батальон? — спросил он.
Смотрю, на погонах две звездочки, значит, лейтенант, но вид совсем не командирский: шинель мятая, ремень не затянут, пилотка надета поперек головы, сапоги пыльные.
— Так точно, — отвечаю, — саперный.
— Подскажите, как мне попасть в штаб.
— Через две землянки, рядом — походная кухня, — показал я рукой, поднявшись.
Кто-то из наших вышел из землянки, глядя лейтенанту вслед спросил:
— Кто это?
— Какой-то лейтенант спрашивал, где штаб.
— Может это наш новый командир взвода?
Я пожал плечами и ничего не ответил. Мне лейтенант не понравился, был он какой-то неухоженный.
Мы все легли на свои места, дежурный сидел у печки. Дверь отворилась, и вошел этот лейтенант.
— Лейтенант Иванов, назначен командиром вашего взвода, — представился он. — Жить буду в вашей землянке.
— У нас места нет, всего семеро помещается, — заявил младший сержант Астахов, — наш командир взвода жил в офицерской землянке, она рядом со штабом.
— Ничего, я вас не стесню. Я на пеньке возле печки сидеть буду.
Что мы можем поделать — живи. Он снял свой вещмешок, разделся, предложил дневальному освободить место возле печки и сел на чурбак, подложил в топку щепок. Огонь загудел, землянка наполнилась теплом, комары исчезли, и мы уснули.
Нас не тревожил обстрел, который систематически вел противник по насыпи железнодорожного полотна, — привыкли. Он всегда начинался утром и продолжался до вечера.
Услышав первые взрывы, новый лейтенант разбудил нас и поинтересовался, сколько накатов имеет наша землянка, кто-то из солдат буркнул:
— От прямого попадания не спасут и пять накатов, а у нас всего три!
Лучше бы он этого не говорил. Иванов после каждого взрыва стал посылать кого-либо из нас посмотреть, как далеко от нас взорвался снаряд. Так и тревожил он нас весь день, не давая спать. Мы, конечно, поняли, что лейтенант трусит, боится за свою жизнь. Таких на фронте не любят и не жалеют. Каждый из нас ежедневно рискует жизнью, но вида не подает. Чем же он лучше?
Вечером, невыспавшиеся, мы молча встретили лейтенанта, пришедшего из штаба, где он получил задание на ночные работы. Объяснил, что приказано продолжать минирование, достал карту и попросил показать маршрут, по которому мы всегда ходили на передовую. Я показал нашу проторенную тропу. Взвалили ящики с минами на плечи и пошли проверенной дорогой. Но лейтенант нас остановил и, словно молодой Ленин, сказал: «Мы пойдем другим путем!» Достал компас, потоптался, огляделся и пошел вперед, махнув нам рукой. Мы — за ним. Он водил нас всю ночь по тылам дивизии. На нас с удивлением смотрели конюхи, повозочные: бродят какие-то солдаты в маскхалатах с ящиками на плечах. На их вопросы мы не отвечали. Наконец командир взвода завел нас в какое-то болото. Мы сразу же промочили ноги в холодном сфагнуме, но молчали и покорно шли дальше. Только к утру взвод добрался до командного пункта одного из стрелковых батальонов 176-го полка. Работать было поздно. Свалили мины под куст возле этого КП и пошли назад своей старой дорогой; возле танка посидели, покурили и объяснили лейтенанту, что это место нашего постоянного отдыха. Домой вернулись, когда вовсю светило солнце. Что докладывал Иванов в штабе батальона, мы не узнали. Укладываясь отдыхать, мы просили его нас по пустякам не тревожить. Он приказал Ахметжанову — был у нас такой шустрый солдатик-татарчонок — наколоть дров, а сам принялся растапливать печурку. Ахметжанов подбросил свеженаколотых дровишек. То ли случайно, то ли он нарочно это сделал, но в печку попал винтовочный патрон и бабахнул. Лейтенант от испуга чуть не свалился со своего чурбака.
— Вы хотите, чтобы мне глаза выбило? Зачем в печку патрон бросили?
— Я не кидал патрон в печку, — оправдывался солдат.
Этот случай понравился нашим ребятам, и каждый норовил подбросить в печку патрон. Лейтенант запретил нам приближаться к печке, и дрова подбрасывал в огонь сам. Тогда солдаты стали вбивать патроны в поленья. Командир догадался и сам начал заготавливать дрова. Забавлялись мы несколько дней, потом надоело.
Срочное задание
В батальон поступил срочный приказ: снять полевые мины заграждения (ПОМЗ) в полосе обороны 314-го полка на участке в пятьсот метров. Готовилась разведка боем, нужен был проход в минном поле. Мы этих мин еще не видели и не знали, как их обезвреживать, поэтому утром нас стали знакомить с ПОМЗом. Корпус мины чугунный, рифленый, как граната Ф-1, цилиндрической формы. Внутрь закладывается 75-граммовая толовая шашка. В верхний торец мины вставляется взрыватель с детонатором. Мина нижним торцом надевается на кол высотой пятьдесят-шестьдесят сантиметров, к предохранительной чеке взрывателя прикрепляется тонкая стальная проволока в виде растяжки, идущей к чеке другой мины, и так далее. Расстояние между минами десять метров. В высокой траве, в кустарнике эти растяжки незаметны. Зацепил проволоку — взрыв! Осколки летят до пятидесяти метров.
Для работы отобрали пять пар — десять человек. Конечно, с собой я взял Коротича. Порядок работы отрепетировали дома. Самое трудное — это найти линию установленных мин. Затем один держит пальцами чеку взрывателя, второй перезаряжает проволоку возле чеки. Вывертывается из мины взрыватель. Мину вместе с колом — под куст. Детонатор вывертывается из взрывателя и выбрасывается в сторону противника, корпус взрывателя кладется в сумку для отчета. На участке в пятьсот метров должно стоять пятьдесят мин — по десять штук на каждую пару саперов.
В ту ночь низкие тучи закрыли небо, сильный ветер хлестал в лицо мелким дождем. Белая ночь потемнела. Заданный участок обороны в еловом лесу, но новогодних елок там не найти. Все деревья побиты осколками снарядов, посечены пулями, под ногами сучья, поваленные стволы, бурелом. Как говорят, черт ногу сломит. Командир взвода, не вылезая из траншеи, расставил нас на расстоянии ста метров друг от друга и приказал начать работу. Мы с Коротичем оказались на левом фланге крайними. В такие ненастные ночи противник нервничает. Одна за другой над его передним краем вспыхивают осветительные ракеты. Они и нам немного подсвечивают местность. Сравнительно легко мы обнаружили линию ПОМЗов. Отдышались и приступили к работе. Коротич резал ножницами проволоку, я обезвреживал мину. Едва успели снять пару мин, как справа послышались какие-то крики, прогремело несколько взрывов, несколько коротких автоматных очередей, и все стихло. Только ветер шумел в еловых ветвях. Немного постояли, послушали и снова принялись за дело. Сняли последнюю мину и решили пройти по трассе дальше. На соседнем участке сняты были только две мины. Нашли следующую. Невольно возник вопрос: что произошло, куда делись товарищи? Двоим в нейтральной зоне неуютно. Противник всего в километре, осветительные ракеты пускает, своя траншея в семидесяти метрах. Посоветовались и решили идти вперед и сделать работу своих ребят. Так и прошли все пятьсот метров и сняли сорок одну мину. Стали выходить к своей траншее, а навстречу автоматная очередь и окрик:
— Стой! Кто идет?
— Свои, свои! — орем во все горло, чтобы заглушить шум ветра.
— Ложись! — снова окрик, но голос другой. Коротич ответил сочным матом с украинским акцентом. Легли, ждем. Через несколько минут слышим уже спокойный голос:
— Встать, оружие оставить, идите сюда!
Подходим, нас встречают лейтенант и два автоматчика. Объясняем, что мы саперы, выполняли задание, нас должны ждать наши товарищи и лейтенант.
— Саперы давно ушли, их увел лейтенант часа три назад.
— Почему ушли, что случилось?
Лейтенант этого не знал. Коротич вернулся за карабинами, и мы пошли разбираться к командиру стрелкового батальона. Тот послушал наши объяснения, потрепал нас по плечам, похвалил и отпустил. Дошли до танка — никого.
Домой пришли мокрые, грязные и злые. Проходим мимо кухни, повар кричит:
— Вы откуда такие грязные?
Не успели дойти до своей землянки, повар орет:
— Срочно в штаб, комбат вызывает!
Капитан задал один вопрос:
— Вы где были, почему отстали от взвода?
Пришлось подробно рассказывать о событиях этой ночи. Доложили, что разрядили сорок одну мину. Комбат повеселел, поблагодарил за службу, но взрыватели пересчитал.
— Особенно об этой ночи не распространяйтесь, — напутствовал он нас и отпустил.
Первым в землянку вошел Коротич. Лейтенант вскочил со своего чурбака. Что сказал ему Коротич, я не слышал, но увидел, как он влепил лейтенанту пощечину.
— Что ты делаешь? — заорал я. — Под трибунал хочешь?
— Пусть знает! — И выругался.
Ребята лежали и ничего не заметили. Умывшись, мы пошли на кухню. Еда у повара еще осталась. Вернулись в землянку. Лейтенант сидел согнувшись и на нас не взглянул. Никто нас ни о чем больше не спрашивал. Ребята чувствовали свою вину, что бросили нас на нейтралке.
Начальник штаба доложил в дивизию, что задание выполнено. А кому нужны подробности? Мои опасения за судьбу Коротича развеялись. Лейтенант жаловаться не посмел.
Сейчас, вспоминая ту ночь, я подумал: случись это хотя бы в 1944 году, когда на всех фронтах шло наше наступление, наш поступок оценили бы медалью «За отвагу». Но в обороне награждали крайне редко. Какие могут быть награды, когда противник у стен Ленинграда.
Любопытный сержант
Младшего сержанта Астахова перевели в строительную роту. Он в батальоне служил с 1942 года — ветеран. Видимо, начальство решило отстранить его от опасной работы. Мы не обиделись. Астахову было около сорока лет, для нас он старик. Хватит ему со смертью в руках ползать по ничейной земле. Даже порадовались за него.
Его место в землянке занял молодой сержант. Крепкий, здоровый и, видать, из блатных. На ногах — кирзовые сапоги, на поясе — ремень офицерский, на голове — пилотка набок. Откуда он пришел к нам, я не помню, но точно знаю, что не из саперной части, так как никаких мин он никогда не видел. Поэтому в первую же ночь лейтенант заставил его подносить мины из траншеи к укладчикам. Он рад стараться, по два мешка таскал. Кроме того, ему поручили поглядывать за противником. По правилам стрелковый батальон должен обеспечить охрану саперов, работающих на его участке. Это правило, как и множество других, на войне не выполнялось: командир взвода поставит в известность комбата, что в его батальоне будут работать саперы, тот поручит ротному установить наблюдение за противником, а саперы пусть сами себя охраняют. Ахметжанов, заряжая мины, бывало, твердил:
— Мина — смотри, товарищ — смотри, немец — смотри, а у меня глаз — два!
Мы шутили:
— Затылком смотри!
В первую же ночь новый сержант резво взялся за работу, мешки с минами укладчикам доставлял бегом. Всем это понравилось: работящий, не филон. Только всех донял вопросами: что будет, если на мину наступить носком сапога, а если пяткой? В шутку ему посоветовали:
— А ты попробуй!
— Что я, дурак?
— Зачем тогда спрашивать?
— Интересно.
— Поработаешь — узнаешь, что интересно, а что нет.
Как-то утром вызывает к себе комбат.
— Вы минировали в полосе первого батальона 176-го полка?
— Да, в первую ночь с лейтенантом Шакировым.
— Сумеете проделать там проход?
— Постараюсь, если нужно, — ответил я, а про себя думаю: для чего нужен этот проход?
— Сегодня вечером должны прибыть туда, напарника назначит командир взвода, — последовал приказ.
— Слушаюсь!
Вечером на заданном участке обороны собрались офицеры: командир батальона, начальник штаба и дивизионный инженер. Туда же солдаты прикатили большую катушку детонирующего шнура (теперь электрики и связисты на такие катушки наматывают кабели и провода).
Инженер объяснил задачу: сначала я должен был проделать в своем минном поле проход, затем добраться до проволочного заграждения противника и повесить на него фугас — заряд тола весом десять килограммов. Проход я проделал быстро, сняв шесть мин, и обозначил его двумя флажками. Фугас мне надели на плечи, словно вещмешок, к нему привязали конец детонирующего шнура с детонатором, шнур закрепили на поясном ремне, чтобы его легче было тащить через всю нейтральную зону. Задание опасное. Чтобы уменьшить риск, мне к поясу привязали тонкую веревку, за которую меня можно было бы вытащить, если ранят или убьют. В напарники лейтенант послал нового сержанта. Парень здоровый — вытащит! Карабин мне заменили на автомат ППШ, дали две гранаты-лимонки.
Я начал движение. За мной тянулся желтый шнур, который начальник штаба сматывал с барабана. Сержант на расстоянии метров в пятнадцать помогал тянуть шнур. Около двухсот метров мы преодолели пригнувшись. Затем сержант подергал веревку — сигнал опасности! Что он увидел или услышал,
я не знал. Дальше пришлось ползти. Шнур цеплялся за всякий хлам, валяющийся на земле, с каждым метром тащить его становилось все тяжелее. И только тогда я осознал, насколько опасно это задание не только для меня, но и для офицеров, стоящих возле катушки: бикфордов шнур — пороховой, он горит со скоростью сантиметр в секунду, а детонирующий — толовый, взрывается со скоростью километр в секунду! Зацепится детонатор, прикрепленный за моей спиной, за что-нибудь или пуля с осколком попадут в него — взрыв! Если десять килограммов тола взорвутся, от меня даже молекулы не останется. И вытаскивать за веревку будет некого. Вместе с этим и катушка с детонирующим шнуром на другом конце бабахнет в несколько раз сильнее, не оставив и следа от стоящих рядом. От этих мыслей я сразу же весь взмок.
А шнур уже тащить стало невозможно. Подергал за веревку, чтобы сержант посильнее помог. Считаю: если один метр шнура весит сто граммов, то сто метров весят десять килограммов, а мы уже метров триста пятьдесят продвинулись. Не выдержит шнур, лопнет! Так и случилось: сержант поднатужился и шнур оборвался. Сразу так легко ползти стало!
Подполз сержант. Посоветовавшись, решили возвращаться. Докладываю обстановку и свои расчеты привел в доказательство, а затем и про возможный взрыв сказал. Переглянулись комбат с дивизионным инженером и ничего мне не сказали.
Тут сержанта словно кто-то за язык потянул:
— Мы большой ящик, опутанный проводами, встретили.
— Где? Какой? Принести!
Приказ есть приказ. Пока до этого ящика добирались, я сержанта всякими словами обзывал за его язык. Дело-то уже к утру подходит, да и охота ли второй раз на нейтралку лезть! Сержант запомнил, где видел ящик, и без задержки меня к нему привел. Я сразу понял, что проводами его опутали, чтобы легче было по земле тащить. Размотали провода, открыли ящик, а там мины от батальонного миномета лежат, даже смазка цела. И две ручки у ящика есть для переноса.
Командир батальона приказал зарядный ящик доставить на КП стрелкового батальона. Так я встретился снова с капитаном Шкурпелой. Он узнал меня, спросил про Шакирова. Я все объяснил. Погоревали. Минам комбат обрадовался. На все боеприпасы лимит, а тут целых двенадцать новеньких мин, в пергаментную бумагу обернуты. В благодарность он нас водкой угостил и кашей на закуску накормил.
Вспоминал я это задание с фугасом не раз и всегда удивлялся: как могли знающие подрывное дело офицеры придумать такую совершенно нереальную операцию?! Зимой 1944 года наши саперы 325-го отдельного армейского инженерно-саперного батальона, навешивая на рогатки противника фугасы, взрыватели использовали уже электрические и протягивали к ним тонкие провода. Взрывали же эти фугасы подрывной электромашиной из своей траншеи.
В следующую ночь наш новый сержант (фамилию его я забыл) надавил на мину щупом. Мы все уже закончили работу и собирались уходить домой, когда услышали взрыв. Я выскочил из траншеи и побежал выяснять, что произошло. Смотрю, стоит сержант, прислонившись спиной к дереву, и рассматривает палку от щупа, а у него над головой стальной штырь в стволе дерева торчит. Засел так крепко, что вытащить его мы не смогли. Пролети он чуть ниже — и пригвоздил бы сержанта к дереву, как бабочку в коллекции булавкой. Спросили у сержанта, как все произошло, а он что-то непонятное проговорил. Мы подумали — от испуга. Через день ему оторвало пальцы на ступне: он наступил на мину, которую заряжающий только что замаскировал.
Зачем он туда пошел, было непонятно. Доставили его в медсанроту, а там врачи удивились: в первый раз у сапера всего лишь пальцы на ноге оторвало, обычно — всю ступню. У нас было заведено относить раненым его личные вещи и одежду. Вещмешок сержанта оказался чем-то набит под завязку. Открыли, а там две пары детских валеночек, набор ложек, вилок и ножей, какие-то женские тряпки. Доложили командиру роты старшему лейтенанту Васильеву, тот — дивизионному прокурору. А в медсанбате установили, что сержант умышленно надавил на мину самым носком сапога, поэтому и оторвало ему только пальцы. Решили — членовредительство, захотел домой живым вернуться, хоть и покалеченным. В подарок родным и близким барахло заранее приготовил. Мы знали, что его сначала будут лечить, а потом состоится военно-полевой суд — трибунал, который таких не милует. Отменить своим приказом решение суда мог только командир дивизии, если найдет смягчающие обстоятельства. Но это редкий случай. Каждый бы так покалечил сам себя — и домой. Сержанта мы не пожалели, но очень переживали, что сразу его не раскусили. Вот к чему привело его любопытство. Особенно почему-то нас детские валеночки возмутили.
Последняя ночь с лейтенантом Ивановым
В полосе обороны 314-го полка было торфяное болото, никакие траншеи копать нельзя. Для защиты переднего края строили забор: два ряда обыкновенного плетня, между которыми насыпалась торфяная земля. Ширина этого устройства составляла около полутора метров, высота — чуть больше. Нейтральная зона —более километра. Такой же забор и на переднем крае немцев. Пространство открытое, лишь посередине протянулась полоса кустарника. Наблюдение на таких участках с обеих сторон усиленное. Зимой здесь не минировали, поэтому старых мин на этом участке не имелось, и работать саперам было проще. Но на открытой местности передвигаться надо только ползком.
Лейтенант объяснил задачу, распределил обязанности. Минировали пехотными минами в пять рядов. Подносчики мин сначала доставляли их ползком, но затем потеряли бдительность и стали бегать пригнувшись. Конечно, немцы обнаружили нашу суету и открыли отсекающий минометный огонь, чтобы всех уничтожить в нейтральной зоне и не дать никому добежать до укрытия. Лейтенант заорал: «Все назад!» Откуда только такой громкий голос взялся! Подносчики мин и заряжающие бросились бегом к забору, возник момент паники. Немцы усилили огонь. Пятерых ребят, которые раскладывали мины ближе к противнику, я увел в кусты. Немцы перенесли огонь по нашему забору. Больше никто не бежал, не перелезал через забор, и противник успокоился. Некоторое время спустя мы ползком добрались до забора и все одновременно стали через него перелезать. Снова противник открыл огонь. Пришлось лечь уже с нашей стороны забора.
Когда строили забор, торфяную землю брали тут же, поэтому осталось много наполненных водой мелких ямок. Лежать в воде неприятно, и я плюхнулся на бугорок возле дерева; кто-то упал сзади и уперся головой в мои ступни. Мины рвутся вокруг, обдавая нас торфяной жижей. Вдруг что-то сильно ударило по ступне: осколок, решил я.
Обстрел кончился. Я поднялся, наступать на левую ногу больно. Товарищи осмотрели ногу — никакой раны нет. Приспособился наступать на пятку.
Солдаты-наблюдатели из стрелковой роты сказали, что лейтенант куда-то увел саперов. Мы решили, что нас будут ждать возле танка. Захватили с собой мешки с минами, брошенные подносчиками, и направились домой. Но у танка нас никто не ждал. Добрались до своих землянок. Я пошел к санинструктору, а моих товарищей позвали в штаб. Там начальник штаба расспросил их о событиях этой ночи. Нашего лейтенанта Иванова мы больше не видели. Солдат из взвода управления взял в нашей землянке его вещи и куда-то унес. Мы от Иванова устали, нам надоели его постоянные страхи, он ни разу не вылез из траншеи, да и по ней ходил пригнувшись, пряча свою драгоценную голову.
Санинструктор, осмотрев мою ногу, сделал вывод, что это сильный ушиб. Намазал ступню сверху йодом, забинтовал и дал освобождение от работ на три дня, вернее ночи.
Смерть меня подождет
Днем меня разбудил посыльный из штаба.
— Срочно к комбату! — приказным тоном произнес он и стал дожидаться, пока я окончательно проснусь и смогу идти. С его помощью, хромая на левую ногу, я дошел до штаба.
Капитан объяснил, что из второго батальона 176-го полка ночью к немцам перешли два человека, два ротных старшины. Надо было найти проход в минном поле, по которому они прошли, снова его закрыть, и это место отметить на карте для уполномоченного СМЕРШ.
— У меня освобождение на три дня, — доложил я, — ночью сильно ушиб ногу.
— Потерпи, ведь этот участок никто, кроме тебя, не знает, — в виде просьбы сказал капитан и добавил: — Командиру стрелкового батальона доложи, что прибыл в его распоряжение от меня, будто не знаешь задания.
— Разрешите взять с собой Коротича, без него я не дойду.
— Конечно, бери. И отправляйтесь прямо сейчас.
С Коротичем мы успели сдружиться, хотя он был в два раза старше меня. На него можно положиться, он не подведет — в этом я убедился, когда мы с ним снимали ПОМЗы. К распоряжению комбата Коротич отнесся сдержанно, но было заметно, что он недоволен. Однако собрался быстро, подхватив мешок мин. Не мне же хромому их тащить. Нога немного размялась, и ступать стало не очень больно.
Часа в два мы доложили комбату о прибытии в его распоряжение. Он разъяснил задачу: надо найти и закрыть проход в минном поле, по которому к немцам перешли два солдата — казахи по национальности. С нами послал лейтенанта, молоденького командира взвода. Для охраны выделил автоматчика.
Участок обороны второго батальона включал в себя кусок искалеченного войной леса, протяженностью более километра. В нейтральной зоне черт ногу сломит! Помню, что от траншеи до минного поля метров шестьдесят. Вот и попробуй найти место, где прошли эти предатели! Начали с левого фланга. Днем по нейтралке не очень-то нагуляешься — снайперы не дремлют. Поэтому из траншеи вылезаем через каждые 10—15 метров, высматривая пустые коробочки от мин. Не с собой же перебежчики их унесли. Коротич с мешком мин идет по траншее впереди, я, прихрамывая, — за ним, лейтенант и автоматчик — за мной. Стрельбы нет. Солнце светит. Тепло. Полежать бы сейчас где-нибудь на травке, а не выскакивать из траншеи ежеминутно. Лейтенант каждый раз, когда я возвращаюсь в траншею, задает один и тот же вопрос:
— Ну как? Ничего не нашел?
Сначала я ему отвечал, а потом просто рукой махал. Уже дважды посидели, покурили, благо добрый лейтенант «Беломором» угощал, а никаких следов перехода через минное поле не обнаружили. Коротич вдруг остановился, что-то высматривая впереди.
— Гляди, воронка свежая, вокруг глина рассыпана, — обернулся он ко мне.
— Вы посидите здесь, а я пойду проверю, что-то не помню я эту воронку.
Вылез из траншеи, иду к этой воронке. Она большая, метров восемь в ди-аметре, и глубокая. На дне — вода. «Нет, не было этой воронки, когда мы тут минировали», — сделал я вывод! И вернулся в траншею.
— Откуда взялась эта воронка? — спрашиваю у лейтенанта. — Когда она появилась?
Лейтенант смотрит на своего солдата, тот — на лейтенанта. Оба думают.
— А помните, товарищ лейтенант, самолет немецкий низко, чуть не по макушкам деревьев, пролетел, а потом что-то ахнуло!
— Точно! Может он бомбу сбросил? — вспомнил лейтенант. — Дней пять назад это было.
Я снова отправился к воронке, спустился в нее. С левой стороны по краю воронки на глине увидел отпечатки сапог. Шли след в след. Сапоги с подковками, у солдат — ботинки и никаких подковок не бывает. Я прошел до противоположного края воронки, прилег на скат, пытаясь увидеть разбросанные взрывом мины, подтянулся на самый край воронки, оперся о край руками и хотел еще дальше продвинуться. Скосил глаза, а под грудью лежит мина, присыпанная глиняной крошкой! Вот она меня и поджидала: придавил бы телом — грудь в клочья! И ахнуть бы не успел. Сразу взмок от напряжения. Спустился вниз, лежу на глине, никак в себя прийти не могу. Коротич ждал меня, ждал и решил сам ко мне пожаловать. Толкает меня, за ногу дергает, а я ничего ему сказать не могу, только на мину показал.
Лишь в траншее я сумел рассказать, что произошло. Вспомнил, как в медсанбат привезли раненого, у которого мина от немецкого ротного миномета под лопаткой торчала. Все от него в стороны шарахались, а санитар, говорят, глаза закрыл, мину за хвост дернул и в дверь на улицу вышвырнул. Там она и бабахнула. А раненый поседел, ожидая взрыва, пока его до медсанбата везли.
— Я не седой? — спрашиваю у товарищей.
— Ты весь мокрый, — ответили.
Когда пришел в себя, поставили по внешнему краю воронки свежие мины. На карте лейтенанта я отметил это место и попросил его доложить своему комбату, что мы выполнили задание, а сами пошли домой. У нашего танка полежали на травке, покурили. Смотрю, а по серому северному небу облака на юг плывут. Может их путь над моим домом пройдет? Мама на них посмотрит и обо мне с тревогой подумает.
Помирать совсем неохота, пусть смерть меня подождет!
Я не снайпер, но стрелять умею
Отдыхать мне не дали. Правда, первую ночь мы с Коротичем спали вдвоем в пустой землянке. Днем меня послали на армейский склад за минами, где я встретил Шакирова. Вторую ночь проспал спокойно, зато весь день возился с паспортами минных полей в штабе. Иванов так и не удосужился их оформить. А вечером, хромая, я потащился со всеми на передний край. Вел нас ротный. На место работы пришли рано, еще солнышко за горизонт не спряталось. Пользуясь свободным временем, я пошел знакомиться с бытом солдат на переднем крае. Раньше об этом не думал.
В траншее оказалось пусто, только наблюдатели дежурят в определенных местах, а свободные от дежурства солдаты либо отдыхают в землянках, либо ходы сообщения подправляют; некоторые пишут письма или дивизионную газету вслух читают товарищам.
На переднем крае затишье: немцы молчат и наши не стреляют. Хотя нет-нет, а где-то пулеметная очередь прострочит да шальная мина взорвется. Иногда фрицы забавляются.
Была на переднем крае высотка, она всего на десяток метров возвышалась над болотистой равниной. В оперативных документах именовалась «Огурец». Два года за эту высотку шла борьба: то наши ее займут, то фашисты нас потеснят. В июне 1943 года ею владели немцы. От высотки к нашей траншее был проложен ход сообщения. Видимо, такой же ход был проделан и в немецкую траншею. С нашей стороны его не засыпали, а чтобы противник не воспользовался им, стоял фугас — мина большой мощности. У начала хода сообщения располагался наш наблюдательный пункт. Там находился солдат со стереотрубой, которую я к тому времени еще никогда не видел.
— Что там видишь? — спросил у наблюдателя.
— Фриц на бруствере сидит и курит.
— Дай поглядеть.
— Смотри, не жалко.
Я приник к окулярам и вижу: на бруствере сидит немец, привалившись спиной к толстому стволу куста с развилкой. Сидит, гад, спокойно, словно и не на войне, а в санатории, и дым колечками пускает. Поглядел без трубы. Куст вижу и развилку вижу, а немца — нет. Снова поглядел в трубу — сидит.
— Ты смотри, — говорю солдату, — а я его сейчас проучу. — И передернул затвор карабина.
— Да брось ты, далеко, все равно не попадешь.
— Попаду, — хвалюсь я.
Прицелился под развилку, словно в тире, задержал дыхание и плавно нажал на спусковой крючок. Выстрел какой-то тихий прозвучал.
— Упал! — орет солдат и от возбуждения даже приплясывать стал.
Посмотрел я в трубу: лежит фриц, и каска с головы соскочила. Присмотрелся, а его уже кто-то в траншею тянет за ноги.
Сначала по нашей траншее хлестнула длинная пулеметная очередь, затем завизжали мины. Немцы решили отомстить за погибшего солдата огневым налетом. На минометный обстрел наши минометчики ответили огнем, ударила артиллерия среднего калибра фашистов, заговорили наши пушки. Огневой бой длился около часа, затем стал постепенно утихать, и вновь установилась тишина. Никаких разрушений и жертв немецкий огневой налет не принес. Немцы успокоились. Послышалась мелодия песенки «Лили Марлен» на губной гармошке, «Розамунда» и «Белла Мари».
Противник постоянно, скорее от скуки, чем по необходимости, постреливал из пулемета и посылал несколько мин на наш передний край то в одном, то в другом месте. Наши не всегда отвечали на их огонь — экономили боеприпасы. Поэтому огневой бой возникал нечасто. И мы, работая в нейтральной зоне, почти не реагировали на пролетающие над головой пули и мины. Притихнем на несколько минут, приляжем на матушку-землю, передохнем и снова работаем.
Кстати сказать, в 314‑м полку был пулеметчик, который на своем станковом пулемете умел выбивать мелодию «Катюши». Иногда на вечерней заре немцы кричали: «Рус, Катуша!» Наш пулеметчик-музыкант старался, а фашисты молчали. В вечернем воздухе пулеметная очередь слышна далеко…
Я не садист, не убийца, но получал какое-то удовлетворение от уничтожения фашиста. На войне никакой жалости к противнику не было. Недаром везде висели плакаты: «Хочешь жить — убей немца!» У нас и мыслей тогда не было, что гитлеровцы — люди и тоже хотят жить и что их силой послали на войну. Для нас они были зверями, насильниками и убийцами. От них все наши несчастья. Поэтому их надо бить, бить и бить, пока ни одного не останется на нашей земле. Тогда я был доволен, что на одного фашиста стало меньше. Такое жестокое было время. Никто не обратил особого внимания на мой выстрел, а огневой налет фашистов восприняли как вполне естественное явление на войне. В ту ночь мы спокойно продолжили делать свою работу.
Продолжение этой истории я узнал позднее в госпитале. Меня поселили в двухместную палатку полевого госпиталя № 2583. Моим соседом оказался сержант Борис (фамилию его я не помню). Как водится, стали знакомиться. Борис рассказал, что осколок мины снес ему всю мягкую ткань пятки левой ноги, поскольку он не успел вскочить в землянку, когда начался огневой налет противника, вызванный выстрелом нашего сапера, подстрелившего немца на высотке «Огурец». Пришлось признаться. Борис ничуть не обиделся. Мы вместе подивились такому совпадению.
Его звали Николай
К нам во взвод прибыл новый солдат из стрелковой части. Он всем сразу чем-то понравился, и мы пригласили его в свою землянку. Коренной ленинградец. На фронт ушел добровольцем со 2-й дивизией народного ополчения. В этой дивизии были научные работники, учителя, инженеры, артисты, писатели и художники, причем разных возрастов; совсем юные и пожилые, которых не призвали по мобилизации в первые дни войны. Когда всеми имеющимися под Ленинградом силами остановили врага и заставили его перейти к обороне, из дивизий народного ополчения сформировали строевые части, а нужных городу специалистов вернули на гражданскую службу. Николай, так звали этого солдата, был инженером-строителем, но воевал в качестве рядового. Был дважды ранен. На распредпункте после второго ранения комиссия выяснила, что он инженер с высшим образованием, и направила его в наш инженерно-саперный батальон до решения аттестационной комиссии, которая должна была присвоить ему офицерское звание.
Мы этого не знали, и Николай работал с нами как рядовой солдат. В свободное время он рассказывал много интересного о Ленинграде, об его истории, о достопримечательностях, музеях, мостах, памятниках. Знал он много, говорил красочно, понятно. Слушали его затаив дыхание, забывая о войне. Николай нас приглашал в гости после победы, обещая показать этот прекрасный город — Ленинград.
Я заметил, что для каждого солдата то место, где он жил, было лучшим местом в мире. До войны каждый учился или работал на своей родине и редко кто уезжал куда-то в другое место. На фронте не принято было говорить о войне, о смерти, о ранениях. В минуты отдыха говорили о доме, о родных, а поскольку во взводе были молодые солдаты, говорили о знакомых девушках, показывали их фотографии и даже читали вслух их письма. Каких только красок не жалели, расписывая свои родные места, и каждый приглашал после войны к себе в гости: «Я вам такое покажу!» Смысл этих приглашений был понятен: каждый надеялся дожить до победы, уцелеть в этой кровопролитной войне и вернуться в родные места. Так, слушая рассказы своих товарищей, мы путешествовали по стране, удивлялись богатству природы и красоте разных городов.
Однажды Николай сказал нам, что завтра должен предстать перед аттестационной комиссией, которая присвоит ему офицерское звание. Мы размечтались: Николай будет командиром нашего взвода. Ведь после лейтенанта Иванова еще никого не прислали, и на задания нас водил ротный. Вечером Николай стоял вместе со всеми в строю, готовый отправиться на передний край. Командир роты посоветовал ему остаться дома, отдохнуть перед комиссией. Николай отказался. Мы все принялись его отговаривать, мол, и без него справимся с работой, особенно старался я. В землянке мы спали рядом.
Но Николай был непреклонен. В ту памятную ночь мы должны были заминировать сухой возвышенный участок, тянувшийся через нейтральную зону от немецких позиций к нашим. Начальство решило, что это танкоопасный участок, следовательно, надо установить противотанковые мины ЯМ-5. Разведка донесла, что на той стороне прослушивалась работа танковых двигателей. Командир роты объяснил нам устройство ЯМ-5, показал, как надо ее заряжать и устанавливать. Нагрузившись этими минами, мы тронулись в путь. На открытом возвышенном участке кое-где росли кусты, так что передвигаться нам пришлось осторожно, чаще всего ползком. Как обычно, командир роты показал место работы, распределил обязанности, не вылезая из траншеи. Устанавливать мины предстояло в три ряда на расстоянии в пять метров мина от мины и ряд от ряда. Я шел направляющим и указывал место установки мин — по две в одну лунку. На этом участке раньше мы уже установили пехотные мины, поэтому сначала сделали проход в этом минном поле, а потом начали устанавливать ЯМ-5.
Николай был заряжающим первого ряда. Двигаясь вперед, я то и дело оглядывался на него, словно чувствуя что-то нехорошее. В какой-то момент я увидел, как он опустил в ямку одну мину и почему-то медлил со второй. Решил помочь и пополз к нему. Страшный взрыв отбросил меня назад. Там, где был Николай, повисло сизое облачко дыма от сгоревшего тола.
Немцы почувствовали что-то подозрительное, и обстреляли это место из пулемета, недалеко шлепнулось несколько мин. Когда все стихло, старший лейтенант приполз к месту взрыва. Мы обыскали каждый сантиметр земли вокруг воронки. Нашли затыльник от приклада карабина, каблук от сапога и кисет с махоркой. Он почему-то раздулся и был влажным. И больше ничего, никаких следов от человека не осталось. Был Николай, и все его тело с одеждой и обувью разлетелось на молекулы. Мы лежали вокруг воронки и молчали. За полтора месяца мы привыкли ко всему: вытаскивали с нейтралки искалеченных товарищей, принесли убитого Стенина, похоронив его недалеко от своих землянок, но гибель Николая нас потрясла — был человек и исчез!
— Вот это да! — сказал кто-то хриплым голосом.
— Затыльник цел, а куда же делся ствол от карабина?
— Почему кисет раздулся?
Все эти вопросы не нашли ответа. Но больше всего нас беспокоил вопрос: что случилось, почему произошел взрыв? На заряженной мине ЯМ-5 можно плясать, чтобы произошел взрыв, нужно надавить на нее весом не менее пятисот килограммов. Меня не покидала мысль, что я еще дома заметил какое-то странное состояние Николая. Тогда такое состояние человека представлялось мне естественным волнением перед аттестацией. А что если он предчувствовал свою гибель?
Задание, однако, надо выполнять, и мы принялись за работу. Наши переживания в эту ночь не закончились: дошли до своего танка, а его нет! Поняли, что его эвакуировали на металлолом, о чем говорила широкая полоса вспаханной земли, уходящая в тыл.
Понимали, металл нужен, но стало как-то пусто, словно лишились родного дома. На войне все меняется очень быстро. Утешились тем, что в 176‑й полк мы больше не пойдем. В 314‑й полк вела другая дорога.
Дома ребята взяли кое-что из вещей Николая на память. Я принципиально никаких чужих вещей не брал. Зачем они? Друзья должны оставаться в памяти.
Предчувствия
В полосе обороны 314-го полка болотистый лес переходил в сплошное сфагновое торфяное болото. Сфагнум — белый мох, имеющий в листьях и стеб-лях воздушные мешки, которые и придают ему белесый цвет. Он растет на одном месте сотни лет. Верхушка нарастает, а стебель уходит в глубину болота, превращаясь в торф. Болото это не топкое, но при ходьбе выступает очень холодная вода. Белесая поверхность никогда не прогревается солнцем. Ползать по такому болоту очень неприятно — одежда сразу же пропитывается ледяной водой. До войны здесь начались торфоразработки, сохранились осушительные канавы и вывороченные пни от спиленных когда-то громадных сосен. Словно сказочные многорукие чудовища, лежали они на белесой поверхности земли. Картина была довольно неприглядная.
Нейтральная зона достигала порой нескольких километров. Передний край противника, при этом, таял где-то в голубой дымке. Воздух в этом месте насыщен влагой. На нашем переднем крае обороны видны сооружения из бревен, сверху покрытых землей и мхом для маскировки. Все минометные и орудийные позиции также оборудованы защитой из бревен. Конюшни, склады, укрытия для людей возвышаются над поверхностью земли. Копать нельзя — всюду вода. На расстоянии пятисот метров от переднего края обороны оборудованы позиции боевого охранения. Позиция боевого охранения также сложена из бревен наподобие трех стенок колодца. Спереди и с боков — заграждения из колючей проволоки, на которой подвешены консервные банки для подачи звукового сигнала, если кто-то попытается резать колючку.
Боевое охранение состояло из двух солдат и сержанта. У них кроме автоматов были еще ручной или станковый пулемет и запас гранат. Перед боевыми охранениями на расстоянии пятидесяти метров мы устанавливали противопехотное минное поле. Мины ставили в шесть рядов. Никаких зимних мин там никто не ставил, поэтому работать было безопасно и споро: приподнял пук мха, сунул под него мину — через минуту сам не найдешь. Между постами боевого охранения — метров двести-триста. Так и двигались мы от одного поста к другому.
Через день мне чем-то не понравился вид нашего любимца Ахметжанова. А ночью у него в руках взорвался детонатор. Ему оторвало два пальца на правой руке — большой и указательный, а корпусом взрывателя рассекло правую бровь. Кровь залила лицо. Подбежал я к нему, а он сидит и смотрит на почерневшую кисть, словно ничего понять не может. Перевязали руку, вытерли с лица кровь, наложили повязку и успокаиваем его: «Ты теперь воевать не годен, поедешь к своей Фариде, она тебя и без пальцев с радостью встретит!» — знали, что в деревне под Казанью ждет его девушка Фарида. Он, бывало, получит от нее весточку, сядет возле землянки, письмо читает и на фотографию девушки поглядывает. А потом такую унылую песню на своем языке затянет — голос молодой, звонкий. На фотографии — красивая девушка, совсем на татарку не похожая, на шее монисто из монет.
Мы пообещали после войны всем взводом к нему в гости приехать. Приободрился парень, повеселел. А у меня мысль: «Я же чувствовал, что с ним что-то случится». Хорошо, что только пальцами отделался, могло быть хуже. И эти предчувствия стали меня волновать. Каждый вечер я стал всматриваться в лица своих товарищей, но на себя в зеркало смотреть перестал. Но никому ничего о своем состоянии не сказал. На войне вызвать панику легко.
Надо спасать немца
Утром снова вызов к комбату.
— Командир 314-го полка просит срочно прислать саперов. Там что-то случилось. Пойдешь ты с Коротичем. Отправляйтесь прямо сейчас. Захватите с собой десятка два мин.
Мы только что пришли из 314-го полка, а расстояние не близкое. Наша 46‑я стрелковая дивизия занимала оборону почти от Красного Бора до Невы — это около четырнадцати километров. Мы уже заминировали более половины этого расстояния, удаляясь от своих землянок все дальше и дальше. И времени на ходьбу стали затрачивать больше. Выходим на задание раньше, а приходим домой позднее. А тут снова идти, не отдохнув. Но приказ — закон для подчиненных. Так говорится в уставе. Наскоро съели завтрак, захватили мины и пошли назад в 314‑й полк. Коротич, конечно, недоволен, но молчит. Только к обеду добрались до штаба полка. День солнечный, ветра нет, жарко. Июнь — начало лета.
Оказалось, что ночью перед одним постом боевого охранения немецкая разведка нарвалась на минное поле. Два солдата подорвались и остались лежать, остальных фашистов отогнали пулеметчики. Этих двух фрицев мы и должны вынести с минного поля и доставить в штаб. В помощь нам дали санинструктора и двух солдат с носилками. Кроме саперов, никто это сделать не сможет. Все солдаты и офицеры всех родов войск смертельно бояться мин: и своих и чужих. И на минное поле их под страхом смерти не загонишь!
Метрах в пятидесяти от боевого охранения на минном поле лежали два немца. Один мертвый, его убили пулеметчики, второй живой, с оторванной ступней. Раненый немец не потерял присутствия духа: сам себе наложил жгут из ремня и забинтовал культю. Он еле шевелил губами, попросил воды.
Раненого положили на носилки, и солдаты потащили его в тыл, а мы остались восстанавливать брешь в минном поле. Решили, что фашисты обязательно ночью вернутся спасать своих товарищей, поэтому решили приготовить для них сюрприз. Я попросил у пулеметчиков пару гранат-лимонок, шнурком от ботинок соединил предохранительное кольцо гранаты с рукой и ногой убитого немца. Дескать, станут его поднимать — гранаты взорвутся. Конечно, грешно издеваться над покойником, но это война. Уходя, предупредили пулеметчиков, чтобы они заранее немцев не пугали, пусть своего солдата вытаскивают.
Пришли в штаб полка, а спасенный немец уже на скамье сидит и кашу ест. Ему объяснили, что с минного поля мы его вынесли. Несколько раз повторил: «Данке шён, данке шён», — поблагодарил, значит.
Начальник штаба полка велел передать нашему комбату, чтобы он объявил нам благодарность. Домой мы не пошли. На кухне нас накормили кашей, мы легли под кустик и заснули.
Наверное, от переутомления и постоянного нервного напряжения солдат на войне мог заснуть в любое время суток, в любом месте и в любом положении. При длительных переходах ухитрялись спать даже на ходу, а если находилось место, где прилечь, — засыпали мгновенно. Иной раз и грохот пушек не разбудит солдата, а тихий голос командира будил мгновенно. За всю войну я не слышал, чтобы кто-либо жаловался на бессонницу.
На следующую ночь немцы действительно пришли за своими солдатами. На минах не подорвались, видимо, с ними был сапер. Но от взрыва гранат был убит еще один. Солдаты охранения не стали ждать дальнейших действий фашистов, пугнули их пулеметным огнем. Об этом нам рассказал лейтенант, который нас ожидал на выходе из нейтральной зоны.
— Вытащите трупы с минного поля, — попросил он. — Жара, они начнут разлагаться. А вообще-то их надо закопать.
Мы согласились, все равно по пути мимо пройдем.
И снова химзащита
Однажды утром нас встретил лейтенант, начальник химической службы батальона, или просто начхим. Обычно он находился при штабе, выполняя разные мелкие поручения начальства, либо занимался какими-то делами в саперных ротах, которые строили блиндажи дороги и мосты. Все офицеры и солдаты батальона считали, что делать ему было нечего, и считали начхима бездельником. Его имущество хранилось где-то на складе у старшины. Мы же его не видели с тех пор, как комбат отменил тренировки с противогазами. Не дав передохнуть, лейтенант приказал нам построиться с противогазами. Противогазные сумки многие приспособили для переноски взрывателей, а сами противогазы лежали где-то рядом с вещевым мешком. Наконец разобрались и построились.
— Достать противоипритные пакеты, — приказал начхим.
Были у нас такие пакеты с жидкостью и тампонами для смывания с кожи капель иприта — отравляющего вещества. Хранились они в особом кармане противогазной сумки. Никто эти пакеты всерьез не воспринимал: у многих они потерялись, некоторые их просто выкинули.
— Сегодня вы пакеты потеряли, завтра — оружие, чем защищаться будете? — начал свою речь лейтенант.
После долгой нотации мы наконец поняли что где-то в штрафной роте, прибывшей на передний край, солдаты выпили эту жидкость. Двадцать семь ослепло, одиннадцать — умерло. Чтобы этого не случилось у нас, он решил противоипритные пакеты отобрать и сдать на хранение на свой склад.
— А если немцы применят иприт? — спросил кто-то.
— Заткнись, — высказался другой.
Мы с удовольствием отдали эти пакеты — меньше заботы. Это была моя последняя встреча с начхимом.
Про погоду, мины и ракеты
Про погоду в Ленинградское области все, конечно, слышали: зимой — слякоть, летом — туманы, сырость, серое небо закрыто облаками, которые опускаются чуть ли не до земли. Совсем по-иному вела себя погода во время войны, она словно щадила защитников Ленинграда. Зимы были морозные, почти без оттепелей, а лето 1943-го выдалось вообще прекрасное: ночи теплые, днем небо ясное, жгучее солнце, словно на юге, дожди редкие, кратковременные. Солдаты ухитрялись даже загорать, лежа возле своих землянок. Конечно, когда была свободная минутка.
Где-то гремели бои, а в полосе обороны 46‑й стрелковой дивизии было относительно спокойно. В стрелковых батальонах потерь почти не было. При огневых налетах противника солдаты прятались в блиндажах, землянках, отсиживались в траншеях. Только мы, минеры, рисковали жизнью каждую ночь, теряли товарищей от своих же мин. Ведь недаром говорят, что сапер ошибается один раз. Количество возможных ошибок сапера никто не подсчитывал. К тому же мы не были застрахованы от встречи в нейтральной зоне с разведкой противника. Наше присутствие на ничейной земле в любой момент мог обнаружить враг — тогда мало не покажется. Мы торжествовали, когда над немецким передним краем появлялись наши ночные бомбардировщики — маленькие У-2. Немцы их называли «рус-фанер» и страшно боялись: штурманы этих самолетов сбрасывали бомбы точно в цель. Поэтому фашисты прекращали всякую стрельбу и прятались. А мы злорадствовали: «Что, фриц, струсил?!»
Вообще, немцы очень внимательно следили за состоянием нейтральной зоны. Ночами над их передним краем постоянно взлетали осветительные ракеты. Они нам очень мешали, но зато мы знали, что в данном месте нет немецкой разведки. Не будут же они своей разведке мешать! А когда прилетали наши У-2, над передним краем фашистов никакие ракеты не светили.
Что видел человек, впервые попавший на передний край, — это ракеты над немецкой обороной. И на всю жизнь любой фронтовик запомнил именно осветительные ракеты противника. У нас они также были, но использовали их только в исключительных случаях.
Начальство решило, что в сплошных торфяниках устанавливать противопехотные мины ПМД-6 и ПМД-7 нецелесообразно, вполне достаточно мин с меньшим толовым зарядом ППМС. Противопехотная мина стальная — это жестяная коробочка, точная копия коробочки для гуталина. Наверное, и те и другие штамповали на одной фабрике, только в коробочке для мины сбоку есть круглое отверстие для детонатора, который очень похож на патрон мелкокалиберной винтовки. Внутри коробочки закладывалась лепешка тола весом в пятьдесят граммов. Крышка коробочки при нажатии на нее своим краем давит на детонатор — и происходит взрыв. Если наступишь на такую мину, раздробит ступню, но не оторвет, ее потом в госпитале ампутируют.
Сто таких мин упаковывают в реечный ящик, который сапер несет на своих плечах на передний край. Наставление по минному делу требует, чтобы минер вставлял в мину детонатор при установке мины на месте. Но это очень неудобно: детонатор очень маленький, из рук вываливается, да и вставлять его в отверстие мины неудобно. Поэтому взрыватели вставляют дома перед выходом на передний край. Это очень опасно. Стоит попасть в ящик пуле или осколку либо уронить ящик, сразу произойдет взрыв. Пять килограммов тола разнесут человека в клочья! Еще и окружающим достанется. Но это редкий случай и его игнорируют.
Вот мы и начали в полосе 314-го полка минировать этими минами в шесть рядов. На передний край ходили гуськом с интервалом не менее пяти метров. В первую ночь поставили три тысячи мин. Это совсем неплохо. И времени затратили меньше, чем обычно. Но как они надоели, эти мины! Мы все обтрепались, стали похожи не на зеленых медведей, а на облезлых котов. Каждый день маскхалаты ремонтировали. В ночь на 30 июня нам предстояло минировать на стыке 314-го и 340-го полков. Командир стрелкового батальона 314-го полка должен был предупредить своего соседа из 340-го полка, что в нейтральной зоне будут работать саперы и выходить будут к нему.
Второй день с нами был новый командир взвода, лейтенант. Мы с ним еще не успели познакомиться, но он нам понравился. От взвода ни на шаг и в нейтральной зоне рядом. А на душе у меня как-то тревожно. Мы одни на огромном торфяном болоте, не считая редкие боевые охранения. Огромные пни с разлапистыми корнями словно подкарауливают нас. Неприятная картина. Закончили работу, поставили вехи, обозначив конец минного поля, и пошли к выходу. Прошли метров пятьсот, пулеметная очередь над головой и окрик «Ложись!». Лейтенант матом, мол, одурели вы все что ли, это саперы идут! И пошла перебранка. Двинемся немного вперед — снова пулеметная очередь, трассирующие пули цветным веером разлетаются над головой. Вся эта заваруха по утренней заре на километры слышна.
Все же заставили нас лечь, а лейтенант вынужден был с поднятыми руками к пулеметчикам идти. Пока нашли дежурного офицера, пока разобрались, что никто никого о работающих саперах не предупредил, солнышко-то из-за горизонта и вылезло. Домой пришли голодные и злые. Долго лежали, курили, каждый думал о чем-то своем.
А меня терзали нехорошие предчувствия. Перед глазам — трассирующие пули над головой.
Пуля — дура
Вечером начальник штаба нам объявил, что виновные в ночном происшествии наказаны и впредь такое не повторится. Но нам от этого легче не стало. К выходу готовились вяло. Лейтенант нас не торопил, сам помогал заряжать мины.
Цепочка идущих саперов всегда привлекала внимание встречных: след в след в лохматых маскхалатах движутся одинаковые фигуры людей, только лица выглядывают из-под капюшонов, на плечах — ящики, за спиной — карабины. Словно лесные привидения из детских сказок.
И в этот вечер, 30 июня, мы также молча шли с ящиками на плечах. Прошли лес, по краю глубокой осушительной канавы, по дну которой медленно течет рыжая торфяная жижа, вышли в дальние тылы полка. Слева — бревенчатые блиндажи и укрытия артиллеристов и минометчиков. Впереди идет Коротич: широкоплечий, выше среднего роста, ступает уверенно, твердо. Я — за ним. Замыкает цепочку командир взвода. Встречные солдаты останавливаются, уступая нам дорогу. Дошли до минометной батареи. Там среди солдат — девушка-сан-инструктор. Конечно, наши головы поворачиваются налево. Девушкам очень шла военная форма: юбка чуть выше колен, гимнастерка, затянутая ремнем, пилотка с наклоном вправо, из-под которой выглядывают пряди волос. Если солдаты почти все были обуты в ботинки с обмотками, то для девушек всегда находились сапожки.
Я тоже загляделся на девушку минометной батареи. И тут меня ударило в грудь с такой силой, что я вниз головой полетел в осушительную канаву. Ящик с минами плюхнулся рядом. В следующую минуту меня вытащили наверх, отряхнули от торфа, сняли маскхалат. Никаких следов ранения никто не увидел, а все мое тело скривило влево. Подбежала девушка, на которую я загляделся, заставила раздеться. Нигде никаких следов, только над левой ключицей выступила маленькая капелька крови. Девушка вытерла кровь ваткой и обнаружила маленькую ранку.
— Пуля на излете попала в грудь и застряла там, — сделала вывод, — немедленно в санроту, — добавила она. И тут я почувствовал, как в груди разливается боль, а левая рука повисла, как плеть. Я попросил лейтенанта, чтобы в санроту меня отвел Коротич, попрощался со всеми ребятами и долго глядел им вслед. Знал, что никогда их больше не увижу. На войне прощаются навсегда.
Настала ночь на первое июля. В батальоне я прослужил ровно два месяца. Шесть раз в нашу роту минеров приходили новые ребята. Я стал ветераном батальона. За два месяца существования нашей роты, вернее взвода, потому что других взводов просто не было, никто ни разу не пострадал от огня противника. Я оказался первым.
В медсанроте меня встретили молодые врачи-лейтенанты: две девушки и парень. Коротич объяснил им, что со мной произошло. Одна из девиц нащупала спицей пулю, которая застряла в теле. Никакой срочной помощи мне не требовалось, меня уложили в палатку на хвойные лапы и больше не стали беспокоить.
Под утро солдаты принесли майора — начальника разведки дивизии. В ночном поиске ему очередью из автомата прострелили тело в области таза. Его долго перевязывали, делали уколы, а затем положили в санитарную повозку. Меня посадили рядом, и по лесной дороге нас повезли в медсанбат. Лесная дорога, наверное, специально была создана, чтобы испытывать терпение раненых. Колеса прыгают на толстых корнях сосен, майор стонет, а я кусаю губы. Только повозочный спокойно сидит и покуривает самокрутку. Он таких, как мы, раненых перевез, наверное, не одну сотню. Но в жизни все кончается: и хорошее и плохое. Кончилась и тряская дорога. Мы приехали в медсанбат.
В медсанбате тишина, раненых нет. Меня с повозки сразу определили на операционный стол и накрыли простыней. Хирург — снова женщина. Она ухватила пулю пинцетом и дернула — из меня словно душу вырвала! — а пинцет сорвался. Потребовала другой. Наконец выдернула пулю, а из раны кровь фонтаном. Так легко стало, сознание отключилось.
Очнулся на носилках, пуля в руке зажата, на груди бумажка с зеленой полосой по диагонали. Понял: значит, транспортировать надо осторожно. Меня принесли на баржу и переложили на топчан под брезентовый тент. С реки прохладный ветерок продувает. Закрыл глаза, лежу и думаю, что легко отделался: жив, руки-ноги целы, а рана заживет. Вспомнил ребят, стало немножечко грустно. Слышу знакомый голос:
— Ты счастливый! Ранен, в госпиталь поедешь.
Открыл глаза, а на краю топчана лейтенант Иванов сидит. Такой же неухоженный, пилотка поперек головы и лицо небритое.
— А вы куда едете? — спрашиваю.
— На медкомиссию. Если у меня есть нервная болезнь — демобилизуют, а если нет, то трибунал судить будет, — каким-то бесцветным голосом ответил мой бывший командир взвода.
— Где же вы были столько времени? — снова поинтересовался я.
— Находился под арестом, — поднялся он с топчана. — Ну, прощай, выздоравливай, — и куда-то побрел по палубе.
В эвакогоспитале мне трижды переливали кровь и объяснили, что пуля перебила надключичную артерию, поэтому я потерял много крови, пока перевязывали ниткой оба конца этой артерии. Несколько дней мне нельзя было делать резких движений. А 3 июля я был уже в поселке Мельничные Ручьи в армейском госпитале для легкораненых № 2583.
Сразу же послал письмо Коротичу с новым адресом. Через две недели получил ответ: «Спасибо тебе, что попросил лейтенанта сопровождать тебя в медсанроту. Этим ты спас мне жизнь. В ту ночь немцы устроили засаду среди этих пней и всех перестреляли. Из всего взвода остался один лейтенант. Он, раненый, приполз к боевому охранению. Меня перевели в строительную роту». Ночью мне снились кошмары.
Вот и все. 1 сентября я снова был в строю. Лето прошло, а война продолжалась. Мне исполнилось девятнадцать лет.