Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2015
1
Действие «Дара», девятого и самого значительного русского романа Набокова, завершается в Берлине в июне 1929 года. Проводив мать и отчима, уехавших на жительство в Копенгаген, Зина Мерц остается наконец с Федором Годуновым-Чердынцевым наедине. Ей — двадцать лет, он — на девять лет старше. Федор мечтает о том, чтобы уехать из Германии, посетить сестру в Париже, Зина — бросить ненавистную службу. Они полны надежд, судьба к ним благоволит. За ужином на террасе ресторана он делится с ней замыслом своей новой книги о тайных методах судьбы и объясняется ей в любви. Она отвечает: «Знаешь, временами я, вероятно, буду дико несчастна с тобой. Но в общем-то мне все равно, иду на это».[1] Роман оканчивается стихами, в которых повествователь прощается с книгой, но не с созданным им миром, чей «продленный призрак <…> синеет за чертой страницы <…> и не кончается строка» (с. 411).
Продолжение книги намечается Набоковым всего несколько лет спустя после ее завершения, однако, вопреки взятому в «Даре» благодарному, восхищенному тону, вторая часть романа становится одним из самых мрачных его замыслов. Начатый в Берлине, «Дар» был дописан в начале 1938 года уже во Франции, куда Набоковы переехали с маленьким сыном Дмитрием, спасаясь от нацистского режима. За пять лет, прошедших с начала работы над ним, изменилось многое. Лучшие годы русской эмиграции были позади, надежды на падение Советской власти и возвращение в Россию не оправдались, литературный заработок Набокова оставался скудным, несмотря на известность, а поиски академического места в Англии и Америке были бесплодны[2]. Последние перед отъездом в Америку годы стали одними из самых трудных для Набокова: вынужденная разлука с семьей, остававшейся в Берлине до мая 1937 года; мысли о самоубийстве в феврале этого года, когда он «неописуемо» страдал от псориаза [3]; любовная связь с Ириной Гваданини, оборванная летом того же года и едва не приведшая к разрыву с женой; смерть матери в Праге весной 1939 года и — осенью — новая мировая война, от которой можно было спастись лишь на другом континенте.
Продолжение «Дара» переносит героев в схожие сумрачные обстоятельства — в предвоенный эмигрантский Париж и на юг Франции, где Набоковы прожили (в Каннах, Ментоне, Мулине и на Кап д’Антибе) с июля 1937 года по октябрь 1938 года и еще провели лето 1939 года во Фрежюсе. Федор и Зина теперь муж и жена, они бездетны, их отношения не безоблачны. Он — известный писатель, сильно переменившийся «сорокалетний мужчина», она — прежняя, несмотря на прошедшие годы. Щеголев с женой все еще в Копенгагене. Действие начинается летним днем 193… года, вскоре после переезда Федора и Зины из Берлина в Париж, в однокомнатной квартире, которую они могут позволить себе нанимать, как было и в действительности, когда в 1938—1939 годах Набоковы жили в однокомнатной квартире на рю де Сайгон, а затем «приютились втроем в крохотной комнатушке» [4] дешевого отеля. В конце «Дара» у них остается всего одиннадцать пфеннигов, считая с «приносящей счастье» панельной монеткой; теперь их финансовое положение не лучше: Зина не может одолжить племяннику своего отчима и десяти франков, располагая лишь семью с сантимами. Однако то, что в «Даре» казалось небольшой заботой, почти счастливой бедностью, теперь становится настоящей нуждой, заставляющей Федора вместо сочинения книг встречаться с «мерзкими киноторгашами», чтобы, очевидно, получить заказ на сценарий (как было и в действительности). В пятой главе романа, думая о своей будущей жизни с Зиной, Федор спрашивает себя: «Но нужна ли мне жена вообще? └Убери лиру, мне негде повернуться…“» (с. 365). В самом начале второй части «Дара», придя домой и застав там нежданного гостя — племянника Щеголева Кострицкого, развивающего свои профашистские взгляды, Федор говорит Зине: «…я собирался сесть писать, я мечтал, что сяду писать, а вместо этого нахожу этого сифилитического прохвоста… <…> У нас одна комната, и мне негде спрятаться, но, Зина, я просто уйду, если ты его тотчас не уберешь». Он уходит, а из следующих сцен становится ясно, что они с Зиной уже в разлуке — она на юге Франции, он — в Париже.
Центральная часть набросков продолжения романа посвящена описанию двух свиданий Федора с юной Ивонн — проституткой, дважды в неделю приезжавшей в Париж из пригорода. В финале «Дара», одного из самых целомуд-ренных романов Набокова, возвращаясь вечером домой и думая о недоступной Зине, Федор замечает на углу «кукольный механизм проституток», не допуская и мысли об измене. Теперь, поддавшись «игре случая», Федор хотя и отмечает искусственный, даже пародийный характер своих отношений с Ивонн (которой он представляется «Иваном»), он не может их прекратить, и лишь телефонный звонок Зины из ее «лазури», то есть с Лазурного берега, зовущей его приехать, кладет конец этой связи. Свидания с Ивонн и описания соития — впервые столь подробные в прозе Набокова — перемежаются серией свежих образов и редкой силы метафизическими рассуждениями героя, противопоставляющего собственную жизнь «заговорщика и изгнанника» «строю общепринятой жизни», «популярную реальность» или «вторичную жизнь» — «волшебству» и свободе его уникального поэтического мироощущения.
Содержание последних глав, изложенное конспективно и от первого лица, предваряет рабочая заметка: «Встречи с (воображаемым) Фальтером. Почти дознался. Затем:» (Адам Ильич Фальтер — персонаж «Ultima Thule», у которого художник Синеусов старается выведать тайну жизни, случайно тому открывшуюся.) Зина и Федор вновь вместе в Париже. Она расстается с мужем на улице, чтобы зайти к Щеголевым, очевидно, приехавшим из Копенгагена. Федор покупает папиросы и возвращается домой, где его у телефона уже ждет записка: звонили из полиции, просят тотчас прийти. Он приходит и видит мертвую, завернутую в простыню Зину, которая только что по дороге к Щеголевым попала под автомобиль. Подобранная на панели монетка не принесла им счастья, последнее утверждение эпиграфа «Дара» получает новое зловещее значение. Благоволящая героям «Дара» судьба оказывается во второй части романа безжалостным Фатумом, прообразом той коварной силы, что будет затем олицетворена в «Лолите», где точно так же погибнет обманутая жена Гумберта.
После смерти жены потрясенный Федор вместе со своей сестрой Таней («старше его на два года», как известно из первой главы «Дара») собирает вещи, после чего, избегая тестя и тещи, ночует у нее «в одной постели» и рано утром, не дожидаясь похорон, уезжает на юг.
Средняя часть последних глав посвящена «трагедии русского писателя» — жизни овдовевшего Федора на Ривьере — по-видимому, с конца осени 1938 года.[5] Федор медленно приходит в себя. Весной он переживает короткий роман с давней, надо полагать, знакомой («…и стыдно, и все равно вся жизнь к чорту»), затем проводит лето в полном одиночестве в Мулине, где ведет, предположительно, литературные изыскания («муза занималась сыском»). Осенью Годунов-Чердынцев возвращается в уже военный Париж.
Финал второй части романа посвящен беседе Федора с Кончеевым (в манускрипте это имя написано, однако, как Кащеев или Кощеев). После двух воображаемых разговоров Федора с Кончеевым о литературе в «Даре», они наконец встречаются и беседуют на самом деле. В пятой главе романа Федор задается вопросом: «Почему разговор с ним никак не может распуститься явью, дорваться до осуществления? Или это и есть осуществление, и лучшего не нужно… — так как подлинная беседа была бы только разочарованием…» (с. 385). Их «подлинная» встреча, встреча двух русских писателей, беседующих на обломках прежнего мира о Пушкине, развеивает эти сомнения. Как и в «Даре», о котором Набоков в предисловии к его английскому переводу (1962) заметил, что героиня в нем не Зина, а русская литература, во второй части романа в «русском слове, соловом слове» герой ищет спасения от «вторичной» реальности его парижских обстоятельств, литературными реминисценциями и поэзией пронизаны сцены свиданий с Ивонн, в которых Набоков цитирует или перефразирует Пушкина, Боратынского, Фета, Ходасевича, Ахматову, а в беседе с Кончеевым/Кащеевым звучат имена Брюсова, Куприна и Ходасевича, к тому времени покойного (он скончался 14 июня 1939 года). Под вой сирен воздушной тревоги Федор читает Кончееву свое окончание пушкинской «Русалки», текст которого записан в рукописи между эпизодом с Кострицким и сценами с Ивонн. Третья беседа Годунова-Чердынцева с Кончеевым, таким образом, возвращает читателя к первой главе «Дара», в которой Кончеев упоминает пушкинскую «Русалку»: «Но мы перешли в первый ряд. Разве там вы не найдете слабостей? └Русалка“…» Федор строго одергивает воображаемого собеседника: «Не трогайте Пушкина; это золотой фонд нашей литературы» (с. 83). Теперь же, в военном Париже, закончив «Русалку», Федор тем самым продолжает пушкинскую линию «Дара», утверждая (вопреки мнению Адамовича и «парижской ноты»), что ввиду грозных событий и «конца всему» этот золотой фонд следует особенно беречь и ценить. Напоследок он задает Кончееву загадочный вопрос, относящийся к сочиненному им пушкинскому финалу: «Как вы думаете, донесем, а?» Кончеев отвечает с усмешкой: «Что ж, все под немцем ходим», — имея в виду и прямое значение переиначенной им поговорки: в небе — немецкие боевые аэропланы. Текст второй части «Дара» оканчивается замечанием рассказчика: «Он не совсем до конца понял то, что я хотел сказать».
Беседа Федора с Кончеевым о Пушкине придает замыслу второй части «Дара» тематическую и композиционную завершенность. Начатая сценой с пошляком Кострицким, рукопись завершается разговором с его антиподом, поэтом Кончеевым, и завершается в то самое время, когда восхвалявшийся Кострицким германский режим добрался до Парижа, чтобы уничтожить тот мир, в котором чудесным образом сложились условия для расцвета русской эмигрантской литературы и появления набоковского «Дара».
2
История рукописи второй части «Дара», известной как «розовая тетрадь», не менее загадочна, чем ее окончание, и восстанавливается лишь отчасти на основании письменных свидетельств (корреспонденций, дневниковых записей, публикаций), охватывающих несколько лиц и отрезок в четверть века — от марта 1939 года до ноября 1964 года. Исследование чрезвычайно важной для последующих сочинений Набокова группы текстов («Solus Rex», «Ultima Thule», вторая часть «Дара», заключительная сцена «Русалки», «Второе приложение к └Дару“») затруднено тем, что создавались они в переломные для Набокова годы, когда из-за его переезда в Америку и начавшейся войны часть архива писателя была утрачена в Париже[6], оборвались многие связи, приостановилась его переписка с другими авторами и издателями, которая могла бы пролить свет на его литературные занятия, прекратился выпуск газет и журналов. Сведения об этой сложной и особенно насыщенной писательскими планами поре его жизни (1939—1941) приходится собирать по крупицам. Со всем тем привлечение новых источников и новый анализ рукописей и напечатанных текстов позволяют внести существенные уточнения в принятую до сих пор среди исследователей датировку продолжения «Дара» и в определение того места, которое этот замысел занимал среди других проектов Набокова, относящихся к концу 1930-х — началу 1940-х годов.
Впервые содержание «розовой тетради» изложил Брайан Бойд в первом томе фундаментальной биографии Набокова (1990). По упоминанию Фрежюса и начавшейся войны Бойд отнес эти наброски ко времени возвращения Набокова в Париж с юга Франции, «не раньше сентября 1939 года», и предположил, что «Набоков тут же прервал эту работу, вдохновившись замыслом └Волшебника“, а к концу ноября обнаружил, что идея изобразить └душекружение“ [неологизм Набокова из «Ultima Thule»] мужа, который не может примириться с бессмысленностью смерти своей жены, уже зажила своей собственной жизнью, не умещающейся в рамках └Дара“. Теперь эта идея, — продолжает Бойд, — начинает переходить в замысел совершенно нового романа — └Solus Rex“». [7] Ко второй половине 1939 года относит рукопись продолжения романа и Джейн Грейсон в известной статье, посвященной этому замыслу Набокова.[8] Небольшое уточнение внес Александр Долинин в содержательной работе «Загадка недописанного романа», в которой он предпринял попытку расставить все точки над i в последнем русском замысле Набокова. Он заметил, что поскольку разговор Годунова-Чердынцева с Кончеевым происходит во время воздушной тревоги в Париже, причем оба героя относятся к звукам «сирен как к вполне привычному, обыденному явлению <…> этот фрагмент мог быть написан Набоковым, самое раннее, в конце осени или, что более вероятно, зимой 1939—1940 года, когда воздушные тревоги стали проводиться в Париже более или менее регулярно».[9] Далее Долинин, развивая догадку Бойда о том, что продолжение «Дара» связано с замыслом романа «Solus Rex», заключает, что «Набоков начал работу над └Solus Rex“ не позднее июля—августа 1939 года <…> заметки ко второй части └Дара“ (или, по крайней мере, конспект ее последней главы[10]) делались одновременно с подготовкой к печати нового романа <…> По-видимому, └Solus Rex“ был задуман и отчасти написан, как продолжение └Дара“ или <…> вторая часть └Дара“ — это и есть └Solus Rex“, а └Solus Rex“ — это и есть вторая часть └Дара“».[11] В другом месте Долинин связывает наброски второй части романа с повестью Набокова «Волшебник» и как установленный факт относит их ко времени ее сочинения (ноябрь 1939 года): «Сходную задачу Набоков решал и в написанных одновременно с └Волшебником“ черновых набросках ко второй части └Дара“, где творческое сознание Федора Годунова-Чердынцева одновременно фиксирует и └олитературивает“ вполне заурядный телесный опыт — два свидания с парижской проституткой, во время которых у него рождается множество поэтических ассоциаций».[12]
Однако сам текст второй части «Дара» побуждает к большей осторожности в выводах относительно времени его создания. В первой сцене (визит Кострицкого) повествователь так описывает Зину: «Простите, пожалуйста, — обратилась она к Кострицкому, — и той же скользящей, голенастой походкой, которая у нее была пятнадцать лет тому назад, и так же сгибая узкую спину, пошла к мужу…» Здесь очевидно соотнесение этого описания с портретом Зины в третьей главе «Дара» («…тонкая кисть, острый локоть, узость боков, слабость плеч и своеобразный наклон стройного стана…» — с. 200), но расчет прошедшего с тех пор времени («пятнадцать лет тому назад») нарушает хронологию романа. В предисловии к английскому переводу «спутника» «Дара» рассказу «Круг» Набоков указывает, что «…действие └Дара“ начинается 1 апреля 1926 года и заканчивается 29 июня 1929 года (охватывая три года из жизни Федора Годунова-Чердынцева)».[13] Таким образом, даже если к начальной дате (а Федор знакомится с Зиной позднее) прибавить пятнадцать лет, время действия первой сцены продолжения романа должно относиться к 1941 году. В той же начальной сцене содержится и другой анахронизм: Набоков описывает Федора как «сорокалетнего мужчину». Из первой главы «Дара» мы знаем, что Федор родился 12 июля 1900 года (с. 19), а значит, своего сорокалетия он достигает только летом 1940 года, в то время как начало второй части романа не может происходить позднее лета 1938 года («летний день вечерел», — сказано в первой сцене), а скорее всего, действие начинается годом раньше (поскольку в рукописи сказано, что после свиданий с Ивонн «прошло около года» — до осени 1938 года), и, стало быть, Федору еще нет сорока, а после окончания «Дара» проходят только восемь или девять лет. Трудно себе представить, что Набоков в конце 1939 года мог запамятовать хронологию недавно завершенного романа, текст первого книжного издания которого он как раз в это время подготовил для издательства «Петрополис». Долинин оставляет эти важные хронологические вешки в рукописи без внимания (Грейсон же, не замечая явного противоречия, пишет, что время действия первой сцены продолжения романа — «пятнадцать лет спустя после окончания действия в └Даре“»[14]); между тем эти несообразности (которые Набоков исправил бы в случае завершения работы над продолжением книги) могут указывать не на время действия второй части романа, а на время ее сочинения, отнесенного для удобства к авторскому настоящему. Иными словами, пятнадцать лет после 1926—1929 годов проходит не для героев, а для автора, который в начале 1940-х годов и есть — живущий в Америке сорокалетний писатель.
Другое подтверждение своей гипотезе об одновременности сочинения второй части «Дара» и неоконченного романа «Solus Rex» Долинин находит в поздней заметке Набокова к английскому переводу двух глав этого романа (под названием «Ultima Thule» и «Solus Rex») для сборника рассказов «A Russian Beauty and Other Stories» (1973), в которой писатель излагает замысел «Solus Rex»: «Зима 1939—40 годов оказалась последней для моей русской прозы. Весной я уехал в Америку, где мне предстояло двадцать лет кряду сочинять исключительно по-английски. Среди написанного в эти прощальные парижские месяцы был роман, который я не успел завершить до отъезда и к которому уже не возвращался. За вычетом двух глав и нескольких заметок, эту неоконченную штуку я уничтожил».[15] Упоминание Набокова о сохраненных заметках Долинин рассматривает как «приглашение к архивным изысканиям, обращенное к будущим исследователям. Однако изучение набоковского архива показывает, что писатель не оставил нам не только никаких записей, связанны<х> с известным нам фрагментом романа └Solus Rex“, но и вообще никаких предварительных заметок, набросков, планов, относящихся к какому-либо его русскому тексту. Единственное исключение из этого неукоснительно соблюдавшегося правила составляет школьная тетрадка в розовой обложке — └розовая тетрадь“, как называет ее Джейн Грейсон, подробно описавшая содержащиеся в ней уникальные материалы. Они полностью подпадают под набоковское определение └a few notes“, ибо это действительно несколько заметок, которые относятся примерно к тому же времени, что и └Solus Rex“».[16]
Итак, согласно Долинину, наброски ко второй части «Дара» были написаны Набоковым «одновременно» с «Волшебником» и приблизительно в то же время, что и «Solus Rex», с которым они составляют одно целое, будучи замыслом одной книги. При всей кажущейся убедительности этой версии, ее нельзя считать состоятельной. Прежде всего «розовая тетрадь» не является «единственным исключением»: в архивах Набокова хранятся рабочие материалы к нескольким его русским произведениям, к примеру, план раннего варианта «Трагедии господина Морна» (1924) и подробное описание ее персонажей (в вашингтонской Библиотеке Конгресса США)[17]; наброски к русскому переводу «Гамлета» или заметки к рассказу «Круг» (1934), относящиеся к тому этапу работы над ним, когда он назывался «Деталь орнамента» (в коллекции Бергов в Публичной библиотеке Нью-Йорка). Кроме того, содержимое «розовой тетради» значительно превосходит то, что можно было бы назвать «несколькими заметками», поскольку она вмещает полный текст последней сцены «Русалки», впоследствии опубликованной Набоковым как самостоятельное произведение, более или менее законченный эпизод с Кострицким, подробное изложение свиданий Федора с Ивонн и по своему характеру является (за исключением конспекта последних глав) не заметками к роману, а начальным черновиком нескольких глав романа с точно намеченной композицией целого произведения, в то время как две опубликованные главы романа «Solus Rex» представляют собой законченные и отделанные тексты, написанные в иной стилистической манере, отвечающей фантастическому сюжету о вымышленном островном королевстве. Мы не можем утверждать и того, что заметки к «Solus Rex» были переданы Набоковым в архив на хранение, а не остались в его бумагах в Монтрё (если все же не были уничтожены после 1973 года) среди других рукописей. Наконец, если принять объяснение Долинина, разумно было бы ожидать, что «несколько заметок» к «Solus Rex», к тому же содержащиеся в отдельной тетради, имели бы помету, указывающую на их принадлежность, однако нигде в «розовой тетради» название «Solus Rex» (или «Ultima Thule») не встречается, и сама она озаглавлена: «Даръ. II часть» (весь текст продолжения романа написан, разумеется, по дореформенному правописанию). С другой стороны, в том же предисловии к английскому переводу двух глав из «Solus Rex» Набоков, подробно излагая замысел этого романа, ни словом не обмолвился о его связи с «Даром», хотя говорит о других своих книгах — романах «Под знаком незаконнорожденных» (1947) и «Бледном огне» (1962). Единственное, что связывает «розовую тетрадь» с «Solus Rex», — это место действия реального плана повествования (Ривьера, отчасти Париж) и Фальтер, у которого Федор, подобно художнику Синеусову из «Ultima Thule», пытается выведать некую тайну, что следует из рабочей заметки.[18] На этих сюжетных соотнесениях мы остановимся отдельно, теперь же обратимся к письменным источникам, освещающим замыслы последних русских книг Набокова.
3
«Дар» печатался выпусками в лучшем парижском журнале русской эмиграции «Современные Записки» в 1937—1938 годах. Последняя, пятая глава романа была опубликована в 67-м номере журнала, вышедшем в октябре 1938 года, однако четвертая глава, сочиненное Федором Годуновым-Чердынцевым «Жизнеописание Н. Г. Чернышевского», из-за несогласия редакторов журнала с оценкой Чернышевского была отклонена и увидела свет лишь в 1952 году, когда роман был выпущен отдельной книгой в нью-йоркском «Издательстве имени Чехова». Изъятие в журнальной публикации романа ключевой четвертой главы побуждало Набокова к скорейшему поиску издателя, который бы напечатал книгу целиком («Мне не терпится выпустить └Дар“ в неискалеченном виде…» — писал Набоков к редактору «Современных Записок» Рудневу 31 мая 1938 года[19]). Он предложил роман издательству «Русские Записки», о чем его глава М. Н. Павловский написал Рудневу: «Зато — великолепен └Дар“. Вот уж действительно самое выдающееся произведение нашей эмигрантской литературы. Если памятником ее останется только └Дар“, то этого будет достаточно. <…> В. Сирин предложил мне издать всю книгу, включая 4-ую часть [т. е. главу]. Не издать такой книги прямо невозможно (когда до сих пор продолжает выходить отдельными книгами всякая ерунда). Но что делать с 4-ой частью (которую я сам даже еще не читал, но которой меня пугают решительно со всех сторон)?»[20]
Набоков также обратился в издательство «Петрополис» к А. С. Кагану, который взялся издать роман двумя частями: «Относительно раздела └Дара“ можно договориться, — писал Каган Набокову. — На полуслове нельзя, конечно, обрывать, но можно выбрать и середину главы. Главное, чтобы обе части вышли почти одновременно. Соображение<,> почему я хочу раздробить роман на две части<,> только порядка целесообразности. <…> Может<,> мы сделаем с вами один том длиннее другого».[21] В этом письме Каган ничего не говорит о приложениях к тексту романа, обсуждая раздел по томам все тех же пяти глав. Долинин утверждает, что ради соразмерности томов во второй том Набоков решил поместить помимо четвертой и пятой глав «два приложения: опубликованный в └Последних новостях“ в 1934 г. рассказ, впоследствии получивший заглавие └Круг“, и так называемое └Второе добавление к └Дару“»[22] (то есть новый текст о бабочках, детстве Федора, научных трудах и антидарвиновской теории его отца). Однако собственные пометки Набокова на рукописи «Второго добавления», или, точнее, «Второго приложения», противоречат этой версии. На первой странице рукописи он сделал следующую запись: «[первое: рассказ └Круг“, └Посл.<едние> Новости“, 1934 г.? Это заглавие опустить и прямо назвать: └Первое добавление“]». Машинописный правленый текст этого произведения (сохранилось пять напечатанных страниц, остальное — рукопись) Набоков от руки озаглавил иначе: «Второе приложение к └Дару“» (подчеркнуто Набоковым). На правом поле без труда можно разобрать вычеркнутое пояснение: «[в конце первого тома после 5-той главы]»; чуть ниже — другой, уточняющий место текста в книге окончательный вариант: «[после └первого приложения“ в том же пятиглавном Даре]».[23] Пропустив в первой пометке «Первое приложение», Набоков вычеркивает ее и уточняет, что «Второе приложение» следует не «после 5-той главы», а после «Первого приложения» — очевидно, в первом томе романа.
Мы не можем сказать, когда именно Набоков сделал эти пометки — во время работы над текстом второго приложения или уже после того; однако мы вправе теперь утверждать, что во время их написания Набоков намеревался поместить оба приложения в первый том, а не дополнить ими том второй.[24] Что же должно было составлять этот второй том? Если продолжение романа, посвященное жизни Федора и Зины в Париже, то эти пометки, как следует из приводимых нами доказательств, должны относится к замыслу, работа над которым шла в 1941 году. В письме к Алданову от 20 октября 1941 года Набоков сообщил, что пишет «работу по мимикрии (с яростным опровержением └natural selection“ и └struggle for life“)».[25] Теме мимикрии («комедии мимикрии»), опровержению «пресловутой └борьбы за существование“» и несогласию с дарвиновской идеей «естественного подбора»[26] посвящено как раз «Второе приложение», которое Бойд, а за ним и Долинин, датирует лишь предположительно — весной 1939 года.[27] О своей «амбициозной работе, посвященной явлению мимикрии», Набоков упоминает и в письме к Вильсону от 18 сентября 1941 года[28] (Вильсон пришел от нее в восторг и посоветовал Набокову напечатать ее в «The Yale Review» — литературном, а не специальном научном журнале); однако она не была опубликована и никаких следов ее отыскать не удалось. В этом письме к Вильсону Набоков приводит тот же двуязычный каламбур «└поваръ вашъ Илья на боку“ = └pauvres vaches, il y en à beaucoup“», русская половина которого появляется в «Ultima Thule», посланном в журнал Алданова в ответ на его письмо от 22 октября 1941 года, что согласуется со временем проверки и ремингтонирования Набоковым рукописи этой главы «Solus Rex»: «Простите, что задержал, — писал Набоков Алданову в сопроводительном письме, — я добыл машинку только в субботу»[29] (в октябре 1941 года последняя суббота приходилась на 25-е число). В письме к Вильсону от 20 декабря 1940 года Набоков использует латинское выражение ad usum Delphini, крайне редкое у него, в том же контексте (говоря об источниках сведений), что и во «Втором приложении».[30]
Мы беремся предположить, что «Второе приложение» Набоков написал после или одновременно с английской статьей по мимикрии, используя ее для этого своеобразного сочинения в трудноопределимом жанре. Не странно ли, что во «Втором приложении» мы находим множество выражений, имен и названий, написанных прямо по-английски? В самом тексте это объясняется источником Федора — английским переводом в журнале феноменального отцовского «Приложения» к его труду о бабочках, которому он вынужден дать обратный перевод на русский; но не может ли это быть следствием того, что Набоков попросту использовал готовый английский материал? В письмах Набокова за 1939 год нам не удалось найти ни слова о работе, подобной «Второму приложению», или о каких-либо планах Набокова по расширению «Дара», хотя именно в апреле и июне этого года Набоков пишет много подробных писем к жене из Лондона (точнее, тридцать одно письмо) с детальным описанием своих литературных и энтомологических занятий. Зато в письмах к жене, относящихся к осени 1942 года, он сообщает, как в колледже Атланты дважды «рассказывал о мимикрии»: «Кроме того я побывал в биологическом классе, рассказывал о мимикрии, а третьего дня поехал с профессоршей и группой очень черных, очень интенсивно жующих мятную резинку барышень <…> собирать насекомых миль за двадцать отсюда» (письмо от 11 октября). К этому времени его работа по мимикрии давно закончена и он использует ее для своих выступлений: в письме Глэдис МакКош к Набокову от 20 апреля 1942 года упоминается его английская лекция «Теория и практика мимикрии»[31]. Есть немало гомологичных мест во «Втором приложении» и в энтомологических статьях Набокова начала 1940-х годов; Грейсон приводит тому несколько убедительных примеров[32], причем последняя научная статья Набокова о бабочках до этого времени была напечатана лишь в 1931 году. Нам остается только предложить гипотезу, что неопубликованная и бесследно пропавшая[33] (что в высшей степени странно, учитывая важность ее для Набокова, намеревавшегося впоследствии написать целую книгу о мимикрии[34]) «амбициозная работа» о мимикрии потеряла свою ценность для Набокова оттого, что полностью была поглощена «Вторым приложением», написанным для его проекта издания расширенного «Дара», которым (согласно авторской помете на рукописи) должен был завершаться первый< том этого двухтомного издания.
В «Петрополисе» роман так и не был издан. Последнее (недатированное) письмо от Кагана Набоков получил уже после начала войны: «Я не отказался от мысли издать Ваш роман └Дар“. Война меня, прав<да, выбила из> колеи, но я не прервал своей издательской деятельности и Ваша книга у меня на очереди. Давайте <sic!> еще только немного придти в себя. Рукопись Ваша у меня в полной сохранности».[35]
В то же время, пока Набоков искал издателя для «Дара», он уже был увлечен работой над новым русским романом. В январе 1939 года в Париже он закончил свой первый английский роман «Истинная жизнь Севастьяна Найта»[36], а в июне этого года он пишет жене из Лондона о новом романе: «Безумно хочется заняться новой книгой»; и позднее: «И новую книгу пора начать» (письма от 3 и 10 июня). Судя по тому, что ни названия, ни темы этой новой книги Набоков не называет, его жене должно быть ясно, о чем идет речь, а значит, замысел нового романа был ей к июню 1939 года известен. Еще раньше о новой работе Набокова упоминает Берберова в письме к Бунину (от 30 марта 1939 года): «Видаюсь с Сириным и его сыном (и женой). <…> Живется им трудно и как-то отчаянно. Пишет он └роман призрака“ (так он мне сказал). Что-то будет!»[37] Последняя документально подтвержденная встреча Набоковых с Берберовой перед этой датой состоялась в середине февраля 1939 года, что следует из приводившегося письма Веры Набоковой к Берберовой от 14 февраля этого года с предложением встретиться в ближайшие дни: «Если Вам удобно в пятницу, напр<имер> в Café └Les Fontaines“, что на St. Blond, часа в 4 ½, то не отвечайте, а просто приходите»; однако их разговор о «романе призрака» мог происходить и в марте, поскольку в Париже они видались более или менее часто, что следует в том числе из последней сохранившейся в том же архиве записки Набокова к Берберовой от 11 сентября 1939 года (день, когда в Париже была проведена воздушная тревога): «Бываете ли вы в Париже? └Черкните“ словечко. Поговорим о словесности, несмотря на всю грусть и ужас».
«Роман призрака», о котором Набоков рассказал Берберовой, не может быть «Истинной жизнью Севастьяна Найта», к тому времени оконченной, и, следовательно, речь идет о новой, находящейся в работе вещи, по-видимому, той же самой, о которой Набоков писал жене из Лондона. По всей вероятности, Набоков обмолвился Берберовой о замысле «Solus Rex». При известном угле зрения в предисловии Набокова к его английскому переводу можно усмотреть указание на то, что действиями героев руководит «призрак» — покойная жена Синеусова: «Быть может, закончи я мой роман, читателям не пришлось бы ломать голову над несколькими загадками: был ли Фальтер шарлатаном? Истинный ли он провидец? А может быть, он медиум, через которого покойная жена рассказчика, как знать, передала смутное содержание фразы, то ли узнанной, то ли не узнанной ее мужем? Как бы там ни было, кое-что ясно вполне. По мере развертывания воображаемой страны (что на первых порах лишь отвлекало его от несчастья, но потом превратилось в безраздельное творческое наваждение) вдовец так глубоко уходит в этот Предел мира, что он начинает обретать свою собственную реальность. В первой главе Синеусов говорит, что он переезжает с Ривьеры в свою старую парижскую квартиру; на самом же деле, он перебирается в угрюмый дворец на далеком северном острове. Его искусство помогает ему воскресить жену в облике королевы Белинды — безнадежное свершение, не дающее ему восторжествовать над смертью даже в мире свободного вымысла. В третьей главе ей предстояло вновь умереть — от бомбы, предназначенной для ее мужа, на новом мосту через Эгель, всего несколько минут спустя после его возвращения с Ривьеры».[38]
Как было замечено исследователями, Фальтер действительно передает «смутное содержание фразы» жены Синеусова, которую она написала перед смертью на грифельной дощечке, о том, что больше всего в жизни она любит «стихи, полевые цветы и иностранные деньги».[39] Обнаруживая тайную связь с миром иным, Фальтер между прочим говорит герою: «Можно верить в поэзию полевого цветка или в силу денег…», и тем самым окольным путем сообщает ему (не заметившему этого и оттого напрасно сожалеющему в конце: «Но все это не приближает меня к тебе, мой ангел. На всякий случай держу все окна и двери жизни настежь открытыми, хотя чувствую, что ты не снизойдешь до старинных приемов привидений») куда более значительную тайну, чем та, что он желал у него выведать. Безусловно, этот замысел лучше других отвечает определению «роман призрака». Вероятно, Набоков в разговоре с Берберовой дал своей новой книге не сюжетную, а жанровую характеристику, поскольку «роман призрака» — это, конечно, русский вариант для английского понятия «ghost story», под которое совершенно точно подпадает история с воскрешением покойницы на далеком северном острове в «Solus Rex».[40]
Никакими другими упоминаниями новой книги Набокова в промежутке между июнем 1939 года (письма к жене) и публикацией первой порции «Solus Rex» в последнем номере «Современных Записок», который вышел в апреле 1940 года (с указанием: «Роман» и «Продолжение следует», но без деления текста на главы), мы не располагаем. Последнее письмо Набокова к редактору «Современных Записок» в сохранившемся архиве редакции журнала написано 30 сентября 1939 года, и в нем Набоков не говорит о новом романе.[41]
4
Следующая часть письменных свидетельств относится к весне 1941 года, когда Набоковы уже обосновались в Нью-Йорке. В марте 1941 года Набоков читал лекционный курс в колледже Уэльсли, откуда 18 марта написал жене следующее: «Утром проснулся в насквозь мокрой пижаме идеально здоровый, с давно неиспытанной легкостью в желудке, которая продолжается до сих пор. В чем дело? Мне кажется, что это был настоящий кризис, ибо контраст между ночью и утром был совершенно потрясающий, — настолько потрясающий, что я из него вывел довольно замечательную штуку, которая пойдет на удобрение одного места в новом └Даре“». Кончается письмо завуалированным указанием на «Дар»: «Целую тебя, моя дорогая любовь, будь здоровенькой, как писал мой изгой» (ссыльный Чернышевский свои письма к жене иногда завершал словами «будь здоровенькая»). Из этого письма Набокова следует, что «новый └Дар“» весной 1941 года еще только находился в процессе сочинения, поскольку процесс обдумывания общего замысла, по-видимому, к этому времени завершен и Набоков уже занят частностями. Здесь же впервые в доступных нам источниках возникает понятие «нового └Дара“», в то время как до этого речь шла о публикации старого пятиглавого «Дара», а также о безымянной «новой книге» и «романе призрака»<.
О новом «Даре» вскоре напишет Набокову Марк Алданов, подбиравший материалы для первого номера русского повременного издания, каковым ста-нет основанный им в Нью-Йорке «Новый Журнал»: «Не забудьте, что Вы твердо обещали нам новый роман — продолжение └Дара“» (письмо от 14 апреля 1941 года).[42] Вместо нового романа Набоков посылает Алданову в ответ на другое его письмо (от 22 октября 1941 года) второй отрывок из «Solus Rex», озаглавленный им «Ultima Thule». В сопроводительном недатированном письме Набокова ни слова нет о «Даре» или о связи этого отрывка с «Даром»:
«Дорогой Марк Александрович,
посылаю Вам └статью“, как говорил некто Арбатов, который все называл статьей, будь то рассказ или кусок романа, или даже стихи. Простите, что задержал, — я добыл машинку только в субботу.
Я не поместил на манускрипте, но хорошо бы сделать сноску, как бывало:
Отрывок из романа └Solus Rex“, начало которого см. в (последнем, — каком именно?) № └Современных Записок“. <…> Кажется, эта вещица самая отталкивающая из всего, что я до сих пор печатал, правда?»[43]
Замечание Набокова о «вещице» относится, по-видимому, ко всему роману, в первом (по времени публикации) отрывке которого редакторы «Современных Записок» изъяли два фрагмента по соображениям пристойности[45] С выводом Долинина о прекращении работы над «Solus Rex» нельзя не согласиться. Отсутствие же примечания к «Ultima Thule» в сборнике рассказов 1956 года (в котором нет вообще никаких примечаний или пояснений автора или издателя) кажется нам менее важным, чем другое обстоятельство, а именно, что «Ultima Thule» в нем датировано: «Париж, 1939 г.»![46] Эта дата полностью согласуется с хронологией публикации двух отрывков романа (которую Долинин рассматривает как «намеренную мистификацию» Набокова, с неясными, впрочем, мотивами), изложенной в том же предисловии Набокова к их английскому переводу: «Первая глава под названием └Ultima Thule“ была напечатана в 1942 году (└Новый Журнал“, № 1, Нью-Йорк); глава вторая, └Solus Rex“, вышла ранее, в начале 1940 года (└Современные Записки“, № 70, Париж)».[47] В приведенном письме к Алданову Набоков, впрочем, называет «началом» романа ту часть, которая была напечатана в «Современных Записках», что может объясняться тем, что композиция романа к тому времени еще не была определена окончательно[48]. Нарушение порядка публикации глав в двух различных журналах могло быть следствием того, что вторая глава ко времени сбора материала для последнего номера «Современных Записок» была готова к публикации, а первая — «Ultima Thule» — нет. Набоков знал, какой ценой и в каких условиях Руднев подготавливал этот номер журнала (о встрече с ним незадолго до своего отъезда в США Набоков рассказал в интервью нью-йоркской газете «Новое русское слово» 23 июня 1940 года) и понимал, что 70-й номер может стать последним и что готовую часть романа в скором времени напечатать не удастся даже при благоприятном развитии событий (так и сталось).
Подтверждением этому может служить схожая ситуация с публикацией в «Современных Записках» «Дара», когда Набоков вместо второй главы прислал Рудневу четвертую, поскольку вторая нуждалась в доработке: «Вместо обещанного продолжения романа, начатого в прошлой книжке, — писал Руднев Набокову, — Вы прислали главу из конца, и предлагаете печатать главы в таком изумительном порядке: 1-ая, 4-ая, — 2, 3-ья, 5… Да разве это возможно?»[49] Эти наши соображения подтверждаются, кроме того, тем же интервью «Новому русскому слову», в котором сообщается, что Набоков в Нью-Йорке «по-русски заканчивает └Солюс Рекс“»[50], а также письмом Набокова к Эдмунду Вильсону от 29 апреля 1941 года, в котором он пишет, что «…покинул Европу на середине обширного русского романа, который скоро начнет сочиться из какой-нибудь части моего тела, если буду продолжать держать его внутри»[51] (курсив мой. — А. Б.). Два опубликованных отрывка романа «Solus Rex» можно считать если не половиной, то, во всяком случае значительной частью новой книги, которая, очевидно, с лета 1940 года, когда Набоков еще был убежден в ее скором завершении (о чем он сказал репортеру газеты), и до весны 1941 года, когда он, по-видимому, вернулся к этой вещи, чтобы использовать ее для «нового └Дара“», была отложена из-за необходимости срочной работы над лекциями в Уэльсли.
Отголоски замысла «Solus Rex» встречаются в бумагах Набокова до конца 1950-х годов и нигде не связываются с «Даром» или его героями. Отказавшись от мысли закончить «Solus Rex», Набоков в первой половине 1941 года (время работы над «новым └Даром“»), когда он писал английские лекции о драме и читал американские учебники по драматургии, подумывал о том, чтобы «написать свою собственную пьесу о Фальтере»[52], то есть использовать материал «Ultima Thule» для другого произведения. Так же, очевидно, было и с «розовой тетрадью», в которой встречи Федора с Фальтером не описываются, а лишь упоминаются в пометках к основному тексту повествования, поскольку они уже были изложены в «Ultima Thule» (при этом следует отметить несколько важных отличий, возможно, кардинально менявших более ранний замысел: в «Solus Rex» Синеусов допытывает Фальтера после смерти своей беременной жены от горловой чахотки; во второй части «Дара» Федор встречается с ним до того, как Зина погибает под автомобилем, и Фальтер, то есть его образ, «распадается», судя по всему, после этого, в каком именно эпизоде — неизвестно; в «Solus Rex» Фальтер — реальная фигура, старый знакомый Синеусова, а в продолжении «Дара» его воображает Федор, как до того он воображал Кончеева, причем последний воплощается в реальную фигуру, по-видимому, после «распада» эфемерного Фальтера). Звучное название «Solus Rex» Набоков примеривал для других своих книг: сначала, в июне 1946 года, под этим, некогда сиринским названием он послал издательству «Doubleday» роман, вскоре озаглавленный иначе: «Bend Sinister» («Под знаком незаконнорожденных»)[53], затем, в сентябре того же года, предложил в «Doubleday» и в «Holt» свой новый роман-автобио-графию («последовательный ряд коротких отрывков, напоминающих эссе, которые вдруг набирают движущую силу и складываются во что-то весьма странное и динамичное»)[54]. В «Бледном огне» Кинбот предложил «отличное название» «Solus Rex» Шейду для его поэмы. Сам же замысел «Solus Rex» «просочится» в три английских романа Набокова: «Под знаком незаконнорожденных», «Пнин» и «Бледный огонь», причем во всех трех будет использован тот же рекурсивный повествовательный прием mise en abyme, что и в «Solus Rex».
Отказавшись от продолжения «Solus Rex», в конце 1941 — начале 1942 года Набоков отказывается и от продолжения «Дара». В апреле 1942 года он печатает в «Новом Журнале» — с некоторыми изменениями — важнейшую для композиции и тематического ряда второй части романа заключительную сцену к пушкинской «Русалке». Как и в случае публикации «Ultima Thule», какие бы то ни было примечания о принадлежности или генезисе этого сочинения отсутствовали. Таким образом, можно заключить, что «твердое обещание» Алданову дать новый роман — продолжение «Дара» — Набоков не исполнил, ограничившись публикацией двух отрывков из двух незавершенных больших произведений. Тематические соотнесения (смерть жены, одиночество художника), последующая судьба отрывков, упоминание Фальтера в «розовой тетради», место действия побуждают сделать простой вывод о том, что «Solus Rex» и «Дар. II часть» — это один и тот же «обширный» русский роман, реальный план повествования которого изложен в «розовой тетради», а фантастический — в «Solus Rex», причем последний мог бы стать, подобно «Жизнеописанию Н. Г. Чернышевского», вставным произведением Федора. Этой удобной версии противоречат, однако, не только приведенные нами многочисленные свидетельства, говорящие о самостоятельности «Solus Rex», с одной стороны (и сама его публикация в «Современных Записках» как нового романа В. Сирина), и разнопланового продолжения «Дара» — с другой, не только анахронизмы «розовой тетради», указывающие на 1941 год, не только письмо Набокова к жене от 18 марта 1941 года, не только тот факт, что Набоков впоследствии, используя в других своих романах «островную» линию «Solus Rex», не связывал ее с реальным планом второй части «Дара», из которой взял для начала «Лолиты» сцены свиданий Федора с Ивонн и сюжетный ход с погибшей под колесами автомобиля женой героя, но также еще одно чрезвычайно важное позднее свидетельство Набокова.
5
В конце 1964 года Набоков некоторое время был увлечен «экспериментом со временем», предполагающим различное течение времени в реальности и во снах. Сразу по пробуждении он записывал сновидения с тем, чтобы впоследствии провести своего рода ретроградный анализ и сопоставить увиденное во сне с событиями повседневной жизни, предугаданными или ретроспективно преломленными в нем. Приведем запись от 11 ноября 1964 года в нашем переводе:
«Проснулся рано, решил записать сон, хотя был очень сонный. Я как-то подумал, что — странное дело — в своих └профессиональных“ снах я так редко что-либо сочиняю. Но этой ночью, перед пробуждением, мне был подарен очень милый образчик. Я лежу на диване и диктую В<ере>. По-видимому, я читал написанное на карточках, которые держал в руках, но следующее я сочинил прямо во время диктовки. Это относится к новому, расширенному └Дару“. Мой молодой герой Ф<едор> говорит о своей судьбе, уже определившейся, и о смутном, но неизменном сознании того, что она будет великой. Произношу это медленно, по-русски: └О чем бы я ни думал, от каждой мысли откидывалось, как тень, простираясь внутрь меня, мое великое будущее“.[55] Я диктую эти слова очень медленно, особенно выделяя └внутрь меня“, взвешивая каждое слово, обдумывая, не лучше ли сказать └великолепное“ вместо └великое“, спрашивая самого себя, не слишком ли долгую и широкую, обращенную внутрь тень отбрасывает слово └великое“, и в конце концов оставляя этот эпитет. Одновременно я несколько самодовольно думаю о том, что никто лучше меня не изложил тему ностальгии и что я тонко ввел (в полностью выдуманном пассаже русского └Дара“) определенную тайную ноту: прежде чем некто действительно навсегда покинет эти аллеи и поля, чувство того, что никогда не вернешься, уже оказывается в них запечатленным. Я кроме того сознаю, пока медленно, слово за словом, диктую фразу └Федора“, что она обрадует и удивит В<еру>, поскольку обычно мне не удается устно выразить что-либо неординарное, если только я не запишу этого, и сверх того я вполне отдаю себе отчет в том, что эта метафорическая тень будущего, накрывающая каждую мысль Ф<едора> в его юности, простирается вспять в его душу (вместо того, чтобы лежать впереди, как это обычно свойственно будущему).
Следует пояснить, что около 25 лет тому назад, в Нью-Йорке, я обдумывал идею продолжения моего └Дара“, т. е. описание жизни Ф<едора> и З<ины> в Париже».[56]
Набоков говорит здесь, во-первых, о «расширенном» «Даре», что соответствует его пометке на рукописи «Второго приложения», согласно которой в первый том помимо пяти глав романа должны были войти два приложения, и, во-вторых, о продолжении романа — описании жизни Федора и Зины в Париже, то есть именно о том, что составляет содержание нашей «розовой тетради» и что должно было, очевидно, составить второй том двухтомного «Дара». Он никоим образом не связывает этот замысел с «Solus Rex» или со своими парижскими сочинениями 1939—1940 годов. Поскольку до 1952 года «Дар» так и не был издан отдельной книгой, Набоков, как мы беремся предположить, вынашивал мысль выпустить его в расширенном составе — вместе со второй частью и с двумя дополнениями к первой, второе из которых, о трудах отца и мимикрии, создавалось, возможно, в то время, когда он, вскоре по приезде в Америку, в продолжение осени и зимы 1940 года изучал бабочек в энтомологическом отделе Музея естественной истории, а затем — с сентября 1941 года — служил в Гарвардском музее сравнительной зоологии.[57] Бойд сообщает, что «Набоков никогда прежде не занимался сатиридами — семейством, к которому принадлежала пойманная им в июне 1941 года в Гранд-Каньоне редкая бабочка; ему пришлось засесть в лаборатории <Гарвардского музея> и пересмотреть их классификацию»[58]. Случайно ли в тексте «Второго приложения» он описывает именно сатириду под ярким светом лампы: «…черные сатириды вдруг при ударе света заливаются блеском зеленых чернил…»[59]?
Цельность набоковского замысла проявляется в результате реконструкции композиции двухчастного «Дара», в которой особенно важными представляются два обстоятельства: новое обращение Федора во «Втором приложении» к ученым трудам своего отца, книгу о котором он задумал (во второй главе романа), но так и не написал, и обрамляющая тексты пушкинская кода во «Втором приложении» и в «розовой тетради». Пушкинская тема в «Даре» крепко связана с фигурой Годунова-Чердынцева-старшего («С голосом Пушкина сливался голос отца» — с. 111). «Второе приложение», как и «розовая тетрадь» (и собственно «Дар»), заканчивается на пушкинской ноте и даже сходным с «розовой тетрадью» образом: звучит в темноте голос отца, обсуждающего с неведомым собеседником стихотворение Пушкина «Дар напрасный, дар случайный…». Таким образом, первый том должен был завершаться разговором о Пушкине отца героя с неизвестным гостем, а второй том — беседой о Пушкине самого героя с Кончеевым. В первом случае отец героя не соглашался с поэтом, а во втором Федор дописывает финал пушкинской «Русалки» и спрашивает своего собеседника: «Как вы думаете, донесем, а?»
Глубокий смысл этого вопроса раскрывается в рамках набоковского манифеста, выраженного самим продолжением пушкинской «Русалки»: сумеют ли немногие оставшиеся русские писатели сохранить преемственность с лучшими традициями русской литературы и донести «соловое русское слово» до будущих поколений?[60] В эссе «Определения» Набоков, говоря об эмигрантской литературе, как будто сам себе отвечает на него: «…чистотой своих замыслов, взыскательностью к себе, аскетической, жилистой силой она, несмотря на немногочисленность первоклассных талантов <…> достойна своего прошлого».[61] Многозначительный вопрос Федора в художественной реальности романа обращен к Пушкину, а в собственной писательской реальности Набокова — к стихам «Вечер на пустыре» (1932), написанным на годовщину смерти отца (смерть отца и заочный диалог с ним — одна из нескольких главных тематических линий «Дара»), застреленного в Берлине 28 марта 1922 года. Следующие строки в нем, о поэтическом вдохновении («Донести тебя (курсив мой. — А. Б.), чуть запотелое / и такое трепетное, в целости / никогда так не хотелось мне…»), восходят к пушкинскому «Акафисту Екатерине Николаевне Карамзиной» (1827): «Земли достигнув наконец, / От бурь спасенный провиденьем, / Святой владычице пловец / Свой дар несет с благоговеньем».[62] Слова Пушкина о поэтическом даре противоречат его же стихам о случайности дара жизни «Дар напрасный, дар случайный…» (1828), с их разочарованным финалом: «Цели нет передо мною: / Сердце пусто, празден ум…», которые оспаривает Годунов-Чердынцев-старший в конце «Второго приложения», приводя знаменитый ответ митрополита Филарета: «Не напрасно, не случайно / Жизнь от Бога мне дана…». Он говорит: «└Да, конечно, напрасно сказал: случайный и случайно сказал: напрасный, я тут заодно с духовенством, тем более что для всех растений и животных, с которыми мне приходилось сталкиваться, это безусловный и настоящий…“ Ожидаемого ударения не последовало, голос, смеясь, ушел в темноту, но теперь я вдруг вспомнил заглавие книги».[63]
Последние слова «Второго приложения», как и пушкинский подтекст в вопросе Федора, возвращают читателя к «Дару»: перед тем как услышать отцовское замечание, Федор, юноша «лет четырнадцати», сидит на веранде «с какой-то книгой, — которую я, верно, тоже вспомню сейчас, когда все попадет в фокус» (повествование ведется от первого лица, как и в конспекте последних глав второй части романа). Он плохо понимает читаемое, «ибо книга была трудной и странной, и страницы казались перепутанными».[64] Подобно сновидческой фразе о «великом будущем», отбрасывающем свет в прошлое героя, что Набоков записал четверть века спустя по завершению книги, в обратной временной перспективе романа эта концовка вновь вызывает в памяти слова Федора в третьей главе: «Это странно, я как будто помню свои будущие вещи, хотя даже не знаю, о чем будут они. Вспомню окончательно и напишу» (с. 218).
Теперь все попадает в фокус, перепутанные страницы находят свой верный порядок: пушкинская линия и судьба Годунова-Чердынцева-старшего; трагическая смерть отца в жизни автора и в жизни его героя; поэтический отклик Набокова на это событие и пушкинский «Акафист»; вымышленная киргизская сказка о «сыне великого хана» (читай: князе) и «девушке в платье из рыбьей чешуи» (читай: русалке), которую рассказывал Федору отец (глава вторая), и сочиненное овдовевшим Федором окончание пушкинской «Русалки»; вновь обращенный к Пушкину замысел книги об отце, к которой герой оказался не готов во второй главе романа, и яркий очерк о нем и его трудах в позднем «Приложении»; искусство и естествознание во взаимных отражениях[65]; еще только зреющее в будущем авторе выдающееся произведение в концовке первого тома и его полное и безупречное воплощение в уже прочитанной книге, заглавие которой возникает из пушкинской строки; точно определенный конец эпохи и надежда на сохранение и продолжение лучших традиций русской культуры в пушкинском финале второго тома.
6
После «Истинной жизни Севастьяна Найта» Набоков еще оставался русским писателем Сириным, пишущим невиданный новый «роман призрака», отложенный или вовсе отставленный с отъездом из Европы ради продолжения «Дара», однако в Новом Свете две эти неоконченные русские книги показались ему неосуществимыми. В письме к Вильсону от 29 апреля 1941 года он признался: «По-настоящему меня тревожит лишь одно: что кроме нескольких вороватых свиданий у меня не было регулярных сношений с моей русской музой, а я слишком стар, чтобы меняться конрадикально…»[66] Год спустя он написал Джеймсу Лафлину, что ему «предстоит работать над несколькими произведениями одновременно: новым английским романом, двумя рассказами, переводами для лекций, кое-какими русскими вещами и огромной научной статьей о бабочках…»[67] Под этими «несколькими вороватыми свиданиями» и «русскими вещами» он мог иметь в виду продолжение «Дара» и «Второе приложение» к нему. Его решение окончательно перейти на английский язык, то есть все же измениться «конрадикально», положило конец и более раннему замыслу «Solus Rex» и более позднему продолжению «Дара».
Итак, приведенные доводы и свидетельства дают нам веские основания полагать, что вторая часть «Дара» сочинялась Набоковым не зимой 1939—1940 годов в Париже, а в Америке, в промежутке с начала 1941 года< (письмо к жене от 18 марта 1941 года; письмо Алданова от 14 апреля 1941 года, анахронизмы «розовой тетради», дневниковая запись Набокова от 11 ноября 1964 года) и, по-видимому, до осени 1941 года (по типично набоковскому неслучайному совпадению — ровно сто лет спустя после того, как Гоголь сочинял второй том «Мертвых душ»), когда он в конце октября сообщил Алданову: пишу «одновременно работу по мимикрии… и новый роман по-английски» и признался: «Со всем этим томит и терзает меня разлука с русским языком и по ночам — отрыжка от англо-саксонской чечевицы».[68] Упоминание Фальтера на полях «розовой тетради» говорит о том, что ко времени создания этого текста Набоков уже оставил мысль закончить «Solus Rex» и решил использовать историю с Фальтером (который еще не был известен читателю, поскольку «Ultima Thule» не была напечатана до января 1942 года) для нового произведения — продолжения «Дара». Набоков отсылает «Ultima Thule» Алданову в самом конце октября или в ноябре 1941 года не в ответ на его письмо от 14 апреля этого года с напоминанием о данном обещании послать продолжение «Дара», а в ответ на его письмо, написанное полгода спустя, 22 октября 1941 года, в котором Алданов теперь просит Набокова прислать для журнала любое его прозаическое сочинение[69] — после чего Набоков и шлет ему все, что имеет завершенное из русских вещей — «Ultima Thule». Таким образом, самым верным оказывается предположение Брайана Бойда о преемственности, а не единстве замыслов продолжения «Дара» и романа «Solus Rex», с тем существенным отличием, что не вторая часть «Дара» перешла в замысел «Solus Rex», а наоборот — история с Фальтером и смертью жены героя (писателя в «Даре», художника в «Solus Rex») была использована для набросков к продолжению романа. Должна ли была, по замыслу Набокова, войти в него также «островная» линия первого произведения, или же вторая часть романа должна была оставаться в реалистичном плане первой — «Дара», неизвестно. Одно несомненно, что вторая часть романа, при всем ее мрачном колорите настоящей трагедии, подхватывала и развивала темы и линии первой части, и не могла «решительно отличаться от всей <…> русской прозы» Набокова, как он писал о замысле «Solus Rex», «сожалея о незавершенности этого романа».[70]
Вторая часть «Дара» — не единственный американский текст Набокова, посвященный последним парижским годам его жизни. Еще три его сочинения, не попадавшие до сих пор в поле зрения исследователей в связи с «розовой тетрадью», все в разных жанрах, касаются тех же тем, развивают те же образы. Первое — русское эссе «Определения» (подписанное: «В. Набоков-Сирин. Нью-Йорк, июнь 1940»), в котором он как бы отвечает людям «вроде Кострицкого»[71], кратко и точно определяя сущность гитлеровского режима, затем обращается к теме эмигрантской литературы и к образу истинного писателя, а в начале описывает военный Париж («Машинально обкладывались бока памятников мешками с песком, машинально фонари превращались в синие ночники, машинально рабочие рыли убежище в сквере, где машинальный инвалид по-прежнему следил за тем, чтобы дети не делали ямок на дорожках»[72]). Второе — английский рассказ «Что как-то раз в Алеппо…» (май 1943 года), в котором много общего с «розовой тетрадью» — и «затемненный» военный Париж (с «сухопарыми арками бульвара» и «альпийским журчаньем безлюдных писсуаров»)[73], и декорации Лазурного берега, куда переносится действие, и утрата жены, и тема измены, а главное, новое обращение к Пушкину, чьей судьбе герой-поэт невольно стремится подражать. Наконец, третье — одно из самых его значительных стихотворных произведений — «Парижская поэма» (1943), в которой мы находим многие мотивы и некоторые черты второй части «Дара» и входившей в ее состав «Русалки»: «князя», героя-писателя, одиночества («Не любил он ходить к человеку…»), парижских «блудниц», русский Парнас, «счастье черной воды» и «мертвый в омуте месяц» (в «Русалке»: «Скрылся месяц — все сокрылось, / Сестры, чу, река бурлит»; в поэме: «Чу! Под сводами черных аркад…»), ту же деталь парижских улиц: «писсуары за щитами своими журчат» в поэме и «барабаны / твоих уборных угловых» в стихах Федора в сценах свиданий с Ивонн, и даже, быть может, прозрачное указание на собственно «Дар»: «И распутать себя осторожно, как подарок, как чудо…» Претерпев сложную метаморфозу, парижское продолжение последнего русского романа Набокова отчасти нашло свое воплощение в его последней русской поэме.
7
Подобно тому как в «Даре» автор и его герой ведут заочный диалог с отцом, Набоков — с застреленным черносотенцами либералом и общественным деятелем, Федор — с пропавшим без вести ученым и путешественником, во второй части романа Набоков обращается к своему другу и единомышленнику Ходасевичу, вновь вовлекая в разговор своего литературного «отца» — Пушкина. Незадолго до смерти в июне 1939 года Ходасевич несколько раз отозвался в печати на публикацию глав «Дара», проницательно заметив, что в нем «судя по всему, наиболее примечательна окажется композиция и <…> смысл можно будет уяснить не иначе как в связи с этою композицией».[74] Вскоре после переезда в Америку Набоков перевел на английский язык несколько стихотворений Ходасевича[75], — возможно, в то самое время, когда обдумывал продолжение «Дара». Завершением пушкинской «Русалки» Набоков отдает должное старшему поэту, названному им в эссе «О Ходасевиче», написанном на его смерть, «крупнейшим поэтом нашего времени, литературным потомком Пушкина»[76], поскольку именно Ходасевичу принадлежало завершение пушкинского наброска «В голубом эфира поле…» («Романс», 1924), о котором Кончеев и Федор вспоминают в конспекте последних глав второй части «Дара», и именно он много занимался пушкинским замыслом «Русалки» и обдумывал возможные варианты ее завершения. В 1924 году он напечатал в «Современных Записках» большую работу под названием «Русалка. Предположения и факты». В ней поэт и пушкинист задается вопросом: «Драма механически обрывается на первом моменте встречи с русалочкой. Каково должно быть дальнейшее течение событий?» — и в ходе разностороннего исследования, рассмотрев обстоятельства самого Пушкина и его сочинения, приходит к выводу, что «└Русалка“ должна была стать трагедией возобновившейся любви к мертвой…».[77] Далее, проведя параллели с «Янышем королевичем» из «Песен западных славян», Ходасевич заключает: «У русалки <…> есть готовый план мести. Каков он в точности, мы не знаем <…> Но несомненно, что дальнейшее течение драмы должно было содержать осуществление этого плана <…> Как именно развернулся бы далее сюжет └Русалки“ и чем бы закончился — сказать нельзя. Ясно одно: эта любовь к мстящему призраку, к └холодной и могучей“ русалке должна была привести князя к гибели».[78]
Набоков в точности следует этому сценарию Ходасевича. Князь, встретив свою дочь, посланную завлечь его в Днепр, желает встречи с речной «царицей», и хотя в последнюю минуту, испугавшись, убегает, из заключительной песни русалок становится ясно, что он кончает с собой («тень качается в петле»), а значит, грозной Русалке удается ее план мести. В опубликованном позднее варианте князь не убегает, а «исчезает в Днепре», и русалки поют о «туманном женихе», к которому склоняется «царица-Русалка / в своем терему».[79] Мы не можем, в свою очередь, сказать, должна ли была, по замыслу Набокова, смерть Зины возобновить любовь Федора к ней и привести его к такой потусторонней встрече, какая происходит в «Solus Rex» у Синеусова с женой в образе королевы Белинды (об этом ничего не сказано в «розовой тетради»), но несомненно, что написанное Федором окончание «Русалки» имело отношение к его собственной трагедии. Намного менее очевиден и ожидаем другой важный источник продолжения «Дара», на этот раз из произведения литературного недруга Набокова Георгия Иванова. В пятой главе «Дара» повествователь так «по старинке» обращается к читателю: «Дай руку, дорогой читатель, и войдем со мной в лес. Смотри: сначала сквозистые места…» (с. 370) Это обращение в романе, где главная героиня — русская литература, вызывает в памяти начало одного из рассказов «Записок охотника» Тургенева, приглашающего полюбоваться окрестным пейзажем: «Дайте мне руку, любезный читатель, и поедемте вместе со мной». В своем завершении «Русалки» Набоков несколько иначе повторяет это обращение устами дочери, которая старается завлечь князя в реку: «Дай руку. Подойдем поближе. Видишь, / Играет рябь, нагнись, смотри на дно». Однако на этот раз обращение отсылает уже не к Тургеневу, а к «лирической поэме в прозе» (по определению Ходасевича<[80]) Иванова «Распад атома», в которой рассказчик, в финале кончающий с собой, то есть «распадающийся» подобно Фальтеру, схожим образом завлекает читателя в темный и жестокий мир всевозможных уродств и страданий: «Мы скользим пока по поверхности жизни <…> Видимость гармонии и порядка. Грязь, нежность, грусть. Сейчас мы нырнем. Дайте руку, неизвестный друг».[81] Не мог Набоков не отметить впоследствии и другое совпадение: у Иванова герой вспоминает комнату, в которой он жил со своей возлюбленной, и лежащее на стуле «синее платье». В той же пятой главе «Дара» Федор вспоминает свое первое посещение квартиры Щеголевых, в которой он решил снять комнату лишь потому, что заметил в «комнате дочки» «голубоватое платье на стуле» (с. 408). Небольшая книжка Георгия Иванова вышла в свет до публикации пятой главы «Дара», в самом начале 1938 года (окончена, по указанию автора, в феврале 1937 года), вызвав ряд резко отрицательных отзывов и обвинений в непристойности (что затем будет ожидать и набоковскую «Лолиту»), среди которых было и краткое резюме Набокова, данное им в 1940 году в рецензии на сборник статей «Литературный смотр»: «…эта брошюрка с ее любительским исканием Бога и банальным описанием писсуаров (могущим смутить только самых неопытных читателей) просто очень плоха».[82] Однако, как бы ни была плоха, на взгляд Набокова, лирическая инвектива Иванова, сам ее разочарованный тон, отношение рассказчика, потерявшего жену или возлюбленную, к парижской действительности, натуралистические подробности, апеллирование к Пушкину (чьи строки о шумящей Арагве герой Иванова вспоминает, слушая шум парижских писсуаров), насыщенность литературными реминисценциями, а также некоторые образы оказались странно близки второй части «Дара».[83] Описание встречи с парижской проституткой у Иванова («Бледная хорошенькая девчонка замедляет шаги, встретив мужской взгляд. Если ей объяснить, что не любишь делать в чулках, она, ожидая прибавки, охотно вымоет ноги»[84]) почти текстуально совпадает с эпизодами свиданий с Ивонн у Набокова. Переживая иллюзию близости с Ивонн, Федор спрашивает себя: «Как бы умножить ее? Отраженьями, переходами. Длить и откладывать», — а у Иванова схожим образом герой, описав «нежную детскую пятку» и «запрокинутый в подушках» «птичий профиль» своей уличной «Психеи», спрашивает: «Как еще глубже проникнуть в свое торжество, в суть вещей, чем еще ее ковырнуть, зацепить, расщепить?»[85] Само отрицание Федором в этих сценах с Ивонн парижской действительности как низкопробной или вторичной, которой он противопоставляет свою свободу и волшебство случая, почерпнуто, как кажется, в «книжице» Иванова. «Яркий свет и толкотня кафэ, — пишет Иванов, — дают на минуту иллюзию свободы: ты увернулся, ты выскочил, гибель проплыла мимо. Не пожалев двадцати франков, можно пойти с бледной хорошенькой девчонкой, которая медленно проходит по тротуару и останавливается, встретив мужской взгляд. Если сейчас ей кивнуть — иллюзия уплотнится, окрепнет, порозовеет налетом жизни».[86] Так и Федор отметает «призрачную бутафорскую └панель большого города“», отказывается видеть в Ивонн обычную «шуструю шлюшку» и, даже вступая с ней в связь, остается по ту сторону «общепринятой жизни». Как и герою «Распада атома», ему нужно «увернуться», «выскочить» из того набора заданных обстоятельств, который он называет «серией», но первому это не удается, и он кончает с собой, а Федор, также потерявший родину и жену, также в чужом городе стоящий перед угрозой «конца всему», находит свое спасение в русской словесности: «Русская словесность, о русская словесность, ты опять спасаешь меня. Я отвел наважденье лубочной жизни посредством благородной пародии слова». Этим восклицанием о русской словесности, как и заключительным пушкинским вопросом к Кончееву, Набоков отвечает «потерянному человеку» Иванова, которого «захлестывает пустота», которому кажется, что его, по словам Ходасевича, «обмануло искусство»[87], кто недоволен Пушкиным («└Красуйся, град Петров, и стой“, — задорно, наперекор предчувствию, восклицает Пушкин, и в донжуанском списке кого только нет»[88]) и кто, одиноко блуждая по Парижу, «бормочет про себя — Пушкинская Россия, зачем ты нас обманула? Пушкинская Россия, зачем ты нас предала?».[89] Разочарованию, распаду и «концу всего» Набоков противополагает свой дар, спасительное «русское слово» и продолжение пушкинской традиции на этих и других берегах.
Незадолго до смерти Набоков начал свою последнюю английскую книгу, о Лауре, недавно напечатанные наброски нескольких глав которой, случайно или нет, начинаются тем же образом, что и вторая часть его последнего незавершенного русского романа — с ответа героини на вопрос собеседника (причем в обоих случаях — русского) о роде занятий мужа — писателя в «Даре», ученого в «Лауре»:
«О, нет, — ответила Зина. — Книги, романы»;
«Ее муж, отвечала она, тоже в некотором роде писатель».[90]
Во втором приложении к «Дару», как будто имея в виду свой последний русский роман и предвидя судьбу последнего английского, Набоков заметил: «Горечь прерванной жизни ничто перед горечью прерванной работы: вероятность загробного продления первой кажется бесконечной по сравненью с безнадежной недоконченностью второй. Там, быть может, она покажется вздором, но здесь она все-таки недописана; и что бы ни сулилось душе и как бы полно земные недоразумения ни были разъяснены, должно остаться легкое, смутное, как звездная пыль, зудение, даже если причина его исчезнет вместе с Землей».[91]
Обе книги, русская и английская, остались «безнадежно недоконченными», и этого уже никогда не изменить, но все его другие, счастливо завершенные сочинения на двух языках несут тот же общий узор, что и ранние его вещи и страницы его последних рукописей, и хотя бы отчасти дают возможность восполнить эти пробелы за чертой страницы и восстановить рисунок.
Текст продолжения «Дара» хранится в архиве Набокова в Вашингтоне (Nabokov Papers / Library of Congress. Writings, 1918—1964. Box 2. Folder 6). Краткое изложение содержания рукописи впервые появилось на страницах первого тома биографии Набокова, написанной Б. Бойдом (Brian Boyd. Vladimir Nabokov. The Russian Years, Princenton, N. J., 1990. P. 516—517; Брайан Бойд. Владимир Набоков. Русские годы. Биография. М., СПб., 2001. С. 597—598). Несколько фрагментов рукописи были опубликованы в работе Дж. Грейсон (J. Grayson. Washington’s Gift: Materials Pertaining to Nabokov’s ’Gift▒ in the Library of Congress // Nabokov Studies. 1994. Vol. 1. P. 21—68; Дж. Грейсон. Метаморфозы «Дара» // Набоков: pro et contra. [Т. 1]. СПб., 1997. С. 590—635), затем в статье А. Долинина «Загадка недописанного романа» // Звезда. 1997. № 12. С. 215—224; вошла в книгу: Александр Долинин. Истинная жизнь писателя Сирина. Работы о Набокове. СПб., 2004. С. 282—288.
Текст второй части «Дара» (37 страниц черновика без пагинации, считая с первой стороной обложки, линованная тетрадь, чернила) публикуется по нормам современного правописания с сохранением некоторых особенностей авторской манеры. Лакуны немногочисленны, конъектуры даны в угловых скобках. Восстановлена бо`льшая часть вычеркнутых фрагментов текста; имеющие смысловое или стилистическое значение варианты и отвергнутые фрагменты приводятся в подстрочных примечаниях.
Разрешению исследовать рукописи Набокова в американских архивах, доступ в которые в то время (десять лет тому назад) был строго ограничен, я обязан покойному Дмитрию Владимировичу Набокову, охотно и вдумчиво обсуждавшему со мной и сами тексты, и возможную будущую публикацию второй части «Дара». К великому сожалению, работа по подготовке типоскрипта «розовой тетради» была мною окончена уже после его смерти.
Я благодарен Джеймсу Пуллену, представляющему интересы «The Wylie Agency» за его любезное разрешение опубликовать этот архивный текст Набокова, и выражаю сердечную признательность Брайану Бойду и Стивену Блэквеллу за их замечания и помощь по прочтению в рукописи французских фраз и терминов.
ERRATUM
В № 1/2015 в статье Андрея Бабикова «Лица и маски в романе Набокова └Взгляни на арлекинов!“» на с.211, стр. 8—9 следует читать: «Роман └Взгляни на арлекинов!“ представляет собой зеркально, или, точнее, призматически преображенные мемуары Набокова (его литературную биографию)…» — и далее по печатному тексту.
1. Владимир Набоков. Дар. Второе, испр. изд. Анн Арбор, 1975. С. 409. Далее цитаты из романа приводятся по этому, наиболее точному, изданию с указанием страниц в тексте.
2. Свое положение после переезда во Францию Набоков описал в известном письме к однокашнику Розову от 4 сентября 1937 года: «Все эти годы глупейшей заботой моей была житейская борьба с нищетой — а так жизнь шла счастливо. Сейчас живем (я женат, у меня сын прелестный, более чем упоительный) в Каннах. Что дальше будет, совершенно не знаем, во всяком случае, никогда не вернусь в Германию» (В. Набоков. Письмо С. Розову. Вст. заметка, публ. и комм. Ю. Левинга // В. В. Набо-ков: pro et contra. Сост. Б. Аверин. Т. 2. СПб., 2001. С. 21).
3. В письме к жене от 15 мая 1937 года Набоков признавался: «…знаешь, могу тебе теперь прямо сказать, что из-за мучений — неописуемых, — которые я до этого лечения, т. е. в феврале, испытывал, я дошел до границы самоубийства» (Letters to Vera Nabokov / NYPL. Berg Collection. Nabokov papers. Далее выдержки из писем Набокова к жене приводятся по этому источнику. В переводе на английский письма впервые напечатаны в книге: Vladimir Nabokov. Letters to Vera. Ed. and transl. by Olga Voronina and Brian Boyd. Penguin Books, 2014).
4. Письмо Веры Набоковой к Н. Берберовой от 14 февраля 1939 года (Hoover Institution. Nicolaevsky collection. Box 401. Folder. 58). Я сердечно благодарен Манфреду Шрубе, приславшему мне копии писем Набоковых из этого архива.
5. Для точного определения временных границ повествования в рукописи недостаточно данных; однако то, что Зина и Федор в последних главах находятся в Париже поздней осенью 1938 года и Зина тогда же погибает (а не ранней весной 1939 года, как пишет Долинин: «Зина погибает в 1939 году, ранней весной» — см.: Александр Долинин. Истинная жизнь писателя Сирина. Работы о Набокове. СПб., 2004. С. 289), следует из описания жизни Федора на юге, датированной очень подробно и последовательно: «дней через пять» после приезда на юг он встречает Музу Благовещенскую, после чего, уже «зимой», у него случается короткий роман с неназванной особой: «что-то быстрое и соблазнительное»; затем наступает «ледяная весна» (очевидно, 1939 года); затем он «все лето совершенно один»; затем прямо указано: «1939. Осенью └грянула война“, он вернулся в Париж» (курсив мой). Таким образом, Федор от отъезда в 1938 году до возвращения в Париж осенью 1939 года проводит около года на юге Франции (в 1939 году Набоковы вернулись с Ривьеры в Париж в начале сентября).
6. Весной 1940 года, перед отъездом в Америку, Набоков оставил часть своих книг и бумаг вместе с коллекцией бабочек в доме Фондаминского. «В июне, когда немцы вошли в Париж, вещи Фондаминского были разграблены, коллекция бабочек уничтожена, а бумаги выброшены на улицу. Племяннице Фондаминского удалось подобрать большую часть бумаг, и долгие годы они пролежали в угольном погребе, пока в 1950 году не попали к Набоковым в Америку» (Брайан Бойд. Владимир Набоков. Русские годы. Биография. М.—СПб., 2001. С. 604).
7. Брайан Бойд. Указ. соч. С. 598.
8. Джейн Грейсон. Метаморфозы «Дара» // В. В. Набоков: pro et contra. Сост. Б. Аверин, М. Маликова, А. Долинин. [Т. 1]. СПб., 1997. С. 592.
9. Александр Долинин. Указ. соч. С. 284. Впрочем, воздушная тревога в Париже была проведена уже 11 сентября 1939 года, о чем написали все газеты. «Chicago Tribune» в номере от 18 октября 1939 года (p. 4) сообщает о пяти воздушных тревогах в Париже только «за первый месяц войны».
10. Долинин имеет в виду конспект «последних глав», см. прим. 124 к тексту рукописи.
11. Александр Долинин. Указ. соч. С. 285.
12. Там же. С. 157—158. Так же решительно он датирует рукопись продолжения «Дара» в примечаниях к «Solus Rex»: «В архиве писателя сохранились наброски нескольких глав второй части └Дара“, написанные в конце 1939 — начале 1940 г., то есть тогда же, когда он готовил к печати начало └Solus Rex“» (А. Долинин. Примечания // Владимир Набоков. Собрание сочинений русского периода. В 5 т. Сост. Н. И. Артеменко-Толстой. СПб., 2000. Т. 5. С. 660).
13. Владимир Набоков. Полное собрание рассказов. Издание второе. Сост., прим. А. Бабикова. СПб., 2014. С. 705—706.
14. Джейн Грейсон. Указ. соч. С. 593.
15. Владимир Набоков. Полное собрание рассказов. С. 710.
16. Александр Долинин. Истинная жизнь писателя Сирина. С. 281.
17. Эти тексты опубликованы нами в издании: Владимир Набоков. Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме. Сост., прим. А. Бабикова. СПб., 2008. С. 305—312.
18. «В черновом конспекте заключительной главы второй части └Дара“, — пишет Долинин, — Фальтер, таинственный персонаж └Ultima Thule“ <…> упоминается дважды: сначала в заметке, предваряющей рассказ о гибели Зины <…>, а затем в самом рассказе: └За эти десять минут она успела сойти с автобуса прямо под автомобиль. Тут же малознакомая дама, случайно бывшая на том автобусе. Теперь в вульгарной роли утешительницы. Отделался от нее на углу. Ходил, сидел в скверах. └Фальтер распался“ (подчеркнуто Набоковым)» (А. Долинин. Примечания // Владимир Набоков. Собрание сочинений русского периода. Т. 5. С. 664—665). Однако в «самом рассказе» Фальтер, на наш взгляд, не упоминается. В рукописи это место написано иначе (и весьма отчетливо): «Ходил, сидел в скверах<.> Пошел к одним, там нич<ег>о не знали. Посидел. Пошел к Ө, посидел; когда оказалось, что уже знают, ушел». Как можно видеть, здесь (и далее) следует последовательное перечисление действий Федора. На правом поле рукописи, против слов «сидел в скверах» есть заметка, заключенная в квадратные скобки (не в кавычки) и не имеющая отношения к блужданиям Федора по Парижу: [Фальтер распался]. На той же странице есть еще две рабочие записи на правом поле: «(навеяны встречей с Б., говоривше<й?> о jogger’e <)>» и: «Последние главы». В какой момент «распался» Фальтер и что именно под этим подразумевается, определенно сказать нельзя.
19. «Современные записки» (Париж, 1920—1940). Из архива редакции. Под ред. О. Коростелева и М. Шрубы. Т. 4. М., 2014. С. 324.
20. «Современные записки» (Париж, 1920—1940). Из архива редакции. Т. 1. М., 2011. С. 878.
21. Цит. по: А. Долинин. «Дар»: добавления к комментариям // NOJ / НОЖ: Nabokov Online Journal, Vol. I / 2007. http://www.nabokovonline.com/volume-1.html.
22. Там же.
23. Papers of Vladimir Nabokov / Manuscript Division. Library of Congress. Box 6. Folder 8.
24. К тому же мнению пришел Бойд, пишущий о «приложении к роману, которое, как нам доподлинно известно, он в какой-то момент намеревался добавить к первому его тому…» (Брайан Бойд. Указ. соч. С. 584).
25. «Как редко теперь пишу по-русски…» Из переписки В. В. Набокова и М. А. Алданова. Публ., прим. А. Чернышева // Октябрь. 1996. № 1. С. 129.
26. Владимир Набоков. Второе добавление к «Дару». Публ. и комм. А. Долинина // Звезда. 2001. № 1. С. 101, 102. Поскольку более поздний машинописный текст озаглавлен Набоковым «Второе приложение к └Дару“», мы используем это название.
27. Брайан Бойд. Указ. соч. С. 584.
28. Dear Bunny, Dear Volodya: The Nabokov — Wilson Letters, 1940—1971. Rev. and expanded edition. Ed., annot. by Simon Karlinsky. University of California Press, 2001. P. 54.
29. «Как редко теперь пишу по-русски…». С. 129.
30. См.: Владимир Набоков. Второе добавление к «Дару». С. 90.
31. Nabokov’s Butterflies: Unpublished and Uncollected Writings. Ed. by B. Boyd and R. M. Pyle. Boston: Beacon Press, 2000. P. 265.
32. Джейн Грейсон. Указ. соч. С. 629. Вместе с тем Грейсон полагает, что «Второе приложение» могло быть написано даже раньше 1939 года (там же. С. 625). Не исключено, конечно, что для «Второго приложения» Набоков использовал свои более ранние заметки, в том числе материалы ко второй главе «Дара».
33. См.: Брайан Бойд. Владимир Набоков. Американские годы. М.—СПб., 2004. С. 48. Я обратился за справкой к моему доброму другу профессору Блэквеллу, автору книги о научных занятиях и интересах Набокова (Stephen H. Blackwell. The Quill and the Scalpel. Nabokov’s Art and the Worlds of Science. Columbus<: The Ohio State University Press, 2009), который сообщил мне, что предпринимал отчаянные попытки разыскать этот текст — безуспешно.
34. См. письмо Веры Набоковой к Розалинде Вильсон от 24 июля 1952 года (Vladimir Nabokov. Selected Letters, 1940—1977. Ed. by D. Nabokov and M. J. Bruccoli. N. Y.: Harcourt Brace Jovanovich, 1989. P. 134—135).
35. Цит. по: А. Долинин. «Дар»: добавления к комментариям // NOJ / НОЖ: Nabokov Online Journal. Vol. I. 2007.
36. Именно так, Севастьяном, Набоков несколько раз по-русски называет своего героя и — сокращенно — книгу в письмах к жене.
37. Переписка И. А. Бунина и Н. Н. Берберовой (1927—1946). Публ. М. Шраера, Я. Клоца и Р. Дэвиса // Иван Бунин. Новые материалы. Выпуск II. Сост. О. Коростелев и Р. Дэвис. М., 2010. С. 53.
38. Владимир Набоков. Полное собрание рассказов. С. 711.
39. Это важное наблюдение встречается уже в книге Фильда «Nabokov: His Life in Art» (Boston: Little, Brown and Company, 1967. Р. 308); затем — в известной работе Джонсона, вышедшей в «Ардисе» в 1985 году; см. ее русский перевод: Д. Б. Джонсон. Миры и антимиры Владимира Набокова. СПб., 2011. С. 277—280. Андрей Арьев, развивший это наблюдение, обратил внимание на то, что «первый же абзац └Solus Rex“ содержит упоминание └грифельной дощечки с паролем“. Королевский код передан через нее. Следом оглашен и пароль — в └Ultima Thule“. Чем, кстати, подтверждается принадлежность обоих текстов единому замыслу» (А. Арьев. Вести из вечности // В. В. Набоков. Pro et contra. Т. 2. С. 190. См. также: А. Арьев. Отражение в аспидной доске. О рассказах Solus Rex и Ultima Thule Вл. Набокова // Revue des etudes slaves. LXXII / 3—4, 2000. P. 353—370).
40. На замысел «Solus Rex» некоторое влияние, по-видимому, оказала трилогия Ф. Сологуба «Творимая легенда» (1914). Ее главный герой Георгий Триродов владеет искусством воскрешения мертвых и в конце становится королем Георгием I в вымышленном островном королевстве, куда переносится действие второй ее части («Королева Ортруда»). Общие черты заметны вплоть до сходства имен: юный король Арнульф Второй у Сологуба — молодой принц Адульф у Набокова. Другой вероятный источник — стихотворение Брюсова «Ultima Thule» (1915), в котором подчеркивается одиночество лирического героя: «Остров, где нет ничего и где все только было, / Краем желанным ты кажешься мне потому ли? / Властно к тебе я влеком неизведанной силой, / Ultima Thule». Брюсов же, по-видимому, напомнил Набокову о короле из «Фауста», бросившем в море кубок, подаренный ему умершей женой (песня Маргариты «Жил в Фуле король»): «И, как король, что в бессмертной балладе помянут, / Брошу свой кубок с утеса, в добычу акуле! / Канет он в бездне, и с ним все желания канут…»; ср. в «Solus Rex»: «… первые языческие короли <…> тот, который бросил кубок в море <…> принц цитировал балладу Уперхульма» (Владимир Набоков. Полное собрание рассказов. С. 534).
41. «Современные записки» (Париж, 1920—1940). Из архива редакции. Т. 4. С. 339—340.
42. «Как редко теперь пишу по-русски…» С. 128.
43. Там же. С. 129.
44. Эти фрагменты восстановлены нами по рукописным вставкам Набокова на страницах журнала, см.: Владимир Набоков. Полное собрание рассказов. С. 541, 542.
45. Александр Долинин. Истинная жизнь писателя Сирина. С. 279—280.
46. Владимир Набоков. Весна в Фиальте и другие рассказы. Нью-Йорк, 1956. С. 313.
47. Владимир Набоков. Полное собрание рассказов. С. 710.
48. Те же временные рамки и тот же порядок глав, что и в предисловии Набокова, указывает Вера Набокова в письме к Стюарту Смиту от 25 февраля 1972 года: «Русс<кий> роман <…> был начат в 1939 году и отложен в мае 1940 года, когда мы уехали в США. Две главы — └Solus Rex“ и └Ultima Thule“ — все, что сохранил мой муж, уничтоживший остальные материалы. <…> └Ultima Thule“, первая глава неоконченного романа, вышла в 1942 году <…>, └Solus Rex“, глава вторая, вышла в начале 1940 года» (Vladimir Nabokov. Selected Letters. P. 498).
49. «Современные записки» (Париж, 1920—1940). Из архива редакции. Т. 4. С. 310.
50. Владимир Набоков. Собрание сочинений русского периода. Т. 5. С. 645.
51. Цит. по: Владимир Набоков. Полное собрание рассказов. С. 737.
52. Брайан Бойд. Владимир Набоков. Американские годы. С. 31.
53. См.: Dear Bunny, Dear Volodya: The Nabokov — Wilson Letters. P. 194.
54. Vladimir Nabokov. Selected Letters. P. 69—71. Перевод мой.
55. Это предложение в оригинале написано по-русски.
56. Vladimir Nabokov. Textures of time. A dream experiment. Publication, notes by G. Barabtarlo // Times Literary Supplement. October, 31, 2014. P. 14.
57. См.: Брайан Бойд. Владимир Набоков. Американские годы. С. 32; 48, а также письмо Набокова к Вильсону от 16 июня 1942 года.
58. Там же. С. 49.
59. Владимир Набоков. Второе добавление к «Дару». С. 92. Еще один американской след: на с. 22 рукописи «Второго приложения» Набоков сначала написал «…с язвительными комментариями заслуженного биолога в американском └Zoological Review“», затем вычеркнул слово «американском» (Papers of Vladimir Nabokov / Manuscript Division. Library of Congress. Box 6. Folder 8).
60. Сергей Давыдов, нисколько не преувеличивая, заметил, что «Возможно, никто другой, ни на родине, ни в эмиграции, так преданно не утверждал значение Пушкина, как Владимир Набоков» (S. Davydov. Nabokov and Pushkin // Garland Companion to Vladimir Nabokov. Ed. by Vladimir E. Alexandrov. New York: Garland, 1995. P. 482). Другим истинным «потомком Пушкина» был, конечно, Ходасевич. О литературной позиции Набокова как продолжателя пушкинской традиции и соратника Ходасевича см. нашу статью: Продолжение следует. Неизвестные стихи Набокова под маркой «Васiлий Шишковъ» // Звезда. 2012. № 7. С. 198—223.
61. Владимир Набоков. Воззвание о помощи. Определения. Публ., прим. А. Бабикова // Звезда. 2013. № 9. С. 119.
62. Долинин, отметивший пушкинский источник в вопросе Федора, полагает, что Кончеев не заметил его (Истинная жизнь писателя Сирина. С. 288); на наш взгляд Кончеев, в образе которого немало черт пушкиниста Ходасевича, как раз обратил внимание на пушкинский подтекст, ведь Набоков не пишет, что он не понял вопроса, а что «он не совсем до конца понял» его. Ответ Кончеева/Кощеева «Что ж. Все под немцем ходим» намекает на «конец всему» русскому в прямом смысле (в России «немец» долгое время было синонимом вообще «иностранца») — на возможную утрату природной русской речи будущими авторами, которым нечего будет нести «с благоговеньем», и в этом смысле попадает в точку.
63. Владимир Набоков. Второе добавление к «Дару». С. 108.
64. Там же. С. 107.
65. В рукописи «Второго приложения» Пушкин оказывается связующим звеном между энтомологией и литературой в довольно неожиданном преломлении. На пятой странице вверху нам удалось разобрать нереализованную пометку Набокова: «NB найти пушкинскую рецензию на C<h>arl. Nodier». Речь идет, разумеется, о французском писателе, блестящем стилисте, филологе и ученом Шарле Нодье (1780—1844). Долгое время (с легкой руки Лернера) считалось, что Пушкину принадлежит напечатанная в 1830 году в «Литературной газете» Дельвига неподписанная рецензия на роман Нодье «История о Богемском короле и о семи его замках». Задумавшись о значении этой пометки для «Второго приложения» и для «Дара» в целом, я пришел к выводу, что она не могла быть ограничена лишь пушкинскими мотивами романа. Действительно, Нодье, как известно, был не только выдающимся писателем, но и значительным энтомологом, автором «Рассуждения о назначении усиков у насекомых и об их органе слуха» (1798) и «Энтомологической библиографии» (1801). Упоминание «пушкинской рецензии» показывает, что Набокову было важно связать писателя-энтомолога с именем Пушкина и подчеркнуть, что Нодье был в одно и то же время прекрасным ученым и замечательным писателем, что следует из текста второй части рецензии (которую Томашевский атрибутировал как принадлежащую О. М. Сомову), написанной в форме диалога: «…зачем он [Нодье] так часто приискивал по сотням эпитетов к одному слову <…>. Зачем он наполнил сряду девять страниц именами насекомых, как, напр., phalenes, noctues, bombyces, pyrales, zygenes [следует еще полдюжины названий бабочек, молей и других крылатых насекомых] и пр. и пр.». В конце концов собеседники, ломающие головы над загадками романа Нодье (в котором одно из имен рассказчика — Теодор), приходят к следующему:
«— Нам трудно будет согласиться.
— И мне так кажется. Со всем тем мы согласны уже в одном.
— В чем же?
— В необыкновенном таланте автора» (Цит. по: Н. О. Лернер. Из литературного наследия Пушкина. Новооткрытая статья // Русская старина. 1913. Т. 156. № 12. С. 540, 542).
66. Dear Bunny, Dear Volodya: The Nabokov — Wilson Letters. P. 50—51. Каламбур с именем Юзефа Теодора Конрада Коженёвского, родившегося в Российской империи поляка, ставшего известным английским писателем Джозефом Конрадом. Впоследствии Набоков не терпел сравнения
с Конрадом, подчеркивая, что в отличие от него, писавшего только по-английски, он стал известен в равной мере и как русский и как англоязычный писатель.
67. Vladimir Nabokov. Selected Letters. P. 40.
68. «Как редко теперь пишу по-русски…». С. 129. Не противоречит нашей гипотезе и техническая сторона работы Набокова в это время: Бойд указывает, что роман «Под знаком незаконнорожденных», начатый в 1941 году, Набоков писал тем же старым способом, последовательно, чернилами на отдельных листах бумаги или в тетрадях, и лишь значительно позднее перешел на библиотечные карточки и карандаш (см.: B. Boyd. Manuscripts // Garland Companion to Vladimir Nabokov. P. 342).
69. «…Алданов 22 октября обращается к Набокову с просьбой: для русскоязычного журнала, издание которого в Америке можно считать делом решенным, очень нужна проза Набокова!» («Как редко теперь пишу по-русски…» С. 129).
70. Владимир Набоков. Полное собрание рассказов. С. 712.
71. Прототипом Кострицкого был, по-видимому, кембрижский приятель Набокова Михаил Калашников (см. также прим. 2 к тексту рукописи), с которым Набоков видался в Париже во второй половине 1930-х годов и которого в письме к Вильсону назвал «типичным русским фашистом», «черносотенцем и дураком» (письмо от 25 января 1947 года); вместе с тем этот персонаж представляет собой, очевидно, собирательный образ русского эмигранта профашисткого толка, таких фигур как, например, идеолог русского фашизма в эмиграции Спасовский (Михаил Михайлович, как и Кострицкий), редактор нацисткой газеты «Новое слово» В. Деспотули, презрительно отзывавшийся о Набокове, или А. Гарф, отчитавший Набокова за «антигерманскую пропаганду» в «Даре» и назвавший «└случай Сирина“ наиболее типичным и неприглядным», а литературные круги Парижа — «зловонным болотом» (А. Гарф. Литературные пеленки // Новое слово. Берлин. 20 марта 1938).
72. Владимир Набоков. Воззвание о помощи. Определения. С. 118.
73. Владимир Набоков. Полное собрание рассказов. С. 603.
74. В. Ходасевич. Книги и люди: «Современные Записки», кн. 64-ая // Возрождение. 1937. 15 октября. С. 9.
75. New Directions in Prose and Poetry. Ed. by J. Laughlin. Norfolk, Conn., 1941. P. 569—600.
76. Владимир Набоков. Собрание сочинений русского периода. Т. 5. С. 587.
77. В. Ходасевич. «Русалка». Предположения и факты // Современные Записки. 1924. № XX. С. 345.
78. Там же. С. 348.
79. Владимир Набоков. Собрание сочинений русского периода. Т. 5. С. 443.
80. Владислав Ходасевич. Собрание сочинений. В 4 т. М., Т. 2. 1996. С. 416.
81. Георгий Иванов. Распад атома. Париж, 1938. С. 19. Примечательно, что в «Распаде атома» Тургенев как будто неслучайно помянут в связи с этой протянутой писателем рукой: «Дантес убьет Пушкина, а Иван Сергеевич Тургенев вежливенько пожмет руку Дантесу, и ничего, не отсохнет его рука» (с. 31).
82. Владимир Набоков. Собрание сочинений русского периода. Т. 5. С. 593.
83. О возможном влиянии «Распада атома» на Набокова см. также: Андрей Арьев. Виссон. Георгий Иванов и Владимир Сирин: стихосфера // Звезда. 2006. № 2. С. 201—202.
84. Георгий Иванов. Распад атома. С. 77.
85. Там же. С. 80.
86. Там же. С. 34.
87. Владислав Ходасевич. Собрание сочинений. Т. 2. С. 417.
88. Георгий Иванов. Распад атома. С. 75.
89. Там же. С. 82.
90. Владимир Набоков. Лаура и ее оригинал. Пер. Г. Барабтарло. Изд. 2-е. СПб., 2014. С. 33.
91. Владимир Набоков. Второе добавление к «Дару». С. 107.