Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2015
* * *
Сомнений каменные глыбы,
свистя, уносятся в провал.
Так от укольчика иглы бы
мой палец недоумевал
в пустом медкабинете школьном,
белесом, словно молоко,
где мне сначала было больно,
а после — сладко и легко.
Я отходил довольно скоро
и вот уже не дую в ус —
меня не вышколила школа
и не переиначил вуз.
Но, сколько сердце ни мочалься
в потоках зыбкого труда,
дурак, не знающий матчасти,
не повзрослеет никогда.
Я был собой почти что с ясель
и утверждал на весь детсад,
что долг мой свят, что путь мой ясен,
что надо биться и дерзать.
И жизнь вспухала дрожжевая
сквозь дерн немого дележа,
и неизбежно заживала —
быстрее пальчика! — душа…
* * *
Столетняя, вечерняя
лежит в моей горсти,
что до столоверчения
способна довести,
голимая, дочерняя,
гости во мне, гости,
печаль моя заочная,
волосья серебря,
как скважина замочная,
гляди сама в себя.
Течет вода проточная
из глаз у сентября.
За окнами смеркается,
и, как бы впопыхах,
усталая смерть кается
пред смертью во грехах
и с вечностью смыкается
у Бога на руках.
* * *
Как по кочкам — по виденьям
тело прыгает в ночи,
повторяя поведенье
прогорающей свечи.
И ответственный механик
по раскраске белизны
пропускает с громыханьем
тени текстов через сны.
Кто рискнет его уволить
иль хотя бы уловить —
тем останется всего лишь
хрипло петь да жадно пить
ледяной настой болотный
(это не вискарь блатной),
и раскрашивать полотна
снулых дней плохою хной,
распыляя по квартирам
яви злой аэрозоль,
и вычерчивать пунктиром
по щеке сухой слезой
траектории безумий
и параболы хандры,
постепенно, как Везувий,
засыпая до поры.
* * *
Невольней, чем финал в новелле,
нежнее следа на лыжне,
наивней, чем порез на вене,
воды и воздуха нужней,
но надоевшая уже так
жизнь, цифру круглую ребря,
зажата в жестяных сюжетах,
в железных жестах ноября.
Лишь почерк — голоса предатель,
пока что выцветшим не стал,
копытом опыта придавлен
к обеззараженным листам.
И тот, кто кашель свой дискретный
на липовый не клеил мед,
как зверь, что выбрался из клетки,
уже обратно не пойдет.
И сказанное все на месте,
когда чернилами залит
закат в заре — слепой невесте, —
кипящим семенем сорит.
Но цирковому представленью
пора закончиться уже,
и враз, как в доме престарелых,
покой заселится в душе.
Так пусть случится в ноябре же
и стих — прямой, как Мажино,
переозвучит «но я брежу»
в прекрасное «я брежу, но…».