Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2015
* * *
П. Г.
Мне повезло со старшими друзьями,
мыслителями и фронтовиками,
сидельцами, поэтами… С людьми
высокой пробы, хоть кого возьми…
Мне повезло с ровесниками тоже.
Они со мной бывали старших строже,
но эта строгость стоила свечей:
я был им нужен, не скучал ничей…
Мне крепко повезло с учителями,
ведущими меня не по программе,
а по житухе. Крепко повезло
с родными: знали, где добро, где зло.
В одном не повезло глухой тетере:
не мог расслышать и принять потери,
не понимал, что счастье знает срок
и есть у боли болевой порог…
* * *
Дьявол кроется в деталях,
а Господь живет не в них,
а в клубящихся печалях,
в полусонницах ночных,
в небесах, где нет границы
у пространства и веков,
где ни ангелы, ни птицы,
ни стихи не ищут слов…
Поэт
Н.
К.
Хоть раз в два года, на ходу
ты залетал в свою столицу,
ища знакомую среду
и не стараясь прислониться
к чужим и новым. Телефон —
связной, как мы, одноязыкий, —
был вновь прослушкой заражен,
даря голосовые стыки.
Какие козни впереди,
мы знали, опуская вежды,
но поправляли на груди
живые крестики надежды.
Москва и Питер ждали встреч,
твои припоминая строки,
чтоб вновь услышать эту речь
и этот звонкий стих высокий.
Спеша по проволоке дней
слепым, как век, канатоходцем,
ты сообщал стране своей,
что было и когда начнется…
А жизнь велела жить и ждать,
перенося с зимы на лето,
и одиночество опять
обрушивалось на поэта.
* * *
Итак, я жил тогда в Одессе…
А.
С. Пушкин
Рожден на Куликовом поле,
войной отброшен поневоле
от одесситов коренных,
всю жизнь я молчалив при них.
А если вдруг командировка,
опять же — хвастаться неловко.
Наш дом, где жили мы в тот раз,
как вышли, разбомбил фугас…
Там школа, где старик Столярский
готовил мне подарок царский:
всю жизнь работать скрыпачом,
спеша за собственным плечом;
фрак и смычковые кунштюки,
другие связи и поруки
в другой стране… Да нет — война,
и рвется нервная струна.
Прости, красавица Одесса,
акцент советского прогресса,
неточность вежливых похвал,
свой голос Питеру отдал,
вникая в пушкинские роли…
И вдруг на Куликовом поле
сгорел с людьми живыми дом.
Узнай Гоморру и Содом,
узнай, какая боль сквозная,
как плачет в небе мать родная,
роддом, кладбище и скамья…
Одесса, невидаль моя…
* * *
М. П.
Кто забросил эту стройку,
упуская время в щель?..
Кто заплатит неустойку,
средства путая и цель?..
Рвется, рвется там, где тонко
от работы до гульбы.
Эта жизнь — незавершенка
под слепым дождем судьбы…
* * *
…истина страстей и правдоподобие чувствованья…
А. С. Пушкин
Что такое «истина страстей»?..
На какой она живет планете?
Среди наших низменных затей
стали незнакомы страсти эти.
«Чувствованья»?.. Эти нам под стать.
Вот они как раз правдоподобны,
если малой ложкой подбирать
жидкий суп, насытить неспособный.
Александр Сергеевич, прости
это мелкотравчатое племя,
все у жизни будничной в горсти,
ни один не равен главной теме.
Только море или океан,
только необъезженные кони,
только жизнь на острове Буян
могут поучаствовать в погоне
за страстями в истине своей.
А на сцене — ужас бездорожный.
Кто у нас доходит до страстей?..
Двое лживы, трое осторожны…
* * *
Имперские взвеси
кружат в старожилах Руси:
и сласти, и спеси,
и страсти, о чем ни спроси;
а юные тоже,
не ведая, что у них впредь,
то двинуть по роже
спешат чужака, то огреть…
Без меры примеры,
в одно — что отцы, что сынки.
Неверье и вера
то сблизятся, то далеки.
Незнайки, всеведы,
пошлют и возьмутся помочь;
вот — солнце победы,
вот — пьянка чернее, чем ночь;
то — в точку, то мимо;
то насмерть, а то на живот…
Не прямо ль из Рима
мой питерский водопровод?..
Имперские перья
растут на моей голове,
шлем высокомерья
прижился к пожухлой траве.
От края до края
шатает имперскую рать;
смеясь и рыдая,
не с ней ли и мне погибать?..
* * *
Записная книжка, мартиро`лог,
можно ль открывать и обводить?
Не был ни за кем задернут полог,
все решили «быть или не быть».
Алфавит. Вторая, запасная
память. Восполняемая быль.
Наконец, гулянка записная,
над которой не шумит ковыль.
Со своим небесным хлебом-солью,
в хоровом согласье и вразброд,
вот они, участвуют в застолье,
с нами отмечают Новый год.
Книжка, рана рваная, сплошная
прикипела к помнящим рукам,
в голос всех имен не называя,
вызывает всех по именам.
Вот они, зачинщики основы,
образа и смысла бытия,
скромники, трудяги, острословы,
книжники, защитники, братья́…
* * *
В только что начатом, горьком, новом
нервном году телефоню вдовам
прежде всего. Набираю цифры,
и возникают фонтаном искры
просьб и надежд; мы еще повинны
пока не кончены сороковины.
Слушай, я — тут, оказался рядом,
да, я молюсь, чтобы грешным адом
не обернулось, а вечным раем,
ради которого выгораем
вместе со свечками и словами,
речками, городом и горами…
Холодно было возле могилы.
Дай тебе Господи сил и силы!
Ты хоть звони мне, звони, как вспомнишь,
утром, в полдень, и в ночь, и в полночь.
Ты была всем для него — домом,
лесом и полем, горлом, комом;
я ничего не умею, кроме
этих звонков для побывки в доме,
общего века слепым наброском,
глухим намеком и отголоском.
Слышишь меня?..
— Ну конечно, слышу,
он же стучится в окна и крышу…
* * *
О. Е.
Пожизненно шатаемся по Праге
с той лебедью, которую балет
украл из стаи; прежние присяги
отвергнуты, а будущего нет;
мы этого не знаем; наши дети
взрослее нас и, видимо, мудрей:
не прижились ни в драме, ни в балете,
а в свете лет и пражских фонарей
почти неразличимы вместе с Кампой
и судьбами уже своих детей;
вот и пишу тебе под светлой лампой
и твой полет слежу уже при ней.
Пожизненно скитаемся по миру,
нерасторжимы с русским языком
и нашей тайной; съемную квартиру
не снявшие, забывшие о том,
о чем не вспомнить, потому что в не́тях
все утонуло, кроме светлых дней,
и лишь в письме поговорим о детях,
о чем угодно, — но тебе видней…