Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2015
Валерий Грозак. Я еще не вернулся с войны.
Дружба народов, № 5, 2015
Обращаясь к военной тематике, писатели зачастую в качестве предмета переосмысления выбирают понятия судьбы, рока, удачи. Это не удивительно: чем еще можно объяснить то, что кто-то погибает, будучи в тылу, в безопасности или впервые выйдя на бой, а другой бежит под пулями, ходит по заминированным полям и возвращается с войны живым и спустя пятьдесят лет отмечает очередной юбилей в кругу детей и внуков.
Не остался в стороне и известный кинооператор и режиссер Валерий Грозак. Автор скромно отмечает, что все герои «Киевских историй» (подзаголовок повести) — реальные люди и повествование состоит из их рассказов. Было бы странно предполагать, что Грозак действительно записывал их на диктофон, поэтому похвалы относительно владения художественным словом, пожалуй, все же стоит обратить к нему. Удивительно просто, детально и оттого еще более точно удается Грозаку выстраивать отдельные эпизоды (сыграл-таки большой опыт работы в кино!): «Как мы уходили. Не так, как это показывают в кино, что с винтовками и в военной форме. Шли как попало, кто в чем был, без всякого оружия. Рара передала Валеру маме и пошла рядом с колонной. Она то шла, то бежала, по дороге заскочила в магазин, купила буханку хлеба, догнала колонну, вручила мне на ходу хлеб и, вцепившись обеими руками в мою руку, шла еще какое-то время, что-то лепетала на прощанье, вглядываясь в мое лицо, а потом отстала. Я шел и все оглядывался на нее, и думал, что я больше никогда ее не увижу. Она стояла босая — сбросила где-то босоножки, чтобы легче было бежать».
Но вернемся к теме судьбы. Повесть, представляющая собой сокращенный вариант будущей книги «Старый дом в Полевом переулке», состоит из рассказов нескольких героев от первого лица. Главный герой — Григорий Гурьев — и есть олицетворение сопутствия удачи на войне. По крайней мере, можно с уверенностью сказать: судьба решила, что этот человек не должен умереть ни в 1941-м, ни в 1945‑м. Ему удалось вырваться из плена; в него стреляли немцы, но не попали, когда он бежал из грузовика, в котором после облавы в Киеве везли людей на расстрел; его не загубили и наши, а ведь именно так поступали с большинством из тех, кто вышел из плена. Но судьба любит не только благоволить. Жизнь героя и после войны была тяжелой, и удивительно, что это не смогло его озлобить.
Не ожесточился Григорий Гурьев, хотя узнал на себе, сколь несправедливы могут быть «Родина», «родная советская власть» во время войны. Его позиция кардинально отличается от позиции, например, Виктора Астафьева, который во всех своих воспоминаниях о войне с отчаянием размышляет о цене победы и советует властям предержащим: «Надо становиться на колени посреди России и просить у своего народа прощение». Гурьев не обвиняет напрямую, но читатель делает выводы самостоятельно. Почему тех, кому удалось выбраться из плена, ждал расстрел или штрафбат — тоже почти верная смерть? Мне не понять этого, учитывая временную дистанцию. Хотя, может быть, дело не в ней. Наш герой не судит властителей, принимает такой подход как должное. Но есть в этом принятии немой упрек.
Есть он и в следующей, очень яркой метафоре: «Один смуглый человек где-то в казарме нашел заброшенный в угол портрет товарища Сталина работы художника Карпова, Сталин там смеется и аплодирует на каком-то съезде. Этот парень отодрал портрет от подрамника, сделал из него колпак и напялил на себя. И вот стоят сотни голодных пленных, полумертвых, а Сталин с колпака смеется и аплодирует». Теперь, задумываясь о миллионах погибших по время Великой Отечественной, я размышляю не только о Великой Книге Судеб, где все прописано наперед. Но и о том, что кроме этой Высшей власти есть еще другая — низшая, которую я отчетливо вижу в виде Сталина, смеющегося и аплодирующего с колпака изможденного военнопленного.