А. М. и Ф. И. Соколовы на фронтах Первой мировой войны (письма и дневники). Публикация, вступительная заметка и примечания Ирины Ненарокомовой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2015
Часть 1
Письма Арсения Соколова
17 октября 1890, Москва
Очень рады, любезнейшая Ираида Ивановна, что Вы изъявили согласие быть у нас кумой и приехать на крестины. Будем ждать к воскресенью, 21-му октября, в этот день предполагаем крестины. Так как Ваня обещался приехать к этому же времени, то и будем ждать Вас вместе 20-го в субботу.
Лиза встала и чувствует себя нормально. Будущий крестник Ваш здорово кричит — мужчина!..
До скорого свидания. Сердечно любящие Вас М. и Е. Соколовы
Это первое письмо из небольшой пачки писем, перевязанных старенькой тесьмой и привезенных мне в свое время из Ленинграда после смерти дочери Ираиды Ивановны — Ирины. Оно написано 125 лет тому назад моим дедом Матвеем Ивановичем Соколовым (1854—1906), профессором Московского университета, будущей жене своего брата, Ивана Ивановича, тогда еще — невесте. Брат Иван заведовал канцелярией Училищного совета при Св. Синоде и был на год старше деда.
Оба брата окончили с отличием историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета и всю жизнь были связаны нежнейшей дружбой, как позже — их жены и дети. Жена Ивана Ивановича стала крестной матерью четвертого сына моего деда, названного Арсением, по-семейному — Сеня (всего у деда было 8 детей, среди которых и моя мама — Ирина). Жена Матвея Ивановича Елизавета Павловна, моя бабушка, была крестной Александра — Шуры, как звали его дома, старшего сына питерских Соколовых — Ивана Ивановича и Ираиды Ивановны. Это накладывало особые обязательства на глубоко верующих родителей и способствовало еще большей близости между двумя семьями.
Все это было бы интересно лишь потомкам рода, углубившимся в изучение биографий своих предков, если бы не остальные письма, уже столетие сберегаемые людьми и судьбой. Они написаны тем самым крестником Арсением и адресованы его крестной в Петроград с фронта Первой мировой войны.
Арсений погиб в 1916 году. Ираида Ивановна умерла от голода в блокаду Ленинграда в 1942‑м. А эти выцветшие листки, дошедшие до наших дней, сохранили теплоту чувств, наблюдения и мысли их автора, 24-летнего прапорщика, а позже поручика, ушедшего со студенческой скамьи на фронт. Сохранили ощущение того, как романтический, юношеский порыв «увидеть войну», поучаствовать в ней постепенно сменялся пониманием всей ее тяжести и трагедии. Поэтому мне кажется, что фронтовые письма столетней давности представляют уже не только частный, но и общественный интерес.
1915, 16 февраля
Дорогая Крестна! 9 числа я прибыл в Калугу и был назначен в 4‑ю роту, 74‑й запасной батальон. С 11-го ходил учил солдат, вернее, присматривался к ним. Ученье начиналось с 8 утра до 12 дня, затем перерыв до 3‑х и с 3‑х до 6-ти часов. Остальное время был свободен. Вчера был до сегодняшнего утра дежурным по батальону, утром сменился и лег спать, потому что всю ночь нельзя было спать. Спал часов до 8-ми вечера, будят, гляжу, товарищ из нашего же батальона. Вставай, пойдем к батальонному, там тебя нужно. Прихожу, мне батальонный объявляет: вы назначаетесь с маршевой ротой, время отправки 18-го в 7 часов вечера. Быстро, Крестна, сделалось дело…
Еду на запад, но в какое место, никто, конечно, не знает. Рота у меня человек 250–300. Несколько волнует то, что не знаю, как буду справляться с материальной и продовольственной частью в пути. Это самое трудное. Но если пойдет другой эшелон, то, конечно, продовольствие будет доставлять начальник эшелона. Хорошо, что не пришлось долго сидеть, хотя, может, где-нибудь в тылу и будем долго стоять. Ну да это будет видно.
Крестна, мне очень тяжело ехать, не повидав тебя, не простившись с тобой… Не забывай меня, Крестна, дорогая, может, мы с тобой и не увидимся больше. Очень не горюй, Крестна, пиши маме, не давай ей особенно волноваться. Кто знает, может, конечно, и не вернусь, а может, и вернусь здоровым. Крепко, крепко тебя целую. Ты благослови меня хоть мысленно. Дорогая, пиши мне, я сообщу тогда, куда писать… Крестна, постарайся послать мне туда свою карточку. Я завтра постараюсь сняться. Карточку тебе перешлют…
Крепко целую тебя. Твой горячо любящий тебя крестник Арсений. Крепко, крепко целую всех, Шуру, Досю, Олю, Иру1 и тебя еще раз. Пиши же чаще, не забывай меня.
Твой Арсений
Следующее за этим письмо не от Арсения, а от его двоюродного брата Феодосия. Оно адресовано Ирине Матвеевне Соколовой, моей маме.2 Такое небольшое вкрапление в Сенино эпистолярное наследие представляется закономерным, так как оно написано в тот же период, сообщает о местонахождении Сени, о том, что кузены его, Шура и Дося, тоже решили идти на войну, и о причинах такого решения.
Сохранились и фронтовые дневниковые (правда, весьма отрывочные) записи Доси. К ним мы обратимся позже.
1915, 28 марта, Петроград
Христос Воскресе! Милая Ира!
Поздравляю тебя и с кончающимися уже праздниками, и с днем твоего рождения. Желаю тебе всего наилучшего, а что для тебя является наилучшим, я не знаю. Во всяком случае, желаю успехов на курсах, как мирных, так и боевых. Праздничное ли у вас настроение? У нас что-то очень и очень не праздничное. Вчера вслед за тетиным Лизиным письмом получили весточку от Сени. Открытка из Гродно, судя по штемпелю. Он пишет, что устал немного, но скоро получит лошадь, т. к. теперь он уже ротный командир. И даже адрес прислал, так что мы не замедлили ему написать. Адрес его вы, наверно, тоже теперь знаете, но на всякий случай пишу: «101 Пермский полк. Прапорщику А. Соколову». Коротко и ясно.
Шура и я поступаем 1 мая в школу прапорщиков в Петергоф, если попадем туда. Колебания только из-за мамы, т. к. она соглашается на Шурин уход, но не хочет мириться с уходом обоих. Но я через год, т. е. после окончания войны (кончится же она через год), уйду в отставку, если цел останусь, и попытаюсь поступить в Технологический институт. Шура также не навсегда идет в военную службу… Лично я боюсь в жизни только однообразия и бессодержательности. Мне было бы обидно, если бы моя жизнь прошла гладко, обеспеченно и только для себя. А на такую жизнь, собственно говоря, только и должен я рассчитывать, если по окончании гимназии пойду прямо в Технологический инст<итут>. Мама говорит, что она нам хотела счастья в жизни, но мы сами идем от своего счастья и губим ее мечты. Но она не верит, не может и не хочет поверить, что для человека, который так много смеется и балагурит, есть какой-то иной идеал, кроме обеспеченной и покойной жизни. Она не может поверить, что я могу чувствовать свой долг перед обществом, русским обществом. Для нее все это фразы. Может, и для тебя, Ира, это только фразы? Может быть, и тебе смешно, что это говорю я? Но поверь, Ира, что далеко не всегда мне весело. Мне сейчас совестно за эту исповедь. Я случайно на нее сбился. Если будешь добра, оставь ее только для себя одной.
Остаюсь горячо любящий тебя Дося Соколов
1915, 4 апреля
Дорогая Крестна! Как ты поживаешь? Как твое здоровье? Как все твои? Я жив и здоров, чувствую себя хорошо. Сейчас сижу в сторожевой заставе, впереди шагов на 300–400 от меня мой караул и часовые, выставленные от него. А перед ним немцы сидят в окопах. Стою на самой передовой линии уже вторые сутки. Скоро будет, наверное, нам смена. Я стою с одним взводом. Немножко утомительно, всю ночь не приходится спать, спишь только днем, да и то одним глазом. То и дело приносят известия справа и слева, где стоят роты нашего полка, то связь с донесениями, то разведчики. То самому надо посылать донесения нашему ротному командиру. Так и проходит все время.
Скучно без всяких вестей, из дому я уже больше месяца не получал ни одного письма и не знаю совершенно, что там делается. Дорогая Крестна, я так рвался на войну, хотел посмотреть ее, и вот я ее вижу, самые бои, стрельба из орудий, все это дает действительно картину сильную. Но все остальное так меня не удовлетворило, что настроение у меня стало много хуже. Вот вернусь и много, много тебе расскажу. Выучиться действительно здесь можно многому и так узнать людей по-настоящему, как, кажется, нигде не узнаешь. И вот опять тоска. Готов на всякое безрассудство, и только от этого удерживает ответственность, возложенная на меня за людей, которые под моим начальством и без меня могут потеряться окончательно.
Получила ли ты мои письма? Пиши мне, я жду писем от тебя и всех твоих. Получила ли ты мою и мою с мамой карточку? Денег я сейчас получаю вполне достаточно. В марте месяце маме послал 40 руб., а в апреле, первого, 30 рублей. У меня останется вполне достаточно. Жалованье мое 71 руб. да полевые 75 руб., итого 146 руб. Половину я послал домой, половина у меня, вполне хватит, так что из жалованья за апрель нужно будет больше послать. А если бы я оставался ротным, как был две с половиной недели, я бы за апрель получил около 300 рублей. Но я рад, что приехал старый офицер этого полка и принял роту. Меньше заботы для меня, меньше волненья. А то ведь отвечать за 250 человек, которые в опасные моменты смотрят на тебя, как на Бога, очень трудно и нервное напряжение поднимается до крайности. А мне еще в самом начале пришлось раза два выкручиваться из очень тяжелых положений. Но все, слава богу, обошлось хорошо. Крепко, горячо целую тебя, дорогая Крестна. Мне так хотелось бы сейчас тебя увидеть. Целую всех твоих.
Твой Арсений
<Первых страниц следующего письма не сохранилось.>
…Один раз на мне был сконцентрирован почти весь ружейный огонь того участка, на котором я вел наступление ротой. Это было 2 мая, но все обошлось благополучно, ни одна пуля меня не задела, кругом падали люди, но я вышел цел и невредим из этого огня… Несколько раз шрапнель рвалась над головой… и все ничего. Во время этого наступления, Крестна, когда я шел вперед, почему-то мне ярко припомнилась и встала в памяти одна сценка, которую ты, наверно, уже забыла, и разговор, который был. Почему и какая связь была с той обстановкой, в которой я был в это время, до сих пор не могу уяснить себе. Это было в слободе3, мы сидели втроем, ты, я и Дося, на бревнушках около сарая с сеном за околицей. Настроение у меня было скверное тогда. Ты горячо мне доказывала, что я не прав и что надо смотреть на мир и на жизнь с более светлой стороны, чем я смотрю, что не надо замечать плохое, а больше внимания уделять хорошему. А я тебе в ответ указал одну только тучу на небе и сказал, что я теперь уже не могу думать, что небо светло. Ты тогда поглядела на меня, потрепала по волосам и сказала: чудной же человек, тяжело будет тебе в жизни так. И вот почему-то ярко встала мне эта сценка в памяти, когда я шел вперед. Почему мне вспомнилось это в тот момент, я не знаю, но так захотелось мне увидеть тебя, побыть около тебя, дорогая Крестна. Твой крест у меня на шее. Там же еще четыре образка, мамы, Тати4, Мани5 и еще один. Я их никогда не снимаю. Молиться, откровенно скажу, я не могу, а тем более здесь. Здесь слышны выстрелы, льется кровь, по-моему, даже кощунство упоминать имя Бога здесь, где все противно его заветам. Конечно, ты опять не будешь с этим согласна.
В какое училище поступает Дося и в каком Шура, пусть они мне хоть строчку черкнут. Пока до свидания. Крепко, горячо целую тебя, дорогая Крестна. Целую Шуру, Досю, Олю, Иру…
Твой любящий крестник Арсений
1915, 31 мая, 2 часа ночи
Дорогая Крестна! Вот я тебе опять пишу. Сейчас глубокая ночь. Я только что пришел с проверки караула, который стоит далеко впереди наших окопов. Ночь прескверная, идет дождь, темно, как в августе ночью, холодно. Но картина получается красивая, дело в том, что вправо от нас сейчас кипит сильный бой, звуки выстрелов сливаются в сплошной гул, все небо бороздят лучи прожекторов, и то и дело вся местность освещается ракетами. Неприятель, видимо, повел отчаянную атаку вправо от нас. Сейчас идет там сильный артиллерийский бой, он бьет по резервам, всегдашняя его тактика. Я не сплю, так как бой разрастается и все больше приближается к нам, хотя еще сейчас, наверно, верст 12 от нас. Но все может случиться, могут повести они атаку и против нашего участка. Они любят такие ночи.
Почему-то мне сейчас захотелось написать тебе, дорогая Крестна, и почему-то сегодня ты часто вспоминаешься мне… Мне раньше не было так тоскливо, бывало скучно без всех вас, но не тоскливо, а теперь мне стало тоскливо здесь. Прямо до боли хочется вас повидать всех… Может, у меня опять хандра, но ее, кажется, не должно быть, так как дела много и оно поглощает все…
Теперь пишу тебе уже на следующий день к вечеру, так как вчера не успел закончить и заснул так крепко, что проснулся только в 11 ч. утра. Ночь у нас прошла спокойно, без всяких инцидентов. В том месте, где велась атака, немцы были отбиты, для них с большим уроном.
Дорогая Крестна, я тебя крепко, горячо люблю. Мне такую большую радость доставляют твои письма… Крестна, скоро ли мы увидимся? Иной раз мне кажется, что я не вернусь. Когда я иду в бой, я уверен, что вернусь здоровым. Когда же сижу в блиндаже, в безопасности, мне кажется, что я не вернусь. Я здесь на очень хорошем счету у командира полка.
1915, 5 июня
Дорогая Крестна, продолжаю только теперь начатое письмо. Дело в том, что бой действительно приблизился к нам и неприятель повел атаку против нас, как раз против нашей роты. Вечером того дня мы должны были перейти на другую позицию, почему я и прекратил писать тебе. Только мы перешли, устроили людей в окопах, вернулись в свои блиндажи, как впереди нас в нашем сторожевом охранении раздалось несколько выстрелов и крик «ура». Оказывается, немцы подобрались незаметно к окопам сторожевого охранения, убили часовых и бросились в атаку. Сторожевое охранение было сбито и отошло
к нашим окопам. Мы выскочили из блиндажа, кое-как рассовали людей, которые были сбиты в сторожевке в свои окопы, как против нас появились густые цепи противника. Мы открыли огонь и заставили его залечь. Три раза в ту ночь он пытался атаковать нас и каждый раз был отброшен с большими потерями. Днем он начал бить по той части роты, которой управлял я, тяжелыми снарядами и разбил совершенно почти окопы. Он бил артиллерией с небольшими промежутками почти весь день. К вечеру он повел отчаянную атаку, дошел было до самого проволочного заграждения перед окопами, и я уже думал переходить в контратаку, но он, не выдержав нашего огня, в сильном беспорядке бежал и окопался в 1200–1300‑х <метрах> от нас. Он в эту ночь 4 раза пытался нас атаковать. Кругом свистели пули, его выстрелы и наши сливались в сплошной гул. Как я вылез из этого ада невредимым, сам не знаю. Приходилось ходить открыто под огнем, так как окопы были завалены во многих местах.
Одним словом, двое суток почти сплошь был под огнем. Повел атаку неприятель с 1-го на 2‑е в 2 часа ночи, а кончил с 3-го на 4‑е в 8 часов утра. Теперь он все время ведет атаку против участка нашего полка, но всюду был отбит с большими потерями. У нас потери небольшие. Мы из роты потеряли ранеными и убитыми всего 35 человек. В других ротах почти такие же потери. Наша рота захватила в плен немецкого солдата… На следующую ночь другая рота захватила офицера и нескольких солдат. Теперь уже пленных есть порядочно. Против нашей роты наступало, судя по письмам, взятым с убитых немцев, где на адресах проставлены роты и батальоны, целый батальон. Дело было очень жаркое.
Теперь мы стоим пока в резерве, т. е. наша рота завтра же опять пойдет на передовую линию. Сейчас первый час ночи. Все тихо кругом, должно быть, ничего не будет этой ночью. Могу тебе сообщить, что я, кажется, уже представлен к 3 очередным наградам. Когда их получу, напишу… А неприятно, Крестна, все-таки быть под «чемоданами»6, очень неприятно. Целую тебя, дорогая, крепко, крепко. Целую всех твоих. Что молчат Шурка и Дося? Я собираюсь им писать, но едва выбираю время писать вам.
Твой горячо любящий крестник Арсений
1915, 12 июня
Дорогая Крестна! Здравствуй. После атаки неприятель был отбит и окопался в 1000–1200‑х <метрах> от окопов. Он донимает нас своей артиллерией, которая бьет все время по нашим окопам. Целые дни теперь идет канонада. Шум, треск и гул наполняют воздух. От беспрерывного треска и грохота разбаливается голова. Да и ночью-то продолжается этот грохот. Немножко, конечно, к нему привыкаешь. Под снарядами хожу, как во время дождика, это не преувеличиваю. Так во время подготовки атаки он буквально засыпал окопы, где находился я, градом снарядов.
Много, очень много людей выбыло из строя. Я уцелел только благодаря случаю. Не судьба пока помирать. Рядом со мной падали люди, а мне хоть бы что пока, что будет дальше, не знаю. Погода жаркая, даже чересчур. Здесь уже поспела земляника, ее много, но собирать некогда. Сегодня ночью я опять иду в окопы, а два дня был в батальонном резерве в лесу. Теперь придет сюда другая половина роты, а я с этой полуротой иду в окопы на их место. Другая полурота отдохнет два дня, и снова 6 суток без смены мы будем сидеть уже целой ротой в окопах. Так время и проходит. Спать я разучился совершенно, теперь только на минутку разве соснешь. Днем «чемоданит» так, что вокруг все дрожит, а ночью того и жди, что опять может пойти наступление, да проверки караула и прочее занимает всю ночь.
Сейчас опять уж сижу на позиции около блиндажа. Где-то слева идет большой артиллерийский бой. Видимо, неприятель куда-нибудь в другое место сосредоточил удар, ему здесь не удалось… Пишу тебе на Петербург, так как не знаю, там ли ты еще или уже в Угличе. Небось, сейчас хорошо в Иерусалимской слободе, тихо на Волге. А здесь все время грохот и треск. Хоть и довольно привык, но все же иногда утомляют беспрерывные разрывы. Как начнут батареи ихние и наши перестрелку, то такой грохот, что кричать надо, чтобы услышать друг друга. А в окопах сидеть, когда он их обстреливает из тяжелой, тоже поганое чувство. Не знаешь, куда он ударит, вправо ли, влево ли или прямо в тебя. Слышно еще издали шум, летит, и сколько передумаешь и переживешь, пока он куда-нибудь вдарит. Несколько раз прямо засыпало в окопах, осколки да осколочки фунтом в 5–6 весом. А то сидишь около блиндажа своего, он на склоне горы, а внизу лощинка, там небольшая рощица, как вдарит в дерево, так дерево и валится. Раз под корень угодило, так здоровенное дерево подняло и отбросило. Уже немного целых деревьев в этой лощинке осталось. Пока всего хорошего желаю, дорогая Крестна, крепко, крепко целую тебя, Олю, Иру. Где Шура и Дося, что они молчат?
Твой крестник Арсений
1915, 21 июня
Дорогая Крестна! Как ты поживаешь, как себя теперь чувствуешь? Посылаю тебе письмо теперь на слободу, думаю, что ты теперь тут. Два предыдущих письма послал тебе на Петербург. Получила ли ты их? Одно очень большое, другое поменьше. Я жив, здоров, чувствую себя хорошо пока что. Сейчас сидим с немцами друг против друга… Ведем ружейную перестрелку, перебрасываемся бомбочками ручными. Бывают и артиллерийские концерты. В общем еще ничего пока, жить можно, как будет дальше, угадать трудно. Наверно, еще долго просидим так… Если же нас потеснят еще с флангов, мы будем принуждены отойти назад для выравнивания фронта. Справа и слева от нас, где-то далеко идут целые дни большие бои… Каковы будут результаты этих боев, так и мы будем от этого зависеть.
Погода здесь жаркая, даже чересчур, дождей почти не было, было две грозы, да и то почти без дождя. А местность здесь какая красивая, замечательно. Кругом озера, высокие горы, сосновые леса, в низинках болота, большею частью торфяные, а зато горки сухие, песчаные. Здесь была дачная местность, а теперь вокруг нет ни одной целой деревни. Кое-где в деревнях уцелели дома, а то и сплошь вся деревня разрушена, полы вытоптаны, посевы тоже, так что запустение сейчас. Леса рубятся без сожаления, а здесь чудные сосновые леса, в несколько обхватов деревья. Леса или казенные, или частных владельцев. Крестьянских лесов почти нет. За всеми лесами был здесь хороший уход, они подчищались, каждое дерево имело клеймо владельца… А теперь большие площади леса свалены снарядами… Жители, когда приедут, даже места не найдут, где стояло их село или деревня… Дома сожжены снарядами, что осталось — разобрано на отделку и устройство окопов. Так что на том месте, где были дома, теперь ровное место. Да, много горя приносит война… А жили здесь все хотя и не особенно чисто, но богато. У каждого было по нескольку лошадей, коров и прочего скота. А теперь почти что впроголодь живут. Из этих мест крестьяне ездили на заработки в Америку. Там хорошо оплачивают труд, так что деньги каждый привозил… А теперь и в Америку не попадешь. Им очень тяжело пришлось, а впереди еще зима.
Пока до свидания. Крепко, крепко целую тебя, Олю, Иру… Поклон… всем в слободе. Твой любящий крестник Арсений
1915, 2 июля
Дорогая Крестна, здравствуй! Крепко тебя целую. Как ты поживаешь?.. Я жив и здоров, чувствую себя довольно хорошо. Недавно получил от Шуры письмо из лагеря. Я им уже ответил. Да, непривычна нам, людям из другого совершенно круга, эта жизнь. Странна, пуста и удивительна, если так можно выразиться, пóшла она даже. Тут взрослые довольно люди занимаются теми выходками, какие проделывают мальчишки. Это спервоначалу чудно и несколько противно, потом начинаешь относиться к этому равнодушно и стараешься не обращать внимания.
Дорогая Крестна, теперь ты можешь поздравить меня с первой боевой наградой. Я получил за бои в марте месяце Анну 4‑й степени. Теперь у меня на шашке уже красный темляк.7 Бои здесь идут все время. С 22-го на 23 июня был большой бой. Нас тогда немцы потеснили и заставили своей артиллерией уйти
в следующие окопы. Артиллерийский огонь был страшным, это был какой-то град всевозможных снарядов. Прямо каким-то чудом удалось оттуда вылезти целым и невредимым. Я тогда был полуротным 15‑й роты. Теперь я начальник команды полковых разведчиков. Вот как громко сказано, у меня под командой находится целых 45 человек. Днем я с ними немного занимаюсь разной разностью, а ночью выходим на работу. Первым делом был захват немецкого телефониста, который, проверяя свою линию, слишком близко подошел к моим секретам. Дело не трудное, но, конечно, несколько рискованное и опасное. Зато… гораздо больше самостоятельности и личной инициативы можно проявлять, чем в роте, где скован бываешь приказом и точной определенной задачей. А здесь хотя и есть задача, но ее выполнять можешь так, как хочешь сам…
Дорогая Крестна, пиши, как будет время, я всегда жду письма с громадным нетерпением, а то становится так скучно без всяких известий от вас. Попроси и девочек написать. Я собираюсь всем писать, но то не бывает времени, а иной раз так устанешь, что сядешь и радуешься, что присел. А то ведь иногда приходится целые сутки, да еще не одни, быть все время на ногах… Немцы близко, уже несколько раз вновь делали попытки нас остановить, но безуспешно пока. Так что все время приходится быть настороже. Целую тебя, дорогая. Целую всех твоих. Пиши.
Твой крестник Арсений
1915, 26 октября
Дорогая Крестна, здравствуй! Как ты поживаешь, как твое здоровье?.. Почему ты ничего не пишешь?.. Да и твои никто не напишет… Теперь я второй день нахожусь на другом фронте или, вернее, за другим фронтом, так как мы стоим в глубоком тылу, в 60 вер<стах> от Одессы. Отсюда двинемся на этих днях, по всей вероятности, на Болгарию или Австрию. Думаем, что пройдем Румынию и вместе с ней и выступим. В четверо суток мы проехали почти вдоль всей линии нашего фронта. Только самый северный кусочек остался в стороне, так как мы были на левом фланге нашего правого фланга фронта. Теперь мы в Новороссии стоим в большом степном местечке Эльзас. Говорят, что через день-два нас уже двинут, так как собралась вся дивизия. Я, дорогая Крестна, получил чин подпоручика и орден Анны III степени. Так что я имею уже три ордена. Живу я понемножку, все у меня есть, ни в чем не нуждаюсь. Бывает только скучно от отсутствия своих. Ты ведь знаешь, дорогая, как мне бывало всегда тяжело вне семьи. Ведь я же никуда не ездил и никогда не бывал в кругу незнакомых людей. Обстоятельства, в которых я сейчас, конечно, много помогают в сближении
с окружающими, но все же это не то. Так тоскливо бывает порой и так хочется иногда хоть на минуту повидать своих и побывать дома. Но я, Крестна, решил, что в отпуск не стоит ехать, и не поеду до конца войны, если все будет благополучно. А то поедешь, в пути проведешь много времени, дома только всего несколько дней, и не успеешь и оглянуться, как уже опять уезжать. Да и тут гораздо грустнее будет после того, как повидаешь своих. Ведь верно, Крестна? Как Шура с Досей, кончили ли они училище или нет? Если кончили, то куда вышли? Неужели, дорогая, у тебя некому написать хотя бы пару слов… От тебя всего-навсего на войне я получил два письма. Одно большое, другое маленькое. Это за 9 месяцев войны. Дорогая, может, ты соберешься и напишешь? А то ведь опять пойдешь в бой, и вернешься или нет, неизвестно…
Пиши мне, дорогая. Крепко, крепко целую тебя, Шуру, Досю, Олю, Иру. Твой горячо любящий тебя крестник Арсений
1916, 10 января
Дорогая Крестна! Крепко, крепко целую тебя в новом году. Очень был удивлен, когда из твоего письма от 1-го числа узнал, что ты от меня давно не получала писем. Я тебе писал и пишу часто. В декабре я тебе послал много писем. Я тебе писал на следующий же день после одного из декабрьских боев, что прапорщик Миц пропал без вести. Думают, что он убит, но есть надежда думать, что раненым попал в плен. Он был полуротным в 1‑й роте. Эта рота прошла проволочные заграждения противника, раненый убит, Миц со своей полуротой пропал без вести, а другой полуротный только к утру пришел назад, каким-то чудом вырвавшись оттуда. Я часто пишу и маме, и всем вашим, а вот от вас редко получишь…
Чувствую я себя хорошо, слава богу! Представлен к чину поручика и к ордену Анны 2‑й степени на шею. Погода скверная, зима здесь сырая с дождем, грязь большая. Совсем нет нашей русской зимы. Здесь всю зиму были грачи на полях. Снегу большого нет. С мамой недавно на Рождестве виделся наш полковой адъютант, он был в Калуге. Там Рождеством была мама, так что они теперь обо мне много знают. От Доси я получил два письма и уже написал ему. Из его письма узнал, что Шура командирован за пулеметами в г. Вязьму. По-моему, все же хорошо, что они попали в такую часть, все же легче, чем в действительных полках. Дай Бог им побыть в такой бригаде до конца — и повоюют, и целы будут. А это, Крестна, правду скажу, тяжело и очень тяжело на позиицях. В бою много молодежи из офицеров не выдерживают, до боя веселые, а в бою пасуют. Да и действительно тяжело. Кругом умирают люди, кругом смерть, которой приходится смотреть в глаза не один час, а иногда и по несколько дней. Много тяжелых картин, дорогая, таких, которые никогда не забудутся и останутся навсегда кошмаром…
Крепко, крепко целую тебя и всех твоих.
Твой горячо тебя любящий крестник Арсений
1916, 15 января
Дорогая Крестна! Получала ли ты мои письма, которые я тебе писал после получения твоего? Получила ли Оля мое письмо? Большое ей спасибо за письмо, здесь без писем от скуки и тоски по родным прямо удавиться можно. Недавно я получил две открытки от Доси. Пишет, что Шура уже приехал из командировки и находится в окопах. Думает перевестись в настоящий полк. По-моему, лишнее, воевать ведь можно и в дружине. Там хоть не так утомительно и передвижения меньше. А здесь передвижений масса, почти все время в дорогах, да и погода делает переходы все труднее. Вот, например, теперь здесь стоит погода такая, что не дай бог. Везде сейчас стоит зима настоящая, со снегом и морозами, а здесь не дай бог что. Выпадет снег, продержится самое большее неделю, и уже опять грязь. Днем идет дождь, а к вечеру подмораживает, самое скверное. А обсушиться негде, халупы здесь глиняные, их так разобьют, что только одна битая глина останется, дров нет, так как лес только на горах, а здесь почти степь. Соломы в деревнях тоже нет, так как ей здесь топят и она быстро расходуется. Много очень поэтому обмороженных. Сапоги, ты себе не можешь представить, какая дрянь. Один, два перехода выдерживают, не больше… Здесь я видел, как лошади тонули в грязи, да так, что с командой едва вытащили. Никак не подойти, того и гляди сам утопишься. Дороги все разъезжены, и только на шоссе прилично передвигаться можно. Хотя уже здесь скоро весна. Весной и воевать легче, чем зимой. Тут под каждым деревом можно найти приют. Или в степи лег себе на траву — и спи спокойно. А зимой прямо до смерти идти приходится, даже сильно устанешь, и то никто не решается сесть в грязь. Плохо в этом отношении на этом фронте, на том все было лучше. Да и письма здесь приходят редко ввиду тяжелой доставки. Теперь хоть писать и отправлять можно, а то было время, что никак и не отправишь. Да и отпуска запретили, хотя говорят, теперь опять разрешат, а то совсем оторваны от России. Газеты попадают редко, книг нет. Недавно приехал из Москвы один товарищ-однополчанин, привез мне от мамы письма, он был у нее, и она ездила провожать его на вокзал. Он заезжал также к Ире в Жмеринку, говорит, что она собирается уезжать оттуда, но куда переходить, ему не сказала, да и мне в письме пишет только, что сейчас в Жмеринке работы почти нет. Чего ей еще надо, не понимаю. Сидела бы лучше дома… и без нее бы помогли, народу много… Столько видел за это время, столько пришлось пережить. Сначала не трудно было, все было внове, а теперь со всем познакомился, все сам на себе испытал, все тяжести и радости с полком перенес 11 м <есяцев>, и трудно уже теперь. Да и здоровье уже не то, которое было вначале, хотя еще держится <…> почувствуешь потом все эти волнения, ночевки в болотах, на морозе, все эти переходы и нарушение спокойствия, когда на душе кошки скребут. Последнее самое трудное, самое тяжелое быть веселым и бодрым, когда знаешь, что вот-вот, и все будет кончено. Много, много, Крестна, тяжелого. А какое было хорошее лето до объявления войны, когда я был у вас в Слободе. Мне оно часто вспоминалось во время вчерашнего лета. Такое оно было спокойное вначале, никто и не думал, что разразится такая катастрофа. И что это коснется нас. Ты была очень удивлена, что я собрался идти… В данное время я живу при штабе полка, как нач<альник> ком<анды> разведчиков. В мирной обстановке отчасти помогаю адъютанту или выполняю какие-нибудь поручения командира полка. У меня есть, кроме того, младший офицер, и занятия с командой можно иногда ему передать… Недавно послал тебе и Оле письма. Доське я тоже писал. От Шуры писем не получал… Скоро я тебе пришлю свою карточку. Узнаешь ли меня? Говорят, я сильно изменился. Вот сама увидишь. Крепко, крепко тебя целую. Целую всех твоих. Горячо любящий тебя крестник Арсений
В том же январе Дося получил письмо из Жмеринки от моей мамы. Она сообщала, что Сеня, отправляясь в отпуск, заезжал к ней в госпиталь по пути в Москву. Заезжал он и возвращаясь на фронт. Это были их последние встречи. Сеня очень волновался за сестру, считая, что она не должна находиться в прифронтовой полосе, что лучше всего ей вернуться домой, к занятиям. Но она твердо стояла на своем: ее гражданский долг быть здесь и помогать раненым. Мама проработала во фронтовом госпитале два года (до весны 1917-го), став операционной сестрой. Кузены Дося и Шура навещали ее там уже после Сениной гибели. Есть несколько фотографий, где они втроем. А вот совместных с Сеней карточек военного времени нет. Письмо же, которое вы прочтете следующим, было вложено Ираидой Ивановной в заветную пачку, бережно хранимую ею.
21 января 1916, Жмеринка
Только сегодня, 21 января, получила твою, Дося, открытку от 4 декабря…
Сообщу Вам некоторую новость: Арсений поехал в отпуск. 18 числа он заезжал ко мне, тащил меня с собой, но неудобно было тогда проситься, т. к. у нас теперь вместо 8 сестер осталось всего четыре. Все откомандировываются по разным причинам… Я если и буду уходить отсюда, то только весной и имея уже более или менее определенное место. Дело в том, что мы откомандировываемся отсюда в резерв, где получаем другое назначение, быть может, худшее. Здесь все по-прежнему, о событиях узнаем из газет. Получаете ли Вы газеты — есть интересные перемены. Пишите мне почаще, а то из-за этой почты я или совсем не получаю писем по нескольку недель, или с таким опозданием, как Ваше. Досадно, сегодня узнала, что мне еще в декабре послана посылка, которой я не получила; там были посланы также фотографические карточки, жаль, что пропали.
Каким я нашла Арсения, вероятно, спросите — да, изменился, похудел, почернел, острижен коротко; в общем эти мелочи придают что-то новое. Чувствуется какая-то усталость; быть может, с дороги, после бессонной ночи, а быть может, и от 10-месячной походной жизни. Неожиданно получил теперь отпуск. Последнее время отпуски были прекращены, и только 16 янв<аря> вновь разрешили. Его вакансия была давно, он и покатил. Боюсь, что маму напугает его внезапный приезд, подумает, пожалуй, что ранен, а он, слава богу, здоровехонек. На обратном пути заедет… Заедет он также в Калугу…
Буду ждать от Вас писем. Пишите же.
Ира
Р. S. Где теперь Саня? Поступил ли в военное училище? Арсений сказал, что тот прапорщик Миц, Ваш товарищ, как говорят, убит во время последнего наступления.
1916, 10 февраля
Дорогая Крестна! Здравствуй, крепко тебя целую, долго тебе не писал потому, что был в отпуску, ездил домой. Отпуск получил 16-го и до 7 февраля. Больно короткий был срок отпуска, всего 3 недели. Из этого времени только 8 дней провел в Москве, а остальное время — 4 неполных дня в Калуге у Тати и 9 дней в пути. Дорога больно далекая, так что большая часть времени ушла на нее. Теперь я опять в полку. Мама была очень рада, что я приехал домой, да и мне было приятно повидаться со всеми после долгой разлуки… Некоторых своих племянников я и не видел. Двое других выросли, и не узнаешь. По дороге заезжал в Калугу к Тате на обратном пути, поехал туда вместе с мамой. Татя была очень рада, что я заехал. Был рад и еще кое-кто, ты знаешь… В следующий отпуск я непременно приеду к тебе. Получила ли Оля мое письмо? Что Дося и Шура? Я послал Доське большое письмо перед отъездом, но от него ответа нет. Шуре я собираюсь писать. Дома я немножко встряхнулся, но нервы мои, как я убедился, никуда не годятся. Пока я здесь, пока есть ответственная работа, которая дает им сильное напряжение, они молчат, а как только их ослабить, так и расходятся вовсю, хотя я всеми силами стараюсь держать себя в руках. Много, очень много, Крестна, изменилось за это время здесь во мне. Только здесь это было трудно почувствовать, а там разница мне сразу бросилась в глаза. Может, это оттого, что я тут первый раз жил самостоятельно и в кругу совершенно незнакомых людей. Эта самостоятельная жизнь наложила свой отпечаток на меня. Рано или поздно это должно было случиться. Ну да что об этом говорить, надо тебе поглядеть теперь на меня. Пиши, дорогая, а то скучно очень, особенно теперь. Пока до свидания, крепко, крепко целую тебя. Удастся ли мне повидаться с тобой, почему-то у меня скверное настроение и плохие предчувствия. Мне кажется, что будет со мной что-то…
Твой горячо тебя любящий крестник Арсений
1916, 16 февраля
Дорогая Крестна! Здравствуй, крепко тебя и всех твоих целую. Большое спасибо всем за посылку, ее я получил 10 февраля, на второй день приезда моего в полк из отпуска. Из моего предыдущего письма ты, конечно, уже знаешь, что я был в отпуске 3 недели. От Доси я до своего отъезда получил 2 открытки… От Шуры я не получал совсем писем. Ты мне писала, что в посылке ты мне посылаешь свою карточку с мальчиками, но, к моему искреннему сожалению, наверно, забыла ее положить. Я обшарил весь ящик, но карточки не оказалось. Я с нетерпением жду карточки и писем. Получила ли ты мое письмо, получила ли Оля мое письмо, их я послал сразу, получив ваши письма. Пишите чаще, а то теперь скучища страшная, полк стоит на отдыхе, и дела пока нет никакого… Здесь у нас были большие снега и сильные метели, только два дня, как выглянуло солнышко, и теперь чувствуется весна в воздухе. На улице уже грязь, такая страшная грязь, я нигде, как здесь, не видал такой грязи. Лучше снег, чем такая погода. Поскорее бы лето. Летом, а особенно к концу весны, когда уже сухо, в степи очень хорошо. Куда ни поглядишь, везде море зелени. Да, я забыл тебя совершенно поздравить с Масленицей, хотя она, наверно, не так весело будет проходить, как до войны. Пиши чаще, Крестна. Пришли карточки. Крепко целую тебя. Целую всех твоих, собираюсь написать Оле.
Твой крестник Арсений.
Мама, когда я был в отпуску, послала тебе большое письмо, разве ты его не получила? Целую еще раз. Твой Арсений
1916, 1 марта
Дорогая Крестна, здравствуй! Как ты поживаешь? Получила ли ты мои письма? Я жду не дождусь от тебя известий, твои последние письма были еще февральские. Досе с Шурой я писал, а они мне ни слова. Еще в начале января я получил от Доси письмо, и больше нет ни слова. Как у них там, спокойно или нет? У нас здесь тихо… Как провела масляницу? Я здоров, чувствую себя довольно сносно, погода здесь хотя очень скверная, холодный ветер и сыро очень. Дожидаюсь я с нетерпением настоящей весны. Одно время было тепло, а затем как завернул мороз и начались вьюги, так до сих пор снег продолжает лежать. Хорошо хоть перестали метели, а то в такую снежную бурю сидеть в окопах ужасно тяжело. Бури были такие, что окопы заравнивало снегом. Здешние жители говорят, что бури эти повторятся в марте месяце. Пока хорошо, хоть ветер и холодный. Писем от своих я давно почему-то не получал. Вчера только один солдат из Калуги привез от Тати и Мани письма. Татя пишет, что мама из Калуги уехала в Москву 14-го числа. А что делается в Москве, я уже недели две не знаю. Мама тоже почему-то молчит. Раньше она мне писала почти каждый день. От других тоже не имею никаких известий. Прямо удивительно и начинает меня уже тревожить такое продолжительное молчание. Думаю только, что у нее много дела, как приехала в Москву. А другие тоже чем-то заняты, наверно. 28-го в приказе по армии узнал, что я получил Анну 2‑й степени на шею. Это второй и последний для меня шейный орден. Теперь только получить Владимира, и тогда у меня будут все ордена очередные. Две внеочередные награды можно тоже постараться получить. Но теперь это труднее, так как теперь уже сказывается усталость и стал более осторожным. Я представлялся к Георгиевскому оружию, но представление отклонили. Если война продолжится, то еще, может быть, и выйдет что-нибудь. Обстоятельства бывают разные и часто меняются. Нового почти нет. Крестна, напиши мне хоть что-нибудь, так скучно сейчас, так грустно быть далеко от всех. 10 марта будет ровно год, как я на войне. Время летит очень быстро и незаметно, а год уже прошел, много за этот год пришлось пережить того, о чем никогда и думать не мог. Судьба иногда делает удивительные скачки. Пиши, Крестна, как будет у тебя время. Пришли, пожалуйста, те карточки, которые я тщетно искал среди посылки и о которых ты писала в письме. Крепко целую тебя, Анну Ивановну8, Ваню9, Олю, Иру.
Твой горячо тебя любящий крестник Арсений
1916, 15 марта
Дорогая Крестна! Здравствуй. Крепко, крепко тебя целую. Большое спасибо тебе за карточку и за письмо. Оно шло очень долго. Я получил только сегодня, с замазанными цензурой местами. Его еще там у вас в Петрограде цензурировали. Дорогая Крестна, хоть ты и не особенно важно вышла на этой карточке, в действительности ты лучше намного, но я все же был очень и очень рад получить карточку. Если бы ты знала, Крестна, как я соскучился по всем. Как хочется другой раз повидаться и побывать у всех. Так далеко чувствуешь себя отрезанным от всего, прямо порой душа изболится. Вот из дому я не получал в марте совсем писем, приходили письма еще февральские. Так живешь и совершенно не знаешь, что там делается. Дома во время отпуска побывать пришлось мало… 9 дней провел в пути, из одного этого времени ты можешь судить, как далеко забрался я. Так что в Москве даже не везде удалось побывать. Все были рады, что я приехал. В Калуге Татя обрадовалась до слез, и мы долго плакали, когда увиделись, я и не думал, Крестна, что она меня так сильно любит. Она очень похудела, ей все время нездоровилось. Вид ее мне очень не понравился… Дорогая Крестна, неужели ты теперь думаешь, что я могу за что-нибудь сердиться на тебя? Милая Крестна, все твои мнения для меня дороги… Мы с тобой, конечно, можем не сойтись во взглядах, но чтобы я на тебя рассердился когда-нибудь на твое мнение высказанное, Крестна, скорее я умру. Крестна, дорогая, я люблю Маню, это может, конечно, казаться странным из-за разницы лет, но это так. Я готов бы был на все еще до войны, но этого никогда, наверно, не будет, слишком мы оба упрямы и не сходимся в одном главном взгляде, который мешает всему. Она религиозна, Крестна, и никогда не согласится на нарушение церковной догмы.10 А я, как, может, тебе ни больно это, не признаю догму и к вопросу религиозному очень индифферентен. Уломать ее согласиться я до сих пор не мог, да, наверно, и не удастся, хотя я от своего никогда не отступлюсь. Она была, конечно, рада, что увидела меня живым и здоровым, и я был рад повидать ее, хотя она тоже плохо выглядит. С болью в сердце я думаю, что с ней может быть, но я стараюсь это отогнать и не заглядывать вдаль. Ты еще раз, как и все, удивишься, но, Крестна, это такое чувство, которое иногда бывает там, где другие думают, оно быть не может. Дорогая, пиши чаще, я так рад бываю каждой весточке. Я тебе много писем послал, также и девочкам. Очень рад был узнать, что Дося и Шура пока вне опасности. Дорогая Крестна, не забывай меня, я тебе пришлю свои карточки из боевой жизни. Когда я был в Москве, все нашли, что я очень изменился. А нервы в Москве под конец так расходились, что прямо хоть плачь. Сам не знаю, с чего такая реакция. (Конец письма не сохранился. — И. Н.)
Следующее (и последнее) дошедшее до нас письмо Арсения написано после большого перерыва. Писем за четыре месяца, прошедших с середины марта до середины июля 1916 года, нет. То ли они по какой-то причине не сохранились, то ли из-за тяжелых боев, о которых узнаем из июльского письма, не дошли до адресата, так как почта и в более спокойное время работала с перебоями.
1916, 12 июля
Дорогая Крестна! Крепко, крепко целую тебя. Сегодня как раз получил твое письмо из Углича. Дорогая Крестна, как я могу на тебя сердиться, сколько раз я говорил тебе об этом. Тебе я писал и послал два письма после боев. Но я их послал на Петроград, так что ты, видимо, их еще не получила. От ран я выздоровел, да и они были пустяковые, пуля скользнула немного вдоль головы, остался чуть заметный рубец, да рука была обожжена оттого, что я схватился за раскаленную от стрельбы винтовку противника, чтобы ее вырвать, когда он стрелял в меня. В это время у нас шел штыковой бой, я и заколол этого мадьяра его же штыком. В общем все сошло благополучно, за это не стоит беспокоиться. Могли, конечно, притюкнуть, и был, что называется, меньше волоска от смерти, но все прошло. Остался в строю и ходил целый месяц. Теперь же захворал и эвакуируюсь, куда, еще не знаю. У меня был плеврит, я его перенес на ногах, не подозревая, что у меня он есть. Так, были временные головокружения и временная слабость, но все проходило, пока погода стояла жаркая. Как на грех, погода стала плохой, было сыро и холодно, это в начале июля, числа 1–2<-го>, и я сразу почувствовал себя очень плохо. Ходить совершенно не в состоянии, слабость и страшная одышка, да еще сухой кашель. Поехал к доктору, чего я очень не люблю, поглядели меня — и на комиссию. Нашли какие-то осложнения после плеврита. Сейчас сижу и жду бумаг, чтобы ехать в Россию лечиться. Хожу с большим трудом. Минут 10 пройду, и надо отдыхать. В общем, расклеился, много зависит от подорванного здоровья. Особенно две зимы подорвали его. Маме не пишу, чтобы не волновать, у нее и так волнений много. Раньше, когда здоровье было лучше, все бы прошло быстро, а теперь натура уже не та. А уезжать бы не хотелось, здесь опять скоро бои, но что делать, сейчас я какой уже вояка. Подлечусь, приеду опять. На Шурку, я так и думал, что подействует ожесточенная бомбардировка. Да это и правда ужасно — сидеть под снарядами. Мне приходилось по месяцу высиживать под тяжелыми. Так потом другой месяц все время и кажется, что летят «чемоданы». А что его сочли убитым, так это к счастью, значит, живым вернется, такая примета. Меня, например, три раза считали убитым, и солдаты видели, что я убит, но я все цел и даже ранен тяжело не был. Только вот контузия в спину не дает покоя теперь. Особенно после зимы, прямо разогнуться не могу, а хожу сгорбленным, хотя немного, но все же заметно. А в сырую погоду ноет очень сильно, так что я теперь лучше барометра могу предсказать, какая будет погода завтра. Совсем стариком стал. За Виленскую операцию я получил, говорят, высочайшее благоволение, а за этот штыковой бой Владимира 4‑й ст<епени>. Так что теперь только Георгия и оружия нет, а то все есть. Сейчас сижу в г. Бугаче, на дворе тепло, бумаг еще нет, хотя комиссия была давно. Боев здесь уже совершенно не слышно, все передвинулось далеко на запад. Скоро Бугач будет у нас в глубоком сравнительно тылу. Очень бы хотелось повидаться с тобой, дорогая, но, видимо, не так скоро это придется. Собираюсь ехать куда-нибудь на юг, если будут места. Все, говорят, теперь забито сплошь, так что мест мало. В случае же чего постараюсь попасть в Москву, а там проситься на лечение дома. Так что буду по крайней мере со своими. Как удастся, кто знает, скорее бы поправиться. Но после выздоровления думаю куда-нибудь в другой полк, тут уже прискучило. Да потом с новым командиром сразу встал в натянутые отношения из-за разных мелочей. Характер у меня уж такой, не могу ничего спустить, что не так. Крепко тебя и всех целую. Твой любящий крестник Арсений. Поклон Серафиме Дмитриевне.11 Целую всех спасских. Поклон Серафиме Ивановне12 и детям. Целую тебя еще раз крепко. Твой Арсений
В одном из писем Арсения есть такая строчка: «Сейчас сижу на позиции около блиндажа». Так он и сидел в спокойный от боев вечер, когда шальная пуля сразила его. Он не дождался бумаг медицинской комиссии для откомандирования на лечение, а полк их тем временем, видимо, опять приблизился к линии фронта. Как рассказывали его товарищи, навестившие потом бабушку, все произошло точно, как описано в романе Ремарка: «Он был убит… в один из тех дней, когда на всем фронте было так тихо и спокойно, что военные сводки состояли из одной только фразы: „На западном фронте без перемен“».
У нас дома долго хранился номер журнала, кажется, «Нивы», где публиковались списки и фотографии погибших и где была Сенина фотография. По словам моей мамы, нежно любившей брата, он всегда был отчаянный, боевой, мечтательный и с очень высоким пониманием долга.
[1] Шура, Дося (Феодосий), Оля, Ира — дети Ивана Ивановича и Ираиды Ивановны Соколовых, двоюродные братья и сестры Арсения, моей мамы Ирины и остальных детей Матвея Ивановича и Елизаветы Павловны, живших в Москве.
[2] Ирина Матвеевна Соколова (1896—1960), учившаяся на Московских высших женских курсах В. И. Герье (женщин еще не принимали в университеты), поступила после начала войны, осенью 1914 года, на курсы медицинских сестер и, окончив их, уехала на Юго-Западный фронт. Она работала медсестрой 356-го фронтового госпиталя, расположенного в Жмеринке, до начала 1917 года. Думаю, они с Арсением одновременно приняли решение идти на фронт, т. к. оказались там почти в одно и то же время и недалеко друг от друга. Ей было 19 лет. Дося, как и Шура, и другие кузены, был безответно влюблен в мою маму, о чем пишет в дневнике.
[3] На лето и московские, и питерские Соколовы обычно выезжали в Ярославскую губернию, откуда родом были их деды и прадеды. Чаще всего отдыхали в Иерусалимской слободе или в селе Спасском под Угличем, где жило множество родственников.
[4] Татя — Наталья Матвеевна Соколова, старшая сестра, жившая с мужем, военным врачом, в Калуге.
[5] Маня — Мария Александровна Соколова, двоюродная сестра Сени, дочь старшего брата Матвея Ивановича — Александра. Она жила в Калуге вместе с родным братом Александром Александровичем, женившимся (с разрешения церковных властей) на двоюродной сестре Наталье Матвеевне. Арсений был безумно влюблен в Маню.
[6] «Чемоданами» называли тогда на фронте тяжелые снаряды.
[7] Темляк — петля из ремня или, как в данном случае, из орденской ленты с кистью на конце. Она носилась на эфесе — рукоятке шашки (шпаги, сабли). Анненская орденская лента была красной, с желтой каймой по краям.
[8] Анна Ивановна — мать Ираиды Ивановны.
[9] Ваня — родной брат Ираиды Ивановны.
[10] Речь идет о том, что браку Арсения и Мани, которая так же горячо любила кузена, как и он ее, препятствовала не только разница в возрасте (она была старше, кажется, на 7–8 лет). Как мне говорили, разрешение на брак двоюродных церковь в качестве исключения иногда выдавала, но получить еще одно разрешение на брак кузенов из тех же семей было невозможно. А так как Татя, родная сестра Сени, уже была венчана с двоюродным братом Сашей (родным братом Мани), то венчание Арсения и Марии исключалось. Это и стало камнем преткновения для глубоко верующей Мани. После гибели любимого эта красивая, статная женщина так и не вышла замуж, хотя к ней не раз сватались. Она дожила до глубоко старости, храня в сердце верность Арсению, фотография которого всегда висела у нее над кроватью.
[11—12] Родственники, жившие в то время в селе Спасском под Угличем —родине дедов и прадедов Соколовых.